|
Номинация "Проза" сезон 2014-2015
| |
| rommnaumych | Дата: Четверг, 06.11.2014, 12:30 | Сообщение # 1 |
 Рядовой
Группа: Администраторы
Сообщений: 15
Статус: Offline
| В номинации "ПРОЗА" принимаются текст\тексты\фрагменты текстов общим объемом до 30 тысяч печатных знаков с пробелами.
Одним из критериев является способность автора удержать читательское
внимание на протяжении хотя бы небольшого по объему текста.
Выдвижение анонимное, в начале поста со стихотворениями номинатором
ставится порядковый номер: участник номер 1, 2 и т.д.
|
| |
| |
| ночь | Дата: Воскресенье, 09.11.2014, 09:08 | Сообщение # 2 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник №1
Алеша хороший!..
Алексею Симакову, или просто Алеше, как все его называли, было тридцать семь лет. Он был не от мира сего, слабым на
ум. Слов знал немного, говорил плохо, с задержкой, чаще объяснялся жестами,
когда хотел что-то сказать. Был безобидным, наивным и добрым, как ребенок.
Всегда всем пытался чем-то помочь, предложить свою помощь, очень хотел быть
нужным обществу. В деревне его все жалели и любили за спокойный характер. Зимой
с утреца выйдет с ломом и к магазину лед отбивать или снег кому где почистит,
хотя никто его об этом не просит. – Алеша, хороший! – утирал он перчаткой лоб.– Хороший Алеша, молодец Алеша, умница, –хвалили его бабы.– Хороший, – кивал он.Каждый день он захаживал в гости к старику Кондрату. Тот вот уже второй год как схоронил жену, Агафью. Хорошей души
человек была. Тоже, как и Алексей, всех любила и жалела. Скучно старику одному,
совсем раскис да к тому же еще и ослеп на один глаз. Тяжело. Поговорить не с
кем. Выйдет, бывало, во двор, сядет на завалинку и сидит весь день, на небо
посматривая. Молчит. О чем-то думает. Алеша зайдет, воды натаскает да скотину
покормит. Умом невелик, а работать умел. Натаскает из колодца воды в избу,
присядет рядом на завалинке и тоже молча на небо уставится. Забьет Кондрат табаку,
закурит, прослезится. Правый глаз его почти тоже ослеп и всегда слезился.
Протрет его аккуратно уголком платка, вздохнет тяжело и давай рассказывать
какую-нибудь историю из жизни. Алеша сидит, слушает. А Кондрат мог часами
рассказывать о своей долгой работящей жизни. Поговорит, и на душе легко
старику сразу. Пускай Алеша и плохой собеседник, больше молчит, но все же
приятно, когда тебя слушают. А слушать Алеша умел.Жили они с матерью вдвоем. Отец погиб на фронте в сорок четвертом году. Алексею тогда одиннадцать лет было. Есть у него
еще брат Макар, что на пять лет младше, но тот уже женат и давно живет в
городе. Детьми обзавелся. Лизка и Нюрка. Славные девчата, смешные. Лизка на
маму больше похожа, и глазами и характером, тихая, скромная, а вот Нюра, та
копия Макара: заводная, любопытная, ни секунды на месте не посидит. Давненько
Алексей брата не видел, соскучился по нему и с племяшками давно не играл.
Любил он детей, и они его любили, и животные тоже, никакая собака сроду не
гавкнет. Все-таки умеют звери распознавать добрых людей. Умеют.В том году, уже по осени, к ним в деревню заглянул цыган. Мужчина лет сорока пяти, босой, немытый и нечесаный, с
маленьким мальчиком на руках. Ребенку годков пять было. По смуглому и худому
лицу малыша можно было понять, что он голоден. Глаза большие, пугливые. Цыгане
заходили в каждый двор, просили помочь кто чем может, но многие отказывали.
Недолюбливают попрошаек, да еще и цыган. Почему-то этот кочевой народ всегда
вызывал плохое отношение к себе. Алексей сидел за столом и хлебал щи, когда в дверь постучали и на пороге показался цыган. – Добрый вечер, – любезно произнес тот и даже немного поклонился. – Помогите, люди добрые, ради Христа, чем можете,
любой помощи будем рады. Мать протянула цыгану кусок хлеба с салом и угостила мальчика молоком. Гости вежливо поблагодарили и отправились дальше.
За окном уже темнело.– Ма, – посмотрел Алексей на мать.– И не проси даже, – ответила женщина, –на ночь не пущу. Обворует еще. Алексей догнал цыгана уже на околице, дал ему еще немного еды и снял с себя сапоги. Тот надел их на мозолистые сбитые
ноги и поблагодарил от всего сердца. Цыган был так тронут заботой, что
прослезился.– Алеша, хороший! – только и ответил ему Алексей.Долго потом мать бранила его за сапоги. Неприятно было. Алеша никогда не любил, когда его ругали. И всегда, будь он виноват или
нет, отводил глаза в сторону и молча кивал. Но поделать с собой ничего не мог.
Жалко ему было цыгана, и кроху на его плечах тоже было жалко. Смотреть на них
и то было больно. Нищих всегда жалко.Как-то летом, когда Алексей растапливал баню, мать получила от Макара письмо, в котором сообщалось, что тот через пару
дней приедет с Лизкой. Сам-то на ночь, но дочь собирался оставить на месяц. «…сам бы задержался подольше, но не могу,работа не отпускает. Даст бог, вырвусь на недельку ближе к осени. Лизка пока
погостит у вас, с месяцок, потом заберу. Нюра едет отдыхать в пионерский
лагерь. Вот так вот…» – прочитала Алексею мать письмецо. – Может, Лешенька, в
город поедешь? – В город?– В город. С братом. Поживешь месяцок у него. На город хоть посмотришь. В кино сходишь, в музей какой, на троллейбусе
прокатишься... Макар за Лизкой поедет, и ты с ним.Алексей призадумался, взглядом уставился на потолок. Он всегда так, когда о чем-нибудь размышлял, думал подолгу и
смотрел вверх. В городе он и правда ни разу не бывал, а хочет или нет он в
город, никогда не задумывался. Наверное,там все-таки интересно, в городе-то, и брата давно не видел, соскучился ужасно.
Хоть с ним поживет. – Алеша хочет покататься на тро…тро…– На троллейбусе, – помогла мать.Алеша кивнул головой.– С Макаркой я поговорю, – и женщина обняла сына со всей материнской нежностью и заботой. – Город увидишь.…Алексей стоял на остановке и ждал автобуса. Нервничал. Никак не мог дождаться встречи с братом. Мать осталась
дома. Наконец автобус подъехал, и из него вышел Макар с Лизкой и Степка
Селезнев, тот в райцентр катался. – Алешка! Алешка! – бросилась ему на шею Лизка. Тот поднял ее на руки и несколько раз подбросил вверх. Подошел Макар,
обнялись. У Алексея выступили слезы. Он поцеловал брата и грубыми пальцами
протер глаза. Самым тяжелым для него было прощание и долгожданная встреча.
Алексей всегда нервничал, но потом быстро приходил в себя. – Ну, здравствуй, брат, вот и снова увиделись, – улыбнулся Макар. – Как поживаете? Мать слушаешь? Не хулиганишь?– Нууу, – замотал головой. – Алеша,хороший!Макар засмеялся.– Хороший, хороший. – И Макарушка хороший!– Ну, – улыбнулся, – стараюсь.Лизка держалась за дядину широкую ладонь и покачивала его руку. – Что? Пойдем. Матушка, поди, заждалась? –подхватив баул, Макар кивнул Лизе. – Потопали?– Потопали, – согласилась девочка, но идти ей не пришлось. Алексей посадил ее на плечи и поспешил за братом.Мать к тому времени уже накрыла стол.Долго обнимала и целовала сына с внучкой: есть все же радость в жизни. Есть.
Живешь обычной тихой жизнью, вроде бы и все хорошо, спокойно. А приедут
погостить, пусть даже на ночь, до боли родные тебе люди, и такая радость на душе
сразу, плакать и смеяться хочется, и понимаешь, ради чего живешь – ради вот
этих мгновений. Женщина плакала, но то были добрые слезы, слезы радости. Потом
сидели за столом, пили чай и слушали Макара, который интересно рассказывал про
городскую жизнь, про цирк, в который он недавно ходил с семьей. Лизка перебивала
его, говорила, что видела тигров и медведей. Алеша смотрел на брата и
представлял себе тигров, полосатых, огромных и никак не мог понять, как это
медведь может кататься на велосипеде. Переспрашивал брата, но тот лишь улыбался
и говорил, что в жизни, мол, все бывает. Потом Алексей с братом отправились напруд, порыбачить. Лизка тоже с ними увязалась Эх, и любил Макар рыбалку, все
детство провел на пруду с удочкой. Алеша же сам никогда не ловил. Он
предпочитал подолгу сидеть на берегу с рыбаками и молча смотреть на поплавки,
словно сам ловит. А с первым уловом кружился подолгу у ведра и, вытащив рыбу,
поглаживал ладонью серебристую чешую. – Хорошая рыба!Мужики смеялись. Макар медленно осмотрел пруд, задумался,вспомнились далекие деньки. В небе проплывали пушистые облака и отражались в
воде. – Овечки плывут,– улыбнулся Макар. Он всегда их так называл. Размотав удочку, он закинул ее в
воду.Сидели молча, посматривали на поплавок.Алексей-то мог сидеть так подолгу, но Лизка вскоре стало скучно. – Пойдем ловить кузнечиков, – предложила она Алексею. Тот согласился.Макар поймал несколько окуньков. Клевало слабо. Поутру нужно идти. День пролетел незаметно. Вечером поужинали, поговорили немного. Легли спать. Утром Алексей с Лизкой ушли к
старому дубу, что рос возле Воробьевых. На нем висели качели. Воробьев-старший
еще по весне смастерил их для своих проказников. Алеша раскачивал племянницу,
а та весело смеялась, взлетая вверх. Покачавшись на качелях, прогулялись немного по деревне, по пути заглянули на луг, где паслось стадо, и направились
к дому. Лизка остановилась у плетня и стала срывать ромашки, хотела папе
нарвать букет в дорогу, Алеша же зашел в сени. Из избы доносились голоса. Мать
разговаривала с Макаром по поводу города. – …да пойми ты, не могу я его взять с собою, не могу, – слышался голос Макара.– Ишь ты, не могу, а ты через не могу, –наседала мать.– Да куда я его повезу? Ты посмотри на него, люди потом говорить начнут…– А ты что, брата стесняешься?! –закричала мать. Немного помолчали. – Пускай город посмотрит. Ведь дальше
Осиновки нашей никуда не ездил. Чай, ему тоже хочется, интересно... А за Лизкой
поедешь, обратно привезешь. – Да не могу я мам, не могу…– Вот заладил свое, не могу, не могу!– Ну, куда я его возьму? Он что дитё малое. В город одного не отпустишь, мы с Варькой с утра до вечера на работе,
нянчиться с ним у меня времени нет. Ну чего он в квартире один сидеть будет?
Нет. Ближе к отпуску спишемся, посмотрим. Сейчас нет…Алеша вышел во двор и уселся на скамейку,обхватив голову руками. По щеке скользнула слеза. Слова брата не выходили из
головы. Он тихонько замычал. Внутри все сжалось, а сердце рвалось на куски.
Было больно. Подошла Лизка и показала букет.– Красивый?Алексей поднял голову, посмотрел на племяшку. – Это я его папе нарвала. Красивый,правда?Алеша кивнул, обнял Лизу и заплакал. Он крепко прижимал ее к себе и незаметно смахивал слезинки, чтобы та их не
видела. Ближе к обеду Макар попрощался с матерью и отправился к остановке. Алексей с Лизкой пошли его провожать. Всю дорогу
Макар что-то рассказывал и над чем-то посмеивался, но Алексей его не слушал. Он
шел и думал совсем о другом.– О чем задумался? – поинтересовался брат.– Алеша, плохой.– Почему, плохой-то? – улыбнулся Макар. –Натворил, что ли, чего? Алеша промолчал. Подъехал автобус.Быстренько попрощались, и Макар уехал. Алексей взял Лизу за маленькую
ладошку, посмотрел немного на пыльную дорогу, на удаляющийся транспорт и
отправился с ней в деревню. Тяжело было на душе. Больно. Он печально вздохнул и
опустил голову вниз:– Алеша, плохой. Плохой, Алеша.
В царстве теней.
В субботу ближе к вечеру у Саньки Полошина собралось в доме уйма народу. И все пришли послушать Саньку. Саньке было
тридцать два года, десять из которых он непрерывно пил. Вообще парень он был
веселым, дурашливым, поговорить любил. Спорить с Санькой было бесполезно. Про
таких говорят: ты ему слово, он тебе десять. Но в душе Санька был человеком
незлым. Работать умел, голова на плечах тоже имелась. Иногда, то ли хобби
такое у него было, то ли от нечего делать, занимался в свободное время резьбой
по дереву. Из небольшой липовой досочки мог действительно сделать маленький
шедевр. Получалось неплохо. Только вот одна беда была у Саньки – пил. Многих
хороших людей погубил этот зеленый змий в стеклянной бутылке. Случилось это и
с Полошиным. Три недели назад от сильного перепоя Санька попал в больницу, где
врачам чудом удалось его спасти. Организм был настолько отравлен этой гадостью,
что у Саньки была клиническая смерть. После, когда тот пришел в себя, заявил,
что побывал на том свете. Видел ангелов и бесов. Врачи объяснили Сашкиной
жене, Матрене, так, что это не редкость, когда люди, оказавшись на грани между
жизнью и смертью, рассказывали про потусторонний мир. Был даже случай, что
однажды от рождения слепого человека так же чудом удалось вытащить из объятий
смерти. После он рассказывал, что видел, как его спасают. Описывал обстановку в
реанимационной и врачей, что боролись за его жизнь. Так что снисходительно к
этому относиться не стоит.Потому-то и собралась в доме Полошиных уйма людей. Все пришли послушать Сашку. Всем было интересно: как там и что
там. Обычно к Саньке относились с недоверием, несерьезностью, все норовили
обозвать дурачком или, на худой конец, шутом. Теперь же в глазах гостей сияло
страшное любопытство. Это хозяин дома заприметил сразу. Санька сидел за столом,
попивая горячий чай. Гости расположились кто где. Торопиться рассказывать Сашка
пока не спешил. Ему было приятно, что его ждут, не торопят и что самое главное
– все здесь собрались ради него.– Ну, не темни, Санек, рассказывай, али долго молчать будешь? – не выдержала старуха Пелагея. В основном собрались
одни старики. Молодых было мало. Это и понятно. Пока молодость играет, о смерти
думать глупо, да и не думаешь о ней особо-то, не боишься вовсе. А вот когда
старость надевает на тебя свой халат с различными болячками и болезнями, то и к
самой смерти начинаешь относиться как-то уже серьезнее. – Ну что я вам расскажу, – Саня отпил немного из кружки и помолчал. – Даже и не знаю, с чего начать.– Начинай с самого начала.– Ну, так вот, – Санек улыбнулся, затем серьезно сдвинул брови, оглядел каждого и принялся рассказывать. – Помню, вижу
я одну темень, до того темно, хоть глаза коли. И вдруг маленький такой,
малюсенький просвет впереди. И голос, откуда ни возьмись, говорит мне: не
бойся, ступай. Пошел я на свет, иду, значит, а страха никакого нет. Помню
хорошо, что не боялся я в тот момент нисколечко. Выхожу на свет, стоят двое.
Лиц их не помню, вот хоть убейте, не помню. Один в черной одежде, другой в
белой. Спрашиваю, где это я. Умер ты, говорит мне тот, что в белой одежде. Так
я в раю, спрашиваю. Рано тебе пока еще в рай, для начала ад покажем, ну а
после, говорит, и на рай посмотришь.– Батюшки, – перекрестилась одна из женщин. Санек с какой-то важностью, как бы, что ли, свысока, посмотрел на нее,
отпил немного из кружки и продолжил.– Так вот. Говорит, ад покажем для начала.И тот, что в темной одежде, берет меня за руку: следуй за мной, говорит. И
только стоило мне сделать шаг, как полетели мы с ним обратно в темень.
Закружилось все вокруг, завертелось. Тьма кругом. Чувствую только, как этот
мою ладонь держит, не выпускает, а кругом крики, душераздирающие. Плачь, смех
– все вместе. И вот тьма постепенно рассеялась, и вижу я, что находимся мы с
ним, ну это… как вам объяснить, ну что-то вроде шахты под землей. Голову вверх
задрал, а вместо неба чернота. Густая черная-пречерная копоть. Этот, в плаще,
все ладонь мою держит, не выпускает. Позже до меня только дошло, что это падший
ангел был. Слуга дьявола.– Брехня! – нагло заявил Гришка Бурылин. –Эдакой ерунды я еще не слыхивал. Санька нахмурил брови. Такой дерзости в свой адрес он сейчас никак не ожидал. Вообще Гришка ему никогда не нравился.
Вернее, последние четыре года. Раньше Григорий тоже был любитель выпить. Так
же, как и многие мужики в селе, пил много и часто. А четыре года назад что-то с
Гришкой произошло: он сам бросил пить. Хотя до этого кодировался много раз – не
помогало. А тут взял и сам бросил. Взял себя в руки. Вот с того момента, его
словно подменили. Если раньше до того напивался, что под заборами валялся, не
доходил до дому, то теперь сам всех пьяниц стал презирать. Относился к ним с
какой-то даже непонятной злобой. За это и невзлюбили его мужики в селе, и
Санька в том числе. – Помолчи уж, – заступилась за Саньку Тамара, полненькая женщина с узенькими глазами. – Сам ты брехня. Не интересно
– не слушай, а другим не мешай.– Хоть бы Бога побоялся, – сказала Пелагея и снова перекрестилась. – Не слушай никого, Саша, рассказывай.Санек потер подбородок и тихонько вздохнул. В душе он радовался и ликовал. Знал, что сегодня в этом доме хозяин
он. Даже Матрена молча сидела на кровати и с уважением слушала мужа. И Саньке
было особо приятно, что за него заступаются. Если раньше бабы в селе мужикам
своим все уши прожужжали, ставя в пример Гришку, то теперь того самого бранят,
и это было приятно. Вот бабы, не поймешь их, такой странный народ. Стоило
только Гришке бросить пить, как он у них тут же национальным героем стал. – Так вот, ведет он меня, этот, в плаще, за руку держит, а другой рукой мне на грешников указывает. А их там, ууу, тьма. Все плачут, стонут, грязные,
измученные, и все голые. Что женщины, что мужчины – все нагишом. Одни работают.
Камни, огромные такие, тяжелые, друг дружке передают. Встали вкруг и друг другу
передают. От тяжести у самих ноги трясутся, но не падают. Другие в бочке со
змеями сидят. Те прям кишат возле их лиц, кусают, и пчелы над головами
кружатся, жалят. Вот тогда-то мне и стало страшно. Так боязно сделалось, что
останусь там. Так жить захотелось. А этот, видно, почуял мой страх, ладонь еще
крепче сжал и подводит к одному из грешников. Тот, значит, кладет руку на
огромный пень, сам же замахивается топором и хрясь, – бабы взвизгнули. – И
рука на земле. Плачет, корчится от боли. А мы стоим и смотрим на него. А потом,
раз, и рука у него снова выросла. И он опять ее на пень и снова топором, хрясь.
И так все сначала. Этот, в плаще, говорит мне: а этот грешник мать свою
обижал, этой самой рукой колотил ее. И ладонь мою еще сильнее сжимает. А я
смотрю на этого грешника, а самого трясет от страха. Сердце в пятки уходит.
Матушку-то я свою тоже не раз обижал, – Санек немного замолчал. Его не
торопили. Молчали. Все под влиянием рассказа были шокированы. Все, кроме
одного.– Нет, ну это надо же так заливать, –начал опять за свое Гришка. – Ой, умолкни, а! – сказала тому Тамара.– Что ты к нему пристаешь? –поинтересовался старик Игнат. – Не нравится, не интересно, ну так и не слушай.
Чего ты? Али думаешь, они там, грешники, мороженое с блинами уминают.– Я ничего не думаю. – Ну, тогда и другим воду не мути.– Я просто…– Просто он.– Просто не могу терпеть, когда обманывают. И вас всех жалко, потому как вижу, что за нос вас водит.Санек зло посмотрел на Григория. Хотел было сказать ему что-то такое грубое и нехорошее, но не успел, вмешалась жена.– Значит, так, – привстала с кровати Матрена. – Еще раз вякнешь, я тебя... – она промолчала, но все догадались, что
она с ним сделает. Бабой была она крупной. Ее даже Санек иной раз побаивался.
Женщина снова присела на кровать и добавила: – Выкину из дома, как кутенка.Все ей поверили. Даже Григорий поверил.Эта могла.– Так ведь... – заговорил тот уже ласково,спокойнее. – Его всего-то две минуты не было. Сама же говорила, что две минуты
врачи боролись за его жизнь, не больше. А он тут рассказывает, словно неделю
там пробыл, как на курорте. – Это здесь минута, а там целая вечность,понимать надо, – ответил Санек. – Чай, там часов у них нет. Гришка промолчал, скривил улыбку. Сашка догадался, отчего тот бесится – что на него перестали обращать внимания. Вот
змей хитрый. Ну-ну.– Рассказывай, Саша, не слушай никого, –произнесла одна из старух.– И чем дальше он меня вел, тем ужаснее становилось и страшнее, – Санек даже заговорил каким-то не своим голосом. – До
того душераздирающие крики везде, стоны и плач, что только от этого сердце
замирает. Идем с ним, а кругом котлы огромные, вода в них бурлит, и грешники в
кипятке от боли стонут. Так стонут. Невыносимо просто. Представить себе и то
страшно, это какие же муки... – Санек немного помолчал. – Воронов там много.
Огромные такие, черные. На грешников садятся, те, что прикованы к стене цепями,
и все тело им клюют. Глаза выклевывают, аж куски мяса вырывают. Другие тоже
прикованы к стене, по шею в воде стоят, и главное, от жажды мучаются. Только
он, бедолага, к воде голову склонит, как она по грудь опустится. Вроде и рядом
водичка, а не испить. А дальше и того хуже. Сковорода огромная такая, просто
громадная, аж докрасна раскаленная, и вот они там, бедные, на ней пляшут, как
горох…– Ага, цыганочку, – усмехнулся Гришка,затем покосился на Матрену, и улыбка пропала.– Ее самую, –Санек, сморщив лоб, посмотрел на Гришку. – Так вот, ведет этот меня дальше.
Кругом пекло, костры горят. Черти маленькие бегают, со стол росточком. Типа
надзирателей у грешников. Бормочут, смеются. Весело им. Поросята волосатые. И
вдруг вижу, а в котле Борис Анатольевич сидит (это Санька про Гришкиного отца
речь завел). Кипяток в котле аж бурлит, а соседушка вот извивается, как рак
краснющий, вопит благим матом…Кто-то из тех, кто помоложе, тихонько хихикнул.– Ты чего ерунду-то мелешь, – сказал Гришка, оробев от услышанного.– А я-то ведь помню его, – Санек завелся.– На всем белом свете, поди, таких скупых людей не было, как он. Снега зимой не
допросишься. Зато сейчас ему там чем не курорт? Отобрал я у чертенка лопату,
черпнул угля да подкинул разок-другой под котел, чтоб не замерз папенька ваш.– Ну, ты и сволочь! – Гришка психанул,подскочил.– Не тронь больного! – завизжали бабы. –Только с больничной койки, а ты на него с кулаками? Остепенись.Плюнул Гришка, развернулся и пошел на улицу. Все замолчали. Санек тоже молча смотрел куда-то в угол. Может, и правда
перегнул палку. Не нужно было. А с другой стороны, чего он прицепился, рта
открыть не давал. Саня тихонько вздохнул.– В общем, страшно там, страшно. Врагу не пожелаешь там оказаться. Пока жив на этом свете, нужно быть человечнее и
добрее ко всем, чтобы тяжко и больно не было потом там, – Санька помолчал
немного. – Я это понял. Есть он Бог, есть. Я вот раньше-то думал, верю, что он
есть, на самом деле не так. Не верил я. А теперь верю. Есть Бог, есть. Пелагея снова перекрестилась.– Ну а рай, какой он, расскажи, Сашенька,про рай. – Рай? А не побывал я там. Не довелось. Только, помню, потом, тот, в белом плаще, так же взял мою
ладонь и говорит: ступай обратно, ты еще там, на земле, не все сделал. Ступай,
говорит, живи, – все молча смотрели на Сашку, который с печалью, с какой-то
даже невыносимой болью посматривал на икону, что висела в углу, и по его щекам
катились маленькие слезы.С тех пор Полошин больше не пил, ни разу не притронулся к спиртному. Через полгода и курить бросил. Ко всем пьющим
относился с сожалением. Не презирал их, как Гришка, а сочувствовал, жалел,
пытался помочь. Через год и вовсе ушел в сельскую церквушку послушником. Видно,
прав был тот в белом плаще: не все еще в жизни успел Санька, рано пока ему
помирать. Может, именно сейчас для него и открылась эта новая жизнь.
|
| |
| |
| odissei | Дата: Воскресенье, 16.11.2014, 14:05 | Сообщение # 3 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник №2
ЗАЧЕМ?
Он издалека заметил эту сутулую фигуру в сером плаще, выходящую с немецкого кладбища. Что-то было необычное в походке этого длинноногого человека, которого поддерживала под руку девушка лет восемнадцати. Видимо они были из немецкой делегации, приехавшей на мемориал, навестить своих погибших в этой непонятной холодной России.
Время все расставила по своим местам. На одной стороне лежали в земле погибшие советские воины, а прямо через дорогу, кладбище немецкое, для тех, кто явился сюда гостями непрошеными, да здесь и упокоился. Когда открыли немецкий мемориал, местные жители в буйстве своем, хотели даже снести всё с лица земли, да быстро отошли, успокоились. С мертвыми воевать – последнее дело. Так и осталось. И привыкли в городке, что часто на улицах звучит немецкая речь, что приходят немцы сюда, на кладбище, плачут, как плачут напротив, через дорогу, живые старики - фронтовики, да солдатские вдовы. Бывало даже, что старики потом, и те и другие, вместе водку пили, поминали друзей-товарищей. И все время спорили….о том, как же это всё могло случиться?
Сейчас Круглов всматривался , пытая свою память, в эту фигуру - отчего она кажется ему знакомой?
Человек подошел к воротам русского мемориала и неожиданно упал на колени. Он стоял перед входом и плакал. Губы его шевелились –наверное, он молился.
И тут Круглов увидел, что руки немца чем-то отличаются от обычных человеческих рук и по тому, как вздрагивали от рыданий плечи немца, по безжизненным складкам плаща на рукавах понял, что протезы это. Он узнал его….
И словно повторилось все вновь…
Он оторвался от земли, оглушенный необычным грохотом, полетел куда-то в дурманящем забытьи.
Вяло, как после угара, начало проступать сознание. Он кое-как определил: лежал в глубокой яме, и с боков ее, еще не замерзнув осыпалась земля. Лежал он на спине, и то же серое небо низко висло над ним, смрадно пахло дымной гарью. Ноги казались будто отшибленными, больно ныли и не двигались. Они лежали на краю ямы, а голова была на дне. Упершись локтями, Круглов заставил себя сдвинуться немного назад – спрятать ноги, но в них ударила такая боль, что он снова чуть не потерял сознание.
Ноги не подчинялись ему.
Где командир, где свои? Что это за яма, как он попал в нее?
Мерзли руки. Круглов нащупал привязанные к маскхалату рукавицы и надел их. В голове нудно гудело, и за этим плотным гулом он не слыхал посвиста пуль, но видел их. Трассирующие, они проносились поверху спереди и сзади, словно стремясь встретиться и сшибиться.
Земля с краев продолжала осыпаться. Спиной он чувствовал, как вздрагивает дно ямы, - значит бой всём еще идет….
До ночи еще, наверное, далеко. Сейчас только покажись из ямы – прошьют пулеметной очередью, свои или чужие….
Что-то давило в бок. Круглов подумал, что это ком земли или булыжник. Он ощупал под боком землю, ничего там не нашел. Вспомнил, что в кармане полушубка у него лежат лимонки. Именно они и нужны в его положении. Осторожно вытащил гранаты – запалы в них были ввинчены - и сунул их за пазуху, чтобы выхватить можно было легко и быстро.
Обморочность от воздушного удара таяла, освобождала сознание для другого чувства – страха. Он мог замерзнуть. Мокрая изморозь сыпалась на его лицо, обычная погода в этих краях: промокнут валенки, навалится мороз и - хана. Ноги даже прикрыть нечем, да и не дотянуться до них: в спине и пояснице такая боль, будто там все стянуто железными обручами.
Пьянила, наваливалась, сонная одурь. Он хотел надвинуть на глаза шапку, но на голове стальным коробом - каска, обтянутая белым маскировочным чехлом.
Перед боем он кое-как надел ее поверх шапки, по усмешку старшего лейтенанта, сказавшего при этом:
-Подшлемника нету, что ли?
Круглов промолчал: подшлемник у него лежал в вещмешке, но если его натянуть на голову и лицо, то становится плохо слышно, будто уши ладонями зажимаешь.
Теперь и спина от мешка свободна, наверное, его тоже сорвало взрывом. Круглов расстегнул ремешок под подбородком, снял каску и положил рядом. Потом передумал и прикрыл ею лицо.
Уснул сразу – больше, кажется, ничего и не хотелось. Он почему-то был уверен, что до ночи доживет, а ночью, прикрытый тьмой, попытается выбраться к своим.
Его кто-то толкнул в левый бок. Каска свалилась с головы. Он разлепил вки и увидел лицо с округлившимися от страха глазами.. И над этим узким, чужим лицом Круглов разглядел другую каску – темно – зеленую, с бородавками, должными изображать рога.
Рука сама вырвала из-за пазухи гранату. Круглов вцепился зубами в кольцо запала. Прохрипел сквозь вцепившиеся в металл зубы:
-Хальт! – потом, обозлившись, переиначил: - Хэндэ хох!
Немец что-то забормотал, из его затрепетавших глаз выползли большие слезы и потекли - одна к виску, другая - под нос, тонкий и острый. Бормоча и судорожно всхлипывая, он выдрал из под мышек свои руки и протянул их Круглову.
Круглов отпрянул: он увидел не руки, а кровавые лоскутья, которые еще недавно были руками. Разжал рот и высвободил из зубов кольцо запала.
-Здорово тебя долбануло! – сказал Круглов, и оттого, что враг был почти бессилен, да еще давился плачем, ему стало даже немного весело. В его стиснутую собственной беспомощностью душу втекло снисхождение. Он перебрал в голове все подходящие к случаю немецкие слова что запомнились со школы еще, но ничего не подыскал. И злым шепотом попробовал вдолбить немцу:
-Не ори, без тебя тошно! Пришибу, если не замолчишь!
Немец притих, но продолжал, всхлипывая, дергаться и стучать зубами и глядел на свои бывшие руки.
«А ноги у него, видать, здоровые. И длинные, как у верблюда. Пнет – и бога увидишь!» - подумал Круглов и утешил немца:
-Автомат я у тебя возьму осторожненько, чтобы не задеть твои лапы.
Он положил гранату справа от себя и быстро, ошеломляя немца поспешной и смелой напористостью, снял с него автомат, при падении завалившийся за спину, оттуда торчал только конец магазина. При этой операции немец двигал руками так, чтобы Круглов не мог их задеть.
-Вот теперь все! Гут! – сказал Круглов, смахивая рукавицей с затвора грязный снег и пристроил автомат себе под руку, рядом с гранатой.
-Теперь, герр фриц, если чего – выпущу в тебя целую очередь. И будешь ждать ты на том свете своего фюрера.
Похолодало. Круглов подумал, что бессильные его ноги могут замерзнуть, хоть на них валенки и по паре теплых портянок. Он пытался пошевелить пальцами, что оглушающим звоном отдавалось в голове, и он, как ему казалось при этом дурел.
Небо потяжелело или от вечерней сумеречности, или от дыма усилившейся стрельбы.
Круглов слышал звуки боя, но не слышал людских голосов.
Немец лежал на боку, его пестро-серый от грязи снега маскхалат, надетый поверх шинели, совсем не годился для перевязки. И тут Круглов вспомнил, что нагрудные карманы его гимнастерки набиты индивидуальными пакетами. Он достал сразу два и надорвал.
-Хоть ты и фашист, но, видно, задрипанный, - сказал он. – Настоящий фашист и здесь бы дурил и вопил: « Хайль Гитлер!»
-«Гитлер капут», - с тихой боязнью в голосе ответил немец и длинно пролопотал что-то по-своему.
Из его отдающей покаянием фразы Круглов понял, что это какой-то арбайтер и что зовут его не Фрицем, а Иоганном.
Увидев бинты в руках Круглова и поняв, что он собирается делать, немец вытянул руки, уронил голову между ними и заплакал тихо, почти неслышно, но так откровенно горестно, что Круглов вздохнул и сказал:
-Вот такие-то дела, Иоганн. Не надо было соваться куда не следует, - и начал обматывать белыми пахнущими йодом бинтами изувеченные руки врага.
Говорили тихо: громыханье войны, среди которой они притаились, напоминало обоим, что жить сейчас и потом – значит таиться. Стали мерзнуть руки и Круглов всунул их в рукавицы. Ломило спину поясницу, но никак не откликались ноги, ни не мерзли, но только гудели, но как бы сами по себе…
-Тебе эта хламида, как голому листок, - сказал Круглов и, приловчившись, отодрал от халата на немце всю полу. – Давай сюда свои лапы, утеплим их на всякий пожарный….Замерзнут - совсем от рук останется память только.
-Шнапс, - сказал Немец и показал на бок, на что-то выпуклое, торчащее под разодранным маскхалатом.
Круглов понял, что Иоганн показывает на флягу.
-Шнапс, говоришь? – сказал он и смолк. Ему не хотелось ни есть, ни курить, ни пить, даже шнапса. Ничего не хотелось Круглову, но и выдавать врагу неполадки в своих нервах он тоже не желал. Потому что держал верх над этим слабаком и мог бы для собственной безопасности и свободы придавить его. Но – человек же, притом для войны совсем негожий после такого ранения.
-Шнапс, говоришь? – переспросил Круглов, придав лицу строго житейскую мудрость. Что же, взбодримся, для храбрости!
Он подумал, что за флягой тянуться далековато, придется опять стронуться с места и корчиться от проклятущей боли. Протянув левую руку к немцу, расстегнул ремень на затасканной шинели, пухло вздутой от какой-то поддевки, и за бляху вытянул его вместе с флягой. По тяжести ее Круглов определил, что она полная. Он отвинтил крышку, встряхнул ее, отпил немного и сплюнул:
-Ерунда! У нас самогон куда вкуснее! Дуй! – и приткнул флягу ко рту немца. – Веселее жизнь станет.
Иоганн сморщился, забормотал что-то. Из всей его речи Круглов понял только одно: он не может пить, он вообще не пьет.
-Дохляк ты, а не солдат! Пей! – приказал Круглов. – Лакай, говорю!
Немец, слушаясь приказа, наполовину выхлюпал флягу, сморщился, но Круглов сунул в его перекошенный рот комок приправленного землей снега, сказал:
-Зажуй. Фюрер тебе, конечно, такую закуску не обещал, а вот вышло…. – и допил из фляги.
После шнапса полегчало, тошнота пропала и тоска вместе с ней. Даже ноги вроде бы гудеть перестали и будто потеплели.
Из запавших щек немца наружу вылез румянец, и глаза у него стали обыкновенными – серыми, какими были. Он говорил и говорил, то плевался, то вздыхал, прижимал к груди тряпичные мотки и опять продолжал долмить по-своему.
-Ну, вот что, Иоганныч, хальт трепаться…Ты мне только скажи, ответь на один вопрос ….всего на один – зачем вы здесь? Зачем вы пришли сюда? Зачем? Вас сюда звали?Вы пришли убить меня, уничтожить мою семью, мой народ? Ты чего ждал от нас? Что мы лапки кверху, а ты нас, как баранов на бойне, да? Ты мне мутер, фатер…Ты о них думал, когда шел сюда? Я тебя спрашиваю –зачем?
Умолкнув, Иоганн слушал внимательно, по крайней мере, старался казаться таким: пьян был.
Снег крупными пушистыми хлопьями присыпал обоих. Круглов, стараясь не тревожить своих ног, отвернул на немце воротник шинели и подостлал его под затылок, а на лицо натянул лацканы халата.
Круглов думал, что ночью, прихватив с собой этого Иоганна, он уйдет. Собственно, Иоганн не был нужен ему как пленный – просто необъяснимое чувство жалости говорило ему: без него фриц пропадет.
Сорвавшийся ветерок забуранил снег в воронке. Быстро стемнело.
-Ну, шпрехен, бог тебя возьми!.. Надо выползать из этой могилы…. Где фрицы-вы? И где мы, русские? Понял? Давай, шнель, соображай!
Уразумев, что от него ждут, немец тихо заговорил, осторожно поводя замотанными руками, боясь их зашибить. Из его жестов можно было понять, что «рус» там, где Круглов, даже мысленно, не предполагал своих.
Сквозь посвист ветра к ним проникли шорохи, потом послышалась какая-то возня, щелкнул выстрел, и ухнул взрыв. Голоса были не свои – немецкие, и Круглов схватил автомат и гранату.
-Молчи, иначе дух выпущу! – горячим шепотом бросил он насторожившемуся немцу и потащил себя на руках к краю воронки. Боль стала такой, что ему казалось – он отрывался от ног, пристывших к земле. Взмокнув от выжатого болью пота, высунулся из укрытия.
Снежный сумрак вдруг вспороли ракеты, набрав высоту рассыпались искрами. Ракеты взлетали с одной стороны – с левой, и по их числу Круглов определил: вышвыривали немцы, встревоженные заварухой. Он старался понять, что же там, метрах в семидесяти от него, и соображал какого направления держаться, чтобы выползти к своим…
А свои, черт бы их побрал, словно уснули – ни стрельбой, ни ракетами, не напоминали о себе. Правда ухали где-то далеко в тылу тяжелые орудия, но эти звуки только напоминали, что где-то есть свои. Но сколько до них? Сколько тяжких метров? Да еще с пленным, который лежал внизу, на дне воронки, и тоже ждал решения своей участи.
Пленный по имени Иоганн. Враг, но не страшный. Но все же враг, потому что ждет, что его выручат свои, и если это случится, то уж Круглову он не поможет ни слезами, ни мольбами. Вся эта человечность держалась только на том, что они оказались связанными общей бедой. Но и на человечность эту богата только русская душа, бесхитростная иногда в ущерб самой себе.
Снег вертелся и падал.
-Ну, Иоганн, прощай! – нагнувшись сказал Круглов и, хотя не знал, видел тот или нет, помахал ему рукой. – Аувидерзеин, геноссе зольдат! – и, засунув поглубже за пазуху гранаты, пристроив на правой руке трофейный автомат, выволокся из воронки и пополз. Уползал подальше от захлебывающихся в буране ракет.
Ополчившаяся всей своей силой боль тянула Круглова назад, но он волочил ее за собой, боясь почему-то только одного: как бы не придавить мину, свою или чужую.
Он прополз, может быть, несколько метров, когда услышал за собой тихий и слезный, как мольбу о пощаде голос:
-Рус, рус!
Круглов схватил с горсть снега ртом, повернул голову и поглядел за плечо: за ним, опираясь на локти, как на подпорки полз немец.
-Значит, сам лезешь в плен? Давай, давай. А если твои кореши попадутся – мне же придется грызться с ними….Дела! – он махнул автоматом: мол следуй за мной и снова пополз, притискиваясь к земле и пробую каждую неровность на ней. Конечно, думал он, снег маскирует. Но если бы он не присыпал и не прихорашивал собой этот кажущийся пустырь, можно было бы выбирать путь повернее: двигаться по оставленным кем-нибуь следам.
У Круглова разболелось в затылке сразу же, как он стал двигаться. Казалось туда одним ударом вбили тупой, толстый гвоздь. Боль становилась невыносимой, когда он даже встряхивал головой. Усмиряя ее, Круглов прижимался лицом к земле и лежал мгновение или, может быть, целую минуту неподвижно. В снегу мерзло лицо, но становилось как будто легче. Он поднимал голову, утирался рукавицей и полз дальше. Он слышал сзади тяжелое сопение немца и сквозь боль думал о том, что ему тоже нелегко, еще и потому, что он ползет в плен, которого, конечно, боится и думает о нем, наверное, больше, чем о своем непоправимом увечье. Сколько они ползли и сколько останавливались Круглов не знал.
Но вот ломящая немочь охватила всю голову, и, прикоснувшись ко лбу, Круглов, еще соображая удивился: лоб опухнув, тоже налился жгучей болью и как бы придавил собой глаза. И он сдержал крик страха: снег кружился перед глазами уже не белым, а черным.
-Все, Иоганн, - сказал Круглов, отмахиваясь от этого черного вихря, и ткнув автоматом туда, куда они ползли. – Шнель вперед, я очумел совсем. Скачи, иначе нам обоим будет капут, - и легко, как в дурмане, потерялся в гудящей тьме.
Круглов очнулся и долго смотрел на хило горящую синим светом лампочку, которая висела прямо над ним. Кося глазами, он осмотрелся и понял, что лежит в большой утепленной палатке. «Санбат», - не подумал, а в путанице мыслей отыскал эту определяющую и радостную, как миновавшая смерть, догадку Круглов. К нему подошла женщина в белом халате и белой косынке. Спросила:
-Ну, оклемался? – и по голосу Круглов понял, что была она молодой и доброй.
-Как наступление, где наша рота, где старший лейтенант? – спросил Круглов.
Женщина наклонилась.
-Повторите свой вопрос, вы говорите слишком тихо. Однако не старайтесь кричать –вам это вредно. У вас тяжелая контузия, но врачи говорят, что все пройдет…Я сестра, - пояснила женщина. – Ждем сани для тяжелых… На машине вас везти нельзя, совсем растрясем…
-Я спрашивал, где наша рота и командир, старший лейтенант Киселев? – в самое ухо сестры повторил свой вопрос Круглов. – Рядом или подо мной рвануло так, что я не знаю, куда и как летел….
-У нас раненые прибывают из всей дивизии. Разве упомнишь, кто из какой-части, - тоже в ухо ответила Круглову сестра. – Лежи и не шевелись. И выбрось из головы всякие мысли…От них только больнее….
-Со мной немец был, руки ему измолотило чем-то…Вместе выползали из воронки к нашим….Про него не знаете?
-Был тут один, своим ходом под охраной привели его сюда…Руки ему, как мясорубкой, измолотило…На допрос, наверное…Плакал уж больно и лопотал о каком-то русском.
Круглов больше ни о чем не спрашивал, слушал, как трепал ветер палатку, стонали и бормотали раненые. И засыпал спокойно, на долгие часы отчуждаясь от того, что было страшным и близким, а теперь казалось недосягаемо далеким, навсегда оставшимся в той глубокой воронке.
-Иоганн? – спросил Круглов. Немец поднял на него заплаканное лицо и стал вставать с колен, не отрывая взгляда от Круглова. Девушка помогла ему.
-Зольдат Зачем? – спросил он у Круглова, еще не веря увиденному.
-Да, нет. Сергей Иванович Круглов я. И не солдат. Старик-пенсионер.
Немец обхватил плечи Круглова своими протезами и глядя в его лицо стал говорить что-то быстро-быстро, не останавливаясь, словно всю жизнь ждал именно этой минуты, чтобы высказаться.
-Постой, постой! Я же ничего не понимаю…Эх, толмача бы…
-Дедушка говорит, что Бог услышал его молитвы, потому что он всю жизнь молился за Вас, чтобы вы остались на войне живы… Он часто Вас вспоминал, называл Вас «русский солдат Зачем»…..- раздался рядом девичий голос, принадлежавший спутнице Иоганна.
-Вы его внучка? – спросил Круглов. – Вы хорошо говорите по русски…
-И моя мама и я – мы говорим по-русски. Дедушка нас заставил…Вот мы и научились. Он не знал вашего имени и всегда называл «русский солдат Зачем». Только в плену он узнал, что означает слово «зачем», но все равно продолжал вас так называть.
Иоганн продолжал что-то говорить.
-Когда его взяли в плен, он рассказал, что с ним был русский солдат, что он замерзает…Видимо, Вас быстро нашли.
-Выходит, я ему жизнью обязан? – Круглов взял кисти протезов Иоганна и крепко сжал. – Теперь-то понимаешь, что я тогда хотел спросить тебя? Как ты жил все это время?
-Дедушка говорит, что вы спасли ему жизнь, что если бы он не попал в плен, он бы все равно погиб. Не тогда, так позже. Когда война пришла в Германию. Дедушка-пастор. Он молится за всех, кто погиб в этой войне, за тех кто остался в живых.И чтобы это вновь не повторилось.
-Значит понял, что значит «зачем»?
И неожиданно для себя, Круглов притянул к себе этого высокого сутулого немца и обнял его. Они стояли обнявшись и плакали на плечах друг друга.
Никто из редких прохожих не знал, отчего плачут эти двое старых людей. Впрочем, в этом месте плакали часто…
Сообщение отредактировал odissei - Воскресенье, 16.11.2014, 16:20 |
| |
| |
| tolstikovnikolai | Дата: Воскресенье, 16.11.2014, 18:31 | Сообщение # 4 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник №3
ХРИСТОПРОДАВЦЫ
рассказ
Алексей Рыжиков, военный пенсионер,
приехал в родной городишко «домовничать».
Старенький отец надолго залег в больницу
и попросил сына присмотреть за домом.
Вот и обосновался Алексей в родовой
избе-пятистенке в уцелевшей деревеньке
из тройки домов за городской чертой.
Прежде, когда он изредка приезжал в
Городок, и жаждав неторопливого общения,
проходил по его улочкам, старые знакомцы
от него от него отмахивались, пробегали
мимо. Все были при деле. Даже алкаши
записные, тюремщики – на теле живого
места от наколок нет, и те по скорому
«залудив» по стакану и не вступая в
разглагольствования, мчались кто куда.
Одни– в лес на делянку, другие – на
пилораму бревна закатывать. Время –
деньги.
Уж если только с самыми последними
«опойками» приходилось Алексею компанию
составлять.
Но вот грянул вдруг мировой кризис, и
стоило теперь Алексею лишь показаться
в Городке, как тут же его встречала целая
орава мужиков, желающих набиться в
собутыльники. Бабенки-то, цепляясь за
бюджетные должности, получали какие-то
копейки и старались худо-бедно содержать
семью. А мужики, когда выпазганный ими
на многих гектарах окрест лес и
стрелеванный в бесчисленные штабеля ,
стал никому не нужен ни в столице, ни за
бугром, растерялись и раскисли, пошли
горе свое заливать. А «горловина» эта
такая, что скоро портки последние с себя
спустишь, а «нутро» все ноет и требует.
Мужики к старушкам наведываться: дров
напилить и наколоть, забор подправить
или крышу дома починить. Мало ли дел в
хозяйстве найдется? Главное, чтобы
старушонка рассчитаться могла, она же
пенсионерка и у нее денежки есть. Но и
бабули скоро ушлые сделались: запрутся
на все запоры и нос наружу ни за что не
высунут. Знают они горе-работничков:
вроде что-то делают, а сами зыркают по
сторонам чего бы спереть да и продать
потом в соседнем же доме.
За Алексеем открылась настоящая охота:
он - военный пенсионер, не то что
какая-нибудь тебе старуха. Богач! Раньше
ему просто покалякать было не с кем, а
теперь дай бы Бог благополучно прошмыгнуть
мимо этого желающих и жаждущих!
Но двое, Алька Лохов да Вовик Безруков,
пристанут, как листья банные. Они
тоже в Городке без дела болтаются. Алька,
ровесник Алексею, в самом начале лесного
«бума» влип с возом ворованного леса,
схлопотал срок, правда, небольшой. Хотя
его вполне хватило для того, чтобы Алька
«завязал» воровать по-крупному. Для
собственного прокорма он промышлял
теперь по мелочевке, под покровом ночи
шарился по подворьям и тянул, что плохо
лежит и не приколочено. Ясным днем он
всучивал свою «добычу» где-нибудь на
другом краю Городка за бутылку «паленой»
водки и краюху хлеба. После неудачных
выходов на «промысел» Алька, как
утверждали злые языки, не брезговал и
перекусить собачатиной: то там, то тут
бесследно пропадали добродушные
упитанные псины.
Другой кто давно бы от такой житухи
коньки отбросил, а Альке хоть бы что! К
нему, приветливому и словоохотливому,
еще и бабенки-алкашки липли. Когда-то у
Альки была своя семья, дети, но от
мужика-гулевана все сбежали, и обитал
теперь Алька один, но временами – и с
сожительницами, в полуразвалившемся
родительском доме с дырявой крышей.
А над Вовиком Безруковым не зря
подсмеивались: маленькая собачка и до
старости – щенок! Дело - к «полтиннику»,
а он все как пацанчик, шкет шкетом:
ростиком – метр с кепкой, косточки
щуплого тельца только что не просвечивают
на солнышке. Вдобавок – у него наивные
глаза навыкат, и дураковатая улыбочка
всегда сияет на рожице. К учению или к
какому серьезному ремеслу Вовик оказался
с малолетства не способен, от юности до
«пустозрелости» перебивался кое-какими
работками – бери меньше кидай ближе.
Благо подкармливали его мамаша и
отец-инвалид. Девки на Вовика – нуль
внимания, остался он старым холостяжкой
. Потом еще и в тюрягу загремел. Выпивал
как-то в компании с такими же, как сам,
шаромыжниками, и стакан с «паленкой»,
видать, не поделили, повздорили. Вовкин
оппонент, едва живой с перепоя, сам
споткнулся и упал, а Вовик решил закрепить
неожиданную свою победу: распластанному
на земле верзиле влепил в бок пинок. У
верзилы во внутренностях лопнула и
пошла кровью застарелая болячка, через
несколько часов бедняга отдал концы...
Вовик «отсидел» свое и, вернувшись
домой, отпустил длинную , с проседью,
бороду: вроде б как «закосил» под монашка.
Но ни в церкви, ни около нее Вовика никто
не видел, терся он больше на автовокзале.
Облаченный в затрапезную одежку явно
с чужого плеча, нацепив на нос очочки с
растресканными стеклами, Вовик восседал
на лавке у входа и, раскрыв какую-то
затрепанную книгу , бубнил невнятно,
размеренно-неторопливо крестясь. Кто-то
из сердобольных путешественников ссужал
его рублишком-другим, и довольный Вовик
бежал в соседнюю домушку аптеки за
склянкой «брынцаловки», именуемой так
местным народом настойки боярышника.
«Поднабравшись», он заползал в
привокзальные кусты подремать. После
блаженного сна он опять вылезал в людскую
толчею, и, если не подавали чужие, то
начинал приставать с просьбишками к
местным прохожим, впрочем получая тут
чаще вместо денежки по уху.
Позднее Вовик повысил «квалификацию»:
переместился на микробазарчик в центре
Городка убирать после торгашей остатки
испортившегося товара. Перепадало ему
и полакомится вкуснятинкой, а то и
нажраться от пуза; днем было время и на
«брынцаловку» копеек настрелять у тех
же торговцев и покупателей.
Вот они, Алька с Вовчиком, и составили
Алексею в этот раз компанию. Знали, чем
его пронять, как и любого человека –
залебезили перед ним оба, с заискивающими
нотками в голосе назвали по имени-отчеству.
Он и «повелся», поглядывая свысока,
поделился со школьными однокашниками
сигаретами, присел на лавочку с ними на
минутку покурить, прихвастывая, поотвечал
на участливые их вопросы о житье-бытье
и не заметил, как разговор свернулся на
«пол-литра» Слабо, что ли, неимущих
угостить, самолюбие себе же потешить?
А там, дальше, понеслось все кувырком!
Друзья-приятели мигом просекли, что в
кошельке у Алексея имеется, пусть и
скромная, но наличность, и теперь не
собирались с ним расставаться.
Гулянка плавно переместилась из парка
под дырявую крышу Алькиного дома.
Дом – наподобие постоялого двора,
забегаловки: одни людишки приходят,
пьют-гуляют, валяются и потом кое-как
прочь уползают, а на смену им уж другие
прутся. Хозяин Алька только рад тому,
кто на огонек с дармовой «паленкой»
наведается. В доме – голо, шаром покати:
на просторной кухне под тусклой лампочкой
возле стола громоздятся грубо сколоченные
лавки, в полумраке горницы угадываются
очертания кроватей с голыми панцырными
сетками с кучами тряпья, наваленного
на них. Здесь и днем темно: видать, кто-то
буйный высадил в окнах стекла, и они
были наспех залатаны листами фанеры.
Алексей с новыми приятелями «попал в
круг»: для него день перемешался с ночью,
в пьяном забытьи проплывали перед ним
какие-то рожи. Выпивох оказалось в
Городке не так уж и мало, Алик с Вовиком
– только верхушка айсберга. Кого-то
Алексей помнил еще с детских лет, росли
вместе, в одну школу бегали, и им он
радовался больше. Незнакомцы , выслушивая
его болтовню о зигзагах военной карьеры,
хмуро и недоверчиво хмыкали; одноклассники
же рассказам внимали, раскрывши рты,
хлопали Алексея по плечу, лезли пить на
брудершафт: «Вот он наш герой!».
Язык у Алексея деревенел, славный воин
засыпал, уткнувшись лицом в столешницу,
чтобы вскоре опять быть растолканным
очередным захожаем . Алексей договорился
уж до того, что он – без пяти минут
генерал авиации и геройскую «звезду»
только из-за происков злопыхателей не
получил...
Очередной раз очнулся он – его трясли,
умоляли, требовали. Наступил кризис
наличности в кошельке – на самую
захудалую, воняющую ацетоном, бутылку
паленки было не наскрести. Алексей
пошарился в карманах – тоже пусто.
Кто заикнулся об этом первым? Наверное,
Алька.
- Леха! – теперь к Алексею заискивающе
по имени-отчеству никто не обращался.
– У тебя в доме иконы от стариков
остались, без толку висят. Давай «толкнем»
пока хотя бы одну! Вон, Вовка ее «чуркам»
своим на базар сволокет и хорошо загонит!
Вовик головенкой радостно закивал:
всегда готов!
В сумерках, пьяно гомоня и поддерживая
под локти друг дружку, они поплелись к
Алехиному дому. Редкие встречные прохожие
брезгливо и испуганно шарахались от
разудалой компашки , перебегали на
другую сторону улицы. Кончилась нечастая
череда святящих себе под нос уличных
фонарей; на окраине Городка – темень
ткни глаз, возле родительского дома
Алексея гуляки притихли. Проглянула
ненадолго ущербная луна в разрыве
облаков, и Алексей , наконец, попал ключом
в замочную скважину. Руки тряслись, едва
ключ не обронил. Алька с Вовиком
притулились на бревнышке под забором,
вроде б как «на стреме» остались стоять.
Алексей, не включая свет, прокрался в
темноте из сеней в горницу. С улицы в
окна проникал бледный лунный свет, и в
углах пугающе шевелились какие-то тени.
«Откуда они и взялись? - у Алексея взахлеб
колотилось сердце. – Как вор я...».
Боясь оглянуться, он на цыпочках
прокрался к божнице в «красном» углу
и, нащупав за занавеской на киоте доску
иконы, резко ее сдернул и, прижав к груди,
опрометью вылетел из избы.
- Мужики, а может не надо продавать? –
нерешительно пролепетал он на улице.
- Давай, Леха, не скупердяйничай! –
Алька ловко выхватил из его рук икону
и передал Вовику.
Тот, шкет, где ветром мотает, а тут
рванул на желтеющие в Городке огоньки
фонарей – только его и видели. Следом
– Алька. Алексею оставалось покорно
ковылять за ними по лужам.
«А что? – пытался оправдаться он. –
Они и так бы в дом залезли и украли,
стоило бы мне только уехать. Не они –
так другие. А тут все же даром не
пропадет...»
От последних словечек, провернувшихся
в мыслях, Алексея покоробило, стало
противно и тоскливо на душе...
Впрочем, свежая лошадиная доза пойла
угрызения совести скоро заглушила.
Опять в Алькином вертепе пошел-поехал
шум, гам, тарарам!
Не только мужички заскакивали на
«огонек», забредали и бабенки. Алексей
уж на что пьян не бывал, но сторонился
их, неряшливо одетых, с опухшими лицами,
противными визгливыми голосами. Бабенки
все равно нагло норовили залезть к нему
на колени, тыкались ему в щеки слюнявыми
губами и, грубо стряхнутые с коленей,
пускали похабные шуточки и сами же,
довольные, хихикали над ними.
Надьку, сестру Альки, свою ровесницу,
Алексей бы и не узнал, если бы ее брат
не окликнул... Ввалились две доходяги-бабенки
с одинаково оплывшими, с землистой кожей
рожами, одетые в одинакового фасона
трунье: драные грязные джинсы, затасканные
пиджаки явно с мужского плеча. Кое-как
подстриженные волосы разлохмачены во
все стороны, только что сенной трухи в
них не хватает. У бабенок – последняя
стадия, сразу видно, дальше их ждет
гибель под забором или возле баков
помойки.
Одна из доходяжек, пытаясь распялить
в улыбке по-старушечьи беззубый рот,
подсела к Алексею и тут же сгребла со
стола его стакан и выхлебала остатки
паленки.
- Надька, хорош борзеть! – угрозливо
прикрикнул на нее Алька.
Дама резко обернулась к нему, злобно
заблестевшие глаза ее сузились в щелки.
Еще бы немного и она вцепилась бы в
хозяина вертепа.
Но Алька вовремя переключил ее внимание
на гостя:
- Помнишь его? Это Леха Рыжиков!
- Лешка?! Ты?! – Надька, восторженно
взвизгнув, немедленно обслюнявила
Алексею щеки и пристроилась, елозя тощим
задом, на его колени.
Грубо стряхнуть ее, как других, с
коленок Алексей не посмел. Надьку еще
в детстве Алешка побаивался. Завидев
ее, идущую по улочке навстречу, норовил
поскорей свернуть в проулок, а то и
сунуться напропалую в какой-нибудь
двор. Потому как Надька из пацанок –
язва хорошая, язычком подцепит – сходу
в краску вгонит. Все Алешкины изъяны
наружу вывернет, в особенности при
девчонках. Знает, что в ответ оплеуху
Алешка не даст и не нагрубит: нет, не
слабак он, а просто девок боится. А Надька
и рада-радешенька...
Приехала к соседям юная гостья из
большого города, поглянулась Алешке;
тот не знает, как и к ней подступиться.
Решился-таки однажды, заговорил с
девчонкой, а Надька тут как тут! Идет
мимо и, прищуривая глаз, кричит Алешке:
- Эй, чмо болотное, пойдем любовью
заниматься!
Где и слова такие услышала, ведь по
телеку в ту пору о том молчали?!
Приезжая девчонка покосилась на Лешку,
хмыкнула и домой юркнула. Что за кавалер,
коли ответить не может, стоит и пышкается,
рот распялив.
Надька вымахала в рослую крепкозадую
бабенку: в редкие приезды Алексея в
родной городишко иногда встречалась
ему, с ехидцей улыбаясь белозубо. И
Алексей, как в подростках, старался
прошмыгнуть поскорее мимо...
Алька, неистощимый пустобрех и балагур,
еще вчера пригорюнивался над стаканом
паленой водки, вспоминая, что сеструху,
сгинувшую в одночасье из-за этой самой
заразы, недавно схоронил. А сейчас
Надька, вроде бы и живая, сидела на
коленках у Алексея. Склонилась к уху и
зашептала горячо:
- Уйдем отсюда! Ну их всех, пропадешь
с ними ни за грош!
И дряблые свои титешки в Алехины ладони
вжала.
В ночной тишине они брели, обнявшись,
по улочке наугад.
- И не вздумай возвращаться к ним! –
запальчиво бормотала Надька. – У меня,
вон, мужик – красавец был, спился с
концами! Теперь дочка – прости господи,
сынок в тюряге сидит. И сама я – кто бы
пригрел! А все прежде над людьми
смеялась-лыбилась!.. И тебя, бывало,
задевала. Прости, нравился ты мне, пусть
и «тепленький» был...
У Алексея отяжелела голова, ноги
подгибались в коленях. Надькин торопливый
говорок становился все глуше и глуше,
а потом отдалился и вовсе...
Алексей очнулся, когда уже брезжил
робкий серенький рассвет. Кто-то
настойчиво тормошил его, лежащего на
холодной земле, за плечо. Алексей
приоткрыл глаза и обмер: над ним склонился
священник. Кое-как поднявшись, Алексей
испуганно-недоуменно заозирался по
сторонам: церковный погост, низкие,
заросшие травой, холмики в оградках,
храм с открытыми вратами.
У священника были добрые, с
участливо-тревожным выражением глаза,
рыжеватая бородка пушилась с круглых
щек. Оглянувшись на Алексея еще раз, он
, перекрестясь, шагнул в проем церковных
врат. Алексей, превозмогая в себе страх
и озноб, переступил порог следом.
|
| |
| |
| ХИРШ | Дата: Понедельник, 17.11.2014, 04:21 | Сообщение # 5 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник № 4
ВОЗВРАЩЕНИЕ Моей Нинольке … Это был сон, или ей так только казалось, - она вернулась домой. Вышла из метро, пересекла наискосок бульвар,
сбежала вниз по ступенькам, перешла осторожно дорогу, потому что из-за угла
никогда не было видно машин, а светофора не было, обогнула старинный дом, в
котором когда-то любил бывать Пушкин, и остановилась перед дверью своего
подъезда. Ей часто снилось, что она все еще здесь живет. Справа от двери висели
мемориальные доски. Когда она была совсем маленькой, то совершенно не понимала,
почему фамилия бабушкиной подружки висит у подъезда, как табличка на двери, а
их нет. Наружная дверь было тяжелая, и она всегда открывала её с трудом. Вторая
дверь была нараспашку; пружина была сломана и дверь никогда не закрывалась. В
подъезд можно было попасть и со двора. Эта дверь тоже всегда была открыта. Дом
был старый, довоенной постройки, пятиэтажный, в нем никогда не было лифта и
приходилось подниматься на высокий последний этаж самой. Иногда ей снилось, что
лифт все-таки есть, но старый, с деревянной кабиной и железной решетчатой
дверью. Лифт поднимался наверх целую вечность, но чаще останавливался на
третьем этаже, куда они часто спускались к бабушкиной подруге в гости, и дальше
не ехал. Просто останавливался, дверь не открывалась, но она знала, что это
плохой сон и пыталась проснуться. Иногда ей снилось, что лестничный проем перед их площадкой разрушен, и она карабкается
наверх, цепляясь за остатки перил по разрушенным ступенькам. Этот сон она тоже
не любила.
Она прошла мимо старых железных почтовых ящиков. Сквозь дырочки было видно, что её ящик пуст; почту заботливо
вынимали соседи. Она достала ключи и в который раз удивилась непрочности
квартирной двери. Замок тоже был старый и самый простой. «Этот замок можно
отковырнуть булавкой», - говорила бабушка. Но на самом деле никому не было до
этого дела, только перед сном, бабушка шла проверять, закрыта ли дверь, и
накидывала на неё цепочку. Это настолько вошло в привычку, что еще долгие годы
в других домах и квартирах она чувствовала себя незащищенной без цепочки на
двери и ей часто снились плохие сны.
Квартира была большая и коммунальная, но соседи в ней давно не жили, они перебрались на дачу, и их две
комнаты стояли запертые. Бабушка занимала одну комнату. Комната была большая, в
ней даже был отельный угол с большой кроватью за шкафом, которую бабушка
называла тюфяком. Она заглянула на кухню, где привычно капала вода из крана,
прошла по длинному темному коридору и остановилась перед своей дверью. Дверь
была двухстворчатая и выкрашена белой краской. Она легко и быстро справилась с
замком. Замок был с секретом. Когда муж первый раз показывал ей, как
открывается дверь их дома, она только усмехнулась. Замок был английский и
бесконечно родной. Бабушка всегда предупреждала: «Смотри не перепутай, иначе заест,
и вообще не откроешь. Вот этот ключ для верхнего замка, им повернешь пол
оборота вправо, а вот этим будешь открывать нижний замок, полный оборот влево».
Те же самые слова повторил тогда её муж.
Первое, что она сделала, когдаоткрыла дверь, это посмотрела наверх, не протек ли потолок. Прошло столько лет,
а привычка осталась. Они всегда боялись дождя и держали тазы наготове, что и
говорить, последний этаж. К быту тогда относились гораздо проще, была бы крыша
над головой. На старые подтеки на потолке внимания никто никогда не обращал.
Это был еще один ее тревожный сон. Она знала, что крыша давно починена, а
потолок побелили, но почему-то в этом сне опять была видна дыра со старыми крестообразными перекрытиями, опять шел дождь, и она опять подставляла тазы, страшно переживая, что так ничего и не сделали. Но теперь она вернулась и
знала, что этот сон не будет ее больше тревожить.
В бабушкиной комнате всегда был свежий воздух, зимой даже морозный, она её часто проветривала и обязательно перед сном. Бабушка вообще была очень чувствительна к запахам, не огорчали её только запахи ею же сваренной свежей
еды с кухни. И еще она любила запах капусты, которая квасилась в большой
эмалированной кастрюле на подоконнике. Но сейчас комната пахло старостью и пылью,
поэтому она подошла к окну, но форточку открыть не смогла. Она забыла, какое большое,
во всю стену, окно было в комнате, маленькая форточка была на самом верху. Штор
никогда не хватало, чтобы закрыть окно полностью. Сейчас оно стояло голое, она сняла их, чтобы постирать, но так и не повесила обратно. На широкий подоконник она побоялась взобраться, он совсем
растрескался от старости. Створку окна тоже не удалось открыть, рамы были
щелястые, как говорила бабушка, и она побоялась, что треснет стекло. «Открою
немного погодя, отдышусь с дороги, времени у меня предостаточно», - подумала
она. Окна комнаты, да и всей квартиры, выходили во двор. Напротив серела
высотка артистов Большого театра, так они называли этот дом. Сначала они
огорчались, что новый дом закроет весь вид, но вид остался, а в окна по вечерам
было смотреть интересно: в них пели, играли, наряжались в необыкновенные
костюмы и даже жонглировали. Дом стоял близко, и все было видно. Она попыталась
разглядеть, что внизу, но за большими деревьями двора видно не было.
Во дворе темнело, и, обернувшись,она увидела, что на автоответчике мигает кнопка. Она подумала, что не помнит,
чтобы в бабушкиной комнате был телефон, но рука уже привычно нажала нужную кнопку.«Не хочешь отвечать на мои звонки, я это предвидел, ничего нового», - с удивлением услышала она запись на
автоответчике. Голос был знакомый, но он её давно не волновал и она его забыла.
«Ну что же, я все-таки должен выговориться, нельзя же вот так, ничего толком не объяснив, исчезнуть», - продолжал
голос, его голос.
Раздался треск, и запись прервалась, а она подумала, что и потом никогда не могла сохранить отношения,
хотя всем сердцем отдавалась чувствам, любила страстно, не могла прожить и часа, чтобы не услышать родной голос, хотела любить вечно и умереть в один день, хотела всё делать вместе, была
готова жить чужой жизнью как своей, хотела общих детей и большую дружную семью.
Но так никогда не получалось. Они всегда были заняты, им всегда было немножко
не до неё. А она страдала, не спала ночами, надоедала своими звонками, пыталась
понять, что может быть важнее чувства, но нет, не могла. Она ведь тоже не
сидела, сложа руки, - училась, работала, защищала диссертацию, несколько раз
меняла профессию и все это время любила и надеялась. Она всегда первая
разрывала отношения, когда становилось слишком больно. Как будто что-то
обрывалось внутри неё, и она уже больше ничего не хотела. Чувствовала только,
что должна порвать, бежать и начать жить сначала. Может быть поэтому ей так
много удалось сделать, нет, не в личной жизни, в профессии.
Она поняла, что так и стоит спиной к темному окну. И подумала, что надо немедленно сесть, иначе она упадет
от усталости. Глаза привыкли к темноте в комнате, поэтому свет она зажигать не
стала, в темноте всегда почему-то легче вспоминалось. Она сделала пару
привычных шагов вперёд и села на кушетку у стены. Ей помнилось, что много лет
спустя она купила вместо неё раскладной диван, но, она провела рукой по
шершавой обивке, сейчас здесь стояла её старая любимая кушетка.
На ней она спала в детстве, и потом, когда выросла и приходила проведать бабушку, ложилась на неё отдохнуть.
Кушетка была маленькая, она с трудом на ней помещалась. Бабушка приносила
большую мягкую подушку из-за шкафа и очень красивый в яркую клетку шотландский
плед. «Отдохни немножко, а я пока пожарю свиную-отбивную, свеженькую, только
что в «Диете» купила, с картошкой, как ты любишь, я очень быстро, ты все
успеешь», - говорила ей бабушка и убегала на кухню. А она мгновенно
проваливалась в сон. Так сладко ей никогда и нигде больше не спалось. Ей
хватало полчаса, чтобы отоспаться, сны не снились, потому что сон был глубокий.
«Это из-за чувства полной защищенности», - вдруг поняла она только сейчас. А
бабушка тем временем уже несла сковородку с кухни. Сковородка была небольшая и
чугунная, покрытая белой эмалью внутри с носиком для слива. Бабушка держала её
за ручку специальной прихваткой: «У, как горячо! Поешь прямо с неё», - говорила
бабушка и шмякала, именно так, горячую сковородку на маленький чугунный чурбачок,
который служил у неё прессом и подставкой для всего горячего. У бабушки вообще
было много интересных вещей. Электрический утюг она не признавала, всю жизнь
гладила чугунным, нагревая его на газовой плите. Когда надо было, как следует, отгладить белую блузку, она бежала к бабушке. Она долго потом хранила все эти незамысловатые предметы быта, пользовалась ими с
удовольствием, кроме утюга, конечно, как будто разговаривала в эти моменты со
своей бабушкой.
Кнопка телефона все еще мигала, иона снова стала слушать запись. «Это опять я, решил снова позвонить. Может
быть, ты все-таки меня выслушаешь, не сейчас, так когда-нибудь. Я так и не
решился тебе сказать, что я тебя люблю, давно, с детства, когда ты даже не
подозревала об этом. Я сразу же, как вошел тогда первый раз в ваш класс,
обратил на тебя внимание. Ты сидела одна за партой и радостно мне улыбалась,
думала, что меня посадят рядом с тобой. Но учительница перехватила твой взгляд,
и посадила меня за другую парту. Ты сидела очень серьезная и грустная до конца
уроков, я до сих пор помню твои огромные печальные глаза. Похоже, учительница
тебя не любила. А я изо всех сил старался тебя развлечь, меня даже чуть не
выгнали из класса. А потом я увлекся рисованием, больше не о чем думать не мог,
ни о каких девчонках. Но ты всегда была рядом, я всегда тебя видел, всегда
грустил, когда тебя не было в школе, мне всегда не хватало твоего серьезного
вдумчивого взгляда. Наверное, поэтому ты потом из всех и полюбила меня, за тот
мой детский выбор. Я давно тебе должен был это сказать, не понимал, как это для
тебя было важно». Слушать это было странно, ей почему-то стало неловко, и она
нажала на «стоп».
Да, действительно, он с детства хотел стать художником, настоящим. Что это такое, она представляла себе с
трудом, но старалась понять. Читала разные книжки про известных художников. Но
то, что она о них читала, ей совершенно не нравилось. Все они были страстно
увлечены живописью, у многих была несчастная судьба. Такой судьбы она для него
не хотела, а, тем более, для себя. Она немного рисовала, но никогда не думала,
что это может быть профессией. Папа всегда говорил, что для того, чтобы быть
настоящим художником, нужен талант. Никакого таланта она в себе не видела,
поэтому решила стать учёным. Почему-то ей казалось, что для этого никакого
таланта не надо. А он ей однажды сказал, чтобы она бросала свою науку, потому
что у неё получилось бы рисовать книжки для детей. Она до сих пор не понимала,
почему он так тогда сказал. Знал бы он, что много лет спустя она, еще не думая,
что будет художницей, вдруг неожиданно занялась иллюстрацией.
В старой горке напротив кушетки белела посуда. Горка была красивая, из ореха, украшена была резьбой, состояла
из двух частей, верхней, со стеклянными, и нижней, с вогнутыми дверцами. Ножки
горки тоже были гнутые и покрыты резьбой. Рядом с горкой уже ничего нельзя было
поставить, но ей и в голову никогда бы не пришло выкинуть за ненадобностью
такую красивую вещь и купить вместительную стенку. Она пригляделась: любимая
бабушкина чашка с двумя блюдцами стояла на прежнем месте. Собственно, в горке
все осталось стоять на своих местах. И необыкновенной красоты маленькая
фарфоровая вазочка для сладостей, и сахарница в виде помидора, и расписной кофейный
сервиз, почти кукольный. Кто же мог тогда знать, что она будет жить в мире
вещей и полностью потеряет к ним интерес. Всю её сознательную жизнь бабушка
покупала ей приданое. Горка была вместительной, особенно её нижняя часть, в ней
бабушка хранила сервизы и столовые приборы. «Это мельхиор», - всегда уточняла
она. Всё столовое серебро, за исключением дюжины, тоже любимое бабушкино слово,
чайных ложек, было выменяно в войну на продукты. Она все детство пыталась понять, почему у кого-то были и продукты, и серебро в эти для всех тяжелые годы.
Напротив горки, вплотную к кушетке стоял старый секретер. Ей не надо было откидывать его крышку, она хорошо помнила, что и где лежит. Письма,
открытки и писчая бумага были аккуратно разложены стопочками, каждая в своей
ячейке. Открытки давно перестали подписывать, письма тоже уже давно никто
никому не писал, почтовые железные ящики давно сняли со стен домов, но внутри
секретера всё было, как прежде. Ей уже давно хотелось перевезти свой старый
секретер в другой мир, где люди всё еще хранили свои традиции, но без секретера
комната бы осиротела.
В маленьком выдвижном ящике лежали бабушкины кисточки, рабочие инструменты и старые дедушкины перьевые
ручки. «Паркеровские, из Америки», - говорила бабушка. Она не понимала ни
слова, но запоминала многие названия и повторяла их часто и не к месту! Вдруг
вспомнилось, почему-то, что слово Ленинград она всегда путала с Англией. В
секретере бабушка держала свои краски. Анилиновые разноцветные порошки
хранились в маленьких пенициллиновых флакончиках с резиновыми крышками.
Открывать баночки категорически запрещалось. «Они очень ядовитые, это анилин» -
объясняла бабушка.
Бабушка была картографом и настоящей труженицей. Всю свою жизнь она раскрашивала карты, почти до самого
последнего дня. Хотя нет, не так. Совсем молоденькой она училась, ходила
рисовать в студию с натуры, работала в архитектурных мастерских, где её ценили
за красоту и четкость линии. Но потом что-то случилось с дедушкой, началась
война, бабушка осталась одна с маленькой дочкой на руках, и, вот удача, бабушку взяли на работу в Генеральный штаб рисовать карты. Про студию бабушка никогда не рассказывала, она узнала об этом у мамы, наверное, бабушке было больно об этом вспоминать. Но имена известных архитекторов, с которыми бабушка
работала, она знала наизусть с детства, и все удивлялись её осведомленности.
Её все спрашивали, откуда у неё такое чувство цвета. Её не удивлял этот вопрос, потому что к тому моменту,
когда она стала художницей, она многое для себя поняла сама и с радостью
объясняла, что это от бабушки, что это бабушка её научила. Знала, что не все
люди различают оттенки и многие видят даже самые обычные цвета по-разному. Как
в музыке, не всем дано различать звуки, а, тем более, тональности. Бабушка же
была настоящим колористом, так бы её сейчас называли, и она придирчиво учила её
подбирать оттенки. Бабушка, наверное, была очень одарена, просто родилась не
там и не в то время. Так уж вышло.
Бабушка рисовала свои карты дома,часто по ночам, пока она спала на её большом тюфяке за шкафом; выдвигала стол
на середину комнаты, раскатывала на нем огромный ватманский лист или кальку и
прижимала непослушные края чугунными чурбачками. Рулоны ватмана и кальки вместе с тубусом для чертежей бабушка
держала у горки.
Сначала бабушка рисовала все контуры карандашом, потом брала рейсфедер, «интересно», - подумала она: «кто-то знает сейчас, что это такое?», и обводила контуры тушью, потом писала надписи. Ошибаться бабушке было нельзя, потому что тогда надо было начинать всю
работу с начала. Потом бабушка разводила свои краски в маленьких блюдечках для
варенья, подбирала оттенки. Чтобы краски ложились ровно, бабушка добавляла в
каждое блюдечко капельку казеинового клея. И шла к секретеру за кисточками. Она
с детства знала, что есть кисточки беличьи, а есть колонковые. Она уже не
помнила, какие кисточки бабушка ценила больше, но она любила колонок за
красивое название и рыжий цвет. С детства она полюбила и знала названия
оттенков: беж, само, антрацит, хаки, бордо, аквамарин, лазурь. Или, например,
цвет чайной розы! Эти слова для неё звучали как музыка.
Книжного шкафа в комнате уже не было, но остался мамин рисунок карандашом: шкаф в углу рядом с горкой. Когда её
родители переехали, они забрали почти все бабушкины книги. Библиотеку дедушка
привез из Ленинграда, когда женился на бабушке и перебрался в Москву. Дедушка
был писатель, многие книжки были с автографами. А вот дедушкиных книжек не
было, никто никогда не говорил, куда они исчезли. То, что осталось, и бабушка
покупала потом, хранилось в нижней, закрытой на ключ, части секретера. Она помнила только большой юбилейный том Пушкина в белом переплете с золотом и красивыми иллюстрациями.
«Я очень перед тобой виноват,всегда злоупотреблял твоим вниманием и желанием во всем мне угодить. Ты,
думаешь, я не отдавал себе отчета, когда гонял тебя за красками в разные концы
города?», - она опять слушала запись.
Да, и правда, вот откуда такая любовь покупать краски и кисточки. Она всегда с радостью соглашалась поехать на
другой конец города, где по его сведениям должны были быть дефицитные белила в
продаже. «Только титановые, цинковые не бери, они дают серость, не перепутай,
это важно», - просил он. И она все старательно запоминала и полюбила это
занятие, - покупать краски и прочие художественные принадлежности. Собственно,
если бы за углом её нового дома не было художественного магазина, может быть
она и не стала бы художницей. Но магазин был, а в нем было такое разнообразие
красок и всякой всячины, что она не могла удержаться и непроизвольно покупала какую-то
мелочь почти каждый день, а потом начала понемногу вспоминать, что он тогда
объяснял, и пробовать рисовать.
«Мне бы и самому хотелось проводить с тобой больше времени; с тобой всегда было интересно, у тебя можно
было спросить совета и получить исчерпывающий ответ, ты всегда так интересно и
по-своему обо всём судила. Конечно, я и для своих друзей-художников всегда
находил время, ты меня к ним страшно ревновала, удивлялась, что не знакомлю. А
я и вправду не хотел тебя ни с кем делить, боялся потерять. И ты не понимала,
как я разрывался, хотя я должен был что-то придумать, просто обязан был…».
Да, тогда она не понимала,пыталась понять его занятость и не могла. Поняла уже много лет спустя, когда
сама стала художницей. Знала, как невозможно остановиться, как кладешь мазок за
мазком, пока остается еще хотя бы сколько-нибудь краски на палитре, как
незаметно бежит время в такие вот минуты. Поняла, что и не мог он оставить
краску высыхать, она стоила дорого и трудно доставалась. Сколько раз ей самой казалось,
что прошел час, а потом оказывалось, что она не выходила из мастерской целый
день, и за окном уже было совсем темно. Поняла, что художник должен быть один;
это своего рода послушание.
Телефон мигнул напоследок изатих. Она подумала, что надо бы уже встать и разобрать свою дорожную сумку,
которую она оставила у двери в коридоре. Она поднялась с кушетки, на ощупь нашла
выключатель и зажгла свет.
Боинг по маршруту Чикаго - Москва совершил посадку в аэропорту Шереметьево. Старый писательский дом в Нащокинском переулке снесли в конце семидесятых. Дома её никто не ждал.
Лондон, декабрь 2013
|
| |
| |
| rommnaumych | Дата: Вторник, 18.11.2014, 23:24 | Сообщение # 6 |
|
Рядовой
Группа: Администраторы
Сообщений: 15
Статус: Offline
| Участник № 5
Л Е Д О Р У Б Т Р О Ц К О Г О
Телефон зазвонил резко,
противно инеожиданно, так как был отключен три месяца назад за неуплату. К тому
же было
рано, часов двенадцать, и я, причисляющий себя к
творческо-креативному
гламурному бомонду, то есть к безработным
иждивенцам, ещё спал.
- Масюкевич, Максим
Александрович? – голосв трубке был тоже резкий, противный, но властный.
Я ответил, что я это я.
- Вас беспокоят из
администрации президентаРоссии, моя фамилия Татаринов. – продолжил голос.
- А президента России как
фамилия? –спросил я.
- Мы вам телефон не для
шуток подключили,Максим Александрович. – в голосе послышались стальные нотки: -
Дело в том, что
ваш дом очень удобно расположен. У вас же
Первомайская, тридцать семь?
Я кивнул.
- Первый этаж?
Я снова кивнул.
- Всё правильно. Ваш дом
единственный,стоящий в глубине. Можно отследить подъезды, плюс спортплощадка,
детская
площадка, он это любит, в общем, по нашему мнению и
мнению охраны, идеальный вариант.
Запоминайте – через неделю к вам неожиданно для
вас, для нас и для всей страны
в гости заедет президент. – Татаринов немного
помолчал и продолжил: - Будет
проезжать мимо и заедет. Вы понимаете, какая это честь
и, в тоже время,
ответственность?
Я понимал. У меня вчера в
гостях Маратбыл, одноклассник, вот это была ответственность, не знаю, правда,
насчёт чести.
Сто двадцать килограмм живого веса, постоянно
норовящие упасть то на стол с
напитками, то на аквариум с рыбками.
- А как я его узнаю,
президента вашего? –наконец спросил я.
- Во-первых, не только
нашего, но и вашеготоже, - ответил Татаринов: - А, во-вторых, вы что, не знаете
в лицо президента
страны? Телевизор у вас есть?
Телевизор у меня был, но
работал кактумбочка, что-то с ним случилось лет пять назад, а мастера вызвать
нет ни
времени, ни желания, ни денег. Я так этому
Татаринову и ответил, особенно
упирая на отсутствие денег.
- Хорошо. Через час к вам
заедут нашисотрудники, ожидайте. А я приеду вечером, побеседуем.
В трубке раздались
короткие гудки,утренний сон сгинул безвозвратно, я сел в постели и задумался.
Интересно, думал
я, что чувствовал скромный смотритель далёкой
железнодорожной
станции в тот ноябрьский день, когда к нему
неожиданно зашёл Лев Толстой, лёг
на кровать и умер? Президент, конечно, ко мне,
если приедет, то не умирать,
а по своим президентским делам, но какое-то
сходство в этих визитах всё-таки
есть… Жаль, что наш президент не писатель, а я не
смотритель, так бы он умер
здесь и мне, глядишь, телевизор бы подарили… Вот с
этой нехорошей мыслью я
пошёл приводить себя в порядок и готовиться к
гостям.
Через час у меня под окном
припарковалась неприметная«Газель» с надписью «Почта России», из неё вышли
несколько человек и, не
обращая внимания на домофон, зашли в подъезд. Я не
стал дожидаться звонка,
открыл дверь и сразу получил замечание.
- А вот дверь, Максим
Александрович, самибольше не открывайте, - сказал стоящий первым усатый мужчина
в очках и зашёл в
квартиру: - С сегодняшнего дня у вас не личная и
приватизированная жилплощадь,
а, понимаешь, государственный объект. Теперь
здравствуйте. Меня зовут Сергей
Леопольдович, я ваш куратор на эти семь дней. И ещё
насчёт двери. Вообще до
визита президента к ней не подходите. Вы кого-то
ждёте?
- Вас ждал. – честно
ответил я: - НеТолстого же…
- Это приятно, нас,
понимаешь, мало ктождёт. – Сергей Леопольдович хмыкнул и продолжил: -
Познакомьтесь.
Из моей комнаты вышла
миловидная женщина схолодным взглядом и улыбнулась. От её улыбки у меня в
голове застучал ледоруб
Троцкого, под окном проехал грузовик режиссёра
Михоэлса, а о том, как она
оказалась в комнате, где я недавно в одиночестве
спал, я решил вообще не думать.
- Татьяна Борисовна, -
представиласьженщина: - Сестра вашей жены.
- Э… - сказал я, а
заговорил опять СергейЛеопольдович:
- Президент захочет попить
чаю с плюшками,кто его будет угощать? Вы умеете печь плюшки? А стол, понимаешь,
накрыть, тут
же будет телевидение, первый канал, второй,
журналисты… И что у вас с ванной,
вдруг он захочет руки помыть…
И Сергей Леопольдович
пошёл в сторонуванной.
- Я насчёт жены… - кинулся
я вслед закуратором: - Я же вроде как…
- Успокойтесь, Максим
Александрович, -остановила меня новоявленная родственница: - Ваша жена появится
через минуту и
только на неделю, очень симпатичная девушка Лена. И
давайте на «ты», нам
работать вместе. Я, кстати, приехала из Балашихи в
гости к сестре. Работаю в
страховой компании, менеджер. А вот и Лена.
В квартиру действительно
зашла симпатичнаявысокая блондинка и я сразу решил пошутить по поводу отдачи
супружеского долга.
К счастью, пошутить мне не дали.
- Майор ФСО
Круглова. – командным голосомотчеканила блондинка и ледоруб Троцкого снова
застучал в моей голове, и где-то
вдалеке заиграл радиоприёмник барда Галича, а
шутить расхотелось навсегда: -
Прикомандирована к вам в качестве супруги.
Показывай, муж, кухню. Осваиваться
будем…
Остаток дня мы
осваивались, а вечером, каки обещал, приехал Татаринов. С ним приехали рабочие,
сразу приступившие к
ремонту ванной, и почти новый телевизор. Татаринов
осмотрел квартиру, поговорил
наедине с моими родственницами, с Сергеем Леопольдовичем
и, видимо, остался
доволен. Потом он подарил мне портрет президента в
красивой рамке и мы сели
пить чай с плюшками. Плюшки были вкусны, чай
сладок, но я не обратил на это
никакого внимания. Я думал о телевизоре, о
прекрасном плазменном телевизоре в
серебристом корпусе со встроенным ДВД, с
диагональю…. Да это не важно, важно
было другое - оставят ли его мне после визита, ведь
мой старый телевизор они уже
вынесли на помойку? Или он на балансе ФСО и они
возят его по всем квартирам,
которые посещает президент? А может, это вообще
личный телевизор президента?
Интересно, что всё-таки подарили тому смотрителю, в
доме которого умер Толстой…
- О чём вы думаете, Максим
Александрович?– вдруг спросил Татаринов: - Вам не нравятся плюшки? Или вы не
хотите помочь
нам, а, значит, и своей Родине?
И вновь застучал в голове
ледорубТроцкого, и раскрылся отравленный зонтик болгарина Маркова. Я решил
оставить
вопрос о телевизоре на потом, откусил плюшку и
ответил:
- Плюшки нравятся. Помочь
хочу. Просто яподумал, что есть более достойные люди… Вот надо мной, Паша и
Маша, он банкир,
она домохозяйка, двое детей… Я у них взаймы часто
беру…
- Второй этаж не подходит.
Он там будеткак мишень в тире. К тому же президент страны в гостях у банкира
это не очень
правильно, ему ж взаймы не нужно. А семья хорошая,
мы знаем. Итак, президент
приедет к вам ровно в десять утра и пробудет
пятьдесят три минуты…
- У нас здесь по утрам
пробки… - вставиля.
- В это утро пробок не
будет. – твёрдосказал Татаринов: - Да, совсем забыл – вам знакома гражданка
Вережанская
Виолетта Павловна, пятидесятого года рождения?
- Да, знакома…
- Шла к вам, мы попросили
этого не делать.Проживёте неделю без гражданки Вережанской, к тому же
пятидесятого года
рождения?
- Проживу, конечно.
Телевизор будусмотреть…
Мой слабый намёк остался
без внимания иТатаринов, достав из портфеля какие-то бумаги, продолжил:
- Вот запись вашей
непринуждённой беседы спрезидентом. Главное – вам, как представителю творческой
интеллигенции,
нравится отношение президента к культуре, поэтому
вы поддерживаете все его
начинания в этой области. Вот список начинаний.
Теперь жалобы. Их у вас одна –
вы недовольны ростом тарифов ЖКХ, он отвечает, что
только что подписал указ…
Ну, словом, как всегда отвечает. Вот текст жалобы.
Дальше наша-ваша жена наливает
чай, угощает президента плюшками, которые сама
испекла, президент пьёт,
благодарит, встаёт, спрашивает, есть ли у вас
какая-нибудь личная просьба к
нему, как к президенту страны. Тут важно – вы
отвечаете, что есть. Потом
излагаете эту вашу личную просьбу, вот, кстати, и
её текст. Президент говорит,
что он вас услышал, это такая специальная фраза для
подчинённых, снова
благодарит за плюшки и уезжает, а вы с чистой
совестью приглашаете постаревшую
ещё на неделю гражданку Вережанскую. Всё понятно?
- Понятно. – ответил я и
взял отпечатанныелистки с начинаниями, жалобой, личной просьбой и
непринуждённой беседой: - Это
всё наизусть учить?
- Вы, Максим
Александрович, сами какдумаете? – спросил Татаринов с интонацией, от которой
застучал, застучал в
голове ледоруб Троцкого, а перед глазами закачалась
петля поэта Есенина.
Спалось мне в эту ночь
плохо. Во-первых,жутко храпели на своих раскладушках моя жена майор ФСО
Круглова и её сестра из
Балашихи, чьё звание я так и не узнал, а,
во-вторых, два молчаливых мужика,
дежурившие в прихожей, каждые полчаса заглядывали в
комнату и обводили её
тяжёлым взглядом. Проснувшись с ощущением лёгкой
арестованности, я посмотрел на
президента в красивой рамке, поздоровался с ним и
вышел на кухню. Жена-майор
уже приготовила завтрак, сестра жены мыла
сковородку, два молчаливых мужика в
прихожей сдавали дежурство двум другим молчаливым
мужикам, а за окном… За окном
творилось необыкновенное. Свежевыкрашенным фасадом
сиял дом напротив. Вокруг
детской площадки за ночь выросли голубые ели, а на
самой площадке дети с
радостью катались на аттракционах, вывезенных, судя
по всему, из Диснейленда. На
спортплощадке играли в футбол вежливые люди в
костюмах-тройках и тёмных очках,
переговариваясь между собой по рациям. Подтянутые,
голубоглазые и светловолосые
дворники мыли шампунем только уложенный асфальт, а
молодые мамы с пустыми
колясками походили одновременно и на
представительниц женской сборной России по
самбо, и на участниц конкурса красоты. Редкие
прохожие в плащах и шляпах
совершенно не были похожи на прохожих и выглядели,
если честно, как сотрудники
ФСБ. Но я не стал об этом никому говорить и сел
завтракать.
А через неделю, наконец,
наступил деньвизита. В пять утра меня разбудила собачка спаниель, деловито
обнюхивающая
комнату, и её хозяин, делающий тоже самое. С кухни
доносился аромат
свежевыпеченных плюшек и, дождавшись, когда человек
с собакой обнюхают каждый
сантиметр из моих жилых метров, я встал, дружески
кивнул портрету и пошёл
бриться-умываться, повторяя про себя давно
выученный текст беседы с
президентом. Потом я пил кофе, получая последние
инструкции и наставления,
надевал новый спортивный костюм и помогал прибывшим
заранее телевизионщикам
расставлять их аппаратуру, которая, кстати,
расцарапала мне весь линолеум. А ровно
в девять часов пятьдесят восемь минут моя квартира
замерла и во двор въехал
кортеж президента.
Президент оказался
приятным, улыбчивым ивполне свойским, извинился, что заехал без предупреждения,
с удовольствием ел
плюшки, много шутил про президента США, рассказал
анекдот про борьбу с
коррупцией, чем ужасно рассмешил мою жену-майора и
её сестру, спросил у меня
совета по поводу реформирования госструктур и
внимательно выслушал жалобу на
рост тарифов ЖКХ. Ответив точно по сценарию, что он
только что подписал об этом
указ, президент съел пятую плюшку, встал и спросил,
глядя в глаза мне и
одновременно в объективы всех телекамер:
- Ну а какая-нибудь личная
просьба ко мне,как к…
- Есть. – твёрдо ответил
я, недослушав президентаи ледоруб Троцкого взбесился в моей голове, и в лицо
уже летела струя
цианистого калия националиста Бандеры: - Есть. Вы
мне телевизор не оставите?
Проснулся я от непривычной
тишины, но, ксчастью, в своей кровати. Первое, что я увидел, был мой старый
телевизор,
стоящий на своём месте и выполняющий роль тумбочки.
На нём лежало
письмо-уведомление о повышении тарифов ЖКХ в два
раза. Я вскочил и выбежал на
кухню. Нет, никаких следов визита президента не
было, даже крошек от плюшек, даже
царапин на линолеуме от телевизионной аппаратуры,
да и за окном… За окном всё
было как всегда - на спортплощадке выгуливали своих
собак соседи, гортанно
переговаривались дворники-хлопкоробы, а на детской
площадке, на качелях,
поставленных ещё пленными немцами, сидела пара
алкашей с бутылкой. «Как же так…»
- подумал я, а вслух сказал:
- Как же так? Что ж это за
власть такая,которая обманывает свой народ даже во сне? Власть подлецов во
главе с
президентом, который богатеет на бедах своего
нищего народа! Указ о ЖКХ он
подписал… Нет, только переворот, только революция
спасёт эту страну от гибели!
И если надо стать зеркалом этой революции, то я…
В комнате раздался
непонятный звук, какбудто что-то упало-разбилось и одновременно зазвонил
дверной звонок. Я пошёл
открывать, по дороге заглянув в комнату, и…
Холодная липкая струйка медленно протекла
по спине, а ужас заставил закрыть глаза. На полу, в
осколках от разбитого
стекла, лежал подаренный Татариновым портрет
президента в красивой рамке. В
дверь продолжали звонить, и я уже знал, кто за ней
стоит, сжимая в руках
ледоруб Троцкого. На ватных ногах я добрёл до
двери, сказал последнее «прощай»
своему отражению в зеркале, повернул ключ,
зажмурился и прикрыл голову в
ожидании удара. Но удара не последовало.
- Ты чего? – раздался
голос ВережанскойВиолетты Павловны, пятидесятого года рождения и я открыл
глаза.
Действительно, это была
Виолетта Павловна,удивлённо глядящая на меня, а у её ног стояла запечатанная
коробка с плазменным
телевизором со встроенным ДВД.
- Опусти руки и занеси
телевизор. – скомандовалаВиолетта Павловна.
- Откуда он у тебя? –
слабо спросил я.
-Государство подарило, на
сорокапятилетие трудовой деятельности. Там, на
коробке, и наклейка специальная.
Действительно, на коробке
была яркаянаклейка с надписью «В. П. Вережанской в честь 45-летия трудовой
деятельности
на благо государства от этого государства».
- У меня же два телевизора
есть, этотрешила тебе отдать, а то живёшь, как в пещере, ни одного сериала не
видишь –
продолжала говорить Виолетта Павловна: - С тобой и
обсудить скоро нечего будет…
И я занёс коробку в
квартиру.
Вечером мы лежали и
смотрели «Новости».Показывали президента страны, который в каком-то городе
зашёл в гости к простым
людям и долго с ними беседовал, угощаясь плюшками.
Простые люди, кстати, были
очень похожи на моего куратора Сергея Леопольдовича
и майора ФСО Круглову. Хотя,
может, мне это лишь показалось…
- Всё-таки хороший у нас
президент игосударство хорошее. Всё для народа делают - телевизоры дарят,
плюшки едят… -
пробормотала в полусне Виолетта Павловна: - Правда
ведь?
Я вспомнил про яхты
олигархов и про нищихпенсионеров, вспомнил про вымирающие деревни и про
пятиэтажные коттеджи
чиновников, про тарифы ЖКХ и про зарплату
начальника этого ЖКХ… Но ледоруб
Троцкого стучал в моей голове, ледоруб Троцкого, и
так уютно бубнил со стены новый
телевизор…
- Правда. – громко ответил
я не толькоВиолетте Павловне и, посмотрев на портрет президента в красивой
рамке, добавил:
- Завтра надо стекло вставить. И рамку подороже
купить, из красного дерева с
золотым напылением.
Я очень надеюсь, что меня
услышали и ябуду жить долго. Дольше, чем Троцкий. Мужья майоров ФСО должны жить
долго и
счастливо. Хотя бы в своих снах…
|
| |
| |
| p_ershov | Дата: Вторник, 18.11.2014, 23:43 | Сообщение # 7 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 6
Невыносимая Эстер.
История одной любви.
Эстер суждено было войти в мою жизнь под скрип детских качелей в облупленном дворе степного городка с названием, образованным случайным сочетанием букв и цифр – по названию военной части, в которой трудился автомехаником мой левша-отец. Клик-клик, клик-курлык. Стоит только услышать этот печальный, как крик журавлиной стаи, звук, и несчастная в своей безупречности память уносит меня за тридевять лет назад в тот заеденный ржавчиной городок, где, облизывая песчинки с губ, наблюдал я ее степенный полет. Вздутое пыльно-бордовое платье Эстер на фоне прядающего пейзажа цвета хаки вот уже тридцать лет является мне прищуренным бликом ковыльного детства. Довольно удивительно, как девять неполных месяцев, в которые шестеренки наших судеб находились в соприкосновении, вместили в себя столь великое число переживаний, которых запросто хватило бы на десять тысяч и одно сновидение.
Бедняжка всей душой любила качели: в их железных объятиях, как я думал тогда, она чувствовала себя живой и воздушной, почти полноценной женщиной, и правый – толстый и грузный – ее ботинок порхал и стегал по жухлой траве почти так же, как тонкий и натруженный левый. На этих качелях, как я понимаю сейчас, она урывала свое летучее женское счастье, упирая одну ладонь между колен, и, закусив губу, улетая от бренной земли в края розового молока и меда: клик-клик, клик-клик. Иногда вместе с этим звуком я вижу ее кресло – скрипучий трон моего степного божества… Подождите, я закрою глаза. Сейчас он пуст: полосатый эллипс спинки, павлиньим хвостом возвышается над песочным квадратом двора, Эстер нет, и лишь мышастый клубок с гарпуном крючка послушливо перекатывается в сиденье под вечный стон невидимого муэдзина: клик-клик, клик-курлык. Или другое: теперь на качелях я, а Эстер выходит из казармы своей приволакивающей – бедняжка перенесла полиомиелит – походкой, улыбаясь, как блаженная. Она и была блаженная в свои тридцать семь лет. То есть тогда я этого не знал, но сейчас-то уж точно: Эстер была глуха, хрома, с бровями, сросшимися в одну бесклювую чайку. Но что с того, если я любил ее больше жизни? Впрочем, почему «ил»? Я и сейчас люблю ее. А как еще объяснить тот факт, что все женщины, с которыми бедный Вилли способен быть, - словно родные сестры-плеяды той первой женщины пятой звездной величины по имени Эстер?
Сейчас и не скажешь, что было первопричиной этой привязанности старины Вилли. Психоаналитик, пожалуй, принялся бы распространяться о конституции матери. Не могу сказать на сей счет что-либо вразумительное: мать умерла, когда мне пошел третий год – что называется, молоко на губах не обсохло. Все что я помнил о ней – горячий мрамор тела, запах сдобы и далекий обволакивающий голос, который принято называть грудным. Так или иначе, эта отметина женскости неизменно декорировала все последующие эрзацы Эстер и она же была причиной появления каждого из них. Что тут скажешь: по мне, это и есть рай. Жаль, что на пути к нему приходится проходить круги ада. Уж об этом Вилли-страстотерпцу кое-что известно.
Мне тогда едва пробило двенадцать. Вам не составит труда представить коротко стриженого школяра в тяжелых – на два размера больше – армейских ботинках, скобках на крупных волокнистых зубах и с кожаным мячом под мышкой. Отца только-только перевели из Тегерана, и я не связывал с новым своим пристанищем ничего путного, надеясь только, что здесь отыщется хотя бы горстка ровесников, способных пнуть ногой мяч. Отцовская работа приучила меня ждать от всякого места обитания не более, чем перекати-поле ожидает от куста саксаула, с которым его обручила на время ветреная стихия. Футбол был единственной радостью, миражом, способным оживить клочок пустыни моего детства. Эстер стала настоящим оазисом, затмившим на время даже футбол.
Стоял ноябрь, который означал самый разгар школьных занятий. В тот день я вылетел, не слыша ног, со школьного урока, размахивая над собой мешком с ботинками – лучшим подарком, который мне преподносили когда-либо, и принялся вытряхивать учебники, чтобы соорудить из них подобие стоек для ворот. Я с тщанием примащивал историю поверх географии, когда сиреневый (не от сирени, но сирены!) скрип оконной рамы заставил меня обернуться. Я пробежал взглядом по строю стен и остановился на втором этаже школьной пристройки. Беленая фрамуга, открывающаяся, как в старых усадьбах, снизу вверх, приподнялась, и в проеме матово блеснула абрикосовая рука с врезавшейся в алебастровое плечо бретелькой и мелькнуло лицо, которое с той поры засело в моем глазу осколком брюлловского полотна. Именно в тот момент слово «еврейка», которое я прежде слышал лишь в разговорах о войне, наполнилось для меня плотью: черные глаза, брызнувшие гранатовым соком, виноградная рука, уронившая на землю поток воды из вазы, туго задрапированная грудь, обдавшая Вилли соленым бризом, какого не встретишь в степи… Вообще, в этой теории про детство что-то есть, но я не склонен связывать свою страсть к пышногрудой дочери Израиля исключительно с перинатальными переживаниями. В конце концов, тягу к ним разделял и Пушкин, и Лермонтов, и тот же Брюллов. Да что там, при ближайшем рассмотрении, все полотна прошлого века (к которым Вилли относит и страницы книг) воспроизводят средиземноморские черты моей Эстер (Я находил заветный лик на доброй половине репродукций, представленных в отцовом альбоме, так, в «Декамероне» Винтерхальтера четыре (!) из семи героинь Боккаччо живописуют различные ракурсы моей героини), но вряд ли все творцы этих картин были отлучены от материнской груди до срока.
Не успел я перевести дух, как окно, обдав потоком бликов, захлопнулось, и в тот же момент кожаная сфера расплющилась о мой затылок, и с диким хохотом отскочила в ноги Хасану – смоляному отпрыску нашего преподавателя арабского. Удар был болезненным, потому что пришелся шнуровкой – следы от таких ударов мы носили на лбах неделями. Я угрюмо покосился на фрамугу, потер гудящий затылок и поплелся отнимать мяч у Хасана. Игра у меня в тот вечер не шла.
***
Конечно, Вилли был безнадежно скромен (о этот каземат педагогики!) для того, что бы мечтать о каких-либо контактах со столь внезапно обретенной пассией. Дни напролет, сидя в укромном (опять этот кром!) месте, он изыскивал момент, чтобы застать свою богиню голой, как тот греческий пастух из истории о трех грациях. Вилли вычитал ее в отцовом альбоме и считал своей любимой сказкой, пока ей не суждено было стать былью, обретя плоть знойной ближневосточной хромоножки. Погодите, Вилли перескажет ее вам, чтобы вы живее могли погрузиться в помыслы скромного двенадцатилетнего вуайериста.
«Цивилизация для греков, - степенно вещал отцовский альбом, - была сродни стриптизу: она стремилась не к одеванию, а ровно наоборот. Традиция атлетов выступать голыми появилась лишь на XV играх: несколько поколений сменилось, прежде чем культура обнажения вызрела и была вписана в социальный контекст». Раздевание… У меня, поверьте, было достаточно времени, чтобы поразмыслить на эту тему. Стриптиз в привычном понимании – занятие весьма пассивное. Здесь я имею в виду ограниченность привычного стриптиза с точки зрения, как теперь говорят, интерактива. По сути это акт вуайеризма, из которого – по взаимному согласию сторон – устранена замочная скважина.
Стриптиз античный меняет стороны ролями. Скульптурная статуя, и теперь мы вплотную подходим к обещанному рассказу, особа особо статичная: для свершения разоблачительного действа двигаться приходится наблюдателю. Возьмем Афродиту Прекраснопопую. По-гречески, стало быть, Каллипигу. (Здесь Вилли не может удержаться от ремарки о прекрасном, ибо оно стоит того. Имеющий глаза да увидит: формы Каллипиги поистине восхитительны). Историю скульптуры я передам словами Вилли, то есть в том виде, в каком сам он десятки раз проигрывал в своей голове, жадно разглядывая тисненый альбом.
Две сиракузские сестрички купаются в укромном месте и держат спор: кто красивее? Занятие это можно было оценить как бесперспективное и не шибко оригинальное, если бы не скромный сиракузский же юноша: в продолжение всей сцены тот безмятежно наблюдает за купальщицами под прикрытием кустов, но в разгар прений в нетерпении спешит вмешаться. Не обладая дипломатией Париса, юноша решительно присуждает победу старшей из сестер. Вуаля! – как сказали бы варвары. Развязка эта так подкосила младшую, что та захворала. Но, отдадим ей должное, рук девушка не опускает и требует повторной экспертизы. Юноша, не будь промах, соглашается, присовокупляя к составу комиссии своего брата. Удвоив таким образом бдительность, жюри пересматривает вердикт, постановив: поскольку в первый раз оценка проводилась односторонне, так сказать анфас, победа присуждается младшей сиракузянке, ибо именно задняя часть последней настолько прекрасна, что не оставляет почтенной комиссии выбора. (Скажи теперь, читатель, любишь ли ты античность, как люблю ее я?) Соломоново решение в полной мере удовлетворяет обеих конкурсанток, и читатель замирает в предвкушении долгожданного катарсиса. Великолепная четверка сочетается браком (разумеется, попарно), а в знак благодарности богам возводит в родном городе Храм Афродиты, статуя которой, слепленная с победительницы, и получает имя Прекраснопопой. Впрочем, вернемся к статуе. Богиня изображена скульптором в момент раздевания. И если невзначай обойти статую вокруг (Вилли проделывает это мысленно), то каждый ракурс откроет свои нежданные прелести: спадающая бретелька, приподнятый хитон, высвобожденная левая грудь, конечно – пига. «Такая изощренная комбинация обнаженного и прикрытого тела – констатировал альбом, - свидетельствует о глубоком постижении греками искусства стриптиза».
Там же Вилли нашел еще более откровенный пример эротического воздействия скульптуры – историю другой статуи Афродиты работы Праксителя. Сотворенная по облику возлюбленной, гетеры Фрины, статуя была выставлена в Храме Артемиды в Эфесе и приобрела известность под именем Афродиты Книдской. Античные авторы упоминают как минимум двух одиозных ее фанатов. Первый – афинянин, представитель золотой молодежи, воспылал к богине страстью, обнимал и целовал ее, украшал лентами, и, в конце концов, потребовал продать ему мраморную барышню за любые деньги. Получив закономерный отказ, юноша покончил с собой у ног возлюбленной. Второй, богач, целыми днями просиживал перед статуей, не сводя с нее глаз и шепча любовные приговоры. Разуверившись в ораторских способностях, он предпринимает дерзкий шаг: прячется в зале, дожидается ночи и остается с возлюбленной наедине. На следующее утро хранители обнаруживают, представьте себе, следы любовных объятий – пятно на теле богини. Автор же пятна в то же утро навсегда скрылся со страниц истории. Но не со страниц альбома Вилли.
Итак, он чуть не каждый вечер спешит занять свой дозорный пункт в святой надежде – слава небесам Богу за отцовский бинокль! – лицезреть разоблачение богини своих снов, персидской Венеры и халдейской Афродиты. Забегая вперед, скажу, что это не удалось мне ни разу, хотя порой безудержная фантазия выдавала желаемое за явное, и я принимал бретельку сорочки за распущенную косу смарагда моих очей. После таких вылазок, ворочаясь в постели, когда до ломоты во всем теле хочется любви, я изо всех сил жмурил глаза, выжимая их них лелеемый образ. За отсутствием какого-либо живого примера это было непросто, но всякий раз сладострастный Вилли ухитрялся затащить тающий в тумане образ в заранее расписанные сны. Так продолжалось около трех месяцев, пока не пришел март, и розовые аисты, пролетавшие в направлении милого моему сердцу Севера, не вычертили своим клином новую главу судьбы Вилли.
Все началось с указательного пальца. Я стоял, тяжело дыша, уткнув одну ладонь в голый бок, а другой прикрываясь от солнца: мы запустили наш снаряд с желтеющий сквозь расползшиеся шва камерой, делающей его похожим на тыкву, на крышу школы, и я наблюдал, как Хасан, вскарабкавшись по чинару, перелезает с ветки на карниз третьего этажа. Что-то мягко кольнуло меня в живот, я дернул подбородок в низ и мельком увидал розовый коготок, на секунду замерший в районе желудка, чуть выше моего пупка. Эстер, о боже, это была она, видя, что я поглощен видом Хасана, решила подколоть (то самое слово!) глупышку Вилли. Я услышал ее веселый смех и увидел удаляющийся таз. Она прошла на расстоянии руки от меня, обдав ароматом масел, она коснулась меня – нарочно! – а Вилли в ответ лишь глупо поморгал ей в след. Это был перст судьбы, указавший мой путь. От ее ногтя лопнул пузырь, в который до поры был замурован Вилли. Когда Хасан, вслед за мячом, спрыгнул с чинара, никакого Вилли на поле не было.
После памятного случая события, как мир после Большого взрыва, развивались лихо и неотвратимо. Тот день в памяти Вилли виден, как сквозь лупу: два футбольных мяча в один момент избавились от кожаных оболочек, и высвобожденные сферы с темными кругами сосков стали разрастаться, пока не заняли все обозримое пространство. Вилли обдало жаркой волной, словно знойный самум, смешанный с баргузином, сорвался с гор. Дыхание его оборвалось, члены затряслись, а снизу уже подкатывал сладковатый вал смерча. Вряд ли бедный Вилли способен был дать хотя бы десятую долю той радости, что предоставляли качели. Встреча со стихией продолжалась не более пары минут, на протяжении которых Вилли был ветхой соломинкой на волнах изумрудной пучины, не принявшей и девятого вала, выкинутый на илистый берег первым заметным колыханием. Я лежал в лохмотьях поднятой со дна тины, подрагивая от набегавшего прибоя, уткнувшись в пену, мечтая лишь, чтобы это безмятежное молчание не кончалось никогда. Но оно кончилось, хотя слух мой некоторое время оказывался воспринимать гул судов и крики чаек.
В нашем сближении не было обычных для подобных историй чувств – ухаживаний, флирта, даже страсти. В соответствии с высшим тектоническим законом наши траектории пересеклись, и меня втянуло в водоворот, как случайного купальщика, оказавшегося слишком близко к краю стихии. Мы встречались после уроков у Эстер дома или, когда мать ее была дома, в зарослях ковыля за казармами, куда я, убивая своей переменой милого Хасана, приходил, чтобы взойти на свою двугорбую Голгофу. Со стороны, верно, эти клейкие встречи походили одна на другую, как коробочки мака: Эстер бесстыдно раздевалась, требуя ласки, а Вилли не мигая глядел в карие глаза бури, желая лишь, чтобы его завертело одним с ними вихрем, отделявшем в его худом теле зерна от плевел, заставляя сердце биться между лопаток, а живот сжиматься комком внизу позвоночника и исторгать из недр чресел магму любви к Эстер.
- Ну, Вилличка, посему ты только глядис и не гладис? Я люблю, чтобы меня погладили.
Упоминал ли я, что Эстер шепелявила? Букву «С» она произносила, зажимая кончик языка между резцами, отчего ее речь напоминала выговор полоумной. Когда Эстер звала свою кошку: киса-киса-киса, мне становилось неловко, но вместе с неловкостью просыпалась дикая тяга, какую я испытывал к своей кучерявой малохольной наперснице, моей шепелявой Эстер.
Все кончилось в тот день, когда я подвернул лодыжку, и приковылял к дому Эстер, не дожидаясь завершения матча. Вход в храм моего божества располагался с противоположной стороны от поля и, так как дома тут прилипали друг к дружке вплотную, путь до Эстер, очерчивавший гигантскую G, занимал у утомленного футболом Вилли одиннадцать – строго по секундомеру – минут. В дверях подъезда я столкнулся с отцом. Он что-то пробурчал насчет потекшего крана, хлопнул меня по плечу и сутуло проскользнул мимо. Вилли поднимался по ступеням, как по дну бассейна, перемещая вес с ноги на ногу, ощущая пол как сквозь вату. Повернутая нога была без ботинка, и Вилли ощущал холод камня ноющей ступней. Он отсчитал тридцать девять прохладных ступеней и столько же обычных, прежде чем уперся в мореные доски двери Эстер.
- Сто-то забыл? – она распахнула дверь, приняв, верно, его шлепанье за шаги вернувшегося отца, и тут же запнулась. От Вилли не ускользнул влажный блеск глаз и туманное сфумато размякших губ, поспешно поджатых, чье вытаращенное молчание сказало больше слов.
Мои чувства не были похожи на ревность или горечь измены. В последствии я ни один миг не испытывал досаду на отца и тем более не думал о предательстве памяти матери. В тот момент я ощутил муторную инцестому в своем животе, почувствовал, как на этом месте только что был он, что я словно оказался в оболочке из его кожи и должен целовать Эстер его губами. Мне вспомнился один случай из детства (со смерти матери тогда минуло лет пять), когда на пороге нашего дома предстала Елена. Отец не ожидал застать меня – было время занятий – и, глупо улыбаясь, стал представлять меня своей знакомой. Мне стало неловко, и я удалился в свою комнату, куда спустя четверть часа зашел отец.
- Послушай, Вил, ты не мог бы, ну… пойти погулять.
- Куда, папа?
- Да хоть куда. На улицу. Поиграй в футбол.
- Но я же простужен, папа.
Отец пожал плечами и вернулся к себе в комнату, откуда вскоре раздались потуги патефона; а я, ощущая смутный голод, поплелся на кухню, где обнаружил остатки немудреного ужина на двоих, включавшего опрометчиво оставленный мной с утра пряник с кровавыми следами помады на краях. Вряд ли я в полной мере осознавал суть происходящего, однако не ошибусь, если скажу, что именно тогда крупица непонимания вкралась в нашу раковину, после чего створки – отцова и моя – никогда уже не находились в соприкосновении.
Я смотрел на Эстер и видел, как трещина той крупицы прорезывается между нами, зияет разверстой лакуной в районе ее промежности. Но разве не знал я слепую силу этой поглощающей пустоты? Не понимал, что для моей глухой нимфы то была единственной точкой входа, а безудержная похоть – единственным способом связи с миром? Если не понимал, боясь признаться перед собой, то давно предчувствовал. Я не без содрогания обнаружил, что ничего не испытываю в ее адрес, кроме, пожалуй, жалости к ее убогой безотказности. Понял, что никогда больше не смогу оценить гостеприимную податливость ее тела, без того, чтобы представить на своем месте отца, увидеть, как тень его плеч выпукло ложится на ее грудь, и это, определенно, было невыносимо.
***
Прошло пятнадцать лет. Я довольно успешно продвинулся по посольской линии, только-только начал выводить в свет молоденькую невесту и считал, что навсегда избавился от своего первого любовного переживания. По незначительному делу мне случилось быть в Тегеране, где я в полдня уладил все бумажные дела и высвободил таким образом денек, который решил употребить на то, чтобы заглянуть в прошлое. Я остановил водителя на подъезде к поселку, наказал ожидать меня в течение часа и пешком направился в страну моего детства. Я не сразу нашел ее. Водитель подъехал с непривычной стороны, и я с четверть часа топтался по пустырю, прежде чем признать в заросшем клочке земли родное футбольное поле. Я нащупал глазами холмик, который служил отметкой центра площадки, затем, по правую руку, две кочки, на которых когда-то сооружал стойки ворот и, наконец, сориентировался. Дом Эстер должен был оказаться за моей спиной. С дрожью в коленях обернулся, боясь не обнаружить на старом месте серых стен. Но все было на месте: серый дом, прижавшийся к зданию школы, и даже белая фрамуга так же сияла решеткой моей несвободы. В ту же секунду я различил звук, способный один во всей вселенной сузить мое сознание до прямоугольника кинопленки: прибитая ветром покладистая трава, оазис детской площадки, сизый ряд казарм, заменявших этому ближневосточному недопейзажу цепочку гор, квадрат двора, пустое кресло с клубком ниток и… Сердце сжалось в моей бедной груди, и я пошел, следуя его зову, как сказочный цесаревич. За бурьяном и горкой – веяние времени - пластиковых бутылок я увидел картину, при виде которой сердце застучало по скулам. На пустыре вместо кресла стояла детская коляска, в которой что-то розовело, а рядом, на покосившихся качелях ловко раскачивалась девушка, почти девочка в белой накидке, под которой я с йоканьем в груди наметанным глазом определил два налитых сосуда кормящей женщины. Глаза ее были закрыты, жемчужные губы прикусили плечо левой руки, которая опиралась о сиденье качелей между ног этой Киприды. В один момент жизнь пронеслась передо мной в обратной перемотке. Лицо моей несчастной чахоточной жены унеслось вдаль целлулоидной лентой, и поверх моей парижской жизни наслоилась в пять оборотом жизнь тут, в этом дворе, с этими качелями, этим ребенком и этой прекраснотелой краснощекой порхательницей.
- Эссьтер!
До боли знакомый присвист послышался со второго этажа. Девушка открыла затуманенные глаза любителя абсента и с любопытством уставилась на меня, будто силясь угадать, зачем явлен в ее ветхозаветный мир этот мешковатый мужчина. Земля подо мной неслась каруселью, в глазах стояли слезы, через призму которых я видел, как она спрыгивает с качелей и приближается ко мне, придерживая правой рукой платок на груди и протягивая дл знакомства левую. А рядом ребенок, кучерявая девочка, присаживается в коляске и с тем же любопытством смотрит на меня и машет мне рукой. Левой рукой. И это было невыносимо.
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 20.11.2014, 01:04 | Сообщение # 8 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Участник номер 7
______________________________________
ЛЮБОВЬ
Есть про писателей мнение, будто они всё выдумывают. Для занимательности. Очень уж в их сюжетах всё сходится. Прямо само собой. Как по заказу.И я так думал про писателей. Но получил одно опровержение. В реальной жизни произошло поразительное случайное совпадение. 1.У моей соседки завелась подруга Вера, Вера Ивановна. Степенная такая, обходительная женщина
лет семидесяти. Вроде бы они с моей соседкой и раньше были знакомы, да только
редко виделись. А на пенсии времени больше, круг общения сужается. Короче, Вера
Ивановна стала время от времени наезжать к подруге, а та ─ к ней.Как сосед, и я был представлен Вере Ивановне, а при беседах подруг на нашей кухне поневоле
приходилось слышать части их разговоров. Редко, но бывало, что и меня вовлекали
в разговор. Коммуналка ─ она и есть коммуналка.Говорит Вера Ивановна складно. Без выдумок и фантазий. И без ненужной восторженности. Темы её разговоров сугубо житейские. Она не злая, не завистливая. В отношениях с людьми отзывчивая и в целом тактичная. Славный человек, житейски умудрённый.Дважды Вера Ивановна была замужем. С первым мужем разошлась, второго лет семь назад похоронила. О первом вообще не говорит, второго вспоминает часто. Всегда с теплотой и с грустью. Чувствуется, что любила и всё ещё любит своего второго, Алексея. А однажды даже сказала с небывалой для неё откровенностью и обобщённостью:
─ Годы эти, что мы с Алексеем прожили, были самыми светлыми в моей жизни. Счастливыми.
─ А как долго вы вместе прожили, Вера Ивановна? ─ поинтересовался я. Поинтересовался с надеждой:а вдруг разговорится. Про заветное люди говорят скупо.
─ Семнадцать лет, ─ответила Вера Ивановна. И добавила: ─ Здоровье подвело. Уж как я его ни
берегла… Он старше меня был, но всего на восемь лет.
─ Судьба сводит, ─молвил я как-то очень уж философски, опять надеясь на продолжение рассказа: ─ Сводит иногда хоть и поздновато, но удачно. Вам сколько же было, когда вы
встретились со своим Алексеем?
─ Сорок пять мне было. Сын у меня тогда уже вырос. С первым мужем я уже давно в разводе была. Планов на личную жизнь никаких не строила. А вишь, как всё повернулось… Как
вторая жизнь, получилось.
Помолчали. А потом Вера Ивановна заговорила. Видно захотелось рассказать. Я слушал внимательно, ценя откровенность.
─ Работали мы с Алексеем на одном предприятии, но в разных отделах. Специально не знакомились,но, встречаясь в коридоре, здоровались. Ну, как с другими сотрудниками. Но
никогда ни разговоров, ни тем более улыбок. Даже как кого зовут, точно не
знали.
─ Надо же! ─ проявил я вежливую активность внимательного слушателя.
─ Да! А потом он стал заходить в наш отдел. Не ко мне, а к другой сотруднице. Вроде бы по делам. Ну,мы по-бабьи поинтересовались, кто такой, чего приходит?Она нам кое-что о нём рассказала. Добрый, мол, человек, хороший семьянин. Да вот вышло у него очень
неладно в семье. Жена спуталась со своим начальником. И вышло это наружу. А он
человек принципиальный, простить её не захотел. Ушёл из семьи. Какое-то время
сильно переживал. Но постепенно пришёл в равновесие. Ну, и всё такое.А он всё заходит и заходит в наш отдел. Мы уж стали подтрунивать над нашей сотрудницей. А она мне однажды по секрету и говорит:
─ Вер! Алексей-товедь не ко мне приходит. Это он приходит на тебя посмотреть. Очень, говорит, ты ему нравишься, а как подступиться к тебе ─ ума не приложит. Робеет.
Сказала она так и выбила меня из колеи. Честное слово! Конечно, приятно, что хорошему мужчине нравишься. Но беспокойство пришло: как выглядишь да что скажешь, если
заговорит. Ну, девичье всякое, а возраст уже не тот. Я стала сразу выходить из комнаты,
когда он заходил. Тогда он по-другому придумал.Стал со мной после работы в один автобус садиться. И выходил со мной на одной остановке. Выйдет и идёт со мной в одну сторону, до моего дома, и вроде ему ещё дальше надо. Потом заговорили с ним. Признался, что это он специально ездит меня проводить.Взрослый уж мужчина, за пятьдесят, а вёл себя, как вьюнош романтичный, ей-богу!
— А Вас, Вера Ивановна, такое его поведение тронуло или рассмешило?— Да нет… Странным показалось. Не по возрасту. Надо бы прямее дать знать: так, мол, и так…— И что же дальше?— А дальше нормально пошло. Он мне понравился. Сперва до дому провожал, потом и заходить стал. С ним интересно было и легко. Он старался меня понимать и во всём идти навстречу.
Наверно, про таких, как Алексей, говорят «предупредительный». Целая история была с распиской. Он предложение сделал, я согласилась. Но ему надо было, чтобы мама
моя дала согласие. Так ещё и вокруг неё ухаживания развернул. Прямо
образцово-показательный жених! Вроде бы к чему такие тонкости и сложности? Но
такой уж он был человек. Так отношения налаживал, будто далеко вперёд глядел и
хотел, чтобы всюду начистоту и откровенно было. Не знаю, может, так оно и
правильно. Но можно, наверное, и проще, без лишних сложностей.У нас за всю с ним жизнь никаких разногласий не было. Мелочи, конечно, не в счёт. А так — жили
душа в душу. Вначале, правда, было какое-то недопонимание. Не помню уж из-за
чего. Помню только, что он на чём-то своём настаивать стал. А я не хотела. Но
он ещё и ещё всё к тому же подходил, не помню уж, в чём там было дело. Наконец,
мне обидно стало, и у меня сами собой вот такие слёзы. Плачу горько, обидно
мне. А он обнял меня, пожалел и говорит:
— Ну, ладно, ладно, родная моя! Больше обэтом говорить не будем.И правда, всё наладилось.Он все мои желания старался выполнить. В квартире всё наладил, обустроил. У него такой блокнотик был, — Вера Ивановна положила ладонь на край стола, и я почувствовал, что это она ласково погладила тот блокнотик. — Бывало, сядет, и мы обсуждаем, что надо по
хозяйству улучшить. Сначала я всё придумывала, он записывал. А потом он понял,
что мне нравится, и сам стал предлагать. Да так удачно! Прямо изобретатель! У
нас на кухне скамейка, к примеру, была. Алексей говорит: давай, Вера, под
скамейкой устроим кладовочку. Можно — для твоих каких-нибудь хозяйственных
штучек, можно, говорит, — для моих инструментов. Удобнее будет и места в
квартире больше. И много, много чего придумывал. Полочки, там, дверцы, шкафчики
по стенкам, занавески. А в деревенском нашем доме — там уж полный простор. Вот
я Вас давеча огурцами угощала солёными. Так это Алексея заслуга. Он меня втянул
в закручивание банок. И банки закупал, и специальные ящички лёгкие для их
переноски и хранения сам сделал. По две банки в ящичке. Для трёхлитровых —
побольше, для литровых и двухлитровых — поменьше. Всё сам делал, а закатывали
вместе. И радовался, что мне нравится.Да всего не расскажешь! Счастлива я с ним была.
— Вера Ивановна! А как фамилия Вашего Алексея?
— Разлогов. Алексей Ильич. А что?
2.
Алексея Ильича Разлогова я знал. Давно, правда, до того, как потерял из виду. Мы с ним были в
одном литобъединении. Охотно показывали друг другу свои стихи. Бывало,
разговаривали по душам.Алексей Ильич был человеком незаурядной души — огромной, тёплой и застенчивой. С такой душой нельзя не быть романтиком. Ей требуется простор, воля, высота для полёта.Не будь у Алексея Ильича такой души, — его давно бы впрягли в карьеру, в продвижение от должности к должности. А так, когда ему предлагали повышение, он просто отмахивался: — Нет, нет,благодарю, но ни к чему мне это. Ах, для дела надо? Ну, тогда давайте Валерия
Архиповича выдвинем. Он согласится, я знаю. Что значит, не совсем готов? А мы
ему все поможем, я — первый.Не хотел Алексей Ильич руководить людьми. Почему — точно не знаю. Но ни в какую не хотел. А вот содействовать росту, развитию любого человека — это было его любимая деятельность. Ну, просто тянуло его к этому.Немало общались мы с Алексеем Ильичём в период крушения его первой семьи и возникновения второй,
новой. Измену жены переживал он мужественно и бескомпромиссно. Был раздавлен
вероломством и не мог себе представить, как с вероломным человеком можно жить
дальше, ломая себя ежедневно, ежечасно. Я же уже говорил, что душа у него была
незаурядная. Отталкивала его душа даже примеси неискренности,
приспособительства, сожительства с обидой.Долго и сильно он тогда мучился. И помочь ему было нечем. Сентенция «Так у всех» не подходила ему
в принципе.Оживать он начал уж потом. И этой радостью оживления иногда со мной делился. Так я узнал, что у них на работе есть женщина редкой красоты и настоящей благородной породы. Не в смысле, там, дворянского происхождения. А в том смысле, что чем старше такие
женщины, тем великолепнее. Женщине той лет сорок. Наглядеться на неё —
невозможно. Подступиться — боязно.На всё на это я Алексею Ильичу говорил примерно так:
— Вы, Алексей Ильич,— жертва сталинского псевдорыцарского раздельного обучения. Всё наше поколение свихнулось на идеализации девочек из соседних женских школ. А у Вас это до
весьма зрелого возраста затянулось. Про Вашу красавицу я ничего не говорю, но
смотрите на вещи попроще, а?Он смеялся, но проще смотреть не хотел.Как он выкрутился из своего тупика, я не знал. Но только стал он совсем счастливым и строил планы. Планы были в его стиле: его новая жена —такая умница, такая способная, но жизнь этим способностям развиться не дала.
Однако ещё не поздно и кругозор на порядок расширить, и понимание окружающего
мира на порядок углубить.
— Сколько, Алексей Ильич, Вашей жене? Сорок пять? Да, бесспорно, сил ещё немало. А она захочет развиваться-то? Захочет ли снова тронуться в рост?— Ну, здравствуйте! А как же?!— Да очень просто.Человек вжился в свою жизнь. Ко всему притерпелся, приспособился. Всё привычно, всё решено. Что может быть дороже привычного?— Ну, как же Вы можете так говорить?! Это же болото — довольствоваться привычным. Мир хорош
тем, что открывается всё шире и шире…
— Всё глубже и глубже… — съязвил я.
— Да! Именно так.— Не знаю, не знаю. Может быть. Но ведь и по-другому бывает. В привычном ведь тоже есть прелесть: всё привычнее и привычнее…
— Всё уютнее и удобнее, — отыгрался он.— Да. А что? Жить-поживать, добра наживать.Народный рецепт.— Знаете, дружище,так можно дойти до тюлевых занавесочек и ковров на стенах. Да что там — до закрутки компотов в банки.
— Ха-ха-ха! Ну и фантазия у Вас, Алексей Ильич! Прямо апокалипсис!
— Так вот! — заверил меня Алексей Ильич. — Не каркайте! Ничего такого не будет!!
Мы помолчали, уходя мыслями каждый в свою сторону. Потом он, будто испуская последний вздох, проронил:
— Я так хочу, чтобы она была по-настоящему счастлива!Я сочувствовал ему всей душой.Не знаю, с какими проектами саморазвития подступал Алексей Ильич к своей любимой жене. Знаю
только, что безуспешно. Во время нашей последней встречи он выглядел
ошеломлённым. Признался, что жена его не понимает, не идёт навстречу.
— И как? — искренне встревожился я. — Скандалит? Сопротивляется? Выкручивается?
— Да нет… Вчера Вера так горько плакала! Когда так плачет любимая… Вы же знаете. Ума не приложу, как теперь быть…Как у них сложилось дальше, я не знал до сих пор.
3.
Любовь на свете есть! Бывает!
УРОК
1.
Мы с Лёвой были тогда ещё молодыми. Ещё не знали, что мы шестидесятники. Начинали с азов научную стезю.Нам, несомненно,повезло с шефом, с руководителем нашего сектора в институте. Обширно образованный человек, фронтовик-доброволец, с репутацией вольнодумца. Было, у
кого поучиться и около кого воспитываться.Один урок воспитания я хорошо запомнил.Наш Яков Абрамович Кронрод (за глаза между собой — ЯК), при всём нашем к нему расположении и
тяготении, казался нам всё же не без определённых странностей.Хорошо зная французский и немецкий, он без помех слушал мировое радио, в спецхране регулярно
читал «Монд». Отлично знал литературу по специальности да и всех серьёзных
специалистов в нашей научной области. Чтобы беседовать с ним, надо было
подкапливать мыслительный материал. ЯК не признавал таких понятий, как молодой
учёный, начинающий автор. Скидок не делал, и если молодой в беседе не дотягивал
до должного уровня, беседы прекращались на неопределённый срок.Сейчас я понимаю, что нас это гнало вперёд и вперёд. Но тогда казалось, что есть в этом некий
снобизм. Тем более, что когда ты представлял ЯКу, например, жизненный факт, он
не вдруг-то верил в достоверность факта. «Ну, не знаю, не знаю… ─ сомневался
он. ─ Что-то я, знаете ли, о подобном не читал».
Как-то мы с Лёвой,разговаривая между собой о ЯКе и его малых странностях, порешили, что ЯК наш не видит или не хочет видеть кое-чего, что под самым носом.
─ Спорим, ─ сказал я, ─ что он понятия не имеет, кто такой Лев Яшин?
─ Ну, Борик, это уж ты хватил! Ты ещё скажи,что он про Ленина не слыхивал!Посмеялись. Но мне захотелось проверить.Случай представился.Заканчивалась деловая беседа. ЯК, Лёва и я уже отошли от тона аргументов и
контраргументов, уже продвинулись в главном и понимали, что полезно
продвинулись. Но не хотелось ещё покидать уютное пространство взаимопонимания,
и разговор пошёл сам по себе, расслаиваясь, дробясь, касаясь даже житейских
мелочей…
— Яков Абрамович! ─ рискнул я. ─ Позвольте спросить, как Вы относитесь к Яшину?
— К Яшину? ─ ЯК споощрительным интересом поглядел на меня. ─ Очень ценю. Хотя читал не много. У него есть превосходные стихи. Он из Вологды, если не ошибаюсь…
Я, помню, обалдел.Пробовал переглянуться с Лёвой. Но у того глаза на лбу и рот сам собой
открылся.
— Я имел в виду Льва Яшина…
— А это, простите, кто?
— А это лучший в мире вратарь. Футболист.
— А-а-а… Нет. Увы! О футболисте Яшине мне ничего неизвестно.
2.
Бог ты мой, как он тогда это сказал! До сих пор не забыть.Его тогдашнее «Увы!»было не из тех, которые означают «к сожалению, извините, не готов вам серьёзно
помочь…». Смысл ЯКова «увы!» был совсем-совсем иным: «С этим — не ко мне. Этого
я не знаю и знать не буду». Зацепило моё сознание вот что. ЯК как человек живёт вместе со всеми, но явно отдельно от всех. От очень многих, по крайней мере. Не допускает до себя того, что считает шумом, помехами, ерундой. Всех эти шум и ерунда атакуют, лезут в глаза, в уши, в
сознание, заставляют обращать на себя внимание, реагировать, отодвигают на
задние планы главное. А ЯК, выходило, выстроил какие-то заслоны, фильтры, защиты
от навязчивой ерунды, гама, суеты.Более того!Получалось, что ЯК выгородил себе особенное измерение жизни. И это измерение, наверное, вмещало в себя много такого, чего не было в жизни многих. И в моей жизни тоже. Как это особое измерение жизни правильно понять: изолировался он или освободился? Я стал смотреть вокруг под этим углом зрения и убедился: общество ─ это современники, пребывающие в совершенно разных измерениях. Переходить из измерения в измерение сложно, но возможно, а иногда и приходится.Спустя годы я сам переместился в измерение, в котором поэты и писатели, философы и мыслители без
труда отгоняли от меня разных телеведущих, трепло-политиков, попсу, детективы,
спорт и прочая и прочая и прочая. В том измерении пришлись, в частности, кстати, были прочитаны и прочувствованы стихи Александра Яшина. Запомнилось:
Из-за утёса, как из-за угла
Из двух стволов
ударили в орла.
Орёл упал,
но средь безлюдных скал.
Чтоб враг не видел,
не торжествовал.
3.
Кстати (раз уж припомнился тот давний эпизод): а кто сейчас лучший в мире вратарь или вообще
футболист? Я не знаю. И это меня радует.
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 20.11.2014, 01:04 | Сообщение # 9 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Участник номер 7
(продолжение)
____________________________________
ТАМАРА
Мать старела деятельно, самостоятельно. Во-первых, такой характер. А во-вторых, вся жизнь её
поколения, от детства до пожилых годов пришлась на эпоху войн и революций,
«великих переломов» и «временных трудностей». Только где-то с хрущёвских времён
кончилось надсадное выживание. Мужей у многих из её поколения отняли лагеря и
фронт. Детей вытягивали, как получится. Всё без мужской опоры. Отсюда и сугубая
самостоятельность.Теперь-то, когда ей за восемьдесят, прежних проблем не было, но склад жизни был похож на прежний.
Всё сама.Сын с невесткой звали, да и не раз:
─ Мама, ну что Вы одна живёте? Переезжайте лучше к нам. Мы Вас не обидим.
─ Попробуйте только! ─ довольно ворчала мать.Но переезжать не собиралась. Даже гостить не любила. Поживёт пару-тройку дней ─ и засобирается в свою коммуналку. В последний гостевой приезд сказала с полной определённостью:
─ Не могу я у вас жить. Воздух в вашем бетоне сухой. И книг больно много. Живёшь, как в
библиотеке.
С тех пор в городе в гости не ездила. «На дачи» ─ другое дело. С мая до конца августа. Остальное время жила в своей комнате, вела своё домашнее хозяйство.В субботу или в воскресенье приезжал сын, привозил продукты. Жена ему говорила:
─ Ну что ты через весь город эти продукты на себе прёшь? Ведь к матери соцработница прикреплена, по её заказу всё может и купить, и принести.Не совсем понимала жена ситуацию. Продукты, конечно, и соцработница могла принести, да и мать, в
конце концов, была в состоянии спуститься за ними: магазин в первом этаже их же
дома. Не в продуктах тут было дело. А в том, что в выходные приедет сын. А
перед тем раза два или три всплывёт в телефонных разговорах «деловая тема»:
давай посоветуемся, что привезти. Это? А может, ещё и это? Нет, это ещё есть,
не надо. А вот это ─ не плохо бы.Приезд сына мало-помалу стал церемонией, правила которой никогда не были оговорены, но соблюдались матерью и сыном, будто по сговору.
─ Вот, мам,погляди-ка, что я привёз. Боюсь, что-нибудь напутал.
─ Нет, почему же? ─отвечала мать. ─ Очень хорошо. А вот за это – прямо спасибо! Дай поцелую! Да ты много всего навёз… Куда мне одной столько!
─ Дак я к тебе на целый день. Половину сам съем.
─ Ну, посмотрим… Я тебе кое-что приготовила вкусненькое. Но сначала давай я тебе деньги отдам. Столько израсходовал!
Мать откуда-то вынимала кошелёк и раскрывала его. На это всегда, по церемонии, следовал
примерно такой ответ:
─ Ну, что же ты опять?! Должен же быть у тебя какой-то доход от сына! Да у тебя и денег-то,
поди, совсем мало осталось. Давай-ка я добавлю…Добавку мать всегда решительно отвергала. Добавка разрушала бы её бухгалтерию. У неё все расходы от пенсии до пенсии должны были сойтись с доходами. На этом основании она не без гордости заявляла соседкам:
─ Я на свои живу.
─ А сын что же, не помогает разве?
─ У сына своя семья. Я им обузой быть не хочу.
Если какие-то деньги сыну удавалось-таки отдать матери или что подкапливалось за лето, она их
откладывала «на похороны». Нехорошо, ей казалось, если будут хоронить не за её
счёт.Из-за этих«похоронных» сын однажды заслужил её особенное уважение. Дело было летом, 15 августа. Жили ещё на даче. Днём по телевизору показали Ельцина. Он с расстановкой
говорил:
─ Никакого дефолта,понимашь, не будет. Всё просчитано. Это я говорю со всей ответственностью.Была жара. Но сын засобирался в Москву.
─ Мать, давай-ка я съезжу, спасу твои «гробовые» и всё, что у тебя там на сберкнижке.Съездил, обменял рубли на доллары. У матери скопился капитал ─ целых 400 долларов! А в
понедельник на экране разглагольствовал уже другой персонаж ─ юный «профессионал».
Насчёт того, что его меры – никакая не девальвация. Говоря по-русски, это
означало, что никаких компенсаций в связи со скачком цен не будет. Мать
удивлялась:
─ Как это ты догадался? Какой молодец! А мне и ни к чему… Говорит Ельцин и говорит…
─ Не те сериалы,мама, смотришь. Мои догадки от сериалов, которые я смотрю.
─ А ты разве смотришь? Что-то я не замечала.
─ Разве не замечала?А «Новости», «Время», «Сегодня»?
─ Это не сериалы.
─ Не скажи! Ещё какиесериалы! Ты попробуй посмотри их подряд, как будто они с продолжением.
Мать попробовала. И признала новостные передачи захватывающими сериалами.
─ А и правда, ─ делилась она. ─ Я раньше подряд не смотрела. Так, иногда. А если подряд – интересно! И политики эти – прямо артисты, да ещё какие! Из них я только Жириновскому верю.
Он всю правду говорит
.Сын только руками развёл. Чуть не начал переубеждать, да осёкся: не хватало ещё матери на девятом десятке политграмоту постигать!А вообще-то сериалы стали в жизни матери влиятельной силой и даже, как теперь говорят, ─ ресурсом.
Приездов сына это тоже коснулось. Мать, например, говорила:
─ А ты ко мне завтра когда собираешься?
─ Пока соберусь-доберусь… Где-нибудь к обеду. Ладно?
─ Ладно. Только постарайся пораньше, чтобы тебе не позже шести уехать. Ведь пока доберёшься…Сын уже знал, какая тут подоплёка. В шесть начнётся сериал. А по будням у матери обед и ужин совпадали с расписанием сериалов. Лежать, отдыхать она не любила. Любила не
торопясь трапезовать и смотреть при этом сериал. Так складывался твёрдый режим
дня.По поводу сериалов иной раз звонила невестка.
─ Мама! Вы смотрите…? ─ и называла сериал.
─ Смотрю.
─ А что было в предыдущей серии? Можете мне рассказать?Была ещё у материособая функция в семье. Одна она знала, где сейчас кто и что у кого как. В общих чертах, конечно. Перед сном, после сериалов она звонила сыну, внучке, правнучке. Это называлось в семье «проверяла». Трудно было одно время с правнучкой. По молодости лет та ерепенилась, не хотела, чтобы её проверяли. Пришлось сыну по своей инициативе с ней поговорить.
─ Послушай, дорогая моя! Ты прабабке весь порядок нарушаешь. Ей всё про всех родных известно, а про тебя – нет. Неужели тебе трудно позвонить ей вечером и успокоить? Тем более,
что ты её так любишь.
─ Так ей надо, чтобы я дома вечером была. А у меня совсем другие планы.
─ Хх! Никто же и не трогает твои планы. Ты позвони и скажи, что собираешься в библиотеку, или к подруге, или что занятия в институте поздно кончаются, что поздно сегодня
вернёшься, а завтра ей позвонишь. Ты ещё не понимаешь, а я уже понимаю, что
значит для неё эта «проверка». Она её жизнь смыслом наполняет. Важное это дело,
поверь! А впрочем, смотри, как тебе душа подскажет.
Душа подсказала хорошо. Правнучка звонила после того разговора исправно. Мать была довольна. Она вовсе никого не контролировала, даже в мыслях того не держала. Она просто
была «в курсе», а точнее – в семье.От общения со стареющей матерью сыну приоткрылась одна не то чтобы тайна, а ускользающая от внимания тонкость. Не так уж редко говорят о проблеме одиночества в старости.
Но говорят в плоском плане, в том смысле, что человеку не с кем словом
перемолвиться, некому ему стакан воды подать. Не-е-ет! Одиночество сродни
нарастающей нехватке воздуха, когда с каждым днём труднее дышать. Пространство
жизни с каждым днём в старости сокращается.Как бы это объяснить?Вот, к примеру, во время приездов сына с каких-то пор вошли в правило прогулки.
Материна коммуналка на третьем этаже в старом доме без лифта и с высокими
потолками. Там третий этаж ─ как пятый в новых домах. Спускаться-подниматься
стало трудно. Сын помогал. Они спускались и делали большущий круг «пешком» по соседним
дворам и улицам. Нередко и по два круга. С сидением на лавочках, на детских
площадках. Часа полтора-два передвижений и разговоров. Потом за те же
полтора-два часа одолевали только круг. Потом сократили круг. В конце концов
дошло до сидения на стуле в своём дворе на солнышке или в тени, смотря по
погоде. Те же полтора-два часа, но пространство прогулок сокращалось.Сокращался и мир общения. Семьёй он никогда не ограничивался. В этом и была открывшаяся сыну
тонкость. Мало человеку семьи, а без семьи ─ и вообще не дай бог… Необходимы
ещё разные другие люди: знакомые, посторонние, случайные, из прошлого («с
работы», «в больнице вместе лежали», «в одном доме раньше жили»)… Одиночество,
подступая, скрадывает, скрадывает их круг. Точно сказал не наш великий писатель:
жизнь ─ это сто лет одиночества. Долго не замечаемого одиночества, добавить бы.Материн мир семьёй не ограничивался. Были соседи по квартире. Была соседка из квартиры напротив. Не
подруга, нет, но частая и подолгу собеседница. Мать не одобряла её стиль жизни:
вечно плачется, вечно жалуется, всю свою семью этим изводит.Было ещё множество людей из записной книжки. С ними мать время от времени перезванивалась. И даже
переписывалась, если не москвичи. Но перезвоны один за другим прекращались.
Навсегда. Люди из записной книжки один за другим переставали стареть. И письма
мать писала и получала всё реже и реже ─ по той же причине. Может, это и есть
примета глубокой старости, когда, кроме семьи, некому больше писать, некому
больше звонить…?
─ Совсем никого не осталось, ─ вздыхала мать. ─ Одна Тамара. Спасибо ей, звонит и я звоню.
Тамара ─ дочь Дуси-партизанки. Они с матерью как-то по-доброму сошлись «на дачах». Дуси вот
уже нет. А Тамара время от времени звонит, подолгу они говорят с матерью.Тамара, Тамара! Один-единственный телефон из всей записной книжки, по которому матери отвечали. Отвечали
дружески, не из жалости или вежливости. Не торопясь и не придумывая причин для
окончания разговора. Один-единственный человек не из семьи, из «большого»,
внешнего мира. Как много значила для матери эта Тамара!
Спустя годы и годы сын при случае скажет Тамаре слова благодарности за эту телефонную дружбу. Они помянут мать.
─ Она была у Вас очень интересным человеком, ─ скажет Тамара. ─ Она меня кое-чему научила и поддержала.
─ Расскажите, ─ попросит сын.
─ Я как-то пожаловалась, что нелегко одной, без мужа одолевать жизненные трудности. А она
мне и говорит: «Зато ты, Тамара, ничего панически не боишься, ни на кого зря не
надеешься, привыкаешь действовать. Не то что эти замужние». Она была совершенно
права.
«В общем, получается так, ─ думал он. ─ Надо вовремя заводить друзей в младших поколениях. Иначе придёт время ─ а у тебя Тамары нет. Совсем холодно и пусто будет на свете, одна
родня».
СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ
1.
Сергей Петрович решился, наконец-то, писать рассказы. Хороший жанр. Компактный. Не то что
повести и романы.Сергей Петрович до сих пор, вообще-то, писал стихи. Даже считался поэтом. Не таким, чтобы, там, поклонники и поклонницы. Не журнальным. Он никогда и не пробовал посылать свои стихи в журналы. Считал, что в его возрасте тщеславие ─ это как отсутствие
чувства юмора. А возраст был уже ─ ого-го! Не вторая даже молодость.Ну, стихи ─ это что ж! Мазнул словом, поманил образом, смутил или порадовал метафорой... В общем, тронул струну ─ и заиграла читательская душа. А проза ─ ответственнее, значительно строже. Взял слово ─ сообщи дело. Добейся, чтобы читательская душа принялась трудиться, тронулась в рост. Вот как от шукшинских рассказов.Рассказы Шукшина были для Сергея Петровича вершиной современной прозы. На них и надо равняться. Не в смысле стремления подражать ─ нет, конечно. А в смысле уровня, мастерства. Уж если писать рассказы, то так, чтобы не стыдно было показать Василию Макаровичу.То, что Василия Макаровича уже давно нет в живых, значения при этом не имело. Сергей Петрович прекрасно представлял себе Шукшина по его рассказам. И вполне представлял вероятную реакцию Шукшина, будь тот жив, на будущие рассказы. Похвал не ждал.
Но должны были иметься основания для достойного ответа на язвительную оценку
Шукшина:
─ Нет, Василий Макарович, нет. Позвольте с Вами не согласиться.На прозу, дававшую такие основания, Сергей Петрович таланта в себе не чувствовал. Вот если бы начать смолоду...И всё же, вот, решился. Игнорируя неуверенность.
2.
Сюжет!Требуется сюжет.Придумать? Нет нужды:ведь есть жизненный опыт, вокруг живая жизнь. Она соткана из готовых сюжетов.
Пока о жизни всерьёз не задумываешься, она целиком и полностью понятна. Рассказ
должен выхватить всего один жизненный эпизод, но так, чтобы читатель поразился
непростоте привычного. Чтобы задумался, ожил, стал переживать.С сюжетом Сергей Петрович надолго застрял. Чтобы читатель посмотрел на привычное по-новому,
надо, чтобы писатель ещё раньше открыл эту новизну. Не так-то это легко без
привычки. Ведь живём-то мы все более или менее одинаково, если не сказать ─ стандартно. Жизненная тропа у каждого пусть и извилистая, но извилины шибко уж похожи, как капли воды. Если вглядеться, наберётся пять-шесть, ну, десять типичных жизненных маршрутов.На что тут поглядишь по-новому? А писать об исключительном случае ─ это уже не литература. Намаялся с сюжетом Сергей Петрович. Но писатель ─ он на то и писатель. Сюжет нашёлся.У Сергея Петровича был многолетний сослуживец. Виктор. Очень положительный человек. Был он в
разводе. Сын от первого брака уже студент. То есть был студент уже в то время,
к которому относился сюжет. И была в их отделе Зоя ─ приятная такая девица лет двадцати пяти. Фигуристая, приветливая, весёлая. Лицо ─ как луна, только живое и по-милому хитрое.У Виктора с Зоей, как всем казалось, были какие-то отношения. Очень уж явно она около Виктора
вертелась. Да и Виктор никому столько не улыбался. Щебет её слушал, шутил. С
работы, бывало, вместе уходили.А потом Зоя вышла замуж, двух дочек родила. Совсем другая стала. И с Виктором вела себя уже не так, как прежде.Сергей Петрович решил, что это ─ сюжет. Случай из жизни. Почему у них всё было на мази, а в итоге они врозь? Про Виктора не подумаешь, как про старого холостяка. У тех допустимо всё, кроме расписки в ЗАГСе. Поэтому их хомутают только женщины, согласные на перспективы без расписки. Но это обычно домовитые тётеньки за сорок. А в Зойкином возрасте мысли о перспективах совсем другие. Если бы Виктор
вёл себя, как старый холостяк, то понятно, почему Зойка с ним не осталась. Но
он так вести себя точно не мог. Значит, тут другое. Значит она, вертихвостка,
предпочла ему другого.Сергей Петрович,когда обдумывал этот случай из их жизни, чувствами был на стороне Виктора. Но понимал, что надо быть объективным. Зойка ведь тоже человек, у неё свои интересы, свои мотивы. Она никому ничего не должна, вправе устраивать личную
жизнь.Хотя... Жена сколько раз наставляла Сергея Петровича: “Ты, Серёжа, бабам никому не верь. Они все только о своём думают. А тебе будут поддакивать да подпевать. Или помалкивать,
чтобы казаться содержательными. Артистки!!” Может, и Зойка щебетала с Виктором,
а сама о другом думала... 3.Рассказ получился ─ для первой-то пробы пера ─ вроде ничего. Сергей Петрович не торопился объявлять его законченным и кому-нибудь показывать. Пусть полежит, а мы на него потом посмотрим.Но и через некоторое время рассказ показался Сергею Петровичу ничего. Героев рассказа ─ Арсения и Светлану ─ Сергей Петрович по-авторски полюбил. Понимал их мысли и поступки. Герои были живые, правдиво воспроизводили жизненную
историю своих прообразов ─ Виктора и Зои.В рассказе получалось так. Начальник отдела Арсений Васильевич более чем неравнодушен к молоденькому инженеру Светлане. Светлана не замужем, Арсений Васильевич давно разведён.
Обоим надо налаживать личную жизнь. Арсений старается, насколько позволяет его
положение начальника, ухаживать за Светланой, оказывать ей знаки внимания. Они
подолгу беседуют вроде бы “по работе”. Смех, шутки, остроумие. Светлана иной
раз “шефствует” над Арсением: дарит ему подходящий модный галстук, разные талисманчики.
Бывает, вместе уходят с работы. Всем всё видно, всё понятно.Их отношения крепнут,да не закрепляются. В какой-то момент происходит развязка: Светлана отклоняет
прямое предложение Арсения Васильевича. Спустя некоторое время она выходит
замуж. Отношения между Светланой и Арсением Васильевичем уже не те, но добрые,
ровные.Новизна взгляда на привычный ход вещей, по мнению писателя Сергея Петровича, была в том, что не следует становиться на чью-либо сторону: обе стороны по-своему всегда правы.
Две жизни не обязательно сливаются в одну. Не обязательно Светлане было идти за
Арсения Васильевича только потому, что он положительный, добивается её и начальник.
Или потому, что коллектив от неё этого ожидает. И Арсению Васильевичу ни к чему
“отплачивать” Светлане за отказ. Надо достойно принимать удары судьбы и не
ломать то доброе, что сложилось.Такой вот получился мудрый призыв к взаимопониманию при самых даже неблагоприятных поворотах судеб.
4.
На литобъединении,где Сергей Петрович представил свой рассказ, коллеги отзывались одобрительно, с энтузиазмом поддержали тост за нового прозаика. Советовали “подсушить” язык, избавиться от длиннот. Но сюжет признали жизненным. Вопрос о том, что из
рассказа вытекает для читателя, не затрагивали.Сергей Петрович очень и очень ободрился, увидел себя на стезе рассказчика.Потом совершил роковую ошибку. Осмелился показать рассказ прототипам героев ─ Виктору и Зое. Боялся, что возмутятся,узнав себя и свою историю. Но произошло всё совсем не так, как предполагалось.Зоя прочла рассказ в обеденный перерыв и молча вернула его Сергею Петровичу с каким-то вроде пренебрежением.
─ Ну,что, Зой? Выйдет из меня рассказчик?
─ Может быть.
─ Не понравился мойскромный труд? Первый блин комом?
─ Да нет, почему же... Рассказ как рассказ.
─ А как тебе героиня?
─ Дура она у Вас набитая.
─ Как дура? А ты что же ─ не отказала бы Арсению Васильевичу?
─ Нет, ─ тихо сказала Зоя и помотала головой.Сергей Петрович смекнул, что теперь она замкнулась навеки.Несколько дней “новый прозаик” мысленно возвращался к этому “разговору с прототипом”. Мало-помалу забеспокоился. Не находил объяснений. Осторожно договорился с Виктором: так, мол, и так, нужен дружеский совет, почитай, пожалуйста, мой первый прозаический опыт...Виктор прочитал рассказ очень внимательно, обстоятельно даже. При чтении раза два возвращался назад по тексту. Потом сказал:─ Хорошо пишешь,Серя! Давай, продолжай!. У тебя получится. Мы ещё будем гордиться, что знакомы
с таким большущим писателем.
─ Да ладно, кончай баловать. Скажи лучше, как тебе сюжет. Жизненный?
─ Наверно. В жизни всё бывает.
─ А мне казалось, тут кое-что перекликается с твоей историей...
─ С какой это моей историей? Ты о чём?
─ Ну, Вить, мы же много лет в одном коллективе. Все видели ваши отношения с Зойкой...
─ С Зоей Георгиевной?А какая тут связь? У нас с Зоей Георгиевной не было ничего даже отдалённо похожего.
─ Ну, привет, ─ растерялся Сергей Петрович.
─ Мы все вашей свадьбы ждали... а она... за другого... тебя в сторону...
─ Знаешь что...
─ Виктор надолго умолк.
─ Знаешь, когда Зоя... ─ он спохватился, поправился: ─ Знаешь, если бы Зоя Георгиевна сама первая сделала бы мне предложение, я бы решительно отказался. Хотя лучше её никого не могло быть.
─ Да почему же? ─ ошалел Сергей Петрович.
─ Потому!! ─ рявкнул Виктор. ─ Ты что, вообще жизни не знаешь?! Писатель хренов!
5.
От Виктора Сергей Петрович шёл полностью разорённый. Ныло и ныло внутри. В голове пусто. В
пустоту пёрли идиотские “стихи”, злые и бессмысленные: Один астролог, большой прохвост,Составить взялся для нас прогноз. Сказали звёзды, сказали всем,Что жизнь удастся, да не совсем. В Аду не печься, не млеть в Раю.А счастье сбудется в том краю, Куда однажды на кой-то ляд Макар пригонит своих телят, А с гор высоких им свистнет рак.Не так всё будет! Совсем не так! “Как же мне теперь с рассказами-то? ─ ныло внутри. ─ Талант ─
ну, ладно... А жизни не знаю совсем...”
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
| annalevina2004 | Дата: Четверг, 20.11.2014, 18:21 | Сообщение # 10 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 8
"Когда б Вы знали из какого сора..."Понедельник - день тяжелый... Пришла, вернее, притащилась домой с работы усталая, как собака. Слава Богу, вчера был выходной, значит обед есть, можно расслабиться. Сейчас сумки брошу - и в ванну... с пеной, с эвкалиптом, масочку на лицо...Однако в квартире подозрительно тихо. Музыка не гремит, по телефону никто не болтает...что-то явно случилось...ой, мамочки, посуда помыта... не иначе случилось что-то очень плохое...Яна-а-а-а!!!!Из своей комнаты выходит, вернее, крадется дочь. Физия смурная, глаза в пол. Что на этот раз? - Привет, мам. А знаешь, что сегодня на математике было? Танька Иванова на голове начес сделала и лаком залила. А математичка Инна Викторовна как в класс вошла, так сразу на Таньку накинулась, мол, Иванова, сейчас же иди в туалет и размочи свой начес, и не смей мне задавать свои дурацкие вопросы! А Танька и брякнула: "Инна Викторовна, а мне в мужской туалет идти или в женский?", представляешь?- Представляю. Давай, колись, а ты чем отличилась? Ну, что в пол смотришь? Говори! И не ври мне, все равно узнаю! - Мам, я в школе песню сочинила. На мотив из "Белого солнца пустыни", ну из фильма, который мы вчера с тобой в кино смотрели.- И?...- Про директора и учителей...- И?...- Тебя могут на педсовет вызвать, а меня из школы выгнать.- Вот спасибо! Дожили! Так... пой, чего стоишь?Я упала на диван, с ненавистью уставилась на дочь, изображая на лице ангельское терпение. "Ваше благородие..." - себе под нос заунывно затянула дочь.- Стой! Не на паперти подаяние просишь! Пой как в школе пела! Паршивка вскинула голову, и с такой же, как у меня, ненавистью заорала:"Ваше благородие, госпожа директор!Сели к нам на шею Вы и сидите крепко!Долго ль еще шеи будем подставлять? Эх!Не хотим учиться, а хотим гулять!"- Все?- Нет, еще про литератора Иосифа Георгиевича.- Давай."Ваше благородие, господин Иоська!У тебя познания - полная авоська!Но не торопись ее ты разгружать...Эх!Не хотим учиться, а хотим гулять!"- Теперь все, надеюсь?- Все. Мам, но про "не хотим учиться" - это просто для рифмы, ты не подумай...- Я "не подумай"? А ты о чем думала и, главное, чем? Хочешь в ПТУ вместо девятого класса? Получишь! Поэтесса хренова! И что теперь будет?- Мам, есть выход...- Какой?- Сказали, если я творческое задание по геометрии сделаю, то простят.- Господи, час от часу не легче. А что это такое?- Ну...стихи им надо... про геометрию. Там конкурс какой-то, и от нашей школы нужны стихи про геометрию... Поможешь?- Я?! Это же ты у нас поэтесса, иди, сочиняй, а я - в ванну!- Мам, я уже три часа мучаюсь. В голову одна дрянь лезет. Хочу про геометрию, а получается про Амношу.- А Амноша-то тебе чем не угодил?Учитель истории с небычным именем Амнон и простым отчеством Яковлевич, высоченный, сухопарый, с белогвардейскими усами и бородкой, на всех смотрел свысока, благо рост позволял, и всем своим видом давал понять, что, разговаривая с вами, делает вам большое одолжение. Поэтому я с ним при встрече старалась вообще не общаться.- А чего он всех девчонок за ноги хватает и заставляет вторые колготки снимать! В школе трубы прорвало, холод жуткий, а он говорит, что две пары колготок - это плебейство! Сам-то, небось, в брюках, да еще и в кальсонах под ними! Патриций недорезанный!- О, какие мы слова знаем! Это, между прочим, Амноша тебя этим умным словам научил, а ты про его кальсоны сочинять собралась? - Мам, ну помоги...Ну, пожалуйста! У меня уже от этой геометрии квадратная голова!- Господи, за что? Да я уже забыла все, геометрию эту проклятую! Что вы сейчас проходите?- Параллелограмм.- Так. Все. Полчаса я отдыхаю. Не подходи. Дай покой! - А потом?- Посмотрим, - проворчала я, наливая ванну.Сейчас самое главное ни о чем не думать и расслабиться, иначе я с ума сойду. Та-а-а-к. Раздеваемся, погружаемся... Какое блаженство! Главное - ни о чем не думать...Ни о каких параллелограммах...- Яна-а-а-а!!!! Неси скорей бумагу и ручку, а то я все сейчас забуду! - Я здесь, мамочка!Дочь возникла мгновенно и, подражая идеальной секретарше, уже стояла наготове с ручкой и блокнотом.- Ты за дверью стояла?- А что? Я тебя не знаю что ли?- Не наглей! Давай, записывай: "Однажды параллелограмм Нанес визит одной из дам..."- Мам, погоди! Так нельзя. "Нанес визит одной из дам" - это не по-детски. Никто не поверит, что это я сама сочинила.- Ах, простите... не учла! Ну, хорошо, тогда так: "Веселый параллелограмм Пришел однажды в гости к нам!В гостях он встретился с собратом,Который числился квадратом.Квадрат тот, параллелограмм увидев,Вскричал: "Кто так тебя обидел?Ты весь какой-то не такой,Ты кособокий и кривой!""Мой друг, - ему собрат ответил, -Ты основного не заметил:Я весь попарно параллеленИ теоремами проверен.Вот ромб сейчас сюда прибудет,Он справедливо все рассудит,Он кособокий, как и я,Зато длина сторон - твоя!""Друзья! - трапеция вскричала, -Давайте все начнем сначала:Хоть все мы разные натуры,Мы - геометрии фигуры,А потому должны дружить,Без нас задачу не решить!"Мораль сей басни такова(Она проста, как дважды два):Судить мы строго не должныТого, кто не такой, как мы.Давайте в мире жить, друзья!Иначе просто жить нельзя..."- Мама, ты - гений! - завопила дочь.- А то! - усмехнулась я, и, как тогда говорил незабвенный Леонид Ильич, "с чувством глубокого удовлетворения" нырнула в мягкую, ароматную, ласковую, теплую мыльную пену.
annalevina2004@yahoo.com
|
| |
| |
| sunsetch | Дата: Воскресенье, 23.11.2014, 10:24 | Сообщение # 11 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 9
Миллионер Андрей Хворост Нет, отгулы- дело хорошее, но только не в том случае, когда у вас дома гостит тёща. Тем более такая, как у меня-
злобная, уродливая карга. И при этом- с огромным знанием жизни.
Главное для неё- донести накопленную правду о мировом порядке до всех
окружающих, и мне- особое внимание.
В инквизиции бы она пригодилась. Выжигала бы ересь с утра до ночи
Гингема.
На работе тоже доставалово, но там, хотя бы, у тебя есть право голоса. И
я им пользуюсь, тут без вариантов. За тот год, что там торчу, я
здорово продвинулся- в плане расширения жизненного пространства. Даже эти
придурки- фанаты спартаковские- гундят теперь в уголке, норов не показывают.
Правильно мой старик говорит- они, сынок, только толпой и сильны. По одному-
слабаки, смотреть не на что.
Конечно, без субьективизма старик в этом вопросе не обошёлся.
Я, когда первый раз в майке ЦСКА на работу пришёл, вроде начались нервные
движения. Ну. Я перерыва дождался и без лишних базаров навалял одному люлей в
туалете. А вечером другому.
Я не атлет, но с азами знаком неплохо, тюрьма помогла. Максимум агрессии
в первые же секунды. Без сантиментов.
Лучше при этом что- нибудь орать.
Никогда это правило не подводит, сколько не пробовал. Правда, эта мудрость
общеизвестна, и можно нарваться на такого же опытного чела. Тогда всё решает
скорость оценки ситуации.
В большинстве случаев лучшим выходом является бегство. Переживать
муки совести лучше с целой физиономией.
А тут эта старая корова. Воспитывает меня. Ясно- больше ж некому. И
давит по слабым местам- мало денег и много прошлых грехов.
Не так уж их и много, если разобраться. Хотя один момент бесспорно в пользу
злобного чучела. Это –позапрошлый год, когда я пару месяцев проторчал в
изоляторе за попытку грабежа. Блин, именно что за попытку! Ничего не забрали, а
проблем огребли- лопатами.
Спасибо старику. Вытащил меня оттуда, вызволил, так сказать, из
узилища. Я всё время думаю- сколько бы я прожил в тюрьме- с моим то характером?
По самым оптимистичным прикидкам получается не больше года.
Далеко нашей исправительной системе до европейских стандартов, и
наблюдать её сближение с этими самыми стандартами я не намерен.
Категорически не желаю наблюдать.
Хотя сделать что-то плохое, даже ужасное, меня иногда просто
подмывает. Я хочу отрезать старой макаке голову , сделать из неё холодец
и съесть. Или растворить её в серной кислоте- всю, без остатка. Или
сбросить в пропасть- посреди ночи, когда ветер, дождь и воют собаки. Не хватает
духу, к сожалению.
Добряк, что поделаешь.
Что вот я сейчас делаю? Тащусь в банк, и это в отгул!- оплачивать квитанции за
телефон, который старуха нагружает ежедневно. В общении она вся. Плохо только
то, что её абоненты находятся в далёких южных городах. За
звонки прайс недетский.
- Связь, Игорёк,- это основное! Никогда нельзя оставаться без связи, вариться в
собственном соку. А сейчас- особенно! Что вот будет, если до меня не смогут
дозвониться? Люди же все пожилые! И нервы у всех..
Да уж. У всех нервы. Только у меня- канаты стальные. Терплю.. всё
терплю. Отсиживаюсь в защите, отодвигаю мяч от ворот. С таким судейством в
любую минуту возможен пенальти. Придётся выгребать мячик из сетки. Так что,
вместо заслуженного отдыха после изнурительных трудовых будней, тащусь
сквозь снег и холод в банк, зажав в руке квитанцию. И погода, кстати, такая же
мерзкая, как и моё настроение. Мрачняк.
Первые недели зимы.
Идти, к счастью, недалеко. По дороге попадается пара знакомых. Мы
с ними вместе ходили в школу, в те старые добрые деньки.
Они-заслуженные безработные Российской Федерации, вид- самый блаженный. Глядя
на две эти хитрые рожи, вывод о том, что ребята- при деньгах, напрашивается сам
собой. Мысль о пиве материализуется мгновенно, и вот мы уже сидим в забегаловке
под названием «Сова». Интерьер убогий, но, когда кружка жёлтого пойла
стоит 30 рублей, от претензий можно воздержаться. Не воняет, и то хлеб.
Разговор заходит о наших перспективах в еврокубках, и оптимизм почти
зашкаливает, ведь ясно же, что за такие бабки мы просто обязаны быть в
топе.
Кстати, о бабках. Хоть мой старик и втолковывал, что нужно,
мол, учиться, а иначе так и будешь всю жизнь глазеть на осины под окном, с этим
у меня пока не сложилось. Конечро же, здесь «пока»- ключевое слово,
гарантирую. Опуская детали, экономике я учился, можно сказать,
самостоятельно. И вот какой есть вывод: бабки бывают криминальные и бабки
бывают для лохов. К сожалению, после неприятного инцидента с
изолятором, меня питает второй источник. Крайне скудный, надо заметить.
Ну что поделать, лохи у нас не в чести, сказываются нюансы менталитета.
Об этой непростой финансовой ситуации я думаю так: главное не терять свою
гордость! Её у меня хрен отнимешь. Платите мне мои гроши, но не лезьте мне в душу.
Хуже будет, сто пудов, или даже двести.
А вот у моих приятелей всё по другому. Их явно обидел бы тот, кто
скажет, что они заработали хоть сотню честным трудом. Судя по неясным
намёкам этой пары хмырей, их сейчас кормит нелегальная продажа щебня. Тянет она
лет на пять, если не больше,хотя перспектива ограничения свободы парней
сегодня не волнует.
Их волнуют другие вещи. Вот, например, эта их всегдашняя игра в американских
полисменов- типа у них диалог плохого с хорошим. Весело, конечно.
- Слушай, Игорь, ты вяло выглядишь.
-Игорь измотан работай на дядю.
- А дядя- то не из щедрых, надо полагать..
- Да, бывает непросто..
-Как-то развеиваться надо, Игорь, старичок!
- Общение с друзьями должно ему помочь!
-Ну, отвлечь от грустных мыслей...
- Подтолкнуть к созидательным моментам!
- Да, Господи, просто расслабиться!
Это хронические болтуны. Рабочий парень- такой, как я, должен держаться от
таких типов подальше. Так что нам- не по пути. Отрываю задницу от стула и
вперёд, к банку, последний бросок.
Ладно, народу там немного. Передо мной- какой-то лысый
бодрячок и тётенька. Ориентировочное время ожидания- пять минут, но тётя
рушит все планы, потому что ей именно сегодня приспичило обнулить здесь свой
счёт.
Всё приходит в движение, в такие минуты и становится ясно, что
в сфере обслуживания у нас- полная беда.
Некомпетентность рулит. Если бы кто-то захотел отыскать хоть проблеск мысли в
глазах этих вымытых, намазанных дешёвой косметикой девочек, ему бы
потребовалась вечность. Cоставили бы компанию Каю. Я, кстати, знаю
бандита по кличке Кай. Тип мерзкий.
Девицы напряжённо вглядываются в монитор , осторожно тыкают по
клавиатуре, словно опасаясь случайного взрыва. Вот, наконец, слышен победный
стрёкот принтера, тётенька семьсот раз подписывает бумажки и отплывает в
кассу. Передо мной- молодой, растущий специалист банка, на бэйджике-
«Екатерина».
Вконец измотана. Без лишних слов протягиваю ей квитанцию, она суёт её в
считывалку, но что-то, как назло, заедает. Она уходит, наверное, за
валидолом, потом вновь появляется, и повторяет попытку. На меня, естественно,
ноль внимания. Ура! Телефонные разговоры Лилии Васильевны оплачены.
Лилия. Цветочек из горшка. Где были мои глаза все эти годы?
Если её дочь унаследовала хоть пять процентов генов этого чудовища, меня ждёт
кошмарная старость. Это ясно, как день.
Ладно,домой! Тепло домашнего очага плюс обзор вчерашних матчей гарантированно
меня взбодрят. Я стою на переходе, жду зелёного. Тут кто-то хватает меня
за локоть, правда несильно.
- Молодой человек! Помогите! Мне нехорошо-оо..
Оглядываюсь. Это та тётенька из банка. И чо ей там нехорошо? Ладно, я
добрый. Беру её за локоть, ползём через улицу. Всего десять метров, но тётька
весит пару тонн, мы с ней- как пара черепах. До меня доносится хрип:
- Сердце.. нитроглицерин..
Она машет сумкой, и это её последнее осмысленное действие, потому что
сумка падает на землю. Вместо нитроглицерина оттуда выпадает пачка купюр.
Купюры приятно розового цвета. Нормальный ход! Я привожу всё в порядок.
Сейчас мне нужна сосредоточенность, не время поддаваться панике! Совсем
рядом маячит «Сова». Так: плюсы- уже смеркается. Минусы- скоро в «Сову»
нагрянут все окрестные колдыри и им сочувствующие. Жизнь ведь тяжела! Тащу
тётеньку внутрь. Так и есть- мои приятели никуда не делись, смотрят по
телевизору «ЧП». Хотят, наверное, себя там увидеть.
- Игорь! Где же супружеская верность ,а ? - первый
- Твоя подруга далеко впереди..- второй.
А чего ждать от этих придурков? Друзья детства.. Усаживаю тётю на стул
рядом с собой. Как назло, официантка появляется через секунду. Заказываю
два пива и орешки. Вот орешки то нафига?
- Она синеет,- делится впечатлениями мой приятель.
- Передоз,- задумчиво бормочет второй.
Я тем временем извлекаю из сумки таблетки Да, нитроглицерин. Но как бы
не было поздно. Впихиваю тёте в рот горсть таблов, мгновенного эффекта
нет. Пусть запивает пивом, особого вреда не предвидится. Пиво льётся изо рта.
Дело дрянь.
Cколько же эти негодяи уже выпили? И что им нужно, чтоб
включиться- атомная бомба?
- Вам что, атомная бомба здесь нужна?- сдавленно шеплю я.- Чтобы включить
мозг?
Возникает пауза. Пара упырей переглядывается, им, похоже , становится
всё веселее
Гады.
Потом я вспоминаю слово «щебень». Щебень мне должен помочь.
- Смотри, Игорь, у тебя ж проблемы!- первый.
- Криминал не отпускает тебя..- второй.
- Труп посреди города…
-Сидит рядом с тобой в кабаке!
- В такой момент друзья просто необходимы, да.
- Особенно друзья опытные. Которые просто помогут. Не станут надоедать
вопросами..
- И почти что даром, дружище!
- Да. Хотя времени – в обрез.
- Время стремительно утекает!
- Труп здесь совершенно неуместен.
- Отвратительное зрелище! Где ты вообще им обзавёлся?
Я залпом выпиваю кружку. Чёрт, неплохо- за тридцать то рублей! Так,
Игорь, не торопимся, берём нужный тон. Концентрация и внимание. Голы мы не
забиваем, но и к своим воротам никого просто так не пустим.
-У неё миллионов пять в сумке. Можем разделить пополам.- говорю. И наблюдаю
мыслительный процесс на этих двух физиономиях. В этот момент звонит телефон.
Конечно же, на проводе- Лилия. Я абсолютно убеждён, что ей наплевать-
где я и что я, но старуха не может упустить шанс сделать мне нервы.
- Что тебя так задержало, Игорёша? Ты хоть заплатил за телефон?
- Да.
-Ну так приходи быстрее! Я котлетки приготовила..
К слову сказать, готовит она так, что в средние века её сразу объявили
бы ведьмой. И сожгли на костре. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы
сказать ей, куда нужно засунуть свои котлетки. Это настоящий триумф воли. Тем
временем мои приятели тоже пользуются сотовой связью. Звонят человеку, которого
они называют Пуп. Разговору мешает стремительно мертвеющая женщина, которая всё
время падает и ударяется лбом об стол.
- Обними её, Игорь!- это первый.
- Пуп сказал, что приедет через пару минут!- второй.
- Пуп так сказал?- удивляется первый.- Здорово! Он- человек слова. Редкость в
наше время.
- Ты всё же обними её, Игорь. Даже в этой дыре нужно соблюдать какие-то
приличия!
- Слушай, ему же неприятно! Она явно похолодела.
- А деньги?
- Да, конечно.
И дальше в таком же духе. Ничего святого нету у людей. Зато
находятся солнцезащитные очки, я надеваю их на тётю.
- У неё- светобоязнь,- говорю я официантке, которая прибыла с очередной порцией
пива.
- Угу,- откликается она и отбывает. Похоже, что , если бы я обнимался
здесь с Фредди Крюгером или Веркой Сердючкой, реакция была бы такой же.
Это плюс. Держим мяч, Игорь, старичок. Держим мяч.
Но нервы- ни к чёрту. Просто как угольки. Заливаю их пивом, и, вроде,
помогает. Появляется Пуп. Он маленького роста и с усами. Похож на крота,
которому по ошибке приделали ноги. Мой старик всегда говорил, что
растительность на морде- признак душевного разложения, и я в очередной раз
убеждаюсь в том, что он абсолютно прав. Усы ему идут так же, как Алле Пугачёвой-
отбойный молоток.
- Пуп!!- орут двое балбесов одновременно. -Сколько лет, сколько зим!!
- Я вас видел сегодня утром, придурки,- кисло отзывается Пуп.- Причём вы тогда
были потрезвей.
- Так с тех пор столько всего произошло!
-И продолжает происходить!
- Да, познакомься с Игорем!
- Он нервничает, но парень отличный!
- Да, он у нас молодец. С женщинами ему только не везёт.
- И сейчасмы наблюдаем наиболее характерный пример.
- Ну вижу, -оглядев всю мизансцену, бормочет Пуп.- А я здесь причём?
Они выходят, чтобы объяснить кроту- мутанту, причём здесь он. А я сижу,
обнимая мёртвую женщину, и мне нестерпимо хочется закурить. Мои сигареты
кончились, так что проверяю на предмет их наличия сумку своей дамы. Обнаруживаю
ментоловый «Вог». И ещё приятный сюрприз- у неё не пять миллионов, а шесть.
Двенадцать пачек аккуратных розовых банкнот. Места они занимают совсем чуть-
чуть. Чтобы отпраздновать, выпиваю ещё пива, идёт оно всё лучше.
Ну, план был выбран такой. Эти два дебила затевают драку с посетителями,
чтобы никто ничего не заметил, а мы с Пупом сопровождаем даму в тёмную
ночь.
Всё прошло неплохо, особенно удалась драка,только с погрузкой вышла
небольшая заморочка. Дело в том, что машина у Пупа называется «ЗИЛ», кузов
чертовски высоко. С нас сошло по семь потов, а потом он, наконец, отчалил на
щебёночный карьер.
- Там примерно миллион кубов этого щебня,- сказал Пуп.- Это- очень до
хрена. В ближайшие сто лет никого там не найдут.
- Угу,- топаю обратно в «Сову». Там уже конфликт улажен, началось братание. Все
мы- россияне, клетки большой загадочной души. Загружаемся в такси и едем в
«Глобус». Это заведение классом выше и работает круглосуточно, играет какой-то
незнакомый тип на саксофоне.
- Пивом сердце не обманешь!- торжественно изрекает один из моих собутыльников.
- И деньгами- тоже!- добавляет второй.
- Но нужно пробовать!
- Да.
Они смотрят на меня, как парочка котов на сметану. Ну я- парень с
совестью, произвожу расчёт, потом мы заказываем виски. Выпиваю пару нехилых
порций, саксофонист играет «Лили была здесь», и тут опять звонит телефон. Это-
моя домашняя Лили, голос напоминает вой бормашины.
- Ну как тебя можно из дома выпускать? Ты хоть знаешь, который теперь час?
Уу, гадюка.
- Пошёл я, парни,- говорю.
- Молодец!- отзывается один- Чувство ответственности очень важно!
- А если оно подкреплено привычкой к регулярному созидательному труду, то
становится важней вдвойне!- говорит другой.
-Труд- необходим.
- Он превратил обезьяну в Энгельса.
-Ты старайся подольше не завязывать с этим, Игорь!- тепло советует один на
прощание.
-Хотя зачем теперь ему это?- задумчиво вопрошает второй.
- Всего один вопрос, Игорь!
- Ну, какой?
- Ты знаешь, во что превращается молчание?
Всё, хватит, выхожу на улицу. Уже ночь, и там безлюдно. C неба
миролюбиво спускаются снежинки. Скоро наступит Новый Год. Десять минут –
и я дома, отгулы у меня продолжаются и можно отспаться.
Иду и думаю о своём старике. Что бы он-то сделал в таких
сложных, экстремальных обстоятельствах?
Знаю, что он не стал бы делать. Не стал бы читать мораль.
Дом, милый дом. В окнах свет.. Старая карга приготовила приветственную
речь, за ней не заржавеет.
Нет, что-то надо с этим делать, понты гонит, как на своём поле.
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 27.11.2014, 15:18 | Сообщение # 12 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Участник номер 10
Тринадцатое колено
___________________
Из сводок секретного отдела:
«Особое агентство по обнаружению десяти пропавших колен Израиля, потерявшихся
во время Ассирийской оккупации древнего Израиля в 722 году до нашей эры сообщает,
что в конце концов обнаружено все десять колен в разных частях света, на разных
континентах и во всех полушариях. Таким образом колен теперь двенадцать
(включая два не пропавших колена), но самое удивительное, что в районе
центральной Африки было замечено существование ещё одного племени, чем то
напоминающим евреев. Оставить потенциальных евреев в Галуте, к какому бы колену
они не принадлежали было бы кощунством. Им было присвоено кодовое название:
“Тринадцатое колено” и оставалось лишь узнать точное местоположение этого
колена. На его поиск была послана сверхсекретная экспедиция»
Некоторое время назад “Тринадцатоеколено” под кодовым названием “зайн” пало на колени и подниматься не
собиралось. Религиозный экстаз продолжался довольно долго. Объяснения этому
явлению мог дать только святой отец Домициан с большим изданием нового завета
под мышкой. Он снова открыл иллюстрированные классиками страницы Нового Завета
и в который раз поинтересовался.
-А что вы думаете об этом шедевре?
-Это «Безумец» Эль Греко, -устало ответил археолог Рубинштейн.
-Правильно. А на кого похоже столь гениальное творение?
-На безумца.
-Но посмотрите кто этот безумец? -воскликнул отец Домициан, - Вокруг него ореол
небесный. Вы заметили на кого он похож
-На Христа?
-А ещё?
-На самого Эль Греко
-Это само собой. А ещё?
-Не знаю, -процедил сквозь зубы Рубинштейн.
-На вас, мой образованный друг. Они принимают вас за него, то есть его за вас.
Они ещё долго могут так стоять, -успокоил священник, -Вам очень повезло.
-В чём же тут везение?
-В том, что они не только не съели вас, но и стоят перед вами на коленях,
-запросто объяснил священник, -Если бы я не пришёл раньше вашего в эту глушь и
не рассказал им про житие Христово,
иллюстрированное классиками, то они бы точно вас съели.
-Спасибо святой отец, -в который раз поблагодарил Рубинштейн.
-Ну вас не скажу, но этих двух точно, -успокоил священник, кивнув на двух
сопровождающих археолога.
-Но я должен их вернуть обратно, -признался Рубинштейн, мельком взглянув на
своих сопровождающих, и взмолился, - Святой отец помогите.
-Хорошо. Тогда ответьте на следующий вопрос. Кто художник следующего шедевра?
Священник перевернул лист книги.
-Надеюсь после этого вы нас отпустите? - поинтересовался Рубинштейн.
-Надейтесь друг мой. Господь любит надеющихся, -обнадёжил священник и напомнил
свой вопрос, -Так что это за произведение искусства?
-Это Гойя.
Один из сопровождающих археолога заглянул ему через плечо и вставил своё
мнение.
-Какая ж это гойя? Это гой, а то и много гойев.
Отец Домициан с нескрываемой грустью взглянул на двух сопровождающих археолога,
но Рубинштейн постарался замять вопиющую безграмотность своих сопровождающих в
сфере искусства эпохи Возрождения и воскликнул.
-Гойя. Святое семейство и ещё какие-то важные люди.
- Не какие-то, а святой Иоким и Анна, - назидательно исправил священник и с
грустью закатив глаза, признался, - Я вижу, вы единственный человек, с которым
я могу поговорить о настоящем искусстве в этой глуши.
Отец Домициан со вздохом кивнул двум туземцам и они спустили археолога с
величественного трона, слепленного из бамбука с грязью. Потом развязали верёвки
на руках и ногах сошедшего со страниц книги святого, чтобы он не убёг. Археолог
размял затёкшие руки, а отец Домициан вдруг уткнул в его плечо седую голову и
тихо зарыдал.
-Теперь когда ещё я встречу человека, разбирающегося в шедеврах Возрождения?
-Святой отец, если мы пойдём, они нас не догонят? - осторожно спросил
Рубинштейн.
-Думаю нет. Но на всякий случай бегите, пока я буду произносить короткую речь о
том, что посланники небес решили удалиться домой. Но до джунглей не добегайте.
Ждите меня там, а то вас опять подстерегут новые опасности.
Рубинштейн даже в минуту опасности не мог побороть любопытство и решился на
вопрос, мучавший его с самой первой минуты знакомства с этим удивительным
человеком.
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 27.11.2014, 15:21 | Сообщение # 13 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Участник номер 10 (продолжение)
-Святой отец, а как они вас не съели? Ну тогда, вначале? -уточнил Рубинштейн.
А! -с улыбкой воскликнул отец Домициан, -Ну вначале конечно было слово, то есть
они меня конечно хотели съесть, но когда они увидели эту книгу.
Священник загадочно замолчал.
-И что же?
-Они её начали рассматривать и потребовали объяснений. Пришлось им меня
развязать, чтобы я начал рассказывать про жизнь и деяния Спасителя нашего. Вот
что делает с людьми вера и искусство! -с восторгом воскликнул отец Домициан и
уже спокойно добавил, -Дикарей превращает в добрых христиан. И вы знаете, что
самое удивительное, они прекрасно понимают мой родной язык, итальянский, они
его уже почти выучили. Целый год я гостил у них как посланец Бога живого. Ну а
дальше вы сами всё видели.
-Да, -с облегчением вздохнул Рубинштейн, удаляясь всё дальше от новых учеников
отца Домициана.
Из донесений сопровождающего
Рубинштейна:
«Операция 13 колено под кодовым названием «зайн». Болезни: 21 спид, 3 проказа,
8 сифилис, 4 лихорадка, остальные неизвестно. Медпункта в деревне нет, но есть
шаман и знахарка, а ещё священник, возможно под прикрытием, который носит
большую книгу с картинками, но не Камасутра, в которой обнаружен портрет агента Рубинштейна, нарисованный каким то греком.
Просим проверить как Рубинштейн попал в эту книгу? Кроме того агент Рубинштейн
с агентом под прикрытием “священник” нашли в ней много общих знакомых.
Напрашивается вопрос, откуда у священника с Рубинштейном так много знакомых
если со слов Рубинштейна они видятся впервые. Не исключено, что наш Рубинштейн
уже не наш. Сообщаю вам кодовые имена их общих знакомых: Гойи (неизвестно в
каком количестве), Рафаэль, Леонард и Микеландж, а также какой-то грек,
которого они так и зовут Эль Грек. Священник увязался за нами под прикрытием
«показать дорогу». Завёл нас в джунгли и чуть не утопил в болоте. Священник под
прикрытием с Рубинштейном под прикрытием так увлеклись обсуждением общих
знакомых, что не заметили, как я попал в болото. Хорошо, что Абрамошвили был рядом
и вытащил меня, а Рубинштейн предатель ушёл далеко вперёд, под ручку со
священником, который с большой книгой, но не с Камасутрой. Прошу проверить
Рубинштейна на наличие его личностно-агентурной состоятельности как агента
нашей доблестной разведки. К полудню допёрли до 13 колена под кодовым названием
«хет». Но и тут неудача. Агент Абрамошвили, доктор под прикрытием учудил и ни с
того, ни с сего, а может сдуру или с целью навредить операции одел свой
дурацкий белый халат. Он утверждал, что это чтобы подтвердить миролюбивость
нашей операции. А я лично расцениваю поведение доктора как подрывную
деятельность, потому что тринадцатое «хет» тут же разбежалось. Как оказалось,
агент чужеродных разведок священник под прикрытием, нас не предупредил, что
белый цвет у них дурной знак, а потому если решите их оцивилизовать, везите им
чёрную униформу. Священник умолял сильно не бить Абрамошвили, и я стукнул его
не сильно. А ещё доложу до вашего сведения, что агент Рубинштейн просил у
священника чего нибудь попить. Священник по доброте душевной дал ему бутылку
воды, но мы то знаем чего он на самом деле хотел! Наша организация столько
денег убухала на наркосанатории, чтобы привести в норму Рубинштейна, но
очевидно он опять взялся за старое. Теперь когда священник и Рубинштейн выявили
столько общих агентов других, неизвестных нам пока ещё разведок, не
удивительно, что священник заступается за младшего лейтенанта Рубинштейна, но
почему он на стороне Абрамошвили, это нам и вам в центре следует выяснить.
Кстати, они проговорились, что один из вышеперечисленных агентов поставил
Давиду (не уточнили фамилию, но я потом выпытаю у Рубинштейна) рога. Имеет ли
это отношение к начальному этапу становления нашей организации ещё в эпоху
получения независимости страны? Это нам и вам в центре опять придётся выяснить.
А пока 13 колено под кодовым названием «хет» бегают от нас по всей саванне, и
мы будем долго их ловить, так сообщил агент под прикрытием священник. Услышав
это, мои подчинённые устроили бунт на корабле, то есть внутри нашей дружной
агентурной троицы. Кстати, священник под прикрытием тоже про троицу какую-то
говорил, видать под прикрытием. А у нас произошло вот что: агенты Абрамошвили и
Рубинштейн взбунтовались и заявили, что если тринадцатое «хет» разбежалось, то
оно вообще не тринадцатое, а неизвестно какое, и нужно идти дальше. Я же как
командир отряда приказал ловить тринадцатых и исследовать на наличие иудейских
традиций. Тогда мои подчинённые начали со мной спорить. Пришлось употребить
сильнодействующие эффекты, но не слишком, по одному на каждого, Рубинштейну по
носу, Абрамошвили в челюсть. Но тут мои подчинённые и вовсе оборзели и
попытались не подчиниться командованию. А я как вы знаете, считал и считаю, что
нужно не оставлять не завоёванными позиции на пути к победе, но мне пришлось
сдаться под натиском этих двоих. Довожу до вашего ведения, что я боролся до
последнего, но эти предатели меня связали и потащили. Но это им даром не
прошло. 13 колено «тет» оказались неуправляемыми дикарями, потому видать
священник под прикрытием с нами не пошёл. Он остался там, среди этих идиотов, которые
бояться людей в белых халатах чтобы доставать их своей книгой с картинками,
но не Камасутрой. А эти, ну тедругие, нас схватили, заперли в каком-то сарае и возможно к утру съедят. Этот
отчёт я спрячу здесь и возможно кто-нибудь его найдёт (из цивилизованных
граждан). А потому пока эти двое предателей преспокойно дрыхнут, я довожу до
вашего сведения, что Дуду Абрамошвили и Бени Рубинштейн - двойные агенты. И
только я остался верен вам. Посмертно преданный вам агент под прикрытием, Яки
Бабай».
К утру всех троих вывели на свежий
воздух.
- Я доктор, - утверждал о себе агент Абрамошвили, - Я приехал диагностировать
ваши болезни от красного креста, то есть маген довида, но тоже красного.
- А я археолог, я учёный, - орал агент Рубинштейн, и только агент Бабай
стоически хранил молчание, но недолго, наконец и он заорал, - Предатели!
И вдруг в небе появились маленькая точка и 13 колено «хет» замахало руками,
ногами (оставшимися от противника), костылями (своими), копьями и чем попало.
Точка с шумом вертолётного двигателя приближалась и заметно увеличивалась.
Рубинштейн с надеждой всматривался в вертолёт.
- Чего смотришь? –спросил Абрамошвили.
- Может мне дадут выпить, - честно признался Рубинштейн и добавил, - Перед
смертью.
- Ага, догонят, и ещё дадут, - подбодрил Абрамошвили.
- Злой ты, - сказал Рубинштейн, - И друган твой злой. Уйду я от вас.
- Только попробуй. Под землёй найдём, - предупредил Бабай.
- Тело вы найдёте, а душу нет. Душа моя неуловима даже для нашей организации,
- сообщил Рубинштейн.
- Поговори мне ещё про душу, которую ты готов продать за бутылку спирта,
- сообщил Бабай.
- Что? Какой поклёп! – возмутился Рубинштейн, - Да я ни грамма спирта не выпил.
Всё для 13 колена берегу. Может они окажутся такие больные, что нам с доктором
за них останется только выпить.
Но теперь агент Рубинштейн, под прикрытием «археолог» пожалел об этом
патриотическом шаге, глядя на вертолёт. Но и сам Абрамошвили под прикрытием
“доктор” жалел. Видимо надо было выпить спирт, потому что возможно другого
случая не представится. В дверях вертолёта, а точнее в проёме без дверей стоял
белобрысый вояка в защитного цвета форме без отличительных признаков какой либо
армии. Вояка вытащил из- за пазухи бутылку русской водки «Высотский» и под
восторженный взгляд Рубинштейна поднял бутылку, заорав при этом по-русски:
«Здорово мужики!». 13 колено«тет» приветствовало его почти: «Гип, гип, ура», опять замахав при этом руками,
ногами, отрубленными от противника, палками, копьями, автоматами и прочим
хламом, а археолог Рубинштейн больше не в силах был на это смотреть. Не успел
кто-либо опомниться, как он стремглав бросился к белокурому воину и выхватил у
него бутылку. Воин в свою очередь схватился за пистолет. Спец агенты Бабай и
Абрамошвили в ужасе переглянулись, но белокурый вдруг передумал стрелять. Чем
больше он смотрел на двигавшийся кадык археолога и на уменьшающееся содержимое
бутылки, тем больше взгляд его становился умилённым от щемящего чувства
ностальгии по давно оставленной родине. Наконец археолог выдул бутылку водки и
передал её обладателю, произнеся такие слова:
- Всё, теперь и умирать можно. Стреляй!
И смело схватив руку вояки поставил её напротив сердца. На глазах блондина
появились ностальгические слёзы и он сказал: «Русский». Потом схватил археолога
за грудки футболки и добавил: «Родной». Далее встреча двух бывших
соотечественников напомнила незабвенные свидания генсека Брежнева с Чаушеску
как минимум, если не с Фиделем Кастро или Мао Дзедуном. Такие это были сочные
трёхкратные поцелуи! Агент Яки Бабай не имея сил выдержать столь ужасное
зрелище, выстрелил с криком «Предатель». А что ему оставалось делать, глядя как
его подчинённый вошёл в столь интимные отношения с агентом иностранной
разведки? Напрашивается вполне логичный вопрос: каким образом у Бабая вообще
оказался пистолет? Возможно некоторые аборигены Африки вовсе не такие
педантичные и не придираются к своим военнопленным, иногда забывая их обыскать,
но не забывая надавать пенделей. Очевидно, это произошло и с Бабаем. Он конечно
не стал им напоминать про обыск и припас пистолет на всякий случай. И этот
случай наступил. У Рубинштейна сильно кольнуло сердце и он начал оседать.
- Постой друган. Куда ты? Мы так и не познакомились. Как тебя зовут? Зовут то
как? –орал вояка, склонившись над бывшим соотечественником.
- Беня. Беня меня зовут, -хрипел археолог.
- Да Бенями вас всех зовут. А по русски то как? Как по русски? По христиански?
- Веня по русски. Помню бабки в Одессе всё спрашивали: «Веня, ты шо уже пионьер?»
- предсмертным шепотом вспоминал Рубинштейн.
- Одессит! – ещё больше расстроился бывший соотечественник, - Погоди, не
умирай.
Веня, одессит! Я так люблю одесские анекдоты.
Рубинштейн туманным взором оглядел небо и на его фоне своего бывшего соотечественника,
возможно, милого парня, с которым так и не познакомился, и другого
соотечественника, с которым ему посчастливилось познакомиться, Давида
Абрамовшили. Хотел ему сказать: «Прощай Дуду, прости, что не вернул тебе
двадцать шекелей», но Абрамошвили его опередил.
- Слушай Бени, по тебе Габима плачет, а я пойду дедушку посмотрю. Его кажись
шальной пулей нашего босса ранило.
Рубинштейн ощупал сердце. Оно немного бешено колотилось, но утихало и приходило
в норму. Он с размаху стукнул себя по голове и заорал по русски.
- Я ж лечился. Лечился я в санатории для алкашей. А они сказали - если опять
начнёшь, сердце сначала будет барахлить.
- А! –заржал бывший соотечественник, - И я лечился. Так может ещё полечишься.
- Нет, потом, - решительно отодвинул следующую бутылку археолог и с чувством
долга сказал,
- Где, дедулька этот, раненный?
Из следующего отчёта агента Яки Бабая:
«13 колено под кодовым названием «тет» оказалось милым и немногочисленным
племенем, так как ведёт войны на протяжении многих лет со всеми кому не лень.
Поэтому к ним прикреплён от международного сообщества торговец оружием. Этот
под прикрытием «торговец оружием», и якобы даже не агент КГБи (кто ему
поверит?) по имени Виктор Распутьин тут же наладил связи с как вы уже
догадываетесь, Рубинштейном. И если Рубинштейн ещё не был агентом КГБи (в чём я
лично сомневаюсь) то теперь он им будет. Оба они распили водку, орали песни
запрещённого на их бывшей родине певца Высотского (водка тоже кстати была
«Высотский»), потом агент КГБи Распутьин предложил подбросить нас к следующему
тринадцатому колену на своём вертолёте. Что из этого выйдет, пока не известно.
Кстати о 13 под кодовым названием «тет»: чем они больны сказать трудно потому
как из мужского населения здоровых среди них почти нет, а все больные и
раненые. Зато у них хорошая рождаемость. И все подопечные женского пола на вид
очень плодовитые и беременные, а потому очевидно они как популяция (я за это
слово не ручаюсь, если что обращаться к Рубинштейну), в общем плодятся они и
размножаются, а потому если предоставить им хорошие условия для размножения, то
они могут переплюнуть китайцев (вывод, сделанный Абрамошвили). Он типа теперь
ещё и «гинеколог» под прикрытием. Спьяну принял роды у двух подопечных, одна
родила двойняшек, другая тройняшек. Я на этих родах присутствовал, а слабак
Рубинштейн упал в обморок. Роды продолжались у одной три минуты, у другой
десять. Абрамошвили хочет оставить нашу организацию, которая можно сказать его
обогрела и накормила, чтобы писать про это чудо природы докторскую диссертацию.
Чтобы вы это тоже знали. Кстати при нас в местной перестрелке был ранен один
дедушка пятидесяти одного года. Для них это долгожитель, а потому они его
совершенно не уважают. Плюют в него и прогоняют в джунгли, щоб его почём зря
съели тигры и крокодилы. Средняя продолжительность жизни у них сорок лет, а
дальше жить не модно. Но дедушка умирать не собирался, то есть он конечно
хотел, но по словам Абрамошвили «организм оказался сильным» и этот придурок его
принялся лечить, ссылаясь на клятву какого-то Гипората. Кстати он чуть что
Гипоратом этим мне в лицо тычет. А тут его все уговаривали, умоляли, плюнь на
Гипората, оставь дедушку в покое. Не смей трогать святые, народные традиции, а
он, сволочь не ушёл, пока не удостоверился, что дедушка будет жить. Но тут
Моссад с КГБи договорились и пока его агент Распутьин с агентом Рубинштейном
сажали в вертолёт с водкой «Высотский» и с песнями, запрещёнными на их бывшей
родине, я выполнил просьбу дедушки и всех его близких, пристрелил несчастного
щоб не мучался.
Искренне и до конца ваш, агент Яки Бабай».
Группа Распутина состояла из самого
Распутина и китайца Дзена, вертолётчика, который сидел в нутрях вертолёта и
тоже говорил по русски, но всё больше помалкивал. Ему по словам Распутина и
принадлежал вертолёт, а оружие Распутину. Сначала всё было хорошо. Над
джунглями и саванной понёсся рок эпохи перестройки и особенно незабвенный певец
эпохи перестройки: «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве…», а
потом тихо, душевно: “Где же ты моя Сулико?” и ностальгическое: «А я в Россию,
домой хочу, я так давно не видел маму». Пытливый агент Бабай отметил про себя
не без справедливой ревности что предатели Рубинштейн с Абрамошвили с таким же
успехом распевают русские песни как на родине пели задушевно хриплые песни
певца Адама и Шломо Арци. Вот хамелеоны в белом и других халатах. Поди знай где
у них Родина? Но в конце концов речь зашла о бизнесе Распутина. Распутин даже
спьяну предложил Рубинштейну быть в его группе третьим, но Рубинштейн отказался
даже первым быть не согласился. Мол, «нет спасибо, чтобы я людей нипочём
гробил?». А потом и вовсе забыл всякую профессиональную этику, пристыдил
бывшего соотечественника, мол, как не стыдно, умный мужик и продавать орудия
убийства. Тут Распутин обиделся за свою профессию: «Это я продаю орудия
убийства? Да ты не знаешь что такое орудия убийства! Вот моя тётушка в аптеке
аспирин купила и отравилась. Хорошо, что я тогда на факультете химии учился. Мы
на кафедре проверили и оказалось, что в аспирине 20% ртути. Откуда в аспирине
20% ртути, и кто из нас продаёт орудия убийства? Я или эти сволочи, которые
делают и продают типа лекарства. На упаковке одно, а на деле совсем другое. Так
кто из нас продавец смертоносного оружия? Да, я. Но я продаю его в открытую, а
эти сволочи из за спины нож в спину. Во чё вы делаете». Тут Рубинштейн сурово
осведомился: «Кто это мы?». А Распутин, потеряв всякую политкорректность ,
возьми да и ляпни: «Вы, евреи, масоны правите миром. Людей убиваете. Продаёте
смертоносное оружие из за спины. Только так и можете, из за спины, из за
прилавка, под покровом ночи».
- Это почему если из за спины то сразу евреи? –возмутился Рубинштейн.
- А кто ещё? Кто ещё угробил мировую экономику, затеял эту чёртову перестройку,
завалил великую СССР и выпил у меня всю водку?
- Чуть что, так сразу евреи? -возмутился такому поклёпу Рубинштейн.
- Да. Евреи. Масоны. Космополиты. Иуды проклятые. Ничего святого кроме денег.
- Вот как? Ну знаете ли, я тут больше ни минуты ни останусь, -заявил
Рубинштейн.
С этими словами и спьяну забыв, что он в вертолёте, он совершил непредвиденное
никем действие. По словам окружающих Распутин искренне жалел об этом разговоре,
но было уже поздно. Свалить грехи евреев на хорошего в общем-то парня, хоть и
еврея, и незаслуженно обвинить невинного. Распутин потом долго извинялся перед
Абрамошвили, хотя последний и по-русски почти не понимал. Распутин от
расстройства и спьяну чуть сам не шагнул в небытие, но Абрамошвили с Бабаем его
остановили. Распутин потом долго философствовал, на тему: «обычная история, так
всегда бывает. За грехи уродов расплачиваются все, а чаще всего и вовсе
невинные, а порой и самые лучшие. Ну надо ж всегда находить крайнего. Это
нормально. Это по- человечески».
А следующее послание агента Яки Бабая звучало так:
«Довожу до вашего сведения, что бедняга Рубинштейн, точнее младший лейтенант
Биньямин Зээв Рубинштейн под прикрытием «археолог», при трагических
обстоятельствах оставив обе разведки своих Родин, которые его вскормили и
обогрели, очевидно перекинулся на сторону третьей, спьяну шагнув из вертолёта
агента Распутьина под прикрытием «торговец оружия» в пугающую неизвестность. Мы
все, агенты дружественных разведок, скорбим по Бени. Он был неплохим товарищем,
и возможно, хорошим археологом. даже под прикрытием. Всегда ваш, старший
сержант Яки Бабай».
Вертолёт со скорбящими агентами удалялся. Распутин ещё несколько минут стоял в
проёме вертолёта. Здоровенный Абрамошвили держал его за шкирку, чтоб не
выпрыгнул. Распутин что-то орал, мол, «крокодилы там», но Рубинштейн его не
слышал. Когда он открыл глаза, его окружала голубая бездна. А внизу под ним
безвозвратно опускался на дно рюкзак с вещами, и что самое ценное, так и не
выпитым медицинским спиртом, который на него взвалил Абрамошвили. Рубинштейн
срочно углубился в бездну за рюкзаком, ещё не успевшим запутаться в водорослях.
Он в последнюю минуту выдернул рюкзак из водорослей. Они без сопротивления
вернули рюкзак, и Рубинштейн на остатках дыхания вынырнул из небытия. Вертолёта
вблизи не было, но были крокодилы. О них Рубинштейн не помнил и не знал.
Очевидно поэтому не привлёк их внимания, потому что верил в теорию притяжения.
По этой теории мысли крокодилов и мысли Рубинштейна находились в разных
полюсах, а потому они не встретились мысленно и воочию. Ещё одна очень хорошая новость,
то что он не попал в океан, а попал в какую-то реку и скоро увидел тростниковый
берег. Выйдя на берег, он наконец вспомнил весь свой разговор с Распутиным, и
его великораспутинский шовинизм, а если к этому прибавить глупость и невежество
Яки Бабая, то получалось, что Рубинштейн вообще остаётся в гордом одиночестве.
Этот вывод так огорчил его, что он не заметил как оказался в джунглях, но
вместо того, чтобы бояться диких зверей, он злился на диких людей, которые,
оставаясь каждый при своём дурацком мнении, так и не придут к логическому
консенсусу, насылая этим на себя очередной потоп. Он продирался сквозь джунгли,
разрубая маленьким топориком, оказавшимся в рюкзаке ветви сплетённых растений, и к закату,
исцарапанный, в порванной футболке вышел на равнину. Только сейчас он заметил,
что от сильной досады всё это время брёл как ёжик в тумане, а мир в общем-то и
не так уж плох. С этими позитивными мыслями вместо размытого мира увидел точно
очерченные формы всего окружающего, вплоть до цветастой бабочки, порхавшей
рядом. Этот усиленный резкостью позитива мир показался ему столь прекрасным,
что он в очередной раз закаялся обращать внимание на дураков. Потом,
помедитировав, обрёл ещё лучшее расположение своей философской души и пошёл
вперёд. Впереди, в темнеющей синеве вырисовывался силуэт небольшого
африканского трактира с типично пятиклоповой гостиницей. Под навесом трактира
пребывали два странника, жаждущие общения лично с ним, в этом он не сомневался.
Один из них журналист Диего Оливарес, тоже будто сошедший с одного из полотен
Эль Греко. Рубинштейн сел напротив Оливареса и, положив на стол увесистый
рюкзак, представился.
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 27.11.2014, 15:21 | Сообщение # 14 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Участник номер 10 (продолжение 2)
- Археолог Рубинштейн.
- Откуда ты? – басом спросил Оливарес.
- Меня прислала.., - тут Рубинштейн надолго задумался, закатив глаза.
- Ну, ну, вспоминай кто тебя прислал, - терпеливо напомнил Диего.
- Хоть убей не помню, - с сожалением признался Рубинштейн, - Кстати у вас
выпить не будет чего?
- В смысле воды? –спросил Диего.
- В смысле спиртного, это поможет вспомнить, - снова чистосердечно признался
он.
- Нет проблем, мой друган как раз пошёл заказ делать, он тоже по части
спиртного мастак. Но тут пока заказа дождёшься, можно чокнуться. Это ж Африка.
- Да. Увы не Европа, -посетовал Рубинштейн, мучительно вспоминая кто его
прислал.
- Ну не мучайся, - посочувствовал Оливарес, - Ещё не всё потеряно, ты же
помнишь что ты археолог.
- О! Это я всегда помню. Дедушку в тридцать седьмом арестовали, когда он на
Урале огромную берцовую кость нашёл и утверждал, что она человеческая. Мол, на
земле когда-то жили титаны, как в Библии написано.
- О! Так вот оно что! Тебя КГБи прислало? – обрадовался догадке Оливарес.
- О! Хорошо что напомнил про КГБи, - стукнул себя по лбу Рубинштейн и
торжественно сообщил:
- Меня прислал Моссад.
- Точно Моссад, а не КГБи, - с сомнением спросил Оливарес.
- Ну да, я с шестнадцати лет там, и с КГБи уже никак не связан. А эти говорят,
поезжай мол, проверь это тринадцатое колено на наличие иудейских артефактов,
и если они ничем заразным не больны, то мы потом приедем.
- А вот и выпивка подкатила, - радостно объявил Оливарес.
С подносом выпивки и закуски к ним подкатил высоченный афроамериканец, то что
он точно не африканец, говорил его ковбойский вид и неадекватное поведение.
Вальяжно расположившись между Оливаресом и Рубинштейном, задрав ноги на стол,
он буркнул:
- А это что за белый?
- Это археолог, говорит из Моссада, – объяснил Оливарес.
- А вы расист? – спросил Рубинштейн афроамериканца.
- Нет. Я не расист, мне всё по фиг, что чёрный, что белый, лишь бы человек был
хороший. А ты расист?
- Нет. Я из Моссада, - объяснил археолог.
- А на кой хрен нам тут разведки?
- Честно говоря, не знаю. Я тут с научно-исторической точки зрения. Вам лишние
мозги не помешают, а разведки, они всё равно так или иначе свой нос везде
сунут, не так, так эдак.
- Это правда, - согласился Оливарес, - Именно поэтому ты признался, что ты из
Моссада?
- А какие могут быть секреты у людей, бредущих в джунглях черти куда, в
полнейшей антисанитарии и пока неизвестности. Кстати, давайте познакомимся, вы
профессор Андерсен, - сказал Рубинштейн.
-А откуда ты меня знаешь? – удивился афроамериканец.
- Так мне в Моссаде ваши фотографии показали, чтобы я вас узнал. Вот журналист
Диего Оливарес, а вот мол профессор археологии и антропологии древнего Востока
и Северной Африки Джефри Андерсен, кстати большой друг профессора Зээва
Давидовича. Он вам привет передавал.
- Спасибо. Старику тоже передай, - умилённо улыбнулся Андерсен.
- Передам если вернусь, - пообещал Рубинштейн.
- А чего так пессимистично? – поинтересовался Оливарес.
- Чёрт его знает. Моссад сам не пошёл, меня послал, а это уже о чём-то говорит,
- задумчиво проронил Рубинштейн и тут же повеселел, - Но не будем о грустном.
Спасибо за выпивку.
- Да. Ты угощайся, не стесняйся, - гостеприимно пригласил профессор.
- Нет. Нет. Здешняя кухня не для меня, - вежливо отказался Рубинштейн.
- Что, не кошерно? – поинтересовался профессор.
- С этой точки зрения не знаю. Я не раввин и даже где-то атеист, только где, не
знаю. Я больше с санитарной точки зрения, а по выпивке – это хобби, как же без
неё?
- Ну это мы уже просекли, - заметил профессор и сочувственно спросил, - Чем же
ты закусывать будешь? Целую бутылку виски выдул?
- Не волнуйтесь профессор, мне не в первой, я так быстро не пьянею. А ещё у
меня в рюкзаке сухофрукты и сухари, но я их расходую экономно. Ну что же мы
сидим, пойдёмте искать это 13 колено.
- Куда пойдёмте? Четвёртого не хватает, - пояснил профессор.
-Зачем четвёртый? Пьют обычно на троих, - удивился Рубинштейн.
- Это в русской культуре на троих, а ты говоришь, тебя Моссад прислал, -
напомнил Оливарес.
- Да. Хорошо что напомнил, - опять обрадовался археолог.
- Может тебя всё таки КГБи прислало? – спросил Оливарес.
- Нет. Точно не КГБи. Сами подумайте. Зачем КГБи тринадцатое колено? – спросил
больше у себя, чем у собеседников Рубинштейн.
- Может они опять холодную войну хотят начать? –задумался Оливарес.
- А может горячую? – поддержал профессор, - И мечтательно промолвил, - А я бы
сейчас горячую ванну принял, но увы, неизвестно ещё сколько мы будем ждать этого
Цахи.
- Какого Цахи? –спросил Рубинштейн.
- Придурка одного, который всю эту кашу и заварил. Тебя Моссад разве с ним не
знакомил? Он же твой соотечественник.
- Нет. Видимо решил преподнести сюрприз.
- Только неизвестно сколько этот сюрприз ждать.
- Опаздывать у нас традиция, - признался Рубинштейн.
- А ты чего традициями пренебрегаешь? -поинтересовался профессор.
- Это моя проблема. Неизжитая чужеродная ментальность, из Диаспоры, так
сказать, из бывшей Родины. Но это ещё не всё о традициях моей исторической
Родины. Есть ещё одна традиция – вообще не приходить.
Воцарилось долгое молчание, которое прервал некто неизвестный.
- Извините, ребята, пробки на дорогах,- оправдался он за своё опоздание.
- Какие пробки? - Поинтересовался профессор и тут же напомнил вруну о его
точном местонахождении по Гринвичу.
- Ты не в Тель-Авиве, а в Ценральной Африке, где до ближайшего города…
- Хорошо, хорошо, согласился Цахи,- тогда КПП.
- И не на границе с Газой,- возмущённо заметил Оливарес.
Но Цахи не был обескуражен своим полнейшим разоблачением и заулыбался:
- Ладно, ладно, - потом перестал улыбаться и спросил:
- А этот кто?
- Тоже из ваших.
- Да я вижу, наша рожа. Только откуда, из разведки или как?
- И то, и другое, - ответил Рубинштейн, - Только не стоит тебе меня бояться.
Если договоримся, сохраню твоё инкогнито в тайне, а если нет, мои дружки тебя
под землёй найдут. Скажи спасибо, что я впереди них прикатил. Что ещё за афёра
с этим 13 коленом?
- Какая афера? Какое 13 колено? Я каннибалов господам решил показать.
- Вот чёрт, - стукнул по лбу Рубинштейн, - Я забыл с кем имею дело. Они же
запутывают всё, чтоб концов не найти.
- Слушай друг, может ты всё таки перекусишь, а то набросишься в саванне на
львов вместо научного визита к новому колену евреев, - предложил Оливарес,
плохо понимая иврит, но по серьёзному тону Рубинштейна догадавшись, что
разговор идет не шуточный.
- А он голодный? Так его там накормят кошерной колбасой, когда Сохнут вызовут,
- радостно завопил Цахи.
- Правильно! Вот что, ему нужно кошерное питание, - вставил Оливарес, - а то он
боится всяких черепах, змей…
- Я не голодный, - уверил Рубинштейн, - я готов к встрече с колбасой, то есть
этими, ну неважно.
- Итак Цахи, давай всё с начала, - сказал Диего и включив диктофон, заговорил
первый:- Мы находимся в центральной Африке, на границе Нигерии и…
- Сначала как договаривались, деньги вперёд. И ещё, без этих штучек, - попросил
Цахи и помолчав добавил,- а то я ничего рассказывать не буду.
- Почему? - удивился Оливарес.
- Ты думаешь, многих людей на Земном шаре интересует очередное пропавшее
колено? - В свою очередь спросил профессор.
- Не знаю, но я со своей Родиной отношений портить не желаю, я туда ещё
собираюсь вернуться.
- Он прав, не делайте ему проблем ребята,- вступился Рубинштейн.
- Не понимаю, я увидел в Израиле общество полной демократии и свободы слова,
- заметил профессор.
- Ладно,- согласился Оливарес, -Мы сделаем всё как ты просишь, начинай,
рассказывай.
- Всё началось с моего двоюродного брата Шуки, который родился в том же кибуце,
что и я под именем Иешуа, но никто его так не называл, а все уменьшительно
Шуки, так прожил тридцать пять лет Шуки, всё как у людей - учился, в армии
служил…
- Женился,- подсказал Оливарес.
- Нет, не женился, сделал военную карьеру. А жениться ему было незачем. Он
любил путешествовать. А после того как из армии уволился, и вовсе так ему это
понравилось, что дома его редко увидишь, всё в разъездах, особенно по Африке.
Нравилось ему искать каннибалов.
- Кого? - переспросил Оливарес.
- Каннибалов, - повторил Цахи,- Хобби такое у человека. Есть которые бабочек
ловят, есть такие, что снежного человека высматривают, а Шуки любил каннибалов.
- И нашёл? -Спросил профессор.
- Я думаю, если кто и находил каннибалов, то сразу попадал им на зубы. А
однажды поддался я на его уговоры и поехал с ним. Шуки нужен был оператор,
который бы снял его в момент общения с каннибалами. Дело в том, что Шуки был
всегда неравнодушен к славе, а она равнодушна к нему. Ему не важно было, каким
образом прославиться, даже после смерти, и даже если весь мир будет лицезреть
драматическую и совершенно не этичную картину обгладывания его косточек. Другое
дело, как на эту аферу согласился я? Я вам отвечу: я был дураком, к тому же
Шуки пообещал мне за эту картину бешеные деньги и премию Оскара, а я был не равнодушен
к деньгам, я любил их, а они меня не очень.
- Понятно, Цахи, - сказал Оливарес, - это не с тобой одним происходит.
- Что было дальше? - спросил профессор.
- Дальше мы сидели в одном похожем на это место, Шуки уверял, что здесь водятся
каннибалы. Там ещё сидели два американца, похожих на вас , ребята, один чёрный,
другой белый, и Шуки спросил у них: «А правда, что здесь водятся каннибалы?» От
этого вопроса они резво вскочили и завопили разом и по отдельности:
«Каннибалы?!!». И только мы их и видели. А Шуки решил, что они ему дали
положительный ответ, и именно здесь нужно искать каннибаллов. Он предложил
углубиться в лес на поиски каннибалов. Я углубился в лес за ним, не брошу же я
его одного, мы родственники, к тому же премия Оскара светила мне всеми своими
золотыми лучами. Честно говоря, я боялся, что мы заблудимся в джунглях, нас
съедят дикие звери или эти джунгли никогда не кончатся, а безумный Шуки ничего
не боялся, он смело шёл вперёд, прорубая дорогу острым топориком навстречу
судьбе. Вот какова сила идеи.
- Да, вздохнул Оливарес, - Герой!
- О чём ты говоришь? - удивился рассказчик, - Шуки был просто сумасшедшим.
- А может это сила веры, - подал голос Рубинштейн.
- О! Правильно, воскликнул вдруг Цахи, - я сейчас подумал, всё было ради веры,
возможно будь у Шуки вера, он бы не искал каннибалов, а стал бы фанатиком, но
веры у него не было, у нас в кибуце ее заменили черт знает на что, сначала на
коммунизм, а потом на деньги, мир и прочий бред, к которому мы стремились, но
он не стремился к нам. Да, - вздохнул Цахи, - Мир иудейской духовности потерял
в Шуки великого фанатика.
- По моему фанатики к духовности не имеют никакого отношения, - заметил
Оливарес.
-А по моему герои тоже были фанатики, иногда фанатиком быть хорошо, - вставил
Рубинштейн и махнул рукой, - Но не обращайте внимания, это вывод голодного
человека.
- Честно говоря, я тоже когда-то думал, что фанатики просто голодные, и если их
накормить, они подобреют и станут демократами, - вздохнул Цахи.
- Это заблуждение всего западного общества, - сказал профессор. - Цахи, хватит
демагогии, давай к делу.
- Я всё думаю, почему он так делал? Ну начерта сдались ему эти каннибалы?
- Наверно скучно ему было, - предположил Рубинштейн.
- Истинно, - воскликнул Цахи, осенённый правильностью идеи Рубинштейна, - Мы
все поэтому здесь ребята, нам скучно в цивилизованном западном мире и мы ищем
приключения вдали от него.
- Не совсем так, - опроверг профессор.
- А вот вы профессор? Почему вам не сидится в своём калифорнийском
университете? - продолжал философствовать Цахи.
- Я учёный, мне нужна практика, к тому же я афроамериканец и приехал проведать
родину предков.
- Только не говорите, что родина ваших предков вызывает в вас сантименты!
- Скажу, а твои предки почему приехали в Израиль?
- Хорошо, согласился Цахи и обратился к Оливаресу, - А вам, господин журналист,
почему не сидится в какой-ни будь тихой газетёнке в мире Цивилизации, или
родина предков профессора в вас тоже вызывает сантименты?
-По моему теперь Цахи становится агрессивным,- предположил профессор.
- Я по глупости влез в эту историю о каннибалах, - признался Цахи, - Так всегда
со мной: соглашусь на идиотскую сделку, а потом жалею, наболтаю лишнего, а
потом раскаиваюсь. И ты приятель прав, моему кузену Шуки было скучно и он искал
приключения, ему неважно было, кому попасть в зубы , каннибалам или крокодилам,
и он их нашёл. Вы можете мне не верить, но всё это чистая правда.
- Слушай Цахи, тебе не кажется, что уж слишком перегибаешь палку, сначала
каннибалы, теперь крокодилы. А мы собрались здесь, чтобы услышать историю про
африканских евреев. Где они? - Возмущённо напомнил профессор.
- Они будут, они появятся, - пообещал Цахи,- они ещё не знают, что они евреи.
- Предположим, - согласился Рубинштейн, - такое бывает, ребята, у меня был
приятель из России, который тоже сначала не знал, что он еврей.
- И я сначала не знал, что моя семья из марранов, а думал, что они честные
католики, как все, -поддержал Оливарес.
- Ну раз мы все тут собрались евреи, - заговорщически подмигнул профессор, - то
и я вам скажу, что долго не знал, что мой дедушка был евреем. Я думал, что он
был просто белым и очень его стеснялся, а когда узнал, что он был евреем, то
подумал, что терять мне больше нечего.
- Вот видите ребята, - с облегчением вздохнул Цахи, - А я не знал, что есть
африканские евреи. Сначала Шуки искал каннибалов, но за неимением лучшего
попытался найти крокодилов. Я остановился на том, что мы продирались сквозь
джунгли, признаюсь, что тогда я натерпелся страха, но больше всего я боялся,
что джунгли никогда не кончатся. Но они всё-таки кончились и мы вышли к
чудесному озеру, окружённому скалистой возвышенностью. Шуки тут же решил
искупаться и посоветовал мне настроить камеру на крокодилов. Конечно крокодилы
не каннибалы, но и в этом случае фильм неплохой получится, если я конечно
отнесусь к этому серьёзно. К его сожалению крокодилов в озере не было, и он
вышел сухим из воды, то есть живым. Начинало темнеть и мы разожгли костёр,
вытащили из рюкзака хлеб, консервы, но за ужином мы разругались. Я жалел, что
пошёл на эту аферу, а он жалел, что взял меня на роль своего посмертного
оператора. Я предложил ему заканчивать нашу увлекательную авантюру на том, что
все каннибалы давно друг друга съели, и он опоздал, то есть мы опоздали. Слово
за слово и из- за какой-то чепухи мы начинаем орать друг на друга, и если
поблизости нет никого, кто может нас разнять, мы готовы разорвать на части
собственного кузена. Это как раз то, что случилось между мной и Шуки.
Со словами «трус малахольный» Шуки схватил меня обеими руками за ворот футболки,
чтобы отбросить подальше. А я со словами «сумасшедший, шизофреник, ищи свою
смерть без меня» подумал, что неплохо бы ему врезать. Как вдруг лицо его
осветилось, но не от лунного света, а от того, что он увидел. Руки его ослабли,
он отпустил меня и мечтательно проворковал: «Каннибалы!»
Рассказчик надолго и трагически замолчал. Каждый из слушавших жаждал
продолжения, но все тактично молчали, а Цахи этим воспользовался, скорчив
загадочную физиономию. Наконец профессор решился прервать молчание и спросил:
- Что было дальше?
Цахи вздохнул.
- Слушай, давай без этих ваших еврейских штучек, - предложил профессор и
предупредил, - А то ведь я могу правду из тебя запросто вытрясти.
Это было совсем не по-профессорски, что объяснялось очевидно предками профессора,
которые были далеки от высшего образования и происходили из простых слоёв
населения, загнанных в Америку отсюда, из Африки. Цахи обдумывал предложение
профессора и в то же время искоса глядел на соотечественника Рубинштейна.
Рубинштейн выглядел не Шварцнегером конечно, а как уже говорилось, безумцем Эль
Греко. Цахи напряжённо думал, можно ли в случае чего столкнуть его с громилой
профессором ради его, Цахи, еврейских штучек, и интересно, сколько раундов он
сможет против профессора продержаться? К тому же профессор тоже не без
недостатков, у него за ухом Цахи заметил слуховой аппарат.
- Давайте продолжим завтра, - признался Цахи, - Я очень устал.
- Ну хватит! – рявкнул профессор, - Хватит пудрить нам мозги. Сегодня!
- Отвечай, сожрали ли твоего кузена каннибалы? – поддержал его Оливарес.
- Послушайте, какие вы бессердечные люди! Это же кузен! – чуть не зарыдал Цахи.
- Я больше не могу об этом говорить.
Профессор угрожающе встал.
Рубинштейн тоже вскочил и загородил собой Цахи.
- Послушайте господа, прекратите! Неужели вы не видите, человек устал, и ему
трудно рассказывать. Давайте потерпим до завтра.
- Этот человек трепло то ещё, -сказал профессор.
- Да. Что-то он тут крутит, - подтвердил Оливарес.
- Да ладно вам. Неужели из за какой-то сенсации мы сейчас скрутим его и начнём
пытать. Мы, культурные люди?
Почему-то этот довод Рубинштейна сыграл своё. Профессор тут же успокоился и
сказал, - Твоя правда. Завтра.
- Завтра так завтра. А сейчас спать, - согласился Оливарес.
Назавтра Цахи исчез, с деньгами. Ему и задатка вполне хватит для года безбедной
жизни на родине, а на дальнейший срок он, очевидно, не заглядывал. Глядишь,
дальше ещё гешефт подвернётся. Но удивительно, что и профессора нигде не было.
Рубинштейн с Оливаресом принялись обыскивать ближайшие окрестности. Обыскивая
окрестности, им приходилось таскать за собой все свои рюкзаки и сумки, включая
топорики для расчистки дорог в джунглях, а также медицинский спирт, чтобы его
не выпили случайно заглянувшие в гостиницу без замков аборигены, а также камеру
Диего и всяческие приспособления для научных изысканий и снаряжение для дальних
походов и скалолазания, так как профессор Аддерсен был заядлый скалолаз, а
также небольшой арсенал для археологических раскопок. В панике, что небогатые
аборигены этой местности любую даже самую странную с их точки зрения вещь могли
утянуть чтобы продать или использовать не по назначению, а по своему
усмотрению, мол, в хозяйстве всё пригодится. А потому к полудню археолог с
журналистом притомились и ввалились в своё временное убежище, втащив не только
весь багаж, но и самих себя, потных и с трудом переводящих дух. Упав на
лежанки, они сначала не заметили, что находятся в помещении не одни. Профессор
бережно бухнул на стол бутылку с водой и сказал:
- Пейте, умники.
Только сейчас они заметили прикрученного к ножке стола Цахи.
- Сбежать решил, - указал на него профессор, - Думал, деньги получил и бежать.
Нет. От Джефри Андерсена ещё ни одна муха не улетала. Понял ты? –заорал он.
- Да что такое? – запричитал Цахи, - Я же сказал, бросил я его. Чего вам ещё
надо?
- Понял Диего? – усмехнулся профессор, - Бросил он братана своего.
- Да ты чё! – воскликнул Диего.
Рубинштейн сел на кровать и признался.
- Честно говоря, я это с самого начала подозревал.
- Что? Ты бы тоже так сделал, археолог?
-Я бы с ним с самого начала не пошёл, - признался Рубинштейн.
- А деньги? – спросил профессор, - Разве тебя не интересуют деньги?
- Деньги интересуют, но не до такой степени, чтобы слушать всяких сумасшедших,
- признался Рубинштейн и махнул рукой, - Вообще-то я столько натерпелся от этих
денег, и вот теперь пью.
- Бени, ты хороший человек, - взмолился Цахи, - Не могу я с вами идти. Сожрут
они нас, то есть вас, как сожрали этого дурака, Шуки. А я не хочу, не могу. Я
жить хочу. Понимаешь?
- Понимаю, - ответил Рубинштейн, разрезая верёвки, - Как не понять? Даже
муравей жить хочет, только не знает как об этом сказать. Свои-то его конечно
понимают, но всё равно топчут его, дурака, а заодно и друг друга. Так принято у
них, мода такая, ходить друг у друга по головам.
- Слушай Бен, ты чё делаешь? – спросил Оливарес.
- Отпускаю его, - ответил Рубинштейн и обратился к Цахи, - А ты откуда знаешь,
что братана твоего сожрали, если ты этого сам не видел?
Действительно. Вопрос поставил Цахи в тупик.
- Так понятно. Не вернулся он, -наконец ответил он.
- Так может не вернулся потому что ему там понравилось.
- Что там может понравиться?
- Тебе ничего, а он может всю жизнь дикарём мечтал быть, - сказал Рубинштейн.
- Так что, он сам стал каннибалом? - удивился Цахи.
- Вот, пойдём туда и увидим.
- Нет. Съедят они нас, - застонал Цахи.
- Действительно. Может, боевиков каких нанять, - предложил Оливарес, - Тут они
недорого стоят. Что ты об этом думаешь Джефри?
- Не знаю. Может и нанять, а может не нанять, сами справимся.
Рубинштейн посмотрел в окно. К гостиничному трактиру шли новые посетители, хотя
трудно было назвать их новыми. Это был Распутин, на плече которого уютно
разместился миномёт, и отец Домициан с иллюстрированным классиками Новым
Заветом.
- Наймите, прошу вас. Съедят они нас, - снова застонал Цахи.
- Не съедят, - сказал Рубинштейн, - Я знаю человека, который сам их съест.
Распутин указывал священнику на небо, и судя по мимике, рассказывал историю,
основанную на реальных событиях вылета Рубинштейна из вертолёта. Священник был
удручён и расстроен потерей столь образованного человека, с которым можно было
поговорить об искусстве Возрождения. Но расстраиваться им пришлось не долго,
потому что на пороге трактира стоял сам покойник.
Очередное послание агента Яки Бабая
содержало следующие сведения:
«Шалом. Уже на месте 13 колена под кодовой буквой «йуд».
Как вы думаете кого мы с Дуду встретили на сходке? Покойного Биньмина Зээва
Рубинштена! То есть другой бы на его месте был бы уже покойным, а он воскрес.
Как он это сделал, неизвестно. Он мелет какую-то чушь про водоём, в который
попал. В общем, как он упал именно в водоём, а не на сушу, как его не съели там
крокодилы, и как он шёл по каким-то джунглям и вышел оттуда живым и невредимым,
это он расскажет вам, а мне кажется, что это произошло не без помощи
иностранных разведок. Но о 13 колене. Они оказались милейшими людьми и даже не
каннибалами. Сами они не местные, то есть вообще не земные. С Сириуса они. Это
звезда такая. Её даже через очки Абрамошвили не видно. Я с него очки снял, а он
давай меня искать, щоб очки забрать. Он без них ни фига не видит, слепота
куриная. В общем он на глиняную стенку в хижине напоролся и об стенку лбом
бряк. От, бедняга, а Сириус я так и не рассмотрел. В общем говорят, прилетели
они с Сириуса невидимыми для нормальных людей. Господь их несчастных пожалел,
взял землю и сварганил для них тела. Так и живут они теперь. Они немного
мусульмане, ну совсем немного, а всё больше о Сириусе говорят. И мечтают туда в
скором времени вернуться. Рубинштейн с Абрамошвили на эти телеги про Сириус уши
развесили, рты пораскрывали, а меня так просто не возьмёшь. Я во всю эту херню
не верю. Я верю только в процветание демократического Запада. И я кажется тут
остался единственный. Даже у американца Андерсена вера пошатнулась, так ему
вождь лапшу на уши навешал. Он когда увидел Андерсена, то замахал ему руками
как старому знакомому. Андерсен удивился, он то впервые вождя видел. А вождь
ему, мол, не узнаёшь сынок? Ты же наш, с Сириуса. С Андерсеном чуть припадок не
случился. Он так рад был, что наконец-то нашёл свои африканские корни. Я думаю,
вся эта телега идеально подходит под нашу схему, так что жду вашего вылета. Вам
конечно лучше видно, но по-моему, тут нужен раввин под прикрытием. Да, и ещё
вот что, живёт среди них уже три года гражданин Израиля Иешуа Гольдштейн, и они
обещают взять его с собой на Сириус. Так что может не помешает и психиатр под
прикрытием, если вы конечно решите вернуть господина Гольдштейна на родину. Он
оказался мало того, что сумасшедшим, так ещё и предателем. Говорит, мол, не
пущу этих замечательных инопланетян с Сириуса испоганить Западной
термохимической обработкой, превратить их в ожиревших свиней и трудоголиков,
зависящих только от гамбургеров и долларов. Буду защищать наш скромный образ
жизни до последней капли крови и улечу на Сириус. Так что приезжайте скорее с
лучшим психиатром под прикрытием, и привозите скорее наши родные гамбургеры и
доллары, а то я по ним очень соскучился”.
Яки Бабай вздохнул и вышел на порог
хижины.
Китаец Дзен сидел в позе Конфуция и цитировал его наизусть. Отец Домициан
неторопливо шёл по тропинке между хижинами, бережно неся свою книгу. А за ним
Виктор Распутин тащил в брезенте свой товар и восклицал:
-Грешен я, грешен! Прости Господи. Совратил меня слуга дьявола, международный
империализм.
-Ничего сын мой. Раскаяться никогда не поздно, -успокаивал его священник, -Вот
уничтожим смертоносный товар. Перекуём мечи на орала. Глядишь и узреем лик
Божий.
-А каким я антисемитом был батюшка, -не унимался Распутин, -А здесь оказываются
живут такие замечательные евреи с Сириуса! Почему же я их раньше не встретил?”
Яки Бабай покачал головой и пробормотал.
-Бардак!
Потом подумал и дописал: “...Целую, люблю, скучаю. Все сошли с ума и только я,
агент, Яки Бабай, остался верен вам.”
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
| evelina | Дата: Четверг, 27.11.2014, 15:33 | Сообщение # 15 |
|
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Статус: Offline
| Дополнительный рассказ участника номер 7
_________________
«Позвольте мне помолиться за Вас…»
1.Отношения между ними установились за долгий срок своеобразные. Искреннее уважение уживалось с
некоторой отчуждённостью. При взаимном расположении и при тяге к общению
маячила некая разделительная непереходимая черта.Осложнения эти вызвал, по-видимому, Серафим Порфирьевич. Сам того не подозревая и не желая.
Тогдашняя общественная погода тому способствовала.В разгаре были «лихие 90-е». Для кого ─ разбой и одичание вокруг. Для кого ─ воля. А для Серафима
Порфирьевича и для многих серьёзно верующих православных ─ ещё и весна
душевная. Веру и Церковь притеснять и клеймить перестали. На встречный Храм
Божий прилюдно перекрестишься ─ и ни насмешливого, ни косого взгляда, ни тем
более глумливых замечаний, как бывало прежде. Светлело от этого на душе,
наплывало и рвалось наружу доброе, человечное.В таком вот благостном настроении не раз подступался Серафим Порфирьевич к своему коллеге и
старому доброму знакомцу Олегу Ивановичу. Заводил, нисколько не кривя душой,
хвалебные словесные хороводы вокруг более старшего и опытного коллеги.
Восхищался его деловыми качествами и душевными свойствами и каждый раз дивился,
что при таких-то добродетелях Олег Иванович ─ устойчивый атеист.─ Как же так? ─размышлял он вслух. ─ Вы такой хороший и добрый человек, такой справедливый ─ и
не верите в Бога, а?Олег Иванович толькотерпеливо улыбался и пожимал плечом. «Интересно, ─ думал он, ─ какой же у
Серафима в голове образ атеиста. Небось, мороз по коже. Спросить бы, кто для
него отвратительнее ─ атеист или бес?»Однако не спрашивал.Боялся влипнуть в дискуссию. Смолоду Олег Иванович обрёл неприязнь к так
называемым воинствующим атеистам. Бестактные типы. Лезут в душу и рушат,
«ничтоже сумняшися», последние, может быть, душевные опоры. Нормальный взрослый
человек ─ не дура-девица, для которой что дискотека, что церковная служба ─
развлечение, а крестик на шее ─ модная бижутерийка, «как у всех». Нормальный
взрослый если верует, то не от безделья и лёгкой жизни. Цепляется за доброе в
море безобразия и зла. Держится, как может, приличия в жизни. А тут является
самодовольный долбо..б и говорит: «Я тебе, тёмному, сейчас глаза открою: то, на
что ты надеешься и чем дорожишь, ─ его в природе и в жизни нет и быть не может.
Будь свободнее, ничего не бойся, товарищ!»«Пристрелить такогоне жалко!» ─ считал Олег Иванович.Когда его в редкихслучаях вытягивали на откровенность и чисто по-научному интересовались его
мнением, есть Бог или нет Бога, он давал ответ, который казался ему полным и
безупречным:─ Бог есть в той мереи до тех пор, пока в него верят, то есть пока он нужен верующим. Бога нет, если
и пока в него никто не верит. Бога нет и для тех, кто в него не верит.─ Мудрёно, ─ отступались некоторые.─ А что… А пожалуй, ─соглашались другие некоторые.Третьи некоторые атаковали: ─ Есть Вера и естьЦерковь. Для Церкви Бог ─ её приватизированный ресурс. И, логично рассуждая,
для Церкви безразлично, есть Бог на самом деле или нет, главное, чтобы на него
был массовый спрос.Вот за это вот«логично рассуждая» Олег Иванович и не мог терпеть научных писаний как на
религиозные, так и на антирелигиозные темы. Его злило и обижало, что на такие
сокровенные темы, как взгляд человека на мир, рассуждают в манере
наблюдателя-естествоиспытателя, в стиле «хочу всё знать». Главное разве в том,
существует ли Бог сам по себе и где он расположен в пространстве и во времени?
Или в том месте пустота? Не в этом вопрос о Боге. И не в том, культивирует
Церковь связь верующих с реальной субстанцией или с вымышленной. Злили и
обижали Олега Ивановича позорная душевная узость атеистов и прискорбный
душевный конформизм верующих. 2.Серафим Порфирьевичпрекратил свои «заходы» после одного разговора, который они запомнили оба.Апрельским погожимднём, не торопясь, брели они с какого-то мероприятия в сторону метро. Серафим
Порфирьевич – личность неутомимой доброты – снова вернулся к старой теме:– Олег Иванович! Явот всё думаю, а как же жить атеисту, чем в жизни руководствоваться. Откуда
брать силы для добра? Вот хотя бы и Вы. Откуда берёте Вы силы для доброго
отношения к людям? И что заставляет Вас, атеиста, делать добро людям, не
обольщаться злым, недобрым?– Ой, не обижайтесь,но Ваши рассуждения напомнили мне одного из нынешних высокопоставленных мерзавцев
– Альфреда Коха. Этого типа спросили, как он относится к упрёкам и обвинениям в
бессовестном и наглом обогащении во времена ельцинской «прихватизации». А он зло так ответил: «А вам кто мешал?» Чувствуете подходец: мешать может только кто-то
внешний. А что у человека могут быть внутренние побудители и внутренние, как
теперь говорят, сдержки и противовесы, этому негодяю в голову не приходит. И у
Вас, Серафим Порфирьевич, в чём-то схожая схема рассуждений. Откуда, мол,
черпаете силы для доброго, что заставляет делать добро и не делать зло?
Спрашиваете так, будто ненароком подсказываете признание, что силы даются
извне, а заставляет и сдерживает ответственность перед кем-то, кому подотчётен.
Всё гораздо сложнее, Серафим Порфирьевич. Силы черпаешь из собственных душевных
запасов и подотчётен только собственной совести.– Ну, вот видите, –оживился Серафим Порфирьевич, – Ежели признаёте душу и совесть, то откуда же
они взялись – душа и совесть?– Во всяком случае,не с неба свалились, – серьёзно и без издёвки ответил Олег Иванович. Он
чувствовал, что Серафим утягивает его в дискуссию. А этого он не хотел. Поэтому
свернул разговор в русло бытового примера. – Вот смотрите, Серафим Порфирьевич,
насколько верующему на земле легче. Ведь слаб человек, верно? Может и
ошибиться, и соблазнам поддаться, да и, не дай, конечно, бог, предать. Но
верующий может покаяться и надеяться на прощение. А неверующий – не может.
Может начать городить самооправдания, но совесть не обманешь, она никогда не
простит. Нет внешнего контролёра – нет и внешнего защитника. Так что – вот…Они как раз подошли кметро «Октябрьская». Замолчав, не сговариваясь, пошли в сторону Москвы-реки.
Каждый по-своему думали об одном и том же. Перешли Крымский мост. И только тут
Серафим Порфирьевич проронил:– Да, трудно вам на свете…С тех пор прежних тем о вере не заводил. 3.Душа… Вот тожескользкая тема. Воинствующий атеист ослеплён своим тотальным отрицанием религии
и всего, что оформлено религиозно. Поэтому отрицает и душу. А, спрашивается,
зачем?В представленияхОлега Ивановича о мире и о человеке в мире душа занимала одно из ключевых мест.
Для него сказать «душа» было то же самое, что сказать «личность». Или почти то
же самое. До конца, до тонкостей соотношение души и личности додумано не было.
Олег Иванович не был философом и развёрнутых философских систем не строил. Ему
достаточно было опорных моментов во взглядах на мир.Душа для ОлегаИвановича была накопленным, нарастающим жизненным итогом. Итогом отношения
человека к миру, итогом переживаний, размышлений, осознанных выборов из череды
реально возможных действий, поступков. Этот итог у многих, по его наблюдениям,
был плачевно мал. У них Олег Иванович не признавал наличия души.Был случай. ОлегИванович время от времени приезжал по делам к своему старому товарищу в
Архангельск. А у того был вроде как духовник — священник небольшой городской
церкви. С этим священником Олег Иванович был познакомлен и не раз встречался
при разных мероприятиях. А в тот приезд получилось, что старый товарищ Олега
Ивановича пригласил нескольких друзей в сауну. Когда уже почти все собрались,
прикатил скромный «Москвич», а в нём тот самый священник с «матушкой». Тоже,
оказывается, были приглашены в сауну.Батюшка с матушкойчинно здоровались со старыми знакомыми, приближались к Олегу Ивановичу. У того
мелькнуло: «Порадовать, что ли, служителя культа? Сколько там у них от Пасхи
прошло? Ага, не больше месяца…»— Христос воскресе,Алексей Михайлович! Христос воскресе! — обратился он и к попадье.— Воистину воскресе!— просияли оба. Не ожидали такого от атеиста. Глаза лучились благодарностью.Уже потом, впредбаннике, зашёл у них интересный разговор. Олег Иванович поинтересовался,
насколько усердно прихожане посещают их храм. Матушка моментально вступила в
разговор:— А не очень-тоусердно, Олег Иванович! Вы нашу церковь видели, небольшая она. А и в
двунадесятые праздники хорошо, если наполовину заполнена.— А чем сиё объяснить?Стали рассуждать.Получалось в конечном счёте, что душа не требует. Вот тут Олег Иванович и
выложил своё многолетнее наблюдение:— Дак не у каждогодуша есть, Алексей Михайлович! Я давно приглядываюсь, и у меня выходит, что из
десятерых душа есть разве что у двоих-троих.Глаза священникасверкнули. Но вот что поразило Олега Ивановича: сверкнули не осуждением, а …
завистью. Ожидать такого было никак нельзя. «Батюшка» взял себя в руки и
ответил весьма нейтрально:— Вот видите, как увас, у атеистов… А у нас — нет! Считается, что душа у каждого есть. Но бывают
души добрые и злые, хорошие и плохие.— Ну, да, ну, да! —пошёл навстречу Олег Иванович. — Просто у нас плохая душа за душу не считается.Потом «батюшка» сталпросвещать Олега Ивановича и объяснил, как правильно понимать слова, что
человек создан по образу и подобию божию. Создан человек по образу бога, а жизнью
и добрыми делами призван ему уподобиться. Церковные толкования Олега Ивановича
интересовали мало.
Программную статью М. Ромма о премии читайте тут http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm Положение о премии читайте тут: http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm
|
| |
| |
|
