Пятница, 29.03.2024, 14:56
Приветствую Вас Гость | RSS

ЖИВАЯ ЛИТЕРАТУРА

[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 2 из 3
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
Форум » Общий форум » сезон премии 2014-2015 » Номинация "Проза" сезон 2014-2015 ((размещайте тут тексты, выдвигаемые Вами на премию))
Номинация "Проза" сезон 2014-2015
evelinaДата: Четверг, 27.11.2014, 15:34 | Сообщение # 16
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Репутация: 0
Статус: Offline
Продолжение рассказа "Позвольте мне помолиться за Вас..." участника номер 7

____________

Он вполне допускал и даже считал в высокой степени вероятным, что человек (люди) не развился путём эволюции, а был именно сотворён, то есть сконструирован и произведён. Как биоробот. Как у творения, у человека может быть и, видимо, есть программа его жизнедеятельности. Но идти дальше этого и представлять себе подконтрольность каждого воле творца казалось Олегу Ивановичу совершенной бессмыслицей. То есть, строго говоря, Олег Иванович был не атеист, а деист. То есть сугубый материалист.Душа при любом раскладе оказывалась порождением общества и человека в обществе. Жизненный опыт во всех его индивидуальных и общественных ипостасях формирует душу каждого и души всех. А больше и нечему формировать. Церковь же, по убеждению Олега Ивановича, пытаясь подчинить и контролировать людей, приватизирует (воцерковляет) их души, объявляет творением Бога. Церковь была у него не в почёте, в том же ряду, где и службы госбезопасности, ангажированные средства массовой информации и иные узурпаторы человеческой свободы. 4.Странным казалось Олегу Ивановичу, что вопрос о смысле жизни считается каким-то сверхсложным вопросом. Случалось ему читать по этому вопросу С.Трубецкого и других. Каждый раз не верилось, что умные люди так долго и искренне блуждают в трёх соснах. Неужели сложно рядом с предположением, будто Бог создал человека, рассмотреть предположение, что человек создал Бога? Вот догадался же Николай Коперник рассмотреть идею, что Земля находится не в центре Вселенной и не в центре Солнечной системы. А ведь выучен был, что Земля ─ в центре.Если человек создан Богом, то, действительно, неясно, для чего. И приходится придумывать божественное предназначение человечества и чуть ли не каждого человека. Работа для ума не менее грандиозная, чем в системе Птолемея. А если Бог создан человеком, то в вопросе о смысле жизни всё сходится и всё понятно.«Всё сходится» и «всё понятно» ─ не значит, что всё проще простого. Это в мировоззренческой плоскости вопрос о смысле жизни для материалиста прост. Простота в том, что смысл жизни никем и ничем извне человечеству не задан. У Стругацких есть хорошая сцена: Демиург смотрит из окна на людей и ворчит, недовольный, что они слишком медленно развиваются. Им, ворчит он, непонятен даже смысл из собственной жизни, как будто это какая-то тайна «за семью замками».А вот для каждого отдельного человека вопрос о смысле жизни ─ не прост. Для его осознания надо духовно (душевно) дорасти, а потом помучиться в поисках ответа.Сугубая при этом сложность ─ преодолеть соблазны несамостоятельности, соблазны «послушаться» умных людей, авторитетов. И тем самым отказаться от своего права первородства, от права самому сознательно выбрать смысл жизни.У кого есть душа, тому этот самостоятельный выбор, как правило, удаётся. Предписания, шаблоны только сбивают.С теми, кто навязывает людям готовые решения о смысле жизни, Олег Иванович мысленно вёл лютую полемику:«Да человек ведь является в мир на ограниченный срок. Вправе он или не вправе прожить этот срок самостоятельно? Если вправе, то не мешайте ему разобраться и определиться со смыслом своей единственной жизни. А если вы со всех сторон его давите-формируете или ему предписываете, вменяете высшее предназначение, то, получается, что не вправе».Свободу Олег Иванович ставил превыше всего в жизни и в людях, потому считал бестактным «логично рассуждать», что человек должен и чего не должен. Не надо давать ему заданий и рекомендаций. Он вправе перемучиться смысложизненными вопросами. Иначе откуда взяться человеческому достоинству и душевной глубине? 5.Призыв уважать чувства верующих Олег Иванович давным-давно признал лукавым, неискренним.В советское время призыв этот звучал как охранное заклинание по отношению как будто бы к отсталым гражданам. Так же звучат призывы, общаясь с инвалидом, не подавать виду, что заметили, как он физически покалечен.В новое время православные наши граждане в большинстве своём даже и не помышляют уважать чувства неверующих. Может быть, потому, что им забыли (или не захотели) эту установку дать.Для Олега Ивановича люди делились не на верующих и неверующих, а на достойных уважения и не достойных уважения. Блядь с крестом, садист-омоновец с крестом, наглый вымогатель-взяточник с крестом – с какой стати уважать их и их чувства? Это что же за святая такая Русь, где каждая погань с крестом?Не уважал Олег Иванович и тех хорошо образованных людей, которые враз поведали, что всю-то свою советскую часть жизни тайно веровали, а в партии власти состояли и делали карьеру … так – нехотя, поневоле, из-под палки. Он-то насмотрелся, как они в эту партию рвались и как в ней пресмыкались.Уважал и даже оберегал Олег Иванович чувства таких верующих, как хоть тот же Серафим Порфирьевич. Лучше сказать, уважал не сами эти чувства, а считал уважительными причины, по которым люди были верующими. Лет 10-11 от роду Олег тоже стал было верующим и на всю жизнь запомнил, почему и как это произошло.Время было послевоенное, до крайности тяжёлое. Отец с войны не пришёл. У тёток тоже не было мужей, но те сгинули ещё до войны. Дед помер в 1942-м. Олег жил с матерью, тёткой и бабкой. Мать с тёткой работали – одна машинисткой, другая уборщицей. В войну у всех вокруг было плохо, бедно, тяжело. После войны в некоторые семьи вернулись мужчины. Там стало полегче. А в их семье – наоборот: мать тяжело и надолго заболела. Вся семья легла на тётку. Спасибо ей, что не плакалась, не психовала, а тянула, тянула, тянула…В мальчишке к той поре образовалась душа – способность сострадать и стараться быть полезным, помогать, не обременять собой. Ничем иным он помочь семье не мог. Был счастлив, когда мать, тётка и бабка радовались его пятёркам и похвальным грамотам. Особых способностей в Олеге не было, но жгучее желание доставить им радость сделало из него отличника и не по годам организованного человечка.Счастье рисовалось ему тогда не в виде каких-то благ и радостей для себя самого, а в виде облегчений для матери и тётки. Особенно мечталось ему, чтобы мать выздоровела и они с тёткой вышли бы замуж.В таком вот состоянии Олег и прислушался к бабкиным молитвам. Бабушка не была истовой верующей. В церковь не ходила: далеко, дескать. Но молилась без икон и крестилась. Внука в веру не вовлекала, просто соблюдала по инерции обряд, которому обучена с детства. «Мы уж доживём по-старому, – говаривала она, – а вы живите по-новому». Олег сам расспрашивал бабушку и выучился у неё двум молитвам – «Отче наш» и «Богородица-дева, радуйся!»Пришла к нему в душу надежда. Но надежда эта ни на чём не стояла. Олег ощущал, что эту надежду он придумал для себя сам. И вера его вскоре зачахла, не разгорелась. Верх взяла другая внутренняя тяга – опираться на собственные силы, на добрые душевные отношения с другими людьми.В этом внутреннем выборе и до сих пор коренилось его отношение к вере и верующим. Житейские трудности, тяготы пригибают людей, точат, обмеляют души, внушают чувства слабости, бессилия, безнадёжности. И всё труднее опереться на других людей, всё более одиноким становится человек. И в доходящем до крайности одиночестве опирается на веру и надежду, не имеющие никаких под собой оснований, кроме одного – без них человеку совсем хана.Всю жизнь, до теперешней вот старости Олегу Ивановичу тяжело было входить в храмы. Бывало, экскурсовод рассказывает об архитектуре или исторических ценностях храма, а Олег Иванович смотрит в угол слева от входа. Там молятся старухи в чёрном. Пытаются стать на негнущиеся уже колени. Это ровесницы его матери и тётки. Остались без мужей и сыновей. Без жизненной опоры. Какую опору им предложить? Не видел Олег Иванович в окружающей жизни подходящей опоры для них. Недостаточно осталось в нашем народе людей с душой и достоинством. Значит, оставалась для этих старух одна защита – иллюзия, один защитник – Господь.Если вера помогает людям поддерживать доброе в себе, то не следует её рушить. Как говорится, за неимением лучшего. 6.Году где-то в 1990-м в московском клубе «Перестройка» одно их заседаний было посвящено проблемам возрождения общественной морали и духовности. Среди ведущих выступавших были священники Александр Мень и Глеб Якунин.Публика в «Перестройке» собиралась в основном научная, образованная. Поэтому с большим недоумением и в штыки встретила суждения священников о том, что духовное возрождение России после тоталитарного режима может произойти не иначе, как при ведущей роли Русской Православной Церкви. Олег Иванович был среди тех, кто давал тогда отпор Александру Меню и Глебу Якунину.Прошло с тех пор 20 лет, и прояснилась подлинная природа церкви. Ничего хорошего в её современной деятельности Олег Иванович не видел. Своё отношение к вере и к верующим навсегда отделил от своего отношения к церкви. 7.Есть такой закон природы: «Старость – не радость».Ощутил это и Олег Иванович. Стал похварывать. В очередь выстроились недомогания, легализовались болезни.Накануне операции, которая предстояла Олегу Ивановичу, позвонил Серафим Порфирьевич. Поговорили о делах и новостях. Затем Серафим Порфирьевич сказал:– Олег Иванович! Вы только не падайте духом! И ещё… – он замялся. – Позвольте мне помолиться за Вас…Олег Иванович растерялся.─ Ах, Серафим Порфирьевич, Серафим Порфирьевич! Да кто же осмелиться такое не позволить! Спасибо за доброту!«Боже мой, ─ потеплело у него в сознании, ─ если есть такие  душевные люди, то какой ещё нужен Бог? И зачем?»


Программную статью М. Ромма о премии читайте тут

http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm

Положение о премии читайте тут:

http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm

 
evelinaДата: Четверг, 27.11.2014, 15:59 | Сообщение # 17
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 10
_____________________

Голландская больница

Несмотря на отчаянное сопротивление, меня все-таки замели. Домашний врач в отпуске, молодая заместительница испугалась, прочитав мой «послужной список». Сказала, что нужно сдать анализы крови и сделатьрентген. А все это – быстро - могут "сообразитьт" только в больнице. Она права. В поликлинике тоже могут, но будут делать долго, а вид у меня вялый. Не смогла даже доплестись до "практяйка" домашних врачей.
Делать нечего, поехали в больницу. Для начала из меня выкачали 8 бутылочек крови. Потом  быстро сделали рентген. Медленно сделали кардиограмму. Раз пять померили зачем-то давление.
И что, самое непонятное, в «предвариловке» продержали часов пять, вместо былых 1,5-2( в этой больнице я уже в пятый раз). Говорят, правила изменились и теперь они все обследования делают внизу, а не наверху.
Наверх все-таки подняли. В четырехместную палату, где уже лежали: Благородная Старушка, Бритый Кинг-Конг и Стриптизер.
Появление иностранного лица их не вдохновило. Дело было вечером, и сил общаться не было. Я просто кивнула каждому и  улыбнулась. Так принято. И уснула.
К моему великому удивлению, соседи не изъявили желания общаться со мной и назавтра. Голос у меня сел, общаться его сиплым подобием желания не было. Не хотят говорить они со мной, и не надо.
Благородная Старушка – существо безобидное, спит, как сурок весь день. Примерно так же, как и я. В остальное время молчит или смотрит телевизор, слушая его через наушники.
Темнокожий Кинг-Конг, расслышав мой акцент, стал нарочито быстро болтать по-голландски, глотая звуки и целые слова. Ужасно гордясь своим великим голландским происхождением. Хотя его дедушка и бабушка резали сахарный тростник на колониальных голландских Карибах. Кинг-Конг старался меня не замечать. Ну….не любят они иностранцев. И все тут.
Стриптизеру лет 70-75. У него не редкость некрасивое, но при этом какое-то породистое голландское узкое лицо с огромным бугристым носом. И, наверное, неплохая для его возраста фигура. Совершенно не стесняясь меня, он часто садится на стул напротив, закладывает углом одну ногу на другую, полы халата расходятся, являя промежность в плавках. Из промежности торчит набор трубочек, напоминающий доильный аппарат. «Он подобен корове в канун обязательной дойки»… Самая длинная трубочка соединяет что-то, на что я упорно не смотрю и мочеприемник, который он, почему-то, снова развернувшись в мою сторону, упорно демонстрирует. Поправляет на плавках свой пакет с мочой.  Не отворачивается, гад. Не заходит за шторку. Здесь у каждой кровати – индивидуальная шторка.
Я не знаю, что это: тот же самый великий национальный наплевизм к иностранцам, который нужно обязательно демонстрировать, Физиологическая потребность, элементарное отсутствие культуры? Не знаю, и не хочу знать.
Третий день я не разговариваю с ним. Могу улыбнуться Благородной Старушке. И все.
Одно хорошо: все трое не храпят. И даже ничем неприятным не пахнут.


Программную статью М. Ромма о премии читайте тут

http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm

Положение о премии читайте тут:

http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm

 
evelinaДата: Четверг, 27.11.2014, 16:00 | Сообщение # 18
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 38
Репутация: 0
Статус: Offline
Продолжение рассказа "Голландская больница" участника номер 10
________________________

На второй день мне принесли компьютер. Интернет сейчас доступен прямо в палате (не то, что раньше!)и жизнь вселилась в меня. Я нашла фильм отца от 59 года – «Колыбельная». Папы еще нет в титрах, он на этой картине администратором работал. Фильм режиссера Михаила Калика, черно-белый, очень теплый и музыкальный. Там  есть съемки Кишинева 59 года, когда моя молодая мама ходила по моему родному городу , беременная мной. Снимали его в 59 году, а в прокат сдали аккурат в 1960, в апреле, после того, как я родилась. Вот такая Колыбельная от папы – мне.
Поставила фильм, приглушила звук, сижу-смотрю и балдею от восторга. Светло улыбаюсь… Фильм, надо сказать, очень хороший, смотрится до сих пор.
Тут ко мне, не приближаясь, обращается Бритый Кинг-Конг(громко): Мефрау, что вы тут кино без наушников смотрите? Я ему спокойно так  отвечаю, с улыбкой: Наушники предназначены для телевизора. А это не телевизор,  а мой личный ноут-бук. К нему у меня наушников нет. Больничные наушники не подходят. Звук я приглушила, он минимальный. Скоро фильм закончится. Кинг-Конг, похоже, удовлетворился ответом и отстал. Куда-то слинял по своим кинг-конговским делам. Надо сказать, человек я по натуре миролюбивый. Все нарушают правила в палате. И родственники приходят в неположенные часы. И в количестве более, чем допускается правилами (по правилам – не больше двух). И громко говорят, а если ты хочешь при этом спать, то приходится особенно трудно. Терплю веники цветов, при том, что я легочная больная и при  мне цветы в палате не положены. Много чего терплю и ничего никому не говорю.
Когда фильм подходил к концу и оставалось минут 5 до финальной сцены, Кинг-Конг возник снова и начал орать. Хотя на часах было около восьми вечера. Просто орать: прекратите, мол, смотреть ваше кино без наушников. А там в конце у Калика гармошка играет русские популярные песни, типа «Коробейники». 
Терпеть не могу, когда на меня орут.
Я выставила вперед два пальца в строну Кинг-Конга и и заорала в ответ по-голландски: Если ты сейчас же не прекратишь на меня орать, то я вызову помощь! Кинг-Конг не ожидал такого отпора и повел свою атаку дальше: я тебя не понимаю! Я тебя тоже не понимаю! – заорала я немедленно в ответ своим сиплым голосом. Это правда: он говорит в ужасающе быстром темпе, глотая звуки и целые слова. Его и голландцу трудно понять.
Выражение моего лица было, видимо, таки свирепым, что после минуты моего сиплого ора Кинг-Конг ретировался на свою койку , задернув занавеску.
Компьютер показал «Конец фильма». 
Назавтра и Кинг-Конга и меня выписали. Моего противника – чуть раньше, что почему-то было приятно.


Программную статью М. Ромма о премии читайте тут

http://www.era-izdat.ru/live-literatura.htm

Положение о премии читайте тут:

http://www.era-izdat.ru/live-literatura-premia.htm

 
gerafotichДата: Вторник, 02.12.2014, 11:11 | Сообщение # 19
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Репутация: 0
Статус: Offline
- Вот она! - Рыднов ткнул пальцем в монитор компьютера. Его узкое лицо с продолговатым носом еще сильнее вытянулось. Усы - стрелочки возмущенно подскочили вверх. Глаза сузились, выцеливая установленный объект. Экран, поделенный на сектора, показывал практически всю зону супермаркета. - Увеличьте! Где это место?
Вынул беломорину изо рта. Не найдя пепельницы, нервно забычковал ее о чистый листок на столе.
     Давыдов, самый опытный сотрудник службы безопасности, сорвался с места. Кинул на ходу:
             -  Хороший закуток выбрал гаденыш, может еще не смылся?
Выскочил из комнаты.
  Рыднов схватил со стула пиджак. Одевая на ходу, еле поспевал. Сквозь прерывистое дыхание крикнул:
            -   Не суетись в зале! Может заметить как в прошлый раз!
Давыдов был вне себя, бубнил:
            -   Я ему уши отрежу, пусть только попадется!
   Из своих тридцати, десять лет он отдал магазину. Стал бы на днях начальником службы. И даже купил себе для этой цели шикарный коричневый костюм, в котором уже несколько дней ходил на работу. Но случилась эта череда неприятностей, и руководство пригласило возглавить работу отставного милиционера Виктора Александровича Рыднова. Решили - уж полковник точно разберется. И сколько теперь Давыдову ждать повышения - было неизвестно.  
   Он быстрым шагом прошел через мясной отдел, скользнул вдоль  прилавков. Продавцы настороженно засуетились. Стали перешептываться косясь в его сторону.
Здесь Давыдова нагнал начальник:
               -  Что ты поперся напрямик? Не видишь как мясники на тебя кивают? Точно уже вырезку приготовили на вынос! Он может почувствовать! Сворачивай. Пойдем через заморозку. Прикроемся консервами!
  Они обогнули лотки с мороженным и углубились в зал. Прошли стеллаж уставленный металлическими банками и вышли с другой стороны. Здесь все было спокойно. 
  Мирно подметали пол таджики. Из них еще никто не попался на воровстве, и они открыто улыбались всем сотрудникам безопасности.
                -   Вон она! - кивнул Давыдов в самый конец. - Видать отошел куда-то! Главное - чтобы не сбежал!
В углу, там где сходились стеллажи сосисок и сыров, стояла наполненная до краев старая металлическая тележка.
                -   Не смотри так пристально! - одернул Рыднов. - Надо маскироваться. Может не один действует, а целая бригада? Как думаешь? Конкуренты соседней торговой сети?
                -   Отловим гаденыша — узнаем..!  Да, вы, что! Какие конкуренты! Знаете, сколько здесь продуктов пропадает? А граждане бьют!
                -   Так чего тогда ажиотаж-то?
                -   Как не понимаете! Там-то сроки! Или случайность. А здесь гад специально портит. Через сутки такая вонь идет на весь магазин! А вдруг инспекция нагрянет или «хрюши»  - активисты в свинячьих костюмах! Только этого и ждут, чтобы денег с нас содрать, да по телевизору показать!
  Виктор Александрович приподнялся на цыпочки, стараясь заглянуть между банок огурцов.
                -   Вам помочь? -  прозвучал рядом девичий голосок. Рыднов обернулся. Перед ним стояла высокая молоденькая продавщица. На светлом бейджике надпись - «продавец-консультант».
                -   Машенька, это со мной, -  обернулся Давыдов. Хотел добавить, что это новый начальник безопасности, но передумал. Посмотрел на Рыднова. Поморщился. Видок не важнецкий. Ростом — по плечо. Костюм как из стирки. Брюки гармошкой. Зимние сапоги с облупившимися носами словно дубасил ими в футбол. Галстук перекрутился. Что говорить о рядовых милиционерах, если полковники в таком виде службу несут.
  Рыднов проводил взглядом уходящую девушку. Кивнул Давыдову, шепнул:
               -   Хороша! - глазки засветились, - Я бы ей...
               -   Смотри, смотри, подходит! - прервал Давыдов осторожно выглядывая в проход. - Давай, только тихо!
               -   Конспирация! -  чуть слышно, запоздало крикнул ему Рыднов.
Посмотрел вокруг. Увидел оставленную кем-то корзинку с грудой небольших голубоватых упаковок. Быстро схватил ее и покатил впереди себя. Старался не глядеть на покупателей, опускал взгляд.
   Давыдов, дожидался начальника у сыров. Делал вид, что рассматривает нарезку в полиэтилене. Краем глаза увидев подошедшего Рыднова, не отрывая взгляда шепнул:
               -   Это его тележка!
               -   Почему решил? - Виктор Иванович взял одну из упаковок в своей корзинке и сделал вид, что рассматривает. Перед глазами маячила танцующая девушка в бикини. Остального не рассмотрел - все внимание сконцентрировано на объекте в углу.
               -   Он всегда такие телеги выбирает чтобы побольше испортить! - шептал Давыдов. - Новые зеленые из пластика с рекламой «Колесо фортуны» маловаты.
  Пока пробирались, владелец наполненной тележки успел скрыться. Поверх горы кое-как сложенных продуктов появилась огромная серебристая семга в прозрачном мешке.
               -   Вот гад! - не сдержался Давыдов. - Опять хочет рыбу испортить! Вчера хоть маленькая была, а сегодня решил по полной отыграться!
                -   Тише, ты, - цыкнул Рыднов, - спугнешь! Иди лучше в сосиски — с двух сторон удобней будет задерживать!
   На этот раз им повезло. Ждать пришлось не долго. Минут через десять к наполненной тележке направился мужчина в обшарпанном пуховике. На вид лет под шестьдесят. Остановился рядом. Стал подозрительно смотреть по сторонам. В руках — бутылка вина.
                -   Маскируется! - одними губами произнес Давыдов, уловив взгляд начальника. Стал пододвигаться ближе.
                -   Рано! - так же беззвучно ответил ему Рыднов и, насупив брови, показал кулак.
   Мужчина покосился на Давыдова и тот уткнулся носом в этикетку.
    "Прокололся" - огорченно подумал Рыднов. Решил взять инициативу в свои руки. Не торопливо покатил тележку прямо к подозреваемому.
   Тот, как ни в чем не бывало, слегка сутулясь, рассматривал бутылку. Внезапно, резко отводил взгляд и озирался. В его поведении чувствовалась нервозность. Руки слегка дрожали. Неожиданно он выпрямился, как человек, который принял решение. Опустил бутылку и направился прочь.
             -   Пора! - воскликнул про себя Рыднов. Рванулся вперед и преградил мужчине дорогу:
             -   Стоять! Стоять я сказал! - крикнул он как делал это все двадцать пять лет службы.
   Упершись животом в сетку, мужчина замер. Бутылка вылетела из рук и грохнулась об пол. Красные брызги и стекляшки полетели в стороны.
  Давыдов уже держал вредителя за предплечье.
            -  Твоя тележка?
           -   Моя, -  мужчина побледнел.
           -   Ха! Его! - Давыдов кивнул продавщицам подошедшим на шум. - Оставить хотел? Не стыдно? Солидный мужчина! Сколько продуктов испортить? Одна рыбина килограммов пять...
           -   Что оставить? - недоумевал тот, - У меня день рождения сегодня...
   Вокруг скапливался любопытный народ.
Подошла пожилая женщина в длинной норковой шубе:
           -   Васичка, что случилось? - обратилась она к мужчине Почему все шумят?
   Рыднов, как опытный мент, тут же просек ситуацию. Воспользовавшись суетой, протиснулся к мясному ряду и скрылся в подсобке.
           -   Вечно ты где-то болтаешься! - раздраженно отозвался мужчина. - Пока тебе вино выбирал, какой-то бомж сумасшедший в костюме на вырост ударил меня своей телегой. Заорал, чтобы я стоял. А сам куда-то исчез. Вон, только сетка его с тампаксами осталась. Точно сумасшедший... Или маньяк...    
   Рыднов зло пнул ногой дверь в служебную комнату. Сотрудники повскакивали со своих мест. С непониманием уставились в раздраженное усатое лицо своего начальника.
             -   Вы меня уже заколебали, неужели не отследить эту чертову корзину? - крикнул он. Достал из ящика и кинул толстую папку на стол. Накрыл листок с окурком. Пепел разлетелся в стороны. - Вот полюбуйтесь! Каждый день кто-то у вас..., у нас продукты портит. Это все докладные...!
Давыдов зашел минут через пятнадцать. Тихо сел за свой стол и продолжил смотреть на монитор.
             -   Ну, как там? - с легким конфузом негромко спросил Рыднов.
             -   Пришлось скидку дать десять процентов в связи с днем рождения, - угрюмо ответил тот.
Посмотрел на Рыднова и неожиданно не сдержался. Вспомнив слова мужчины про тампаксы, громко рассмеялся. Все повернулись в его сторону, и Давыдов тотчас умолк, сильно сжав пальцами мышку компьютера.
 
  Зое Васильевне недавно исполнилось восемьдесят. Она тоже стояла среди скопления народа. Черная шапка из искусственного каракуля. Старенькая послевоенная шуба из котика. Очки в пластиковой оправе висели на груди. Веревка от дужек - через шею. С интересом смотрела на мужчину уронившего бутылку.
         «Разбил и платить не хочет! - думала она. - Выдумал какого-то бомжа. А откуда в таком солидном магазине бомж?»
  Она стала ходить в этот супермаркет недавно. Раньше посещала другие магазины ближе к дому. Но те были маленькие и персонал озлобленный - зыркал из-за угла. Здесь было раздолье. Никто не напрягал. Диктор постоянно объявлял о распродажах, дегустации и проведении лотереи «Колесо фортуны». Магазин казался целым городом. Делая покупки, можно было услышать какие-то новости, рекомендации. Увидеть как люди ссорятся или целуются, разговаривают по телефонам, сосредоточенно что-то записывают на листочках.
   Единственное, что настораживало - это парни и девушки в красных безрукавках поверх одежды. Лица подкопченные, глаза как смоль, брови - густые сросшиеся.  Снуют вдоль проходов с большими швабрами и ведрами. В пол смотрят. Общаются только между собой. Язык не понятный. Совсем не улыбаются, будто что-то плохое задумали.
  Вчера у Зои Васильевны был рыбный день, а сегодня ожидала в гости сына с невесткой и внуками. Настроение было приподнятое. Ночью приснился младенец. Точно новорожденный сыночек Петенька. Пухленький такой. Головка большая. Рученьки тянет. Проснулась и сама себе не поверила. Значит чудо какое должно случиться. А какое еще чудо может быть как не встреча с любимыми. Телефона позвонить — не было, сердцем чувствовала.
  При входе шли ряды с детскими принадлежностями и одеждой. Пройдя мимо памперсов и присыпок она подумала, что совсем не знает размер младшего внука. Остановилась, достала из сумочки паспорт в обложке. В нем лежала сложенная пополам фотография. Надела очки. Снова нахлынул давний стыд. Лицо вспыхнуло. Преодолев волнение показала фото консультанту. Спросила совет. Долго рассказывала  о своих внуках, но с размером так и не определились. Решили остановиться на игрушках. Им всегда рады. Выбрала старшему внуку машинку с пультом управления.  Младшему присмотрела большой трансформер. На него шла солидная скидка и Зоя Васильевн порадовалась случившейся экономии. Надо было посмотреть что-то сыну с невесткой. В корзину легли пушистый шарф и косметический набор.
             -   Невестке своей беру! Сегодня жду в гости с сыном и внуками, - сообщила она молодой девушке тоже выбирающей товар.
Та снисходительно улыбнулась в ответ.
   Теперь надо было подумать о еде. Свернула налево и оказалась среди посуды. Такая красота! Несколько минут любовалась узорами. Не сдержалась и положила в корзинку чайный набор на шесть персон. Как раз хватит на всех.
Зайдя в продуктовый зал сразу увидела несколько небольших очередей на дегустации. Вспомнила, что не завтракала. Прикинула -  сын еще на работе и гости приедут не скоро. Попробовала несколько сортов сыра, сосиски, тут же сваренные парнем в белом колпаке. Передвинулась ближе к молочному отделу — запила все йогуртом.
   Телевизионные программы в которых рассказывали о недоброкачественных товарах она слушала с удовольствием. Точно так же с интересом воспринимала похвалы, которые расточали девочки и мальчики рекламируя продукцию супермаркета. Зое Васильевне все казалось вкусным - ела не привередничала. Радовало изобилие еды. И совсем не интересовало из чего она состоит.
   Она хорошо помнила как в послевоенное время ходила с братьями зимой на поля. Выдалбливали оставшуюся после уборки замерзшую картошку, варили. И казалось, что с тех пор организм приобрел стойкий иммунитет к любой заразе.
   На предложение девушки попробовать еще — отказалась, насытилась. Сказала, что торопится накрыть стол, встретить родных. Чувствуя спиной одобрительный взгляд сотрудницы, продолжила свой путь.
   Обратила внимание, что в винном отделе тоже стоит очередь пробовать. Но решила пока молочное со спиртным не мешать. Пора было заготовить продукты. Начала с овощей. В корзинку полетела картошка с морковкой, капуста. Тут же стала набирать и взвешивать фрукты. 
   Зоя Васильевне нравилось готовить с детства. Если было из чего. Теперь такой вопрос не стоял. Внуки любили котлеты и она взяла килограмм фаршу. Сын в последнее раз не ел свинину -  Зоя Васильевна выбрала большой кусок говядины под антрекоты. Невестке - только рыбу, но не жирную. Попросила завернуть несколько медальонов форели. Говорили, что она содержит ферменты молодости.
   Мужчинам без первого нельзя — решила Зоя Васильевна и выбрала необходимые ингредиенты для солянки. Нашла специи. Представила как внуки будут ее уплетать за обе щеки. Вспомнила про томатную пасту. Тележка была уже слишком тяжелой и катить ее через весь зал за банкой не хотелось. Она прислонила ее к стеллажу с пакетами молока, чтобы никому не мешала. Пошла в центр зала. Некоторое время плутала, пока не спросила у продавца. Рассказала о предстоящем торжестве, о внуках и приготовлении солянки.
  Позже вспомнила, что надо купить торт. Пришлось снова возвращаться. Она не торопилась. Ее даже радовала эта забывчивость, которая заставляла неоднократно пересекать весь зал в поисках того или иного товара. Чувствовать на себе одобрительные взгляды покупателей и продавцов. Вступать с ними в беседу. И даже уборщики, казалось с завистью косились на нее исподлобья, догадываясь о предстоящем торжестве.
  Поставив сверху большой торт, обрадовалась, что вспомнила о нем так поздно. Иначе бы его уже давно раздавила груда продуктов. Потом еще и еще она вспоминала, в шутку ругая себя за нерасторопность, и несла детям сок, невестке - шампанское, сыну - водки...
  Наконец силы оставили ее. С разочарованием подумала, что негде присесть. Годы брали свое. Она притулилась передохнуть на сложенные в центре зала поддоны. Отсюда были хорошо видны ее покупки. Посмотрела в сторону касс.
Там за окнами уже смеркалось. Снег концентрировался ближе к свету, словно страшился предстоящей ночи. Подумала, что и ей пора, пока не стало совсем темно.
   Рядом продолжалась дегустация вина. Вообще-то Зоя Васильевна любила водку, но здесь ее не наливали. Она встала в очередь и через пару минут опорожнила маленький стаканчик. Затем решила попробовать другую марку. Почувствовала как на душе просветлело. Стало легко и немного беззаботно. Направилась к своей тележке.
        «Ну вот и все, - подумала она оглядывая купленные продукты. - Вроде ничего не забыла». Сквозь металлическую сетку на дне виднелась коробка с трансформером и машинка с дистанционным управлением. Все покупки теперь казались родными и близкими. Каждая из них предназначалась конкретно кому-либо из родственников или всем вместе. И от этого несли в себе частичку родного тепла. Все те люди, с которыми она успела поговорить, рассказать о предстоящем торжестве, неожиданно стали  друзьями. Радостно провожали взглядами и напутствиями. Стало грустно оттого что все закончилось так быстро. Приходиться расставаться. Ей не хотелось покидать этот живой светлый мир наполненный заботой и радостью. В котором она занимала свою личную определенную нишу. Выполняла поставленную задачу. Мысленно жила со своими близкими. Чувствовала себя нужной.
  Теперь пора домой! Она облокотилась на поручень, погладила пластиковую ручку точно прощаясь. Может что еще? Но ничего на ум не приходило. Вокруг продолжали суетиться люди. Звучала реклама проводимой лотереи...
   Неожиданно рядом с ней появился невысокий худощавый мужчина лет пятидесяти с усами — стрелочками. На нем была синяя куртка с надписью «Охрана». Внимательно осмотрел Зою Васильевну и продукты в корзине.
              -   Ваша тележка? - спросил подозрительно.
              -   Моя, - от смущения голос задрожал.
   Мужчина больше ничего не спрашивал, но и не уходил. Шагнул назад, чтобы не загораживать проход и оперся на полеты с молоком.
Зою Васильевну окутал страх. Она под подозрением? Или это просто случайность? Совпадение? И тут как спасительное решение на помощь пришла память.
Всплеснула руками.
           -   Батюшки, забыла хлеб купить! - сказала вслух, как бы для себя.
Решительно направилась в самый конец зала. Охранник шел за ней неотступно. Мало того за ним пристроился еще один, помоложе, в коричневом костюме. Периодически они перекидывались короткими фразами. Казалось, что тот с усиками злорадствовал.
   «Как же теперь? Как? - думала Зоя Васильевна. - Что же делать?»
Ее взгляд метался по залу, цепляясь за посетителей и сотрудников. Казалось что все они минуту назад с умилением провожавшие ее и готовые помочь, теперь подозрительно глядят вслед. С недоверием перешептываются, показывают пальцем. И даже уборщики в оранжевых накидках постарались отойти подальше, косились как-то высокомерно.
   Она не глядя взяла с прилавка пакетик с хлебом и пошла обратно. Преследователи тянулись за ней хвостиком. Словно во сне Зоя Васильевна стала толкать тележку к кассам.
   Охранник шел рядом. Молча. Недовольно сопел, словно старался обнюхать ее и все, что находилось в корзине. Его мерзкое дыхание касалось самого дорогого что было у Зои Васильевны — ее близких.
   Некоторые кассирши скучали без дела.  
Надеясь, что охрана отстанет, Зоя Васильевна выбрала самую длинную очередь — человека три. Касса номер тринадцать.
             «Должна же быть у этих иродов другая работа! - думала она, - Воров ловить или директора охранять!»
   Если идя по залу, она еще могла делать вид, что преследуют не ее. То здесь воображение было бессильно. Двое мужчин, один из которых в куртке охранника стояли рядом. Словно арестовали ее вместе с корзиной и только ждали момент чтобы погрузить в милицейский козелок. Из динамиков продолжали сообщать о проводимых акциях, дегустации, выигрышной лотереи. Но все это казалось таким далеким. Большой светлый радостный мир закрылся двумя мужскими телами.
  От смущения Зоя Васильевна не смела поднять взгляд. С последней надеждой вынула из сумочки паспорт. Из под обложки достала пенсионную пластиковую карточку с нарисованным кошельком. Покрутила в руках.
   Стражи не реагировали. Они молча буравили старушку глазами. Тогда она вынула фотографию. Взглянула на знакомые лица. Те смотрели сурово. Словно укоряли за то, что она стащила это фото когда была в гостях. Невестка — то, конечно, заметила пустое место на страничке альбома. Стала допытываться. Требовала вернуть. Зоя Васильевна так и не призналась. Снова покраснела. Вроде и не было ссоры, да только с тех пор в гости к ней никто не приезжал...
  Неожиданно этот внутренний стыд распространился на все вокруг. Ей стало совестно перед красивым магазином с хлебосольными дегустациями, перед продавцами с которыми общалась, перед гражданами которые поверили в ее семейный праздник и радовались вместе с ней. Она готова была признаться всем. Даже рассказать охранникам и вернуть продукты, расставив по местам. Повиниться, что никакие гости к ней сегодня не придут. Да и денег таких для оплаты товара у нее никогда не было! Что сына своего она не видела с тех пор как украла фотографию. Да-да! Украла и... не призналась. И вот теперь наказание, расплата за ложь.
   Ком в груди  подкатил к горлу.
Но как поведать всем о своих переживаниях? Как ждала сына каждый день на протяжении всего года. Не выходила из дома, боясь, что он нежданно заглянет. Ходила в ближайший ларек и покупала  молоко с хлебом, спешила домой. Плакала, перебирала старые журналы, листала страницы, читать не могла, находила ребусы — пыталась отгадывать. Вот только свой ребус был ей не под силу. За что? За что же такое наказание? Неужели все эти испытания из-за одной единственной фотографии?
  Незаметно придвинулась к кассе. Увидела как усатый стал выкладывать на ленту транспортера покупки.
              -   Надо помочь бабушке, - злорадно улыбался он.
              -   Виктор Александрович, может не она? - шептал мужчина в костюме. Пойдем?
              -   Я чувствую - она! - ехидно усмехался тот. - Вот увидишь! Нюхом милицейским чую! Раскрутим на все испорченные продукты! У меня заговорит!
   С ожиданием чуда Зоя Васильевна протянула пенсионную карточку. Кассир провела ею по сканеру, затем еще раз, непонимающе уставилась в лицо старушке.
Затуманенные мокрые глаза. Выпуклые от накативших слез. Тусклые от непонимания и немого удивления.
   Прозвенел звонок телефона и кассир взяла трубку.
В зале прозвучал голос диктора и к кассе номер тринадцать  подошли еще охранники. Затем мужчины в костюмах и просто граждане с колясками наполненными продуктами. Все они улыбались словно в предчувствии представления. Расступившись, ожидали когда же бабушка пройдет турникет.
     «Какой позор! Какой позор!» - думала Зоя Васильевна не в силах сделать шаг.
  Незнакомый мужчина в светлом костюме, вежливо обходя собравшихся, пробирался прямо к ней. За ним — парень с большой кинокамерой на плече.
            -   Граждане, расступитесь! Пропустите оператора, - раздраженно говорил он.
             -   Ну вот, - тихо сказала про себя, - прямо в телевизор угодила, теперь меня сын точно увидит. Вспомнила сон — новорожденного Петеньку.
Взгляд подошедшего мужчины был почему-то радостный. Он взял Зою Васильевну за руку и стал трясти.
       -   Мы Вас поздравляем! - улыбался он. - Стотысячный покупатель! Касса номер тринадцать! Вы стали победителем лотереи «Колесо фортуны»! Чек аннулируется — все продукты в подарок!
   Все остальное было как во сне. Радостные возгласы, аплодисменты покупателей, поздравления администрации.
Подскочили два парня в красных безрукавках и стали складывать товар в мешки, весело подмигивая бабушке, улыбались губастыми ртами, кивали, повторяя:
              -   Корошо! Корошо!
   И только один человек, казалось был огорчен происшедшим. Это был Рыднов. Хмыкнув, он разочарованно хлопнул Давыдова по плечу:
             -   Пойду писать рапорт на увольнение. Что это у вас за служба такая. Не пристало целому полковнику за бабками бегать, изобличать!  
         ...  -    Слава тебе Господи, - причитала Зоя Васильевна, осторожно продвигаясь к своему дому по скользкому тротуару. Изредка оглядываясь, словно не веря в случившееся чудо и находя там подтверждение.
   Позади нее вразвалочку несли мешки с покупками веселые таджики. Что-то тараторили на своем языке, смеялись, цокали языками.
   Прямо у парадной стоял большой серебристый джип и светился изнутри. К прозрачным окнам приникли детские улыбающиеся физиономии, расплющенные носы. Рядом - мужчина в дубленке согреваясь от холода бил чечетку модельными ботинками.
            -   Петенька! - воскликнула Зоя Васильевна, прижалась к сыну. -  Не зря ты мне младенчиком приснился! Колесо фортуны...
Не удержала слезы, те хлынули из глаз.
Мужчина обнял мать, недовольно бубнил:
      -   Какое еще колесо? Заморозила нас совсем! Подарю тебе телефон, чтобы всегда на связи была!

Добавлено (02.12.2014, 11:11)
---------------------------------------------
-   Если металлическая рамка на груди - спасительное кольцо, значит, все остальное можно тянуть, - молча рассуждал Соколов, оглядывая себя.
   Только что летчик повесил ему на спину плоский красный парашют. Защелкнул карабины, закрепил ножные обхваты. На вид парню было лет тридцать. Коренастый рыжеволосый. На лице светлая щетина — почти борода. Натужно по-детски сопел и хмурился, стараясь скрыть голубые доверчивые глаза. Изображал угрюмую сосредоточенность. Закончив, направился к самолету. На ходу крикнул:
              -   Через десять минут!
   «Что он окончил? - подумал Соколов. - Военно лётное или гражданскую авиацию?» Стал самостоятельно затягивать ремни, смущенно двигая тазом, поочередно приподнимая ноги. От волнения и нещадно светившего солнца взмок. Футболка прилепилась к спине. Настроение испортилось совсем. Огляделся. Никто не обращал на него внимания. Все были заняты.
   С безоблачного неба, как надоедливые семена одуванчика, качаемые ветром, продолжали сыпаться парашютисты.
  Под навесом палатки очередная группа растягивала стропы. Сворачивала парашюты. Подвешенный на крюк  купол походил на перевернутую огромную пачку. Целеустремленное грубое мужское копание в сборках тонкого вспененного белья накатывало ощущением эротики и медицины. Натруженные руки лезли внутрь, расправляли воланы и рюши, равняли. Вытягивали какие-то кончики, закрепляли. Гасили вздутия и пышность.
   Нейлон недовольно шуршал, изредка скрипел, сопротивляясь. Казалось вот-вот изнутри выглянут стройные ноги и взбрыкнут охальника. Наконец купол сдавался - испускал дух. Его заворачивали, окутывая длинной полой. Снимали с крюка. Парень ложился с ним в обнимку на пол. Прижимал телом, продолжая крутить. Не чувствуя сопротивления, превращал его в нечто компактное, перетянутое резинками. Прагматичное и неприятное на вид - с завернутыми петельками и торчащими пупышками.
 Противно передернуло. Соколов повел плечами, посмотрел на летчика. Тот вместе с пожилым техником осматривал хвостовое оперение ярко-красного маленького спортивного самолета. Качал головой.
Донеслось:
            -   Сколько раз Генке говорил, не надо так закладывать! К чему эти сумасшедшие перегрузки! Не слушает! Под краской, видишь, чувствуется излом.
   Эротическое ощущения Соколова перешло в тревожное волнение. Он потихоньку приблизился.
   Техник трогал скобу под рулём высоты. Недовольно морщился. Надувал плотно сжатые губы, выдавливая прерывистый писк.
            -   Что теперь делать-то? Раньше надо было думать, - укорял лётчик, склонившись.
    Оба неожиданно подняли головы. Увидели Соколова. Заулыбались. Разошлись в стороны. Техник стал суетливо протирать крыло.
            -   Пять минут, пассажир! - весело крикнул лётчик. Но тут же снова нахмурился. - Сейчас парашютисты опустятся и вперёд!
Подошел к кабине, нагнулся внутрь.
   Соколов придвинулся ближе к самолету и незаметно потрогал злополучную скобу. Та была недавно покрашена. Внутри чувствовался бугорок. Походило на коррозию.
            -   Ты топливо-то будешь сливать? - шепнул техник, подойдя к кабине.
            -   Да, сейчас.
  Соколов забеспокоился. Увидел как летчик сходил за канистрой. Открутил  под правым крылом пробку и присел. Подставил стеклянную банку. Брызнувшая струя попала на рукава. Пахнуло бензином. Нацедив почти литр, посмотрел содержимое на свет. Вылил в канистру. Затем сел под второе крыло.
            -   Зачем сливать-то? - озабоченно спросил Соколов.
            -   Технология такая. После каждой заправки положено. Смотрим - чистый или нет.
            -   И как? - Соколов согнулся, попытался заглянуть в банку.
            -   Нормально, - летчик нахмурился, вылил топливо в канистру.
   Соколов выпрямился.
С вызовом подумал:
    «Мне это надо?  Никто проводить не приехал! Пойду-ка отсюда. Скажу, что полетал, очень понравилось. Было весело. Спасибо за подарок. Не будут же меня здесь разыскивать!»
   С прошлой осени, когда исполнилось пятьдесят, Соколов отнекивался. «Пилотирование в подарок» ему вручил старший сын на день рождения еще в сентябре. Но была отмазка — дожди. Зимой тоже не полетаешь — холодно, гололед на взлётной полосе. Думал — забудут. Но теперь, когда в июле пригрело солнце и началась жара, все набросились разом: «Подарок действителен только год! Когда же? Когда?»
   Пришлось созвониться с организаторами и наметить дату. Все успокоились в ожидании. Периодически намекали: не передумал? Не страшно? А сами взяли и не приехали!
   «Мне это надо? - снова подумал Соколов. Всё есть: хороший дом, квартира в городе, престижная машина, красивая жена, дети, внук... «Кому это выгодно?»  -  так учили на службе. Жене? Ну, естественно — давно надоел. Тридцать лет! Сколько можно? Хочется новенького. Всё ей останется, да еще страховка. Внук — понятное  дело, деда любит. А сыновья? Младший - весь в кредитах! Старший на днях сообщил, что уходит в политику, хочет бизнес мне передать. Но пока ведь не передал!! Может специально заманивает?
   Соколов посмотрел по сторонам - куда я прусь? Кругом одна молодежь. Веселятся. Забавляются. Им все нипочем. На днях парашютистка под Гатчиной сгорела! Вон целуются на поляне. Катаются по травке в обнимку - ждут своей очереди. Ни о чём не думают...
   Руководитель по прыжкам собрал вокруг себя новичков:
             -   Ничего не бойтесь. У вас на спине два карабина. За них будете крепиться к инструктору. Кто-нибудь прыгал хоть раз?
             -   Я служил в десанте! - вышел в центр скуластый мужчина лет сорока.
Консультант усмехнулся:
             -   Тогда запомните, что сворачиваться в клубок, как вас учили, нельзя. Наоборот нужно лететь прогнувшись назад. А то может закрутить.
  Мужчина вернулся на место.
   «Всё у них наоборот, - подумал Соколов, - вояк учат! Этот тоже, старпёр — называется десантник! Самостоятельно прыгнуть не может! Хочет чтобы за шкирку привязали! Скобы - в коррозии. Бензин сливают каждый раз — наверно двигатель запороли!»  
   Техник с лётчиком что-то обсуждали, перегнувшись в кабину. Соколов начал тихонько пятиться к палатке. Вот сейчас, за углом его машина. Один рывок и... поминай как звали! Вспомнил, что на нем парашют. Потянул справа на плече за лямку. Не то — вытянулась белая этикетка с иностранными надписями. Синий штамп — март 2014. Что это — дата изготовления? Вряд ли такой новый дадут. Скорее окончание срока действия — уже испортился! Пропади они пропадом!
             -   Эй, пассажир! - окрикнул лётчик, сверкнул голубыми глазами. Он уже стоял на крыле. - Пора!
   Соколов еще раз оглянулся вокруг. Никто из родственников не подъехал. Вынул из кармана телефон снова набрал один номер, другой — длинные гудки. Видать некогда — ждут результата! Приедут за документами и чтобы машину забрать... Сейчас бы залудить стакан водки!
Обреченно улыбнулся и помахал рукой. Быстрым шагом направился к самолету.
            -   На крыло вставать только на специальное место, - предупредил летчик.
            -   Я знаю, - огрызнулся Соколов, -  летал уже!
   Ступил на металлическую подножку. Правую ногу поставил на темное пятно. Левую перекинул в кабину. Сел в маленькое кресло с металлической спинкой. Между ног оказался рычаг управления. Внизу — педали. На соседнем месте слева все то же самое.
   Лётчик продолжал стоять с другой стороны кабины. Наклонился и, расправив привязные ремни, опутал ими Соколова, соединил на животе под металлическую булавку со штрипкой:
            -   При необходимости освобождения дергайте за неё! - поправил ремни на плечах, затянул крепче.
Соколов почувствовал как слился с сидением
            -   В случае вынужденного покидания самолета надо дёрнуть на себя рычаг сброса фонаря, - сообщил летчик.
            -   Это когда темно? - не понял Соколов. - Где рычаг?
            -   Справа от вас, - чуть улыбнулся летчик. Мгновенно стал серьёзным. Недовольно засопел.
            -   Не понял, где? - Соколов наклонился вправо, раздраженно, пытаясь что-то увидеть.
            -   Фонарь — это колпак над нами, а рычаг вот! - летчик задвинул кабину и справа по борту появилась красная металлическая петля.
   Соколов вздохнул.
Инструктаж продолжался:
            -   А потом уже дергаете штрипку, освобождаетесь от ремней.
            -   Может наоборот?
            -   Нельзя! Если самолет закрутит - рычаг фонаря не поймаете!
   Соколов вздохнул. Мысленно он уже вращался. Попытался представить последовательность действий. Но подумал, что самолет в этот момент может находиться вверх тормашками или войдет в штопор. Что тогда?
            -   Ремни только после фонаря! - строго повторил лётчик. - Лямки откинуть назад. Вытянуть правую руку из кабины, опереться на крыло. Приподнять корпус и повернуться вправо. Затем поставить левую руку и ногу. Оттолкнуться от самолета под углом минимум тридцать градусов к продольной оси самолета.
            -   Может прорепетируем? - осторожно предложил Соколов.
            -   Смысла нет! - летчик устраивался в своё кресло. -  Всегда случается что-то непредвиденное. Там уж как повезет. Ручку управления пока не трогать, педали не нажимать.
   Стал включать тумблеры, двигать рычагами. Стучать по стёклышкам приборов. Завел двигатель.
            -   Какого года самолет? - с надеждой спросил Соколов.
            -   Восемьдесят шестого, - кивнул тот.
            -   Не очень старый?
            -   Да что вы! Вон в Германии до сих пор на военных летают со второй мировой.
   Соколов приуныл. Год рождения младшего сына. Ему уже двадцать восемь. Вспомнил, что после пяти лет всегда менял машину, боясь случайных поломок.
   Переговоров с диспетчером не было. Летчик покрутил головой по сторонам и двинул самолет к взлётной полосе.
Мотор взревел. Короткий разгон и набор высоты.
   Соколов не хотел смотреть на удаляющуюся землю. Стал искать на приборной доске высотомер, не нашел. Сквозь шум мотора спросил.
            -   Вот он! - ткнул пальцем летчик, - правда почему-то перевернут, ноль внизу. Но ориентироваться можно.
   "Снова наоборот" - вспомнил Соколов. Наверно — судьба! Между раздвинутых ног двигался рычаг управления. Руки тянулись его ухватить. Положил ладони на колени.
            -   А вы где летали? - спросил лётчик.
            -   Учился в Армавирском военном летном ПВО-о-о-о... - только успел сказать Соколов.
Грудь сдавило - самолет задрал нос почти вертикально. Яркое солнце ударило в глаза.
            -   Значит привычные! - улыбнулся сосед и тут же опрокинул машину вниз.
            -   О-о-о-о-о-о-о-о-ох — вырвался у Соколова протяжный стон.
            -   Там, небось, покруче будет?
   Ответить Соколов не мог. Казалось, что лицо шея и грудь плющатся, выдавливая изнутри глаза. Препятствовал запертый внутри воздух. Стиснутые зубы и сжатые губы не выпускали его изнутри. Навстречу неслись темно-зеленые лесополосы, разделенные более светлыми полями. Подумал, что лучше бы он рассказал, как летал в детстве на кукурузнике.
   Самолет выровнялся и стал постепенно набирать высоту.
           -   До полётов не дошло, - смог выговорить Соколов, - списали по здоровью — шумы в сердце!
           -   А... - понимающе согласился парень. Ухмыльнулся. Взглянул на пассажира и резко кинул рычаг влево, тут же вернул на место.
Соколов вцепился руками в колени. Самолёт перевернулся. Солнце исчезло. Над головой поплыла земля. Странно прилипшие к ней деревянные домики, сараи, стадо коров, заброшенные свинарники.
  Дыхание восстановилось. Попытался улыбнуться:
           -   Здорово! А вы что заканчивали?
           -   Я? Ничего! Так... Занимаюсь в аэроклубе. Больше года!
   «О черт, еще не легче... - подумал Соколов. - Лучше бы не спрашивал!"
   Самолет начал резко набирать высоту. В глаза снова ударило солнце. Шли прямо на него. Соколов подумал о маленькой птичке, опалившей крылья.
   Постепенно двигатель стал затихать. Пришлось сглотнуть, чтобы восстановить слух. Но ничего не изменилось. Казалось, что мотор вот-вот смолкнет. Неожиданно раздался пронзительный зуммер, напоминающий обреченный посвист механика на аэродроме.  
   «Вот она — скоба под рулем высоты, - подумал Соколов, - лопнула!"
  Рука потянулась к рычагу сброса фонаря.
          -   Предупреждение о скорости сваливания! - улыбнулся лётчик, - частенько барахлит.
   Соколов кивнул и постарался улыбнуться в ответ. Почувствовал, что получается не очень. Слишком напряжено лицо. Вонзил пальцы в колени.
Двигатель совсем стих, самолет замер и неожиданно стал п

 
матвейскаДата: Среда, 03.12.2014, 11:03 | Сообщение # 20
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Репутация: 0
Статус: Offline
УЧАСТНИК номер 12

Перед Рождеством.
Зима, как и обычно в наших краях, была суровой. И в декабре темнеет около 4 часов дня. Это нормально, мы к этому давно привыкли. Этот день и проходил как и обычно, отличие состояло только в том, что наша мама уехала в Лиепаю к сестре. Дома мы были вдвоем: я и дочь, молодая девушка 15 с половиной лет. Время было около пяти часов вечера, мы растопили печку и готовились ужинать. Все шло давно заведенным порядком...
Свет пропал около шести вечера - мы только что сели за стол. Нас это не испугало и не огорчило, ведь так иногда случается. Много снега, довольно сильный ветер...мало ли, что могло случиться. Сосна где-нибудь упала на провода или просто... что-то где-то замерзло. Починят!
Как, наверное, и во всех деревнях мира, все всегда к такому готовы - во всех, такого рода, домах, свечи лежат приготовленные и ждут своего часа. Так и у нас... мы зажгли две свечи, поставили их на стол и сели обедать.
Давно уже и обед закончили и печка прогорела, а свет все не включали и не включали...
- Слушай, пап, я не могу себе представить, как люди раньше жили в деревнях, на таких вот, как у нас, хуторах! - воскликнула дочь, - как они проводили вечерние часы? Чем занимались? Ведь, насколько я знаю, ни радио ни телевизоров ни, тем более интернета, у них на было! Что они делали? Чем занимались?
- Нуу, милая, - рассмеялся я, - за все деревни мира я вряд ли смогу тебе рассказать. За все семьи тоже. Я могу сделать только то, что делала моя мама, когда мы, вдвоем, попадали в такую же ситуацию.
- Ну, давай... мне очень интересно! Что же она делала?
- Она рассказывала мне о своих родителях; о своей родине; о войне; о концлагерях; о рабстве в Германии; о том, как всю нашу (ее) семью расстреляли бандиты... о "Божьем Огороде". Ты, конечно же, знаешь все эти истории, я тебе тоже рассказывал обо всем, что знаю. Но...если хочешь...
- Конечно, хочу! - с жаром сказала дочь, не дожидаясь продолжения, - Расскажи! Ты же мне обязательно расскажешь что-то необычное и ... не скучное, да?
Я засмеялся. Смеялся негромко, с удовольствием. Необычный вечер... Рождество. Необычная ситуация. Моя дочь готова слушать... что же можно пожелать отцу еще? Оставалось только определиться с темой рассказа. У девочки не было друзей, увы. Так - одноклассники. Правда, были еще дети наших кумовьев, но они уже давно стали больше, чем друзьями, стали родственниками. А друзья? Ведь, они у дочери будут! Раньше или позже, но они появятся. Пусть она узнает о друзьях...
- Ну, чтож, - начал я, - вечер длинный, почему бы и нет? Хочешь, я расскажу тебе о нашей команде, нашей компании? Не обо всей сразу, а только о двоих. Двух друзьях, которые вместе прошли и огонь и воду и медные трубы. О Командоре и его товарище, не знаю даже, как его и назвать так, чтобы обойтись без имени и, одновременно, стал понятен его характер.

И тут я призадумался. Невольно вспомнил его... по-разному я его называл про себя, мысленно... но сейчас... Я не мог принять никакого решения и, в конце концов, решил остановиться просто...на его отчестве.
- Командор и Степаныч, - начал я свой рассказ, - расскажу тебе о них.
Наш Командор всегда был немного авантюристом и романтиком. Поясню тебе: он мог увидеть по телевезору глухариный ток и сорваться в глухую тайгу. И не просто сорваться, а еще и убедить друга... что Командор умел убеждать, ты можешь судить уже потому, что... всего через пару дней, они уже ехали в поезде, даже не представляя, где окажутся.
Командору было 30 лет, когда ему предоставилась возможность пуститься в поход. На плотах, по бурной реке Карпат. Черемош - звучит почти, как гуцульская песня - я по ней тоже ходил. Говорят: кто ищет, тот всегда найдет! Может, просто судьба такая, но...в том походе, командор подружился с замечательным человеком - председателем Лиепайского клуба туристов. Греб с ним в одной лодке, пил пиво из одной кружки. Они так подружились, что много-много лет были вместе на всех крупнейших соревнованиях Советского Союза по гребному слалому. Но... не о них речь. В тот же год, Командора (по просьбе его нового друга) пригласили в сложнейший поход по реке Катунь, на Алтае. Это был безумно трудный поход! Но... наш Командор так увлекся водным туризмом, что увлек и... втянул нас, наших жен, детей.
За 14 лет, мы одним составом, одной командой исколесили десятки рек Страны! Карелия и Украина; Молдавия и Латвия; Литва и Россия... И реки были разными, и обстоятельства менялись, но никто из нас не пропустил ни одного похода! Командор правдами и неправдами; кнутами и пряниками; уговорами и даже обманом, но... все мы получали отпуск в одно время, а в весенних походах, у нас всегда был автобус, который и отвозил нас на реку и привозил обратно.
Так вот. Командор стал собирать команду и первым, на кого он обратил внимание - был тот, кого он называл Степанычем. На 5 лет младше Командора, он был веселым, никогда не унывал и, что самое замечательное - при относительно некрупной фигуре, был необыкновенно сильным! А еще, что наверное, самое важное - Степаныч оказался таким же авантюристом, как и Командор! И вот, теперь представь... пара таких мужчин в одной упряжке! Прежде, чем я перейду к рассказу об их дружбе, должен добавить еще одну деталь - оба они были очень симпатичными... ну, чисто внешне, я это имею в виду.
- Давай, милая, - я встал, - сделаем нам чаю? Впереди длинный рассказ, а у меня уже горло немного высохло.
Сказано - сделано. Печенья у нас было вдоволь и, через несколько минут, мы уже снова сидели у стола.
- Оглянись, присмотрись, прислушайся... похоже ведь на вечера наших предков! Был бы свет, ты сидела бы в И-нете, а я смотрел бы белиберду по телевизору. И вот, света нет... мы с тобой в тепло натопленном доме, полумрак, мерцающий свет от свечек, мне приятно тебе рассказывать, тебе приятно слушать - это разве плохо?
- Оказывается, - дочь заулыбалась, - иногда да, совсем неплохо. Особенно, если ты расскажешь историю необыкновенную и интересную! Мне уже нравятся герои рассказа... я даже подозреваю, что давно знаю твоего Командора... тем интереснее будет рассказ, продолжай.
- Хорошо, милая, конечно!

Да. Так вот, у Степаныча, по мнению Командора, было всего два недостатка - он был неудержимым бабником и любителем выпить. Ни одно из этих его качеств, не мешало им быть друзьями. И, на одной из попоек, Степаныч отозвал Командора на кухню поговорить. Они вышли.
Там, он расскзал Командору об одном своем знакомом. Тот уезжал из Лиепаи и распродавал свое "имущество! По дешевке. А продать то имущество можно в два раза дороже! Имущество же то состояло в огромном количестве патоки, для производства самогона. У нас же есть знакомые, которые тот самогон гонят? Есть! Так что? А что - вперед, почему бы и нет!
Ооо, когда наши герои прибыли на квартиру к тому парню... они просто ошалели! Все пространство 3-х комнатной квартиры было заставлено бочками с патокой. На газовой плите стоял самогонный аппарат и выдавал "продукцию".
Все это - ваше, сказал тот хозяин, и еще несколько бочек патоки спрятано в озере. Поехали, достанем?
Поехали, достанем! Ты попробуй, представь себе трех мужчин, бредущих по грудь в холодной воде! Хозяин, по одному только ему известному шифру, доставал со дна бочки с патокой...один из них транспортировал бочку к берегу, второй оставался помогать. Так, все бочки были благополучно доставлены на берег. Они расплатились с хозяином и тот уехал.
Долго ли, коротко, но наши друзья всю ту патоку распродали! Они носились на машине Степаныча по городу, по пригороду, по району... торговались, пили, снова торговались продавали, продавали, продавали. Умению торговаться, Командор научился в Армении. За два года, он полностью освоил эту науку. Система торговли была удивительно проста, но ... действовала безотказно!
Покупая что-либо, они выслушивали цену продавца... Командор произносил только одно слово: ОТЛИЧНО! Били по рукам, а далее... Командор выкладывал на стол сумму, вдвое меньшую, о которой только договорились. Деньги были подобраны так, что всегда составляли внушительную пачку! Командор говорил: вот, это твое и больше мы не прибавим. Это - все, что у нас есть. Продавец возмущался, кричал, что дешево, что так, мол, не пойдет...
Но....пачка денег на столе выглядела так внушительно! Вступал Степаныч, говорил, что у него есть последняя "десятка"... доставал ее и добавлял к куче. Дело было сделано!
Их прибыль была огромной! Это требовалось обмыть. Так и сделали наши друзья - собрали всю компанию и... сама понимаешь - угощение и выпивка были за их счет.
Это было только началом их совместной деятельности!
- Слушай, Командор, - сказал Степаныч вскоре, - моя собака заболела чумкой, а лекарств в городе нет. Где достать? Нужна вакцина...
Они тут же, не откладывая, поехали в магазин для животных, где хозяином был давний знакомый Командора - Боря О.
Страшный дефицит, ребята, не только с вакциной, сказал им Боря, не хватает всего, ребята! И не только для собачек и кошечек, но и, вообще, нет в городе никаких ветеринарных препаратов! Где достать? Только в России или Беларуссии. Вот, если бы вы взялись за это дело... Степаныч и Командор переглянулись.
Уже на следующий день, оба наших друга, взяли на работе отпуск за свой счет и получили у Бори список необходимых лекарств. Заехали в городскую ветаптеку и познакомились с заведующей! У нее тоже узнали что необходимо и, что она (в случае успеха) у них готова купить.
Так Командор и Степаныч стали контрабандистами. После их первой успешной поездки, они, посовещались и ушли с работы совсем. Начинался развал Страны...
Более двух лет они мотались по трем странам! Сотни раз пересекали границу! С грузом ветеринарных препаратов и без. Перевозили цветные металлы. В то время, воровали все и везде. Медь снимали со станков, резали провода, разбирали механизмы! Наши друзья не брезговали ничем! Прибыль - само собой, но ... азарт, опасность, постоянный риск, адреналин! Вот, что нравилось обоим. Договорились с начальством "Русский Сувенир". Скупили все отходы меди, скопившиеся на дворе фабрики и возили в Латвию. Это был еще тот вид! Машина "Жигули" была вся увешана мешками с отходами меди. Мешками был завален и весь салон. И... их остановил пост ГАИ. Ребята, как обычно, в таких случаях, проехали немного вперед, чтобы дать себе время подготовиться. Командор отправился к полицейским, а Степаныч, с деловым и озабоченным видом, кружил вокруг машины. Уже, подходя к полицейскому, Командор остановился и крикнул Степанычу, чтобы тот, как следует, проверил мешки с картошкой, а то...не приведи Господь, растеряем еще... Командор свободно разговаривал на нескольких языках, владел многими диалектами... с москвичами он Акал, иногда Окал; с кавказцами он говорил, как кавказец, с белорусами, как белорус. Он с хорошей улыбкой, предъявил документы, попутно объяснив, что у них, в Себеже, пропала вся картошка...вот и... не уследили, проклятый колорадский жук, проклятые американцы... Реши тот полицейский проверить их мешки - им бы не сдобровать, но... лицо Командора светилось приветливостью и пониманием трудной службы, ведь они оба стояли под осенним дождем... Все в порядке, можете ехать. Не растеряйте картошку...
У них появились друзья практически во всех городах Латвии и, по пути в Москву, в России.
Им были рады все и везде! Они приезжали всегда веселые, всегда в хорошем настроении и всегда - с шикарной едой и выпивкой! Никто не знал и даже не догадывался, каких усилий, каких трудов все это им стоило! Зимой и весной; осенью и жарким летом; в проливной дождь и снежную вьюгу, они тащили на себе сотни килограммов грузов; переходили реки вброд, вплавь, переправляли груз на надувных лодках, натягивали веревки, в общем...использовали все, чему научились в походах! Прокапывали дорогу своей машине в глубоком снегу и выпиливали проходы в упавших деревьях, на лесных дорогах. Перевозили груз даже на санях конем! Это было нечто.
Они переправляли грузы через реки на своих "Жигулях"; в поездах; даже, однажды, на огромном грузовике. А Латвии случился дефицит манной крупы и сахара - друзья быстро этим воспользовались. На их "базе" в Себеже, стоял грузовик из Латвии, готовый ехать домой. За рюмкой водки, друзья предложили водителю рискнуть и перевезти через границу манку и сахар. Тот, не раздумывая, согласился... трудно было отказать таким симпатичным и рисковым парням, тем более - за хорошие деньги.
Они тут же позвонили знакомой заведующей магазина, та - на склад и... через несколько часов, грузовик был загружен. Утром они тронулись к границе.
Перебраться через реку можно было только вброд. Берега были опутаны колючей проволокой. Прицепили ту проволоку к грузовику и вытянули ее на берег. Ну, с Богом... грузовик въехал в реку и... заглох прямо на середине!! Похоже было, что Бог был где-то в другом месте. Это было очень опасно!!! Командор кинулся на сторону Латвии искать трактор, а Степаныч по грудь в воде, освобождал дорогу грузовику, вытаскивая из-под колес огромные валуны.
Увидев две бутылки водки в руках Командора, хозяин хутора сразу же согласился помочь вытащить грузовик. Но...когда они, на тракторе, прибыли на место, то увидели машину уже на нашем берегу! Как они сумели вытащить его?
Убравшись от границу километра на два, остановились. Все - в Латвии, дома, нужно это дело "обмыть"! Накрыли они поляну и... расслабились. В разгар веселья, внезапно подъехал еще один грузовик - уже с латвийскими пограничниками! Командир их был суров!!! Командор и Степаныч ухмылялись - ведь они прекрасно знали того командира - но подыгрывали. Хуторянина грозным рыком отправили домой, а нашим друзьям велели следовать за грузовиком пограничников. Прибыли на пост.
Командир им сказал, ай-я-яй. Забрал, "подаренные" ему две бутылки коньяка, два мешка манки и два мешка сахару и пожелал им больше не попадаться, весело подмигнув при этом.

- Пап, надо свечки поменять.
- Оо, как время быстро летит! Поменяй свечки и вот тебе газета - сомни ее, скомкай.
- А газету-то зачем?
- Через час - Рождество, милая. Нам выдался такой неожиданно замечательный вечер! Сомни газету и я научу тебя рождественскому гаданию, посмотрим, что ждет тебя в будущем году!
- Ты это серьезно? - дочь засмеялась, - Разве ты веришь в эти все предрассудки?
-  Ты еще очень молода, моя милая, чтобы знать все ответы на все вопросы, - я потрепал дочь по волосам, - В полночь, мы попробуем увидеть твою судьбу! Тебе не надоело слушать? Мне осталось не так много рассказать. Для того, чтобы пересказать все приключения наших друзей, потребуется не вечер, а два а то и три.
У тебя может сложиться впечатление, что они никогда не попадались. Это неверно, милая, они попадались и не один раз! Но их всегда выручало самообладание и умение настроиться на волну противника! Как это? Вот тебе пример...
В тот раз, они "застряли" на базе в Себеже. Ничего подходящего не подворачивалось... водку пить им надоело, в карты резаться тоже. А там была и бензоколонка. А, что если нам залить здесь дешевый бензин и перегнать в Латвию, предложил Степаныч. Давай  на  картонке напишем марку бензина и цену и... встанем на трассе, тут же подхватил Командор.
Они заполнили все бочки, что помещались в их машину и через Курган Дружбы направились в Латвию. Там был узенький мостик с огрждениями из России в Латвию, по нему можно было проехать, если знать как.
Ограждения те снимались. Оставалось только точно-точнехонько проехать по мостику! Командор спиной отступал по нему, а Степаныч, вцепившись своми крепкими руками в руль, медленно вел машину, следуя указаниям. Колеса с обеих сторон свисали с того мостика наполовину - одно неверное движение и машина рухнет в речку! Но...они переправились.
Приехали на трассу Витебск - Рига и встали, поджидая "покупателей". Часа два они мерзли на шоссе... проехало три машины и ни одна не остановилась! Решили друзья поехать в город К... неподалёку. Там, на улице они уведили группу мужчин, похожих на армян. Постой, я сбегаю, переговорю с ними, остановил Степаныча Командор. Заговорил он с ними по армянски, а...оказались те мужики цыганами! Но...весь бензин те цыгане у них скупили и запросили еще партию. Сможете? Сможем, ждите часа через три будем! И они рванули назад, в Россию. Наступала ночь...
Командор и Степаныч впопыхах въехали не на ту дорогу и... провалились в яму. Всю ночь они подкладывали кусты под колеса! Всю ночь они домкратили машину и только под утро прибыли в Себеж. Снова заполнили все емкости бензином и легли немного отдохнуть. Поспав, они помчались обратно, в Латвию. И вот, тут-то... их и поймали! Русские пограничники, которые только в тот день и прибыли на новое место службы.
Машину разгрузили, а друзей задержали. Что было делать? Всем пограничникам было интересно посмотреть на контрабандистов и они собрались в помещении. Командор и Степаныч переглянулись и принялись "укорять" друг друга...
Эх, мол, говорил я тебе... а я тебе разве не говорил, что зря мы взяли у людей деньги! А теперь что...и нам конец и денег нам не вернуть... эх, жизнь жестянка! А на чем теперь приедем в Лиепаю?
Вы что, из Лиепаи, встрепенулся командир пограничников? И солдаты стали смотреть на них с явным интересом. Оказалось, что все они служили в Лиепае и их только недавно перевели сюда продолжать службу.
Да, мы коренные лиепайчане, но...теперь в городе не выжить и мы переехали на окраину. Собрали, вот, у всех соседей деньги и взялись привезти бензин, который купили в Себеже. Что теперь  с нами будет, ай-я-яй... ай-я-яй, ... ай-я-яй...
Слово за слово и выяснилось, что и наших друзей и у пограничников есть в Лиепае общие знакомые. А, если и не было таких, то Командор со Степанычем, дружно кивали головами...да-да, мол, знаем, знаем. Такая вот, неожиданная встреча...надо бы выпить...
Водка у наших контрабандистов с собой была всегда!!! Через пару часов, все уже были друзьями; весь бензин был заботливо загружен солдатами обратно в машину и командир, провожая их, посоветовал больше через границу не гонять. Друзья обещали весь бензин сейчас же отвезти обратно, в Себеж... сдать и потом вернуть деньги бедным крестьянам! Попрощались и поехали... по другой дороге, через Белоруссию на тот же Курган Дружбы. Весь бензин снова скупили цыгане, а к тому времени и ветеринарные препараты прибыли... Снова в путь, снова в Латвию...

И тут... нам дали свет! Молодцы электрики!
- Не гаси свечи, - сказал я дочери, - время уже без пяти двенадцать, пора тебе гадать. Давай-ка сюда свою смятую газету!
Я положил газету на сковороду, а дочери показал, как и где держать свечу. Мы выключили свет...
Поджег газету и мы подождали, пока она не привратилась в кучку пепла. Выключили свет, дочь держала свечу сзади, а я начал медленно поворачивать сковороду. Тень ложилась на стену, с каждым поворотом, изображение менялось... пепел понемногу опадал... но вот, вдруг, на стене появился очень отчетливый силуэт самолета!
- Ну вот, - сказал я, - твоя Судьба! В будущем году, ты улетишь!
- Правда? - воскликнула возбужденная увиденным, девочка, - А куда, пап, куда?
- Этого я сказать не смогу, этого здесь не увидишь. Впрочем, ведь это только предрассудки. Рождество уже наступило, у меня есть баночка пива, я выпью. А тебе чай! И...спать...
- Хорошо, пап, а пока мы с тобой пьем чай и пиво... что случилось дальше с Командором и Степанычем?
- Случилось то, моя хорошая, что и должно случиться. Всему когда-то наступает конец, нет бесконечного ничего! Командор с семьей получили землю предков в наследство и уехали из Лиепаи.
А Степаныч, как я слышал, давно перебрался жить в Россию, женился и у него тоже растет дочь. Уже около двадцати лет, как они расстались...
- Я так и знала! - вскричала дочь, - Я знала, что эта история про тебя и твоего друга! Так ведь?
- Ты умница, моя милая! Возможно, когда-нибудь, я расскажу тебе и еще об их похождениях, но... сейчас - спать!
 
ТарандаДата: Суббота, 06.12.2014, 09:06 | Сообщение # 21
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
Вопрос к администратору: какой следующий порядковый номер участника? Похоже, последние участники разместили свои произведения не пронумеровавшись.
 
DofinaДата: Понедельник, 12.01.2015, 18:19 | Сообщение # 22
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 13

Террористка

Маршрутка плавно пересекла проспект, сделав пару остановок. Люди заходили в салон, стряхивая с зонтов майский дождь. Стало сыро. На полу образовалась слякоть. Водитель был из добрых – подбирал всех желающих, голосующих на дороге. За поворотом зашла девочка, лет двенадцать, не больше. Как и все тинэйджеры в джинсах, спущенных по моде, футболке с дикими надписями и с наушниками в ушах – главным атрибутом всех ездящих и ходящих по нашему городу. У девочки не было зонта. У неё в руках был тортик. Обыкновенный тортик в стандартной прозрачной упаковке на килограмм веса. Я ещё подумала, мол, какая хорошая девочка, везёт домой тортик, хочет порадовать родителей или друзей. Но где же она его купила? На этом промежутке нет ни одного магазина. Я с интересом посмотрела на девочку. Она прошла в салон, села, а тортик положила на свободное место рядом, возле окошка. Проехав две остановки, девочка пошла к водителю оплачивать проезд, а тортик оставила на сиденье. «Заплатит, а потом заберёт», подумала я. Но она взялась за поручень и приготовилась к выходу. Забыла,наверное, про тортик. Девочка, как ни в чем не бывало, глядела по сторонам. Я,не отрываясь, смотрела на неё обеспокоенным взглядом. И тут наши глаза встретились.
- Ты тортик забыла, - сказала я.
- Это не мой! – бодро ответила странная девочка и … вышла из автобуса, беззаботно одевая  наушники.
- Но, как же, ты же с ним зашла! – крикнула я ей вслед, но двери закрылись и мы поехали дальше.
Я в растерянности огляделась вокруг. Те трое, что ехали со мной с конечной остановки, уже вышли и обсудить этот инцидент было не с кем.Тортик остался «сидеть» возле окошка. С ним рядом было единственное пустое место. На следующей остановке зашёл тощий студент, на ходу читающий книгу. И плюхнулся на это свободное место. Потом резко вскочил, как ужаленный, дико озираясь по сторонам. Все с интересом уставились на него.
- Что это ? – испуганно воскликнул парень.
- Тортик ! – дружно, как по команде, ответили все и выжидательно  замерли. Парень, явно сконфуженный всеобщим вниманием, снова сел на своё место. Читая книгу, всё время косился влево. Тортик явно ему не давал покоя.
Позади студента уселись бабушка с внучонком. Внучек с разбега запрыгнул на сиденье и сразу выкрикнул: « Бабуля, смотри, тортик!» , и уже перекинулся через сиденье, чтобы тронуть тортик  рукой.
- Ну что ты, Вадюша, нельзя так, - одёрнула внучека бабуля, затащив непослушного Вадюшу на место. – Нельзя брать чужое. Это аморально! – изрекла она. - Может, молодой человек для своей девушки его купил и едет к ней на свидание. У вас ведь есть девушка, а, юноша? – наклонилась бабушка к студенту. У парня покраснели уши. Сегодня был явно не его день.
- Какое вам дело до того, кто у меня есть? И торт этот не мой, если вам так интересно.
- А чей же тогда ? – удивилась бабуля.
- Понятия не имею.
- А откуда он здесь тогда взялся?
- Я зашёл, а он уже был здесь, - ответил парень, явно желая быстрее уже приехать.
Все пассажиры зашумели.
- Надо у него самого спросить откуда он взялся, - предложил кто-то.
- У кого ?
- У тортика !
Все засмеялись.
- А что за тортик хоть, смотрели ? – полюбопытствовал седой мужчина.
- Сейчас глянем, - ответила девушка, сидящая впереди студента. – Так … Пражский, с шоколадным кремом. Дата выпуска вчерашняя, - громко, словно брокер на бирже, огласила она.
В салоне загудели.
- Если завтра вскрыть, то будет уже позавчерашний, - съюморнул кто-то.
- А давайте его зарЭжЭм …- предложил субъект кавказской национальности и виновато добавил. - Ну раз он – ничЭй !
В салоне притихли. И тут я не выдержала и вставила свои « пять копеек» в общий сумбур:
- Это девочка оставила его. Она с ним зашла и …- но мне не дали договорить.
- Чего добру пропадать ? – послышалось сзади.
- Давайте его поделим и съедим !
- Он маленький – на всех не хватит…
- Так надо сделать так, чтобы всем хватило.
- А как ?
- Посчитать…
- Но люди же входят и выходят на остановках. Как же их всех посчитать ?
- Пусть не выходят. ЗарЭжЭм, а потом пусть выходят, - справедливо заметил кавказец. Все замолчали и как-то странно покосились на него.  Воспользовавшись возникшей паузой, я тут же снова вставила: - Девочка, что забыла тортик, она его совсем не забыла. В автобусе образовалась глубокая тишина. Водитель сбавил скорость и с беспокойством поглядывал в зеркало на пассажиров. Все взгляды обратились ко мне.
- Девочка с ним зашла, потом, проехав две остановки, вышла. Я окликнула её, мол, тортик забыла, а она сказала, что он не её. И ушла …Всё …- как бы оправдываясь произнесла я. Тишину, образовавшуюся в автобусе разрезал визг бабули:
-  А-а-а! Это террористы! В торте взрывчатка ! Нас хотят взорвать ! Вадюша, уходим !- и с этим воплем бабуля, как молодая лань, в два прыжка оказалась возле водителя, держа под мышкой  барахтающегося Вадюшу.
- Выпустите нас немедленно из этого логова шахидов! – ревела бабуля, словно набатский колокол.
- А за проезд ? – возмутился водитель.
- Какой проезд ? Это была пытка в аду, а не проезд. Я на вас ещё в суд подам за моральный ущерб!
- Идите, ради Бога, жертва терроризма, - вздохнул водитель, открывая дверь. Бабуля пулей выскочила на улицу, не выпуская внука из под мышки. Другой рукой она уже набирала номер по мобильному телефону. За ней вышло ещё несколько человек и студент среди них.
И автобус двинулся дальше по маршруту. Люди заходили и выходили. Контингент менялся. Но каждый раз, когда кто-то садился рядом с тортиком и, вставая, не брал его с собой, из толпы доносилось:
- Эй, вы тортик забыли !
- Это не мой ! – слышалось в ответ.
- Не может быть ! А чей же тогда ? –  в недоумении пожимали плечами.
Все хихикали и развлекались от души.  Ехать было весело.
В автобус зашли новые пассажиры. Среди них были два мужика, слегка  «навеселе». Один приземлился рядом с тортиком, второй остался «висеть» над другом, так как свободных мест больше не было.
- Что ты болтаешься, как плащ , Лёха ? – спросил сидящий мужик у второго.
- Что я такой худой ? – спросил Лёха.
- Нет, длинный …
В автобусе засмеялись.Чувствуя поддержку окружающих, сидящий мужик развеселился вовсю.
- А здесь не плохой контингент подобрался, чувственный. И чего мы раньше сюда не вошли? – обратился он к приятелю.
Лёха, задремав, висел на перекладине, слегка покачиваясь, но ответил товарищу :- Не могли раньше. Заняты были.
Мужик посмотрел на Лёху, оценив его состояние, причмокнул и изрёк:
- Может сядешь, Лёх, а то ты какой-то неровный.
- Я бы сел, но всё занято.
- Так садись рядом.
- Не могу.
- Почему ?
- Он там сидит …
- Кто !?
- Он, сказал Лёха, мотнув головой, как конь.
Мужик развернулся и замер.
- Оп-па … Это у нас кто такой ?
- Тортик, - ответили все хором.
Мужик вздрогнул от неожиданности и оглянулся вокруг. Все смотрели на него с интересом.
- А пусть Лёха сядет и возьмёт его на ручки ! – предложили сзади.
Лёха, болтающийся на поручнях, открыл один глаз и вещал собранию : - Я своих детей на ручки не брал ! Буду я ещё всякие торты на себя водружать ! Серёга, скажи ! – сказал и … отрубился. И Серёге ничего не оставалось, как взять и усадить своего Лёху к себе на колени. Так они и ехали, обнявшись, как сиамские близнецы. А тортик всё сидел на самом роскошном месте возле окна. Один.
Доехав до центра, парочка вывалилась из маршрутки, посылая воздушные поцелуи присутствующим. Вместо них зашли две девушки, весело щебечущие о чём-то, явно их заботящем. Стряхивая зонты, от вновь начавшегося дождя, девушки подошли к месту, где  «сидел» тортик.
- Ой , смотри , кто-то забыл ! – воскликнула одна.
- Вот растяпы , - ответила другая.
И обе, хохоча над чем-то своим, уселись на сиденья.
- Извини, друг, но надо подвинуться, - сказала одна и переместила тортик на пол, где было слякотно и грязно.
Теперь « Пражский» ехал на грязном полу. На поворотах он съезжал в проход, но заботливые ноги стоявших пассажиров отталкивали его назад, под сиденье. Он стал незаметным и уже не таким значимым «пассажиром» для всех.
Но меня одолевали сомнения. Поверьте, я не страдаю всякого рода галлюцинациями и психически вполне здорова. И я точно видела, как девочка вошла с тортиком, как положила его рядом с собой. Может она – лунатик ? Нет, лунатики активны ночью. Может у неё какая-то болезнь памяти ? Ведь есть же такие, которые всё забывают. Хотя для склеротических аномалий она ещё не доросла. Тогда что же это ? А ? Может действительно террористка ? И в аппетитном креме заложена взрывчатка !? Стоит только открыть коробку и … Мне стало не по себе. Мне оставалось ехать минут десять. И я молила Бога, чтобы никто вдруг не зашёл и начал открывать  упаковку.
Доехав до конечной, люди побрели к выходу. Встала и я. После очередного поворота, тортик выполз на середину прохода. Выходящие аккуратно переступали через него, многие прощались с ним вслух. Я задержалась на выходе. У меня была крупная купюра для оплаты за проезд. Водитель считал сдачу. А в это время к маршрутке подошёл мужик и, повеселевшим голосом от спиртного( праздник что ли сегодня какой,что все «под шофе»), воскликнул : « Шеф, довези до перекрёстка, не обижу !» Водитель был всё-таки из добрых и кивнул мужику в знак согласия. Тот, не заставив себя долго ждать, облобызался с провожающими и втиснулся в двери  маршрутки. Пройдя в салон, наткнулся на тортик, который лежал прямо посредине грязного коридора.
- О ! Какая прелесть ! А мы с братанами не успели закусить, как следует ! – воскликнул мужик и потянулся к тортику …
Взяв сдачу, я пулей вылетела из автобуса и неслась до самого светофора. Если взрывчатка, то должна рвануть уже, если мужик открыл торт… Отбежав на безопасное расстояние, я обернулась  назад.  Маршрутка, на которой приехала, спокойно двинулась дальше. Взрыва не последовало. И я начала переходить улицу.  Может действительно торт нормальный. Просто девочка его забыла. Но она не забыла !? Она сказала, что он не её !? Стоп.Тогда, если не взрывчатка от девочки – террористки, то он, наверное, отравлен… Боже милостивый! Если он отравлен, то мужику уже - каюк! И хорошо, что я его не забрала к чаю, как хотела. Господи, как была права бабуля, которая ехала с внучком, что чужое брать нельзя !  Жалко, конечно, мужика, который захотел закусить тортиком … Но в конце концов каждый сам вправе вершить свою судьбу. Вот я, например, могла сразу прикарманить тортик себе, сказать, что мой.  Но не сделала этого. А почему ?  Да потому, что воспитали во мне эту совесть, будь она неладна. И жить мне теперь с ней до скончания века …
Всё.
Занавес !
Аплодисменты !
 
stogarovДата: Воскресенье, 01.02.2015, 21:15 | Сообщение # 23
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 14


Божий узел

Конёк

Дедушка мой Тулий Силыч, стучась кулаком в мою голову,нередко сулил:
— Примешь эстафету! Сядешь, брындахлюст, на моего коня!
Легко представить, как изнеможённый дед подводит могучего
коня, с которым ему уже не совладать. Я запрыгиваю, будто во сне, на широкую
спину и — по лесам, полям, горам — неведомо куда…
— Погоди! — останавливает Тулий. — Определим
маршрут.
И рыжий конь сереет подо мной. Эдак мышеет — в масти
и стати.
Да и нет, честно говоря, никакого коня у дедушки. Так,
коньки-конёчки. Иначе — охота до разных бестолковых дел.
А всё же, признаюсь, за что ни возьмётся, всё у него
ловко увязывается и споро бежит. Вроде резвого конька-горбунка. И
главное — по маршруту.
Словом, любое дело у моего деда — конёк. Дел по
горло и, выходит, коньков — целый табун.
Некоторыми он особо гордится. Например, кактусами,
которые внеурочно цветут, мутируют и плодоносят.
— А ведь и я был маленьким балбесом! — замечает
Тулий Силыч. — Но вовремя! — вздымает палец. — Принял эстафету
от старших!
Кое-как, с натяжкой, можно представить деда малолетним.
Но балбесом?!
— Учись, учись, брындахлюст, на ошибках, пока я
жив, — говорит он, чуть грустнея.
И рассказывает упоённо о той счастливой поре. Это,
пожалуй, его конёк-любимчик — поведать об изжитых просчётах и оплошках.
Иной раз, кажется, приписывает себе и чужие для общей убедительности —
всё, мол, по силам превзойти и одолеть!
Так, например, неожиданно выясняется, что когда-то юный
дед Тулий работал в геологической партии, в песках Кызылкум.
И понадобилось однажды, не дожидаясь машины, сходить в
соседний посёлок за какой-то нуждой.
Кругом был тихий-тихий безветренный песок и смирные
кустики верблюжьей колючки. Дед шёл себе и шёл, полагая, что ноги выведут. А ноги
рассудили иначе — попросту увели незнамо куда.
Обычная история. Всегда одна нога пошустрее, опережает
другую. А дед тогда, увы! ещё не знал, у какой ноги, какой характер, — и
долго петлял по пустыне.
В конце концов, увидал три пальмы и водокачку, где чёрный
паровоз заправлялся водой, и понял, что заблудился. Отчаявшись, пополз на
четвереньках. И вероятно, руки уравняли ноги. Путь выпрямился, хотя к тому
времени был так ужасно искривлён, что дед выполз обратно к палаточному лагерю.
— Понавязал узлов, брындахлюст? — встретил его
строгий начальник экспедиции, нехотя собиравший людей на поиски.
— Ничего я не вязал! — буркнул разгорячённый песками
Тулий.
Он стыдился неразумности ног и возвращения на
четвереньках. И не подозревал, что “связать узел” означает просто заблудиться,
вернуться, напетляв, на прежнее место. К тому же его сильно задел этот
неведомый “брын-дахлюст”.
На другой день прилетел “кукурузник” для аэрофотосъёмки.
И дед вдруг понял, что его место, конечно, в небе, а не в песках. Когда самолёт
набрал высоту, он увидел весь свой причудливый путь, сохранившийся посреди
барханов и неприметной верблюжьей колючки.
— Коровий узел! — крикнул пилот.
Дед было снова обиделся. А пилот достал верёвку и
накрутил из неё нечто, очень похожее плетением на след в пустыне.
— Коровьим привязываю авион к столбу! — орал он в
ухо, — На случай песчаной бури! Простой узел! Вот если б ты, брындахлюст,
по “бараньей ноге” петлял, остались бы от тебя рожки да ножки…
Юный дед был поражён.
“Наверное, так уж устроен человек, — якобы подумал
тогда Тулий. — Вяжет узлы там и сям, когда надо, когда нет. И не умеет
распутать. А надо бы знать всю возможную кривизну и загогулины!”…
С тех-то пор он и охотился за узлами. В доме его с
потолка и дверных притолок, с лампочек и со множества специальных гвоздей
свисают верёвки, облепленные узлами, как гнёздами каких-то паразитов. Наверное,
их тысячи. И у каждого своё название. И каждому будто бы своё назначение. Дед,
конечно, все выучил наизусть.
Узлы курьерские и бурлацкие, мельничные и пожарные,
пиратские и боцманские, скорняжные и охотничьи. Можно отыскать акулий узел и
щучий, змеиный и верблюжий, устричный и черепаший. Есть даже родильный, которым
пупки завязывают.
А на почётном месте в красном углу — “мартышкина
цепочка”, “кошачья лапа”, “травяная петля” и “мокрый полуштык”. Не говоря уж о
“бараньей ноге” и коровьем, с которого началось всё это узловое безумие.
— Да это малая часть известных человечеству, —
говорит Тулий с придыханием. — Недавно освоил узелковое письмо! Однако не
с кем переписываться… — И поглядывает на меня, как на безграмотного олуха.
Как ни зайду в гости, на столе обязательно лежат в ряд
ровно нарезанные верёвочки.
Дед вдумчиво, безмолвно разминает пальцы, как
пианист-виртуоз, закрывает глаза и отворачивается, чтобы я не думал, будто
подглядывает.
Верёвки мелькают в руках, струятся меж ладоней, вожделея
слияния. Какой-то миг, и вот — соединились. Свились, сплелись, скрутились,
создав мудрёную тварь, вроде гомункулуса, с плавной петлёй на шее.
— Король узлов! — любуется дед, лаская
пальцем, — Ему пять тысяч лет! Ещё древние египтяне вязали, когда пирамиды
строили.
Никогда, сколько помню, не глядел он этак на меня, сроду
не приголубил.
— Да кому они сейчас-то нужны?! — ни с того, ни с
сего говорю в сердцах, будто разгорячённый пустыней.
Онемев на время, дед созидает для успокоения пару
невероятно крупных узлов, подобных головам античных мыслителей, после чего
холодно ставит меня на место:
— Куда ни плюнь, брындахлюст, всюду узлы! Все вяжут. В
прямом и переносном. Есть гипотеза, по которой мир наш, вселенная — один
громадный узел из трёх, так сказать, верёвок…
Понимая, что гипотеза для меня чрезмерна, Тулий Силыч
безысходно машет рукой, и переходит к стаду кактусов.
— Понюхай, — суёт в нос лохматое чудовище с чёрным
смердящим цветком на макушке. — Ну, в полноздри!
Я вежливо нюхаю, удрученный срывом, киваю, выказывая
упоение, и думаю про себя…
Где же, думаю, в каких заповедных лугах бегает сейчас,
пасётся мой конёк? Доберусь ли до него когда-нибудь? Признаю ли в нём своего?
Или так и останусь до конца дней моих брындахлюстом, ничем по сути, поскольку и
слова-то такого не существует…
Есть брандахлыст, иначе говоря, — бездельник,
праздношатающийся. Вот это даже удивительно, насколько мне подходит…
Хотя, если разобраться, — уж не дедушка ли Тулий
Силыч мой конёк?
Эдакий генерал вообще — от инфантерии, кактусов,
узлов, и жизни. Эн хенераль, как изъясняются латины.
Да, Тулий Силыч ещё тот узелок, похожий на фигу,
крепко-накрепко сложенную Создателем!
Как ни крути, а Божий узел, который с виду хоть и прост,
а хрен сразу распутаешь.
 
 
Берёзовое пугало
 
 
Дрозды клевали на огороде клубнику. Они резко и жирно
квохтали, подзывая приятелей. Рано утром склёвывали ягоды. До половины со
спелого бока.
Толстые коричневые тельца упруго подскакивали в
клубничных зарослях. Наглый грабёж!
С криками выбегал я из дому. Дрозды, треща крыльями,
стрекоча, якобы напуганные до смерти, скрывались в кронах деревьев. Следили
оттуда, когда мне надоест торчать на огороде. А надоедало быстро — делать
тут было нечего, если не клевать клубнику.
У сарая подыскал я двухметровый берёзовый кол. Прибил
перекладину. “Вот и человек поначалу-то был так же прост — тяп-ляп. А вон
как изменился!” — думал, роясь в сундуке. Откопал две шляпы и три пиджака.
Шляпы — летние, соломенные, мятые. Пиджаки — хоть куда! Один ещё
недавно дедушка носил. Двубортный и приталенный.
Сундук облагораживает — чем дольше вещи лежат, тем
более в них значительности. Цвет матереет, покрой моднеет. И нафталин ароматен,
как тонкий одеколон.
Подвернулись рыженькие искристые брючата и галстук с
попугаем. В облаке воспоминаний вернулся я к берёзовой крестовине. Пиджак был
тесноват в плечах, и я обпиливал перекладину, когда подошёл дедушка.
— Что это тут? Одежду разбросал…
— Пугало строю. А то клубнику клюют.
— Какая клубника, если спать до полдня! Птицы умнеют, а
иные люди — никак. Попилил бы дрова, чучелко!
Отвлекая дедушку, я прикинул рыжие брючки, едва
достававшие до щиколоток.
— А когда-то впору были…
— Здорово вымахал, — вздохнул дедушка.
Сбить его с дороги было мудрено, и я покорно слушал,
разбирая сундучное добро.
— Не много нажил, — заканчивал он. —
Разбрасываешься! А человек должен иметь твёрдую цель в жизни. Эх,
чучелко, — махнул рукой, вытащил из кучи шляпу и, примеряя, удалился в
сарай, откуда враз послышалось жужжание, постукивание, завывание. Дедушка точил
по заказу общества кружевниц деревянные колокольчики. Выходили, как
настоящие, — с деревянным же язычком. Берёзовые колокольчики подвешивали
на сплетённые кружева.
Они, конечно, не звонили, а скромно постукивали. Когда
дедушка вытаскивал из сарая связки колокольчиков, они косноязычно шелестели,
как баранки.
“Пугало — не чучело, — думал я, прибивая к
берёзовой крестовине берёзовые руки и ноги. — У пугала твёрдая цель —
пугать!”
Гвозди входили уверенно. Сухой стук прыгал среди сосен.
Крест преобразился в голую и суровую древнюю букву, которую неизвестно как
произнести. Лучше прикрыть одеждой.
С рубашкой и пиджаком хлопот не было. Зато штаны не
налезали, цеплялись за сучки. Наверное, так же трудно обряжать одеревеневших
покойников. Подпоясав верёвочкой, я поставил его на ноги и глянул — как бы
вдруг.
У куста бузины, чуть косовато, замер, вроде подстерегая,
мрачный мужик — из ворота рубахи торчал берёзовый обрубок. Казалось,
голову только что отсекли, и мужик ещё не догадался.
Торопливо накрутил кулём ветхую простыню, разгладил
морщины на будущем лице и нахлобучил шляпу.
Однако в руках пустовато. Отыскал прошлогодний жёлтый
портфель и прибил сапожным гвоздиком. Мужик сразу приосанился, белея из-под
шляпы пустой простыночной мордой. Хотелось нарисовать хорошее лицо, с доброй
улыбкой. Но вылезли сами собой голубенькие унылые глазки, мягкий розовый нос,
вялый румянец на дряблых щёках и оплывший подбородок. Не такого я задумывал.
Впрочем, уж каков уродился. “Тулий Силыч, — послышалось, — со
стажем”.
Подхватив, бережно отнёс на огород. Воткнул у клубничной
грядки в рыхлую землю. Снял шляпу. И обухом топора влепил по белому
темени — простыня расползлась, выперла берёзовая кость. Воровато
оглянувшись на дорогу, ударил ещё пару раз, и Тулий Силыч утвердился охранять
посевы.
Рваное небо плавало в облаках. Пустая асфальтовая дорога
была серо-синей, холодной, как осенняя река. Сосны убегали высоко вверх и там
мотались из стороны в сторону под ветром. Трещали, как сороки, дрозды, носясь
меж деревьями. В сарае выл дедушкин токарный станок. И только пугало Тулий
Силыч, со стажем, стоял недвижно средь огорода. Даже жёлтый портфель не
шевелился в его руке.
Порывами, как из лейки, сыпался дождь, и простыночное
мятое личико менялось, как хотело. Из-под носа вытекли усики, возникли лохматые
бакенбарды и неприятные складки вокруг рта. Совсем противным стал Тулий Силыч,
а всё ж отчасти родственным. Подобное, верно, могут чувствовать пожилые
родители к неоправдавшему надежд стареющему сыну.
— Обед! Обед! — Покричал от сарая дедушка, взмахивая
деревянным колокольчиком. — Фу ты — ну ты! — подошёл к
грядкам. — А я смотрю — с кем на огороде топчешься?! Бродяжка какой-то!
Вон, как опуститься можно — пиджачишко затрёпанный, штаны вкривь-вкось. А
шляпа на что похожа? Воронье гнездо! Погоди — другую принесу.
Дедушка сходил в сарай за шляпой и сам надел Тулию
Силычу — чуть на затылок, с наклоном влево, залихватски, как сам носил.
За обедом всё косился дедушка в окно, на огород.
— Тьфу! — не стерпел во время компота. — Так и
кажется — чужие бродят! Поставил ты чучело на беду! Смотри, обчистят. И
пиджак не плох, и шляпа свежа. А портфель! Сам бы носил.
— Потерпи до осени, — попросил я. — Без
портфеля Силыч сам не свой.
— Какой ещё Силыч? — нахмурился дедушка. — Вот
обчистят, отчества не спросят! А главное — огород потопчут. Эх, всё
бездельем маешься, чучел строишь! А пора бы себя строить, не тратя времени.
После обеда дедушка пошёл отдохнуть, а я заглянул в
сарай. Тут было множество приспособлений, инструментов и совсем непонятных
металлических загогулинок. И всё на своём месте — в покойной строгости. У
дедушки каждый немой инструмент — молоток, пила или стамеска — знал
своё место. Какая-нибудь захудалая проволочка на специальном гвоздике. Болтик
или шурупчик в определённом ящичке. Любопытно разглядывать молчаливые железки.
Хотя с дедушкой-то они вовсю разговаривают. Одни повизгивают, другие ворчат и
поскуливают, третьи только соглашаются — да, да, да. Этих-то я хорошо
понимал. Спорить с дедушкой впустую. Ворчи или повизгивай, а всё равно
скажешь — да, да, да. Дедушка всегда прав.
Так раздумывая, покинул я сарай и направился на огород к
Тулию Силычу. Тронул за плоское плечо, ощутив под пиджаком, как и следовало,
неотёсанную палку. Тяжёлая черноватая туча выбиралась из-за сосен, и в
предгрозовых сумерках Тулий Силыч насупился. Беспокойство и хлопотливость
появились в тряпичном лице — на полвека состарилось оно за прошедший час.
Редкие прохожие спешили по дороге. Тётка с авоськой
замерла у забора и долго приглядывалась к Тулию Си-лычу. Рукой помахала.
Крикнула — эй! Но Тулий-то Силыч и глазом не повёл. “Нежить!” —
ахнула тётка и заспе- шила прочь.
Всё же знал своё дело Тулий Силыч. Попугивал. Сами дрозды
его сторонились, суетясь вдали от грядок.
Выплыла белая лошадь, впряжённая в повозку, на которой
куковал старьёвщик Соловей.
То и дело вскрикивал: “Старьё брани да со двора гони!”
Слова будто прыгали по ухабам — кое-что подскакивало, остальное без следа
западало. Висело, как дряхлый ковёр на верёвке, побитое молью заклинание —
арьё-ани- дара-ани!
Соловей остановился у ворот, зашёл и — прямо к
Тулию. Пиджак пощупал. Понюхал портфель.
— Свой парень! Беру в товарищи — кобылу стеречь.
Даю, согласен, пистолет со свистком.
Прихватил Тулия Силыча за плечи, уже раскачивая, таща,
как овощ, из земли.
— Погодите!
— Годить да чаи пить — жизнь фью-ить! —
свистнул Соловей, отступая на шаг. — Вижу, согласен, что родня тебе.
Однако ж подумай — два пистолета, согласен. Загляну на днях!
И пошёл к лошади, бледневшей, как вечерний туман. Прыгнул
в повозку и сразу исчез, будто провалился меж буераков, под землю.
Похолодало. Полярный ветер проносился чуть выше сосен.
Низко, чтобы не угодить в эту зиму, пролетали две вороны, беседуя, как немые,
крыльями. Вдруг расстались — одна села на сухую берёзу, другая полетела в
просветлевшее на закате небо.
Постукивая колокольчиками, вышел из сарая дедушка. Голова
засыпана тонким опилочным пухом. Опилки лежали на лице. Забились в складки
вокруг рта, растопорщили усики и бакенбарды. Приобнял я дедушку, ощутив под
пиджаком сухое воробьиное тельце с острыми лопатками.
— Будет баловаться-то, — отстранился он. — Что
успел за сегодня?
Я огляделся, припоминая, но всё вокруг молчало обо мне.
— Зря день прожил, — кивнул дедушка. — Не будет
из тебя толку!
— А от тебя-то какой толк? — прошамкал вдруг Тулий
Силыч. — Разве что к Соловью в товарищи — кобылу стеречь.
Дедушка встрепенулся и откашлялся, будто услыхал, но не
разобрал ясно, а переспросить-то вроде и некого. Опилки посыпались с лица. Он
махнул рукой и пошёл в дом. Берёзовые колокольчики шелестели ему по дороге
какие-то деревянные слова — мол, вечер, спать пора. А спал дедушка
уверенно, лёжа на спине, руки вдоль, упрямо дыша носом. Умеет ли кто спать
правильней?
Взошла внезапно пятнистая луна. Я посидел у дома на
скамейке. Обернуться бы пугалом, стоять меж грядок долгие годы, безмолвно,
твёрдо зная, что делать, всё понимая, всех любя, пугая беззлобно птиц и охраняя
урожаи.
Войдя в дом, выключил свет и поглядел из окна. Луна
теперь была ясная, без пятен. Поблёскивали листья. Мутно светилась парниковая
плёнка над огурцами и помидорами. А где же Тулий Силыч? Не видать!
Окно запотело, и луна растянулась по небу светлым
столбом. Протарахтел на дороге мотоцикл.
Я выскочил на улицу. Сосновые лапы медленно ползали по
луне. Холодный ветер сошёл на травы. А Тулий Силыч укрылся, кажется, за ёлкой.
Вот он, стоит, не шелохнётся. Воротник поднят. Портфель в руке на гвоздике.
Подкравшись сзади, я отвесил подзатыльник — шляпа
покатилась, вихляясь, по сырой тропинке. Тулий вроде присел. Тогда я щёлкнул по
холодному скользкому носу, отчего состроилась диковатая нездешняя гримаса.
Силыч отпрянул и застыл с жалкой улыбкой.
— Какой из тебя толк? — бормотал я, стаскивая с него
пиджак.
— Толк? — переспрашивал суетливо Тулий Силыч. —
Какой толк? Из меня толк? Польза или прок?
Рубашку он никак не хотел отдавать, цеплялся каждым
сучком. Да, видно, ослаб — руки и ноги в штанах отвалились без борьбы, как
сухие ветки. Когда я разматывал простыню с перекошенным лицом, глаза его были
полны укоризной.
Озираясь на дорогу, поспешил в дом. Полная луна всё так
же лезла в окно. Долго не мог заснуть, вертелся, чувствуя внутри простую
берёзовую крестовину, как у бывшего Тулия Силыча, — тяп-ляп. Хоть бы
листики какие распустились…
Ранним-ранним утром, которое мне обычно лишь снилось, по
огороду с лейкой в руках бродил дедушка. Наклонялся над клубничными кустиками,
и лицо его разглаживалось. Улыбаясь, щурясь на солнце, приостановился у
берёзовой крестовины, вбитой среди грядок. И, как бы померившись ростом, пошёл
к сараю.
А на крестовину уселся дрозд. Вертелся из стороны в
сторону, как флюгер, подрагивал хвостом, шею тянул, голову набок —
недоумевал вроде, откуда берёзовый кол вместо серьёзного человека со стажем,
Тулия Силыча, пугала огородного.
 
 
 
stogarovДата: Воскресенье, 01.02.2015, 21:16 | Сообщение # 24
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 14

Продолжение

Паутина на ветру
 
О, как приятно думать, что ты хороший человек! И вокруг
все таковы же, а может, и много лучше.
Как-то на ночь глядя, сидели мы втроём, пия чай, в
хлипком дощатом домике под вековыми соснами и елями.
А прежде, днём, с приятелем Митей копали на огороде
картошку.
Солнце светило издалека, мягко. Затворялось осеннее небо.
И уплывали в другие миры серебряные нити-паутинки.
Картошка прыгала с лопаты, будто застигнутая
врасплох — как подсечённая рыба. Митя, выросший в деревне, был умелым
картофелеловом. Он точно чуял, где копнуть, чтобы не изувечить картошку. Он
нежно поднимал её, поглаживал и нюхал, как фрукт. А в глазах его отражались те
серебряные нити, которые уводят далеко-далеко. И Митя вспомнил о котлетах —
как впервые, угодив из деревни в городскую больницу, попробовал — и что же
это было за наслаждение, эти больничные котлеты! Он книжку о них написал и
хотел писать продолжение. Но ещё сомневался — может, лучше о картошке…
В дощатом домике тем временем нас поджидал, готовя обед,
автор мирных картофельных грядок и толстых военных книг дедушка крепкий Тулий
Силыч.
Накопавшись, сидели мы за столом так основательно и
умиротворённо, как могли бы, наверное, богатыри после рати. И выпивали без
сомнений, поскольку не просто так, а венчая дело.
И я впервые ощутил благость братской работы на земле,
которая связывает крепче крови.
Тулий Силыч степенно, как древний сказитель, поминал о
фронтах и битвах, переходя плавно на огородничество и борьбу с вредителями
картофеля. Митя рассказывал о внезапной службе в Большом театре, о знакомстве с
Плисецкой, по просьбе которой построил специальную табуреточку. Их речи были
подлинны и трогали душу, как те серебряные паутинки, плывущие неведомо куда под
осенним солнцем.
День угасал тихо, как праведник. И когда мы перешли к
чаю, я горячо любил всех — дедушку Тулия Силыча, Митю, картофель с ботвой,
Плисецкую и даже некую табуреточку.
— Ты, Митюша, обязательно напиши об этой табуретке, иначе
не прощу! — грозил пальцем Тулий Силыч. — Рассказ напиши, а лучше
повесть! Ты настоящий писатель — знаешь, о чём и как!
— Да чего там, — разнежено, будто ел котлету на
завалинке, мурлыкал Митя. — Кто писатель, так это вы! И картошка у вас, ей
Богу, превосходная — ровно “Война и мир”.
— Эх-эх, “Война и мир”, — вздохнул Тулий
Силыч. — Мог бы потянуть что-нибудь эдакое, кабы не колорадский жук. Всё
время с ним воюю, пропади пропадом! — махнул рукой за окно, во тьму, где
отражались мы трое, сидящие дружно в хрупком дощатом домике, и виднелись без
просвету сосново-еловые стволы, так что казалось — мы в прочном срубе. Да
едва ли есть прочность в этом мире…
— А почему его зовут — колорадский? — спросил
я, стараясь пробудить в себе хоть какую-то неприязнь, хоть поверхностную, к
этому жучку.
Тулий Силыч сразу встрепенулся, словно ожегшись чаем.
— Да потому! Американцы рассеяли над нашими полями! В
Колорадо взрастили, чтобы тут расплодить! С тех-то пор и началось крушение
страны.
— Ну уж, ну уж! — обжёгся и Митя. — Чего на
других пенять, когда сами по уши.
— Сами? — болезненно насторожился Тулий
Силыч. — По уши!?
Я даже не успел сообразить, куда устремилась вдруг тихая
речка беседы, — к каким камням, к какому водопаду. Всё перевернулось
разом, будто песочные часы, и время посыпалось сызнова — в другую сторону,
в пустоту.
Тулий Силыч заметно осунулся, и белые спокойные его
волосы пожелтели и вроде пошевеливались.
— Выходит, мы тут всё развалили и унизили? Так что ли!?
— Да выходит, что так, — отвечал Митя, тяжело
уставившись на пустую бутылку.
— Кто? — еле выдохнул Тулий Силыч. — В моём
доме говори без обиняков! Прямо говори — кто развалил!?
А у Мити характер эдакий деревенско-городской,
смешанно-неустойчивый, вроде сенокосилки на Арбате. “Сейчас скажет”, —
подумал я, глядя с тоской в покойное ночное небо, и быстро предложил:
— Может, картошку покопаем! Вон, луна взошла…
Тулий Силыч мельком, раздражённо кинул взгляд на полную
наглую луну, попранную когда-то не нашими башмаками, и оборотился ко мне.
— А ты-то знаешь, кто такой? Ты — паутина, мятущаяся
по ветру!
Это был сильный, гвоздительный образ. Такой вдруг не
родится! Понятно, речь шла не о тех серебряных нитях. Имелась в виду иная
паутина — грязная, драная и пыльная, с усохшими мухами, мотающаяся в
тёмном углу под сквозняком.
И Митя, казалось, был согласен — яростно грыз
баранки в двух измерениях, прихлёбывая в третьем чай, а меня не замечая. Будто
и не копали вместе картошку.
Я вышел из жиденького дощатого домика под сосны и ели,
вполне ощущая себя паутиной на ветру. Так, мотаюсь…
Впрочем, чем лучше дедушка крепкий Тулий Силыч?! Всё
писал, как при атомной войне ловчее от бомбы укрыться. А Митя — хренов
сочинитель котлет и табуреток! Да и Плисецкая тоже, небось, ещё та штучка. Ну,
уж, а табуретка — сущая дрянь…
 
 
Царствие ему небесное
 
Мой дедушка пукал только в парке. Помню, например, как
это было на ВДНХ. Мы забрели в пустынную аллею.
— Вот, теперь можно, — сказал он, оглядевшись, и так
здорово пукнул, что с деревьев поднялись вороны. — Надо выпускать газы,
чтобы не давили на внутренние органы. Это вулканизм, как в природе! Но человек
должен управлять своим организмом — не делать этого, где придётся, в метро
или в автобусе…
Мне было неловко, что не смог его поддержать. Если бы
удалось, то дедушка, может, теплее бы ко мне относился. Думаю, именно на ВДНХ
между нами возникло отчуждение.
Он был безымянным. Вряд ли я назвал его хоть раз —
“дедушка” или “дед”. Ему это совсем не подходило. А “Тулий Силыч”, по
имени-отчеству, тоже глупо звучало бы от внука. Не зная, как обращаться, я
говорил просто — ты. Так древние люди, опасаясь, не произносили вслух имя
Господнее.
Он всё делал верно и строго. Правильно. Возможно,
какие-нибудь правила ему не нравились, однако он их соблюдал, в пример другим.
Показывал, как надо поступать. Он знал, сколько сантиметров в его шаге. Знал,
сколько шагов и ударов сердца от дома до трамвайной остановки. Всегда был
точен. Недаром в юности сочинил себе временное, на иностранный лад, поскольку
изучал эсперанто, имя, или псевдоним, — Вольский-Пунктуаль. Так он подписывал
заметки в газете “Власть труда”.
Редко когда у него чего-то не получалось. Мне известно не
более трёх промашек, если вообще их можно так назвать.
В детстве он боялся высоты, и, конечно, хотел избавиться
от этой слабости. Он забирался по железным скобам на огромную кирпичную трубу
безлюдного после гражданской войны завода. На сорокаметровой высоте, где труба
мерно покачивалась под ветром, садился учить уроки.
В конце концов, так освоился, что тёплым весенним днём
улёгся на вершине по дуге, читая книжку. Разморился на солнце, да и заснул. А,
пробудившись, потянулся, открыл глаза и не сразу понял, куда глядит, —
перед ним зиял бездонный чёрный пролёт, шумное и гулкое, затягивающее жерло
трубного ствола. Ноги свисали. Одно движение спросонок, и нас бы не досчитались
в этом мире…
Он не помнил, как спустился. Книжка про сыщика Ната
Пинкертона так и осталась на трубе. Не хватало силы воли лезть обратно. Пока он
собирался с духом, порыв ветра, к счастью, сдул Пинкертона, который, покувыркавшись
в небесной синеве минут пять, как стреляный голубь, рухнул под ноги.
Несколько позже, в двадцатых годах, он боролся с
мракобесием, с нехваткой умственного образования и с помрачениями рассудка,
шедшими от непонимания природных явлений.
В газете “Власть труда” Вольский-Пунктуаль растолковывал,
что все недуги, вроде потрясихи, колотья, родимца, ушибихи, чёрной немочи и
тоски наносной, не от сглаза и нечистой силы, чего вообще не бывает на белом
свете, а от микробов и бактерий. И никакие знахари, ведуны, ворожеи и колдуны
никакими сбрызгиваниями, заговорами, обматыванием горящей верёвкой, купанием в
воде из девяти рек и маханием кнутом не помогут. Вылечить зуб прикосновением
пальца невозможно, писал он, если не смазать этот палец особой наркотической
мазью. И серебряный неразменный рубль, на который якобы можно всю жизнь
питаться, не что иное, как сказки лодырей и пройдох.
Как-то в газету пришло письмо — вот, мол, вы всё
пописываете статейки, что ничего такого нет, а у нас на Вятском кладбище в глухую
полночь бродят привидения-икотницы. Кто увидит, становится одержим икотой до
тех пор, пока не полижет горячей соли с золой, прихлёбывая кобыльим молоком. И
дюжина неразборчивых подписей пострадавших.
Надо было развеять привидений. Объяснялись они, скорее
всего, всё теми же газами, могильными и болотными, мерцавшими в темноте. А
икота, понятно, от глупого испуга.
В тот же вечер, запасясь спичками и наганом на всякий
случай, он отправился на Вятское кладбище. Полночь наступила тихая, безлунная,
с мелким дождём и звонкими комарами. Комарливая ночь. “Попы поют над
мёртвыми, — вспомнил поговорку, — комары над живыми”.
Он твёрдо шагал по утоптанным дорожкам, раздумывая,
какого лешего понесло авторов письма на кладбище, чего тут делать впотьмах
живому здравомыслящему человеку. Хотел уже идти домой, чтобы написать фельетон
о ложной икоте и бредовых грёзах, в общем, о пережитках старого мира, как
завидел перед собой именно что пережиток — тусклую крапчатую персону, не
плотную и не газообразную, а вроде телячьего студня, от которого веяло холодом.
Он замер, затаив по-охотничьи дыхание, а персона
повлеклась вбок, через оградки и кресты. Хотел крикнуть — стой! стрелять
буду! — но горло стеснила внезапная икота, такая частая да надрывная, как
припадок. Еле-еле смог выговорить — икота, икота, перейди на Федота, с
Федота на Якова, с Якова на всякого. Не помогло. Прочитал кое-как три раза
подряд Богородицу — и это напрасно.
Возвращаясь домой, перебудил пять кварталов. Свора
бродячих собак не отставала, преследуя, как дикого кабана. К вечеру следующего
дня, вконец измученный, красный от икоты и стыда, обливаясь слезами, он лизал в
укромном уголке горячую соль с золой и запивал кобыльим молоком. Икота
оборвалась, как не было, однако осталась тоска, давившая, будто камень. Пару
раз он доставал из тумбочки наган, прицеливаясь в голову, где никак не
укладывалось это происшествие.
Он думал, куда бы написать письмо с рассказом о
кладбищенском опыте — должно же иметься научное толкование. И вот 23
февраля, в день Красной Армии, ему подарили какой-то журнал, где, между прочим,
была статья о комарах. Он узнал много интересных подробностей из жизни мокрецов
и долгоножек, звонцов, галлиц и толкунов. Оказалось, толкуны любят роиться
тихой влажной ночью, образуя разные фигуры, вроде столба или даже человека.
Вот уж свалился камень! Как легко стало! Понятно, простой
комариный рой! Что же ещё? Ничего странного — комары толкуны! Мог бы и сам
догадаться. Комарливая выдалась ночь. Ну, а икота — что икота?! — с
каждым случается, когда неловко затаишь дыхание.
Тогда же он научился дышать правильно, и на моей памяти
икнул один единственный раз. А день рождения отмечал 23 февраля, хотя родился
двадцать первого по старому стилю.
И всё же ничтожное сомнение, видно, осталось, какой-то
маленький червячок. Спустя много лет, он развёл в огромной бочке
комаров-толкунов, надеясь окончательно удостовериться. Толкуны прекрасно
роились, но участок был садовый, а не кладбищенский, поэтому, наверное,
человеческая фигура у них не получалась. Зато в наш сад не лазили за яблоками,
стороной обходили, настолько свирепыми кровососущими урождались толкуны.
Однажды, уже после войны, по дороге на работу его
обокрали в трамвае. Очень ловко вытащили кошелёк с деньгами. Конечно, он был
крайне раздосадован. Не из-за денег, а потому, что именно его смогли обчистить,
будто простака и раззяву. И решил поймать карманника. Для успеха операции
требовалось, собственно, немного — ездить, как обычно, в трамвае на работу
с новым кошельком в прежнем пиджаке, но на чеку, с повышенным вниманием, чтобы
сразу схватить мазурика за руку и волочить в милицию.
Прошла неделя-другая, а на кошелёк не покушались. То ли
вор сменил временно маршрут, чуя своим уголовным нюхом засаду, то ли не в его
принципах было обирать подряд одного и того же, или просто подозревал, что в
кошельке всего-то трёшка, как оно и было на самом деле.
Словом, не заладилось, чего он терпеть не мог. И вот
надел новый нарядный пиджак и шляпу, туго набил кошелёк деньгами и постарался
придать лицу крайне безалаберное выражение. Похоже, удалось на славу. Настолько
увлёкся и вошёл в образ простофили, что прозевал свою остановку, и опоздал на
работу, поскольку билет купить уже было не на что, — пусто в кармане,
дырка — а зайцем никогда не ездил. Первый и единственный раз запоздал. И это
его так огорчило, выбило из колеи, что совершенно позабыл о воришке. Ну, не
вышло из него сыщика Ната Пинкертона, экие пустяки в сравнении с опозданием.
На дорогу домой пришлось занять три копейки. Трамвай
размеренно покачивался, успокоительно бренчал, уютно подтренькивал — дрёму
навевал. Большинство пассажиров клевало носом. Он устало стоял с закрытыми
глазами. А надо сказать, что веки у него были чрезвычайно тонкие, буквально
просвечивали — он плохо засыпал без специальных чёрных наглазников, вроде
лошадиных шор.
В трамвае уже горел тёплый жёлтый свет, и сквозь веки
виднелись, сквозили тусклые крапчатые тени, подобные той, кладбищенской. Прямо
перед ним, посапывая во сне, сидела, как студень, персона женского, кажется,
роду. И вдруг потихоньку, бочком, надвинулась другая, ещё более тусклая,
склонилась, выуживая нечто из сидящей.
Распахнув глаза, он застиг венец кражи. Застукал, что
называется. Ловчила-карманник нежнейше, словно устрицу, тянул портмоне из
дамской сумочки.
На миг он даже залюбовался, поскольку ценил всякое
мастерство, но тут же схватил вора за шиворот, о чём давно мечтал, и приподнял,
будто нашкодившего кота, над деревянным полом.
Тот, сперва огорошенный, не разумея, как запорол верное
дело, вяло обвис. Однако быстро опомнился, выронил портмоне и начал корчиться,
скулить, пускать обильную слюну, прикидываясь юродивым, даже прорицал невнятно
о скором конце света.
Не заурядный попался воришка, а редкого чарующего
таланта. Пленил весь трамвай, включая вагоновожатую. Все приняли его сторону,
не желая никаких объяснений, да так яростно навалились, что волей-неволей
пришлось отпустить.
Более того, заставили предъявлять документы. В сердцах
вышел он из сумасшедшего трамвая, не доехав пару остановок. На другой же день
сменил маршрут. Хоть и дольше до службы, на двенадцать с четвертью минут, а
глаза бы не видали того трамвая.
Он работал начальником отдела технического контроля в
“почтовом ящике”. И в раннем детстве это глупо веселило меня, потому что у нас
на заборе висел сколоченный им же деревянный почтовый ящик, в котором сроду не
было ни газет, ни писем, а проживал одинокий старый дятел в красной шапочке.
Почему-то я живо представлял, как он строго сидит весь день в таком же точно
ящике, в красной шапочке и чёрных нарукавниках.
Впрочем, ему очень шло — проверять качество и
надёжность. Казалось, всех помаленьку испытывает. И меня, конечно, в том числе.
Когда на даче разобрали старый сарай, и возвысилась чёрная и неприступная
дощатая гора со множеством кривых, ржавых гвоздей, он подошёл с гвоздодёром,
тяжёлым, как лом, и предложил коротко:
— Выдирай, распрямляй, складируй — пять копеек за
гвоздь.
Это был щедрый воспитательный жест. Гвоздей бы хватило,
пожалуй, на новый велосипед. Но я выдрал пару штук на мороженое, попросил
расчёта и убежал играть в футбол. Думаю, с тех пор он сильно охладел ко мне.
А потом, сухой и мягкой осенью, когда поредела листва,
выказался мешок с бутылками, припрятанный в кустах бузины у калитки. Он позвал
меня, будто сыскал подберёзовик.
Мешок был тяжеленный, распёртый бутылочными горлышками и
днищами. Отталкивающей внешности. Примерно моего роста. Едва приподнять. Ни за
какие бы деньги не потащил через ручей и колхозное поле, мимо профилактория и
кооперативного магазина до приёмного пункта стеклотары, где большую часть года
проводили учёт.
— Правильно! Вот и схоронил до поры, до времени, пока сил
накопишь, — сказал он, чутко наблюдая за выражением моего лица, уже сразу
и навсегда решив, чьих рук дело.– Чего отпираться? Хотел украдкой сдать
бутылки, разжиться тишком. Да ты сознайся — особенно худого тут нет.
Просто скажи правду.
Он твёрдо убедился в моём вранье, в бессмысленном
тупоголовом запирательстве. Не знал я, какие найти слова, чтобы поколебать его
крепость. Не было, похоже, таких слов. Тогда я предложил испытание на детекторе
лжи.
— Полиграф!? — невесело усмехнулся он. — Его-то
обманешь, а меня — дудки. — Взвалил мешок на плечо и отнёс к дому.
Долго лежал этот мешок с бутылками на виду, у крыльца,
под дождём и снегом, пока я сил набирался.
Серым, рогожным каким-то деньком отвёз на тележке к
приёмному пункту, а того и в помине уже нет — снесли что ли. Оставил мешок
в канаве.
А на обратном пути будто забрезжило, прояснело. Вижу, как
собираю бутылки, укладываю в мешок, волоку, приминая траву, — пух
одуванчиков летит следом — прячу в кустах, да и забываю напрочь, точно
отрезало.
Он-то всё знал, всё видел, недреманное око, и только
хотел, чтобы я сам признался.
Так ли это было, но верно то, что махнул он на меня
рукой. А уж после яичницы с картошкой вообще крест поставил.
Он не был большим кулинаром, хоть и мог приготовить, чего
угодно — первое, второе, третье. Лучше прочего удавалась яичница с
картошкой и картофель жареный с яйцами. Разница между ними была тонкая. Он
всегда приглядывал за едоком, различает ли тот, нравится ли. То есть не
понравиться не могло. Вопрос — очень, или очень-очень?
— Пальчики оближешь? — спрашивал он. И радовался
искренне, если облизывали.
Помню, спешил я на одно из первых моих свиданий, когда он
поставил на стол сковороду, только с плиты, полную картошки и жареных яиц. В
мыслях я был далеко от этой сковороды. Размышлял, в частности, как одеться и не
попросить ли у него пыжиковую шапку, которая меня украшала.
Ел быстро, не слишком прожёвывая, не проникая в смысл продукта,
чем уже нарушал заповеди. Впрочем, он смотрел спокойно и, казалось,
доброжелательно, как я поглощаю его стряпню. Казалось, он доволен. Ещё пальчики
оближу, и смело попрошу шапку.
— Спасибо! — сказал я невнятно, проглотив последнюю
картошку.
И тут заметил, что взгляд его тяжёл, тёмен и чугунен, как
пустая сковорода.
— Пожалуйста! — ответил он жёстко. — Я
приготовил на двоих. Но ты, вижу, только о своём животе думаешь.
Я обомлел, как яйцо всмятку. Внезапно, вдруг оказался
кругом, вдоль и поперёк виноватым. Без малейших оправданий и смягчающих
обстоятельств. И шапку уже не попросишь, да и само свидание отодвинулось
куда-то на задворки, никчёмное, как и я сам.
Никогда до того не приходило мне в голову покончить с
собой, а тут пришло, настолько мерзким выглядело пожирание целой сковороды.
Конечно, пришло на минутку. Так, заглянуло. Но попадись мне под руку наган, мог
бы сгоряча застрелиться.
Было так стыдно. И главное — непоправимо. Разве что
забыть. Однако, что досадно, по сию пору не запамятовал.
Он умер на кладбище. Когда хоронили однополчанина.
— Последние уходят, — сказал он.
Задохнулся, захрипел, икнул и посинел.
Наверное, перед ним промелькнули и тот трамвай с
воришкой-пророком, и привидение из комаров, и ВДНХ, и ржавые гвозди, и Нат
Пинкертон, и многое-многое другое, о чём я и догадаться не могу, — пока он
стремительно падал в пропасть чёрной трубы.
Вмиг распустился ещё один Божий узел!
После него осталась папка с документами. Справки,
аттестаты, свидетельства, выписки, удостоверения. О сдаче норм ворошиловского
стрелка, об установке первых радиоточек на селе, о пешем походе в уссурийскую
тайгу, об окончании бронетанковой академии, о ранении на Сандомирском плацдарме
при форсировании Вислы, о получении орденов, медалей и пенсии.
И среди всего этого два анализа за 1921 год — мочи и
крови. Всё в норме было у моего дедушки. Надеюсь, и сейчас тоже. Царствие ему и
покой небесные.
 
ЯнушДата: Четверг, 12.02.2015, 23:21 | Сообщение # 25
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 22
Репутация: 0
Статус: Offline
УЧАСТНИК 15

ДИКТАНТ

Рассказ
 
Я болел. Заканчивалась третья четверть.
Когда мама проветривала комнату, отправляя папу докуривать папиросу на черный ход, форточка втягивала с улицы сырой, острый дух пробуждавшейся весны. Он мешался с синеватым дымком «Беломора», оттесняя его к дверному косяку, выдавливая сквозь щербатые щели в коридор. Место курившегося табака занимали запахи тающего снега, прошлогодней прелой травы, потоки бодрого холода, готовые разгуляться между окном и дверью. Мама не любила духоты, но опасалась сквозняков.
– Закройся одеялом! – говорила она мне, томившемуся в простудной неволе.
Духота и сквозняк составляли неразлучную пару противоположностей, из единства и борьбы которых складывалось проветривание. Недвижную прокуренную теплынь – папину дымовую завесу – следовало привести во вращение и рассеять струей холода, однако комнату при этом нельзя было выстуживать. Искусство проветриванья заключалось в обогревании домашним теплом свежего дуновения извне. Для этого использовался набор манипуляций форточкой и дверью. Они то осторожно приоткрывались навстречу друг другу; то распахивались во всю ширь; а то вдруг захлопывались порознь или вместе. Иногда это происходило без маминого участия: исключительно попечением порывистой природной стихии. Главное было не упустить момент, когда воздух уже свеж, а комната еще не выстужена. Поскольку проветривать случалось часто, мама достигла в этом деле большого совершенства. На руку ей было и то, что в нашем Соймоновском проезде постоянно, по ее словам, дуло, как в хорошей трубе, и дуло как раз по направлению к нам – в сторону Москвы-реки. Так что естественная циркуляция обеспечивалась розой ветров. Оставалось лишь подставлять под нее фортку и дверь.
Особенно неотступно вопрос проветриванья вставал тогда, когда я болел, то есть когда меня уже просквозило где-то там, где на диалектику природы, на тонкий баланс тепла и свежести обращали ноль внимания, где нищета философии являлась во всей неприглядности, во всем разоре, как чумичка[1] на костюмированный бал. Она чихала, она сморкалась, переминаясь с ноги на ногу, виновато улыбаясь, извиняясь перед гостями и снова обчихивая их, сторонившихся от нее возмущенно, поспешно и неловко.
К счастью, папа был философски подкован. Он приветствовал диалектический метод проветриванья и не возражал против докуриваний на черном ходе, а вот совсем бросить курить не мог. Мама безуспешно воевала с этим его пристрастием. Слабость была сильней его: без курева работа не шла. Чтобы вникать в статьи уголовного кодекса, в хитросплетения ученой юриспруденции, ему требовалось как следует наникотиниться. Посему с малолетства Беломоро-Балтийский канал во все свои папиросные трубы окуривал меня едким дымом социалистической законности, который, однако, постоянно развеивался струями заоконной прохлады. Тогда я забирался глубже под одеяло и, откинув душный уголок, вдыхал крепкий отвар студеного московского марта.
В сущности это была печальная пора! Грязный снег на сквере; сырость; то тепло, то холодно; то солнце, то хмарь; наконец, моя собственная хвороба – какая уж тут радость, какое упоение? Природа восставала ото сна, пробуждалась от зимней спячки; она была еще полузаспанной, взъерошенной, полной дремучими снежными снами. Никакого энтузиазма во мне это не вызывало. Людей, с лирическим рвением воспевавших весну, я понимал плохо. Грех уныния находил во мне слишком удобную жертву, но тут он вынужден был отступить, поскольку случилось событие, сильно меня взволновавшее.
По общему на все коммунальное царство телефону (Г-6-11-54) нам позвонила из школы моя учительница, Софья Гавриловна, осведомилась о здоровье, узнала, что я пошел на поправку, и сообщила следующее: мне надлежит выполнить контрольную работу по русскому языку – диктант за третью четверть. Она просит разрешения завтра после уроков придти к нам продиктовать и сразу же проверить, как я справился.
– Очень хорошо! – со странной для меня беспечностью откликнулся папа. – Подготовится и напишет.
– Ты хотя бы завтра с утра в комнате не кури, а то все мозги ему задымишь! – сказала мама. – Надо будет проветриться хорошенько перед диктантом.
– И обедом надо накормить Сохвью Гавриловну, а то, небось, придеть апосля вуроков голодная, – резонно предположила няня.
Таким образом, высказались все. Только я молчал. Но не потому, что мне нечем было поделиться, а потому, что хотелось сказать слишком многое.
Во-первых, я обожал Софью Гавриловну и догадывался, что мое чувство хотя бы отчасти разделяется ею. Я давно мечтал о том, чтобы она побывала у нас: познакомилась с папой, который, конечно, не ходил ни на какие родительские собрания и даже не помнил, в какой школе я учусь. Увидела бы дома маму. Узнала бы, какая у меня няня – настоящая смоленская крестьянка. Пообедала бы с нами…
Однако теперь, когда это свершалось, я смутился и оробел. В школе Софья Гавриловна входит в класс – все встают. А здесь? Она вошла – я лежу. Няня встречает ее очень радушно, но заставляет меня краснеть за свою деревенскую речь. Мы-то к ней привыкли, а Софья Гавриловна не вполне может понять, что это значит: «мол», «дескать», «чичас хворточку прихлопну, а то наш-то милок скока дён из болести не вылезить, почитай, с середы… ай, нет, со уторника». Особенно возмущает меня этот «милок» («Какой я тебе милок?» – «А хто ж ты мне ишшо? Ну, пущай, не милок, так птушенька». – «Я не пту-шень-ка!..»)
Несколько пропущенных мной по болезни параграфов так и остались недочитанными… Мама приносит мне в кровать бумагу, чернильницу-непроливайку, деревянную ручку со стальным перышком, похожим на острый листок, свернутый полутрубочкой; листок, в чьей фигурной прорези посередине лопается, истончаясь, прозрачная чернильная пленка.
Я сажусь спиной к подушке. Все на коленках: неудобно, тесно, горбато!.. Софья Гавриловна устраивается рядом, начинает диктовать, а я – ляпать ошибку на ошибке, ошибку на ошибке… Она переживает за меня, хочет помочь, но как? Ей же совесть не позволит мне подсказывать, хотя никто, кроме домашних, не услышит. Диктант прислан из РОНО. Государственное дело! Страна проверяет мою грамотность! А списать не у кого… Даже если бы Софья Гавриловна смотрела на все сквозь пальцы, папа ни за что бы не подсказал. Из принципа. Мама по милосердию могла бы, но она сама иногда в словах ошибается. А няня и расписываться не умеет. К тому же смотреть сквозь пальцы Софья Гавриловна не будет. Она честно подчеркнет красным карандашом все мои оплошности, ужасно расстроится и, как в воду опущенная, выведет на полях косую «единичку» со сплющенным носиком, словно втягивающим в себя нашу общую обиду; несчастный «кол», одинаково унизительный и для меня, и для учительницы. А что потом? Что?!. Мы все усядемся за торжественный пир?.. Да у меня ложка в рот не полезет! Папа в мундире военного юриста хлестко продернет портупею под негнущимся серебряным погончиком на правом плече, сделает глубокую затяжку и жестко выдохнет в дверь горькую струю «Беломора». У няни задрожит в руке половник, стуча о край кастрюли. Маму бросит в жар. Она откроет форточку, а папа скажет:
– Поздравляю… Ну, вот у него все из головы и выдуло… Допроветривались.
Будь я знаком с Бархударовым и Крючковым, написавшими учебник русского языка, я бы им признался, что без них никогда в жизни не догадался бы о том, какой русский язык трудный. Они заставляют меня учить его по правилам, как иностранца. Пока я полагаюсь на впечатление, ошибок нет. Как только вспоминаю нужный параграф – возникают сомнения. С другой стороны, мне понятно, что иногда интуиция может подвести, а грамматика выручить. Я думаю о том, что диктант похож на мамино проветриванье: надо исхитриться обогреть живым чувством дуновение правил. Но как?..
Эх, если бы Софья Гавриловна пришла к нам просто пообедать – я был бы счастлив! Мы собрались бы за круглым обеденным столом. Папа – в штатском. Мама ставит на стол свои любимые подснежники. Няня твердой рукой разливает горячий борщ. Я стужу ложку, выжидаю, снова стужу, и каждая проходит, как по маслицу… Никто не славит шершавый мартовский снег, торчащий за окном корявыми сугробами, а все радуются тому, что скоро лето. Обед без диктанта – вот о чем я мечтал, засыпая! Но по скромности Софья Гавриловна может от обеда и отказаться. Тогда вообще останется один диктант…
Папа в полосатой шелковой пижаме сидит у окна за полированным финским столиком, по привычке подогнув одну ногу под себя. Окуриваясь дымом, он быстро-быстро, будто рыбьими чешуйками, зашелушивает чистые листы мельчайшими буковками будущей лекции. Они так и сыплются у него с перышка. Авторучек он не признает. Пишет простой школьной ручкой, – такой же, как у меня, – каждую минуту прилежно обмакивая кончик пера в чернильницу. Почерк у папы аккуратный, разборчивый, но мелкий-мелкий: чешуйки, колечки, завитушки, подковки… Папа обложен книгами, брошюрами, вырезками из газет. Я знаю, что есть такой способ ночной ловли рыбы: на свет фонаря. А папа вылавливает цитаты, плывущие к нему на зеленый свет настольной лампы, и, словно налимов столовой вилочкой, накалывает их отточенным перышком бывшего школяра.
Как-то я выразил свое отношение к его труду:
– Легкая у тебя работа!
– Да что ты?!
– Честно. Ты читаешь по-печатному, а переписываешь по-письменному.
Он засмеялся, дав мне шутливый подзатыльник:
– Ах, ты – шпингалет!..
Конечно, тому, кто исписал такие груды бумаги, перечел такие горы книг, никакой диктант не страшен. И почему в русском языке не все слова пишутся так, как произносятся? Куда проще было бы: «висна», «акно», «Биламор», «сквазняк»… Так нет, ищи проверочные слова: «вёсны», «окна», «белый», «насквозь»… А если проверочного слова не найдется?
Мама спрашивает:
– Ты почему не спишь?
– Не спится.
– Считай про себя. Или представь, что едешь на электричке мимо телеграфных столбов. Их считай.
Я мысленно вижу скользящий за окном железнодорожный откос, вереницу просмоленных, черных столбов с белыми чашечками на рейках, но, опутанные проводами, они не хотят поддаваться пересчету, а превращаются в вороных коней, ведомых под уздцы, скалящих круглые фарфоровые зубы. Ветер играет поводами; те трепещут, звенят, извиваются и незаметно вовлекают меня за собою в сон…
Раз в неделю маме полагался «библиотечный день» – редкая тогда привилегия, дарованная научным работникам для занятий в библиотеке или дома. Напрасно думать, что мама использовала это благо как-то иначе. Мой диктант пришелся на ее библиотечный день, но в установленном порядке не изменил ничего. Единственно, она не пошла в библиотеку, а работала дома. Пока я страдал в компании Бархударова и Крючкова, она вдохновенно выверяла вслух свою ботаническую латынь:
– Humulus lupulus – хмель обыкновенный…
Папа в коричневом костюме отправился по делам куда-то, только не в академию – туда полагался китель. А няня готовила на кухне «званый» борщ. Предстоявший визит учительницы произвел на Филипповну впечатление не меньшее, чем на меня. Она беспокоилась, что Софья Гавриловна не знает, сколько раз нам звонить во входную дверь, и заранее предупредила соседей:
– У нашего нонча дихтант будить. Вучительница сама притить посулилась. Кады не так позвонить, вы уж откройте, сделайте милость! Откуль ей знать, что нам три разá?
Соседи кивали головами и обещали непременно открыть, кому бы из них Софья Гавриловна ни позвонила.
Я представил себе, как она идет из школы моим путем: мимо церкви Ильи Обыденного; по рыхлому, мокрому от таянья скверу с прозрачными прутьями саженцев-тополей; пересекает Курсовой переулок и со стороны Соймоновского проезда подходит к нашему дому, к парадному, украшенному сказочной птицей Сирин. Птица выбита в медальоне, напоминающем плоскую луковку храма: женская головка, увенчанная маленькой короной; пышная перистая грудь; долгое крыло, из-под которого выглядывает птичья лапка с короткими, цепкими коготками.
Софья Гавриловна отворяет двустворчатую, отменно тонкую, наполовину стеклянную дверь в резной светло-дубовой оправе – дверь скорее служащую красоте, нежели защите. Проходит наш звонкий, каменный, холодный вестибюль с огромным зеркалом у левой стены, с черными вешалками и золотыми крючьями для барских шуб – остаток былых времен, когда дом был доходным, жильцы – богатыми, а гости подкатывали к подъезду на рысаках.
Минует дежурную:
– Вы в какую квартиру?
– В седьмую.
– Пожалуйста.
Поднимается по легким лестничным маршам, освещенным цветными витражами солнечных стекол, искрящимся сахарными крупинками, вмурованными в мрамор ступеней. Останавливается перед дверью нашей квартиры (сколько раз позвонить?) и отчетливо нажимает кнопку звонка: раз… два… три.
– Батюшки! Нам звонять. Никак пришла? – спохватывается Филипповна, потому что в дверь действительно звонят.
Пока няня спешит по длинному коридору, у входа учительницу приветствует уже целая депутация хозяек. И тех, кому звонить всего разочек, и тех, кому целых пять раз. Они же обещали… Но к нам в комнату Софья Гавриловна входит одна.
Даже сейчас, вспоминая ее приход, я испытываю нечто, похожее на недостаток решимости. Ведь именно здесь заканчиваются слова и начинается слово. Моя нынешняя неуверенность сродни той, что овладела мною тогда. Разница в том, что тогда меня ждал диктант, а теперь пришла пора передать чувства, вызванные приходом учительницы и самим диктантом.
Мысленно я обмакиваю деревянную с выдавленной звездочкой пера поцарапанную ручку в чернильницу-непроливайку, опасаясь пережать надрезанное вдоль перо, чтобы по стальной расщелинке не съехала на лист, вильнув хвостиком, подвижная, как головастик, жирная клякса, и понимаю, что изобразительность моя, увы, не вполне помощница мне отныне, ибо не вещный мир открывается перед ней, а красота неуловимая, подобная облаку на закате, подсвеченному невидимым, запавшим за крыши солнцем; подобная тонкому облаку, меняющему свои очертания, естественному, как творение Божье, нерукотворному, как зажегший его небесный свет. И прав будет каждый, кто скажет: «Так неужели это красота – полные виновато-влажной печали, уставшие смотреть на мир глаза под полуопущенными складками век, легкая линия не тронутых кистью бровей? Или лежащая на белой бумаге рука с больным, искривленным, коричневым ногтем на указательном пальце? Или голос задумчивый и спокойный, как лесной родник, лишенный нетерпеливого раздражения, обидчивого дрожания, убежденного в собственной правоте жара? Разве способна обратить нас в свою веру эта тихость, эта мягкая кротость, за которой скоро почувствуешь сострадание, но не сразу угадаешь взращенную им волю?
И вот этот голос обращается ко мне, вовсе забывшему обо всех неудобствах домашней экзаменовки:
– Я прочту тебе текст полностью, а потом буду диктовать по предложениям. Хорошо?
«Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении…»
Мама осторожно прикрыла форточку и на цыпочках вышла из комнаты.
«Зелеными облаками и неправильными, трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев…»
Филипповна хотела было войти из коридора, но дверь скрипнула, и няня, тут же плотно ее притулив, так и не вошла.
«Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленный бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная, сверкающая колонна; косой, остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица…»
Телефон за дверью, всегда скупо слышимый в общих шумах, зазвучал вдруг на редкость отчетливо, – так тихо стало в квартире, – но чья-то рука моментально поймала и укротила его певучую трель, чтобы ничто не мешало нам погружаться в дебри старого плюшкинского сада…
«Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал, наконец, вверх и обвивал до половины сломленную березу…»
Тут я почувствовал какой-то подвох для себя, но какой именно – не уследил.
«Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом».
Сделав паузу, Софья Гавриловна стала диктовать с начала по предложениям. В одной руке она держала листок с текстом, в другой – чернильницу, куда я макал перышко, стараясь, чтобы оно не утопало слишком глубоко, чтобы фиолетовая пленка не схватывала узкую прорезь пера, а если это случалось, то лишние чернила я оставлял на бортике непроливайки движением, похожим на отдергивание кошачьего коготка.
Учительница следила за каждой выводимой мною буквой, за регулярным чередованием нажимов и волосных линий. Школьное перышко позволяло вычерчивать буквицы не только правильно, но и красиво. Когда я усомнился в слове «остроконечный» (через черточку или слитно?), она снова перечитала мне эту часть предложения: «косой, остроконечный излом его» – с такой интонацией, что сомнение мое развеялось. Но на слове «частокол» я споткнулся капитально. После буквы «ч» возникла мучительная запинка. Признаюсь, что верный вариант я даже не рассматривал. Выбор колебался между «че» и «чи»: «честокол» или «чистокол»? От слова «честь» или от слова «чисто»? Я решил, что «честь» тут не при чем, а вот «чистота» возможна. Например, гладко ошкуренные колья. Я так и подумал про себя: «Чистокол – забор из гладко ошкуренных кольев». Простое возражение, состоящее в том, что колья могут быть и не ошкурены, я во внимание не принял. Хотя червячок сомнения во мне шевельнулся, я им пренебрег во имя «чистоты» своей неправой идеи и поставил «чи»…
– Ах!.. – вырвалось у Софьи Гавриловны, и щеки ее как будто слегка зарумянились. Рука моя замерла на месте.
– Какое тут проверочное слово?
«Честь» в этом случае я отверг сам. «Чистота» заставила ахнуть Софью Гавриловну. Что же правильно?..
Все-таки я напоролся на «кол». Чего боялся, то и стряслось. Не часто чувствовал я себя так скверно. Можно сказать впервые… «Часто»! Вот проверочное слово.
– Частокол?.. – сказал я полувопросительно, как будто размышляя вслух.
Софья Гавриловна молча повела рукой. Этот жест означал: «Ну, конечно».
Я хотел зачеркнуть «и», а сверху надписать «а».
– Подожди, – остановила учительница. – Не надо зачеркивать. Сделай дужку. Одень на «и» маленькую шапочку – вот и будет «а».
Преодолев орфографическую преграду в лице «частокола», я утратил бдительность и забыл поставить за «частоколом» запятую. Причастный оборот остался невыделенным.
Когда гоголевские крючья хмеля, колеблемые воздухом, завершили мою работу, Софья Гавриловна попросила внимательно проверить текст. Пока я проверял, позвонили во входную дверь. Наверно, это папа пришел к обеду.
– Все? – спросила учительница.
– Все, – ответил я, передавая ей диктант.
Она еще раз быстро проскользнула взглядом по моим старательным каракулям, знакомым ей до буковки, красным карандашом проставила пропущенную запятую и вывела внизу страницы: «5–».
– К вам можно? – спросила мама, постучав в дверь.
– Можно! – ответил я, не скрывая радости.
– Софья Гавриловна, вы пообедаете с нами?
– Не знаю…
– Пожалуйста! У нас все готово.
– Хорошо. Спасибо.
Я ликовал: диктант завершался обедом!
Мама и няня раскинули белую крахмальную скатерть с выпуклыми белыми цветами и стали расторопно накрывать на стол обеденную посуду, а папа по-военному бодро рапортовал в дверях:
– Акулина Филипповна! Разрешите обратиться? Прибыл в ваше распоряжение…
Подтрунивая, он любил говорить, что, если бы няня закончила Военно-юридическую академию, то могла бы читать лекции не хуже, чем полковник Чхиквадзе[2]. А я мысленно представлял ее так: «Советник юстиции I класса, генерал Акулина Ларичева!». Мое воображение охотно наряжало няню в генеральскую папаху, галифе с двойными малиновыми лампасами и непременно нафабривало ей густые, курчавые усы, отливавшие фиолетовым колером школьных чернил!
Софья Гавриловна сразу уловила шутливый тон, царивший у нас в моменты праздничных сборов. Она любовалась мамой, годившейся ей в дочери, ее природным румянцем, подвижной статностью и жизнерадостным гостеприимством. Она, конечно, заметила ту уважительность, то душевное почтение, с которыми няня – неграмотная – наливала ей – учительнице – полную тарелку борща – («срезь!») – так, что ложку нельзя уже было погрузить полностью: борщ мог перелиться через край. Она ощутила ту внезапную стихию карнавала, что умел заверчивать вокруг себя папа, когда бывал особенно в духе, когда гости ему нравились, а Софья Гавриловна нравилась ему заранее – по моим рассказам.
– А у меня за диктант «пять с минусом»!
– Ну-у?.. Поздравляю! И какой же был диктант?
– Про старый сад.
– Из «Мертвых душ», – уточняет Софья Гавриловна.
Папа – в штатском, как я и хотел. За обеденным столом он не курит. На маме – крепдешиновое, в талию, темно-синее платье, окаймленное складчатой оборкой. Самое нарядное! Няня – в шерстяной кофточке, тоже воскресной.
Не происходит ровным счетом ничего необыкновенного. Не распахивается сама собой форточка; не хлопает дверь; не взметаются, сквозняком подхваченные с письменного стола подковки, завитушки, колечки, чешуйки, усеявшие лекционные листы. Ничего подобного не случается, но эта крахмальная скатерть с вышитыми белыми цветами и простой домашней снедью; но эта столь желанная мною, долгожданная встреча; прежде затаенная, а теперь выплеснувшаяся радость; чувство сердечной близости – неуловимой красоты, перед которой меркнут слова, замирает разбежавшееся было по бумаге перо; но этот старый сад, цветущим, «трепетолистным» клином вступающий в комнату, и хмель – счастливый, завязавшийся кольцами, легко колеблемый воздухом, вольно висящий хмель!..
 
 
 

Добавлено (12.02.2015, 23:21)
---------------------------------------------
УЧАСТНИК 15

КОНФЕТКУ ИЛИ ЯБЛОЧКО?

Рассказ
 
Вопрос выбора часто оказывался для меня затруднительным. Особенно, если выбирать приходилось между одним очень хорошим и другим, тоже очень хорошим.
Перед сном мама давала мне что-нибудь вкусное, когда оно было в доме. Обычно – яблочко или конфетку, предлагая на выбор либо то, либо это. А мне хотелось и конфетку, и яблочко! Я долго выбирал, а потом нерешительно просил и то, и другое. Потому-то мне так нравилась советская избирательная система. В ней избирателям рекомендовались и «конфетка», и «яблочко» одновременно, то есть два кандидата на два места – в Верховный Совет СССР и в местный Совет депутатов трудящихся. Выбор состоял не в том, за кого голосовать, а в том, голосовать или нет. Можно было и отказаться. Вообще-то… Но отказываться было нельзя. Такое никому даже в голову не приходило. Как это, не голосовать, когда все голосуют?
Итак, я осваивал новый для себя праздник – День выборов. Наш избирательный участок помещался в ближайшей от нас 41-ой школе в Обыденском переулке, за церковью. Туда нам и надлежало направить свои стопы.
Вечером накануне праздничного дня к нам домой приходил агитатор. Он усиленно агитировал нас, то есть убеждал не отказываться от своего гражданского долга (хотя мы и не думали отказываться!) и отдать свои голоса за кандидатов «нерушимого блока коммунистов и беспартийных» – за двух самых достойных. Он разъяснял, что выдвинутый в Верховный Совет СССР начальник цеха электрических лампочек Электролампового завода им. Яблочкова – очень хороший начальник цеха. Его лампочки горят у нас в доме и не перегорают.
– Перегорають, – не соглашалась Филипповна, улыбаясь. – Как же не перегорають, кады надысь сама увыкручивала на калидоре?
Агитатор тоже улыбался в ответ, воспринимая нянины слова, как дружескую шутку. Лампочки, конечно, могли перегорать, но тоже как бы в шутку, чтобы все порадовались внезапно наступившей темноте: горело-горело и вдруг погасло! А если говорить серьезно, то:
– Простите, как ваше имя-отчество?
– Хвилипьевна.
– А полностью?
– Акулина Хвилипьевна.
– Акулина Филипповна, в лампочке светится вольфрамовый волосочек. Температура его плавления – свыше трех тысяч градусов. Понимаете, как его надо раскалить, чтобы он перегорел? Вольфрам – тугоплавкий металл. Он обеспечивает надежность и долговечность изделия.
Это няня, конечно же, понимала, а усе-тки увыкручивала…
Я молчал, но внутренне негодовал на няню из-за того, что жизненно важный для всех вопрос политического выбора она путает с такой ерундой, как погасший в коридоре свет. Пропагандисту приходилось тратить драгоценное время на вольфрамовый волосок вместо того, чтобы сосредоточиться на процедуре голосования или растолковать мне недоработки в «Положении о выборах». Почему, например, генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин баллотируется по единственному избирательному округу, а не по всем сразу? Почему некоторым так везет, что они голосуют за маршала Клима Ворошилова, тогда как другим достается начальник цеха, пусть и очень хороший, но все-таки хуже Ворошилова?
Эти жгучие для меня вопросы няня перебила своим неуместным замечанием о перегоревшей лампочке. Агитатор так расстроился из-за того, что у нас нет света в коридоре, что, казалось, был готов подарить няне новую лампу. А как хорошо было бы получить в подарок лампочку Ильича с завода им. Яблочкова! Кроме заведомой добротности изделия, меня неосознанно радовала эта сочная звукопись на «ч» и капельная на «л», эта внутренняя рифма: яблочкия любил, лампочкитоже.
– А кто выдвинут по нашему округу в местный совет? – спросил папа, увы, скорее из вежливости, нежели из неподдельного интереса.
– Укладчица орденоносной кондитерской фабрики. Очень хорошая укладчица! – живо отозвался пропагандист.
– И что ж ето она укладаить? – полюбопытствовала няня.
– Она укладывает конфеты.
– Сласть! – воскликнула Филипповна и неожиданно добавила: – Ох, от ентой сласти у мене зубы ломить…
Ну, это уж было слишком! Ломит – не ешь, но причем тут голосование?
Ябоялся, что Филипповна вспомнит еще и о недавней денежной реформе или, как она говорила, «лесхорме»,обесценившей все ее сбережения. С тех пор малейшие слухи о возможных новых лесхормах чего бы то ни было сеяли в няне панический страх. Однако, от этого воспоминания она воздержалась. Просто ей было приятно поговорить с агитатором, а личное выше общественного она не поставила.
Убедившись в том, что наша семья от выборов не отказывается, агитатор попросил нас прийти пораньше и проголосовать с утра, чтобы он был спокоен.
Так мы и поступили. Папа жил в своем режиме и голосовал отдельно, а мы с мамой и Филипповной сразу после завтрака собрались идти в участок. Все нарядно оделись. Няня повязала перед зеркалом выходной платочек, застегнула на все пуговки чистенькую «к обеднешнюю кохточку»,и мы отправились в путь.
Пересекли скверик, поднялись на горку к церкви, вошли в школу. Там было так красиво… Кругом – плакаты и красные транспаранты с не­понятными белыми буквами.
– Мам, что здесь написано?
– «Все – на выборы!»
– А там?
– «Отдадим голоса лучшим сыновьям и дочерям народа!»
Играет патриотическая музыка. И какая предупредительность по отношению к избирателям со стороны людей, обслуживающих выборы! С нами здороваются, нам показывают, куда идти, передают нас по цепочке из рук в руки… Ни с чем подобным я прежде не сталкивался. Верно, и няня тоже. От заботы и внимания ей сделалось дурно. Вот ноги ее слегка подкашиваются, она произносит что-то вроде:
– Свят! Свят!.. – и тут же два молодых человека – комсомольские активисты – подхватывают ее с обеих сторон. Избирательнице не должно быть плохо на выборах, ей должно быть хорошо!
– На каком витаже вурны? – как-то подозрительно ослабев, но со знанием дела спрашивает Филипповна, опираясь на крепкие руки активистов.
– На третьем, – отвечает актив.
– А лихта нетути?
– Чего?
– Какой тут лифт? Это же школа, – говорит мама.
– Чижало по лестницам. Чувствую себе… – шевелит губами няня, не завершая сообщение о том, как именно она себя чувствует. Однако из того, что ей чижало,следует, что чувствует она себя неважно, может и не дойти до цели и не исполнить свой гражданский долг.
Комсомольцев охватывает беспокойство. Под угрозой – считанный голос и есть опасение, что избирательница не сумеет его подать. И парни, – а в моих глазах – взрослые дяди, – любовно, бережно поддерживая няню, с величайшим почтением возносят ее как Царицу Небесную по белой парадной лестнице, устланной красными коврами с золотой оторочкой; по лестнице, сложенной такими легкими, такими плоскими ступенями, что они сами поднимают тебя на любой этаж, но таинственным образом именно сегодня оказываются неприступными для Филипповны.
В Актовом зале на третьем этаже, в святая святых, установлены приземистые как медовые колоды, коричневые урны для голосования. Глуховатая напряженность – как на пасеке. Торжественность – будто в храме во время богослужения. Над колодами стоит мерный гул и роятся, роятся, роятся бюллетени прежде, чем влететь, заползти, протиснуться в узкие щелки колод. А чин Избирательной комиссии – басовитый осанистый бородач, точно дьякон, похаживает среди встревоженной паствы, и чудится: вместо утраченного: «Аллилуйя! Аллилуйя!» звучит вновь обретенное: «Голосуйя! Голосуйя!»
Пожалуй, более всего это напоминает фантастическую литургию на пчельнике в момент массового прилета. Как «взятки» в соты сносятся в урны лакомые бюллетени. Приглушенно поет партийный хор. Те же сосредоточенность, чинность, точность, размеренность. Те же «насекомые» танцы рук над урнами, те же пасы взволнованных пальцев. Те же хвалы, но возносимые не сокрушенному Создателю, а нерушимому блоку…
Подобие скрытых ниш для исповеди – занавешенные рыхлым и пухлым вишневым бархатом кабинки для тайного голосования. Оказывается, изъявлять свою волю можно не только открыто, но и тайно! Замечаю, однако, что в кабинки почти никто не входит. Да и зачем таиться? Это выглядит даже неблаговидно, как будто у тебя есть секреты от советской власти! Тем не менее, возможность посекретничать предусмотрена. И я опять испытываю замешательство. Как лучше голосовать маме и няне: открыто или тайно? Жаль, что нельзя, и открыто, и тайно одновременно, ведь так любопытно заглянуть в кабинку: что происходит там, за плотными складками бархата? А вдруг там приготовлен какой-нибудь сладкий сюрприз: чашка яблочного компота или пурпурная коробочка ассорти «Бегущий олень» с серебряными щипчиками, чтобы сподручней было поддевать конфетки? А, может быть, там, в загадочных драпировках прячется умудренный опытом и облеченный доверием Товарищ, готовый подсказать верное решение сомневающемуся избирателю? Все это совершенно завораживает…
А смущает одно: слово «урны». Я знаю, что существуют урны для мусора. Бывают еще урны с прахом. Но разве избирательные бюллетени – мусор? Разве они – прах? Зачем же тогда опускать их надо непременно в урны? Неужели нельзя во что-нибудь другое? Слово «урны»откликается во мне каким-то трауром, хотя я, конечно, не догадываюсь, что оно и по звуку полностью укладывается в слово траурный, придавая голосованию совсем неподходящий для него оттенок панихиды. А еще меня беспокоит, чтобы няня по ошибке не опустила в урну паспорт вместо бюллетеня. Хорошо, что она заранее поинтересовалась, куды блютенъ, а куды пачпорт, и ничего не перепутала: подала один голос за коммуниста «Яблочкова», другой – за беспартийную «Конфеткину», а паспорт оставила себе. Правда, няня почему-то чуть-чуть помедлила над избирательной щелкой, словно колеблясь: бросать – не бросать? А мамины бюллетени я опустил сам и был доволен тем, что они не застряли, потому что у некоторых застревали, и приходилось проталкивать свой голос в прорезь как бы насильно: урна не хотела его принимать, а ее заставляли…
По выходе из зала те же молодые люди участливо спросили у няни, как она себя чувствует, не надо ли чем помочь? И Филипповна уже привычно приподняла руки, точно опираясь на подлокотники невидимого кресла. И «подлокотники» тотчас явились, и, плавно покачиваясь, она сошла по парадным ступеням под торжественный марш в сопровождении двух преданных (до вестибюля) пажей.
На улице няня моментально обрела былую твердость походки, четко шагая по протувару, а когда тротуар кончился, просто взлетела на наш четвертый этаж, опередив и маму, и меня.
Я испытывал неловкость за тот «театр», который няня устроила на лестнице в школе, поскольку плохое самочувствие она разыграла. Ведь на самом деле она чувствовала себя нормально… Но теперь, по прошествии лет, вспоминая тот день, я, кажется, догадываюсь о причине, побудившей Филипповну придать своему выбору столь яркий театральный эффект.
Всю жизнь власть унижала ее, как могла. Сгибала в три погибели директивами и указами. Пустопорожними трудоднями. Мешком сорного проса за месяцы полевых работ. Большим произволом и мелким самоуправством. Хлопотами о скудной пенсии, оформить которую было невозможно, потому что у неграмотной крестьянки, пережившей коллективизацию, пожары, немецкую оккупацию, бегство из голодного смоленского края, не осталось на руках никаких справок, подтверждавших ее трудовой стаж, хотя все «справки» были отпечатаны на ее ладонях. Всю жизнь она покорствовала умыслам правителей, воле местных и поднебесных вождей. И вдруг, на один только миг, на момент голосования, почувствовала, что власть заинтересована в ней, в ее голосе, пусть хоть на крошечку, но зависима от нее. И она воспользовалась случаем. Нет, она не стала исправлять заведенный порядок, но заставила себе услужить – раз в жизни вознести себя наверх по белой лестнице и как бы задумалась на мгновенье над избирательной урной прежде, чем послать туда листок с приветом судьбе – ее окаменевшей конфетке, ее гнилому яблочку…
 

 
vyugaДата: Воскресенье, 15.02.2015, 19:55 | Сообщение # 26
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 5
Репутация: 0
Статус: Offline
УЧАСТНИК N 16
ТЫ ПОЕДЕШЬ  НА МАРШРУТКЕ?
—Ты   поедешь на маршрутке?—и мама смотрит на своего взрослого  сына, который приехал к ней случайно.— Ты помнишь, как ехать обратно?
Сын приехал на  час
настолько случайно… Что сначала она растерялась— чем же она будет его кормить?
Особенным. Но блины…. Спасли ситуацию…Правда, пару раз звонила невестка Оля, и   он не может сказать, что он у мамы. А мама видит плохо пришитые пуговицы на его
куртке и думает— если укреплю эти пуговицы прямо на нём— Оля обидится и
взбунтуется. И он больше никогда не приедет. Даже случайно
—Да, мама, на маршрутке. Как ехать – помню
И он стесняется поцеловать маму.

2
—Ты  поедешь на маршрутке? —и мама смотрит на своего взрослого сына, который
приехал к ней случайно.—Ты помнишь, как ехать обратно?
Мама, всё помню, а вот от Лены забыл передать тебе подарок…Сейчас… Сын
достает какую—то красоту…Это вязаная салфетка…Лена вяжет по твоим рисункам…
Господи! Помоги этой семье! Дай им детей! Чтобы на земле остался
кто—то, вязаный по моим мыслям….
—Да, мама, на маршрутке. Как ехать – помню.
И он стесняется поцеловать маму
3
—Ты   поедешь на маршрутке?—и мама смотрит на своего взрослого сына,
который приехал к ней случайно.—Ты помнишь, как ехать обратно?
—  Слушай, а можно останусь у тебя, мама, хоть на пару дней— так
Светка надоела
И мама ещё ничего не успевает ответить. Но думает:— Как похож на Карика—
на ее брата.
Тот тоже иногда просто бежал от своей жены.
И мама всё понимает  и достаёт деньги из шкатулки….
И  сын молчит, потом говорит
—Да, мама, на маршрутке. Как ехать – помню.
И он стесняется поцеловать маму
4
—Ты   поедешь на маршрутке? — и мама смотрит на своего взрослого
сына, который приехал к ней случайно. — Ты помнишь, как ехать обратно?
Весь вечер трезвонил телефон, и им  не дали поговорить ни о   чём.
—Слушай, мам, как здорово! Тебя всюду приглашают.
—Я должна быть на защитах и предзащитах — ты забыл, как я тебя оставляла
маленького с соседкой,
чтобы идти на заседания общества, чтобы» стать человеком»?
—Ты известна, мама, и узнаваема. Я никогда таким не буду! Не смогу! Привет тебе
от Карины! Я шепнул, что еду к тебе.
—Да, мама,  я еду  на маршрутке. Как ехать – помню.
И он   стесняется поцеловать маму….   Их едет много— в маршрутке жизни. И с ними не должно ничего случиться плохого. Ведь они любят своих мам— каждый по—своему…
РАДУНИЦА
14.05.2013

В ТЕАТР  ПО   ПОРУЧЕНИЮ

Позвонила  Лесе подруга.  Её деловая подруга. Деловая, потому что всех сватала. Обычно–безуспешно. Но ведь пыталась…
–Ты в театре давно была? спросила она.– Пропадают дорогие билеты…и…главное– пропадает иностранец. С ним надо идти. Не волнуйся– сватать не буду…
–Он по-русски понимает?
–Нет. Но покажи ему город… Вспомни английский..
–А когда это? спросила Леся.– и, услышав день, просто вздрогнула – у меня в этот день английский.. Курсы. Пропускать нельзя.
–Вот и будет  тебе английский…
–Слушай, он высокий? спросила Леся.
–Нет. Маленький и худенький.
–Пойду без каблуков. Чтобы хоть как-то смотреться…
Леся отпросилась у преподавателя на вторник –  не будет ее на занятиях.
–Потом нагоните! – улыбнулся   проживший жизнь преподаватель.– Любовь важнее…
И не стала его Леся переубеждать…
Платье надела своё театральное – раньше была театралкой. Бинокль взяла. А вот обувь…
Пойду в этих ботинках, – решила она.– Туфли все на каблуках…
…Иностранец оказался славным, улыбчивым. Но таким низкорослым.…В школе мальчики лет 15 и то были выше ростом…
Они шли по осеннему городу. Иностранец собирал кленовые листья. И они разговаривали по–английски.
Леся отвечала на вопросы и показывала Город.
Так они  пришли в театр.  Все женщины переодевали обувь, а Леся пошла в своих ботинках c желтыми  рантами.
В ложе она уступила иностранцу место получше – иначе он бы ничего из-за своего роста не увидел. Иностранец сел и оглядывался, как ребёнок–будто боялся потеряться.
Леся читала программу. Читала и понимала, что они здесь до трёх ночи. Если не сбегут пораньше.
И вдруг с ней стали разговаривать по-английски. Другие иностранцы. Её спутник сидел и удивлённо понимал, что за иностранку приняли Лёсю.
Ей не верили, что она живёт в этом городе.
Ведь  в вечернем платье и в ботинках с жёлтыми рантами женщины, живущие в этом городе, не ходили в  театр.
Началось первое отделение. А Леся побежала в гардероб, Она вспомнила, что взяла с собой очень легкие туфли на высоком каблуке.
Из ложи ее еле выпустили  служительницы. Она шла в гардероб. Поговорила с пожилым гардеробщиком, очень извинилась, получила свои туфли, сдала ботинки, которые сняла в гардеробе. И конечно, заплатила гардеробщику за хранение своих огромных ботинок.
Леся шла по притихшему  театру, цокая каблучками. А потом вошла в свою ложу. Больше ее никто не принимал за иностранку.
Спектакль тянулся, антракт был огромен.  В буфете Леся сказала, что совершенно сыта…И пила сок..
Они вышли из театра  очень поздно, но метро ещё работало. Леся шла по осенней улице в своих легоньких туфлях.
Она была на голову выше ростом, чем ее спутник. Её охватывал ужас – так не любила она низкорослых мужчин…
Потом они долго ехали в метро и уже ни о чём не разговаривали.
Потом она посадила иностранца на маршрутку. Подошла к скамейке на остановке и сняла туфли, опять надев ботинки со шнуровкой и с желтым рантом.
Она ехала в милом ночном трамвае и понимала, что совершенно зря пропустила сегодня английский.
… Но она нагонит.…Чтобы не отставать от группы…
Иностранец так и не женился ни на ком.  И много лет подруга Леси передавала ей привет от него, говоря:– Он до сих пор тебя помнит!  Чем ты так его удивила?
–Я просто не стала «прогибаться»  перед ним, – отвечала Леся.
..И вспомнила тот получасовой ужас, когда её принимали за иностранку.
–Не люблю невысоких мужчин.– добавляла она… – Ты же знаешь..
Замуж Леся  выйдет за мужчину невысокого роста. И больше никогда не будет ходить на высоких каблуках.
И никогда об  этом не пожалеет.

20.04.2014

РЕСТОРАН
В своей   совершенно обычной жизни Ольга видела многое –    как  все. Свои и чужие горести и радости.  Много больниц – где лежала она, а потом– друзья  и родные.
Она не хотела никаких
путешествий. Никуда. Ни в прошлое. Ни в будущее. Жила настояшим и надеждой на счастье.
В большом городе она часто ходила в театры, в Филармонию. Но    любила ходить одна. Лишь в кино могла пойти с компанией подруг.
Билеты в Театр за эти годы стали
безумно дорогими. Но Ольга привыкла платить. Платить сама и за всё. Если
спектакль был неудачным – она винила только себя. Ведь это  она сама себя
пригласила.
Ольга в юности часто взбиралась на крыши –   видела
свой огромный город с высоты.В далёкой молодости  упросила  свою
подругу взять ее с собой в машину «Неотложки», где та работала.И ездила с ними
полдня——ровно столько Ольга выдержала, подарив водителю и медбрату дорогие
сигареты. За молчание.
Жизнь шла своим чередом. Ольга вышла замуж, развелась. Детей не
было
Она была свободна, слишком свободна, не отвоевав Родителей у Смерти….
Однажды Ольга услышала разговор ее сотрудниц –  кого–то приглашали в  Ресторан.
И Ольга поняла, что ее никогда не
приглашали в Ресторан. Не приглашали ее любимые люди
Да, она могла пойти туда одна… Как ходила в театр… Но она ждала приглашения –  приглашения  от человека, любящего ее.
А человек этот— Лёша—  внезапно появился в ее жизни. Появился, чтобы
спорить о литературе, чтобы « пристраивать»  ее рукописи…
Зимой к Ольге на работу приходил друг Лёши.  И просил
простить Лёшу за жадность
Объясняя, что Лёша помогает первой жене и детям. Своим детям.
Друг не знал, что Ольга и Лида
(бывшая жена Лёши)  были просто одноклассницами, общались,
перезванивались.
Лиде надоел «бесхозный»Лёша, и она его «пристраивала»  Ольге. До того хотела «пристроить», что передавала Ольге какие—то сувениры («От Лёши. Он у нас тут бывает»,– говорила
Лида, едва отклеив этикетку  с только что купленного  ею
сувенира)
Лёша был «бережлив». Так именуют себя люди, которые могут
угостить лучших друзей в свой День Рождения по 1 дольке яблока и по 1 конфетке.
Лида когда–то не выдержала   этого «бережливого»
человека.
Но Олю надо пристраивать. Пристраивать срочно,– решила Лида.– Ведь у нее нет
детей Пусть будет Лёша
Однажды Лида и Оля сидели на «девичнике»– выходила замуж
дочь их одноклассника.
Завтра должна была быть свадьба в огромном ресторане…
–Ресторане– Ольга   услышала   про ресторан и
сказала:– Девочки (а им всем уже было по 50 лет).Я загадала– я выйду замуж за
того человека, который пригласит меня в ресторан.
Ира, жена одноклассника , и Лида переглянулись…. Деньги  были  собраны мгновенно. Для Лёши.
Чтобы он пригласил Ольгу в ресторан.
Собирали, пока Ольга  вышла на балкон. Просто посмотреть вид с балкона…..
Ирина дочь  вышла замуж.
Ире было чуть не до Ольги. А вот Лида позванивала Ольге. Ждали Лёшу из
командировки
Ольга ждала, чтобы накормить его как следует… А Лида хотела
отдать ему деньги. Те самые . На ресторан.
Ольга не встречала на вокзале Лёшу. Зато там была Лида. С  деньгами.
Ехали в трамвае– так дешевле. И Лёша всё время думал:– Зачем  Ольге
тот ресторан?
Лида  вышла на своей остановке, а Лёша поехал дальше, к Ольге.
…Ел  салат, а Ольга суетилась на кухне Вдруг спросила:– У Иры дочь вышла
замуж. Знаешь?
–Знаю…
–Знаешь, где свадьбу отмечали?
–В какой–то забегаловке,– сказал Лёша.  Он знал, что деньги, которые   отдала ему Лида, останутся при  нём…
Разговор о ресторане Ольга не стала продолжать.  Она
многое, что поняла….
…Ночью Ольга сидела на кухне и писала письмо. Длинное–длинное письмо Павлу,
которого она когда–то отринула. Любовь к Павлу никуда не ушла,и на том
самом  «девичнике» Ольга вспомнила   о Павле…
Павел был женат, и это остановило Ольгу. И утром она разорвала
письмо Павлу…
…. Утром Лёша сытно завтракал. И никуда не спешил.
И вдруг Ольга сказала:– Лёша.  Это была наша с тобой последняя встреча.
–Почему?–Лёша  чуть не подавился.
–Потому что это – мой дом, Лёша.  Потому что это– моя жизнь. Я давно
загадала= я выйду замуж за человека, который пригласит меня в ресторан.
….Лёша прижал к себе кошелёк:– И что?
–И вчера  меня пригласил в ресторан человек, которого  я люблю
Лёша растерялся:– А как же я ? Как же наши проекты по стихам?
–А ты? То была дружба.– сказала Ольга.– Прошу тебя, уйди… И она начала
мыть  посуду…
…Лёша ушёл…
А Ольга стала собираться на работу Костюм
ее был универсален – подходил и для работы, и для вечернего отдыха (если вести
себя строго).
С утра она заказала себе «столик» в
совершенно незнакомом ей ресторане(все рестораны были ей незнакомы). В который  она пригласили сама себя.
Там не было ничего удивительного.
Мужчина, сидевший  за соседним столом, заказал для нее песню.
И ансамбль пел, сбиваясь, вставляя имя «Ольга» в цыганскую песню….
Из ресторана Ольга ушла одна Поздней ночью. Она шла пешком,потом,ничего не
боясь, села в «попутку».
«Что я хотела увидеть в ресторане?»–думала Ольга.
..Назавтра Лида пригласила Ольгу на блины.
Ольга не пошла. Блины она делала по собственному рецепту. Не хуже.
Ольга мыла квартиру. Отмывая ее от грязи нелюбви и фальши…
Сколько  раз она меняла в ведре воду…Но грязь еле ушла….
«Вот так лучше»,– подумала Ольга.
2014

КАК МЫ ИСКАЛИ КОШКУ
—Кошка!—кричала я.—  Не прячься! Я волнуюсь!
Муж, сидя в комнате, ворчал:—Захочет есть — придёт.
—Ты  есть захотел?
—А ты   разве меня ищешь?
—Нет,не тебя. Но я волнуюсь. Давай, подвинем диван. Кошка сумела проникнуть в щель
между диваном и стеной...наверное.
—Вотты представляешь, что подумают соседи!
—А чтоподумают?
—Тыкаждый день заставляешь меня двигать диван. Знаешь, сколько шуму!
—Весьшум от тебя. Я волнуюсь за кошку.
—А яволнуюсь за футбол...И муж показывает мне исписанные листки.— Анализ
матчей...Впрочем, кому я объясняю—вздыхает он.
—И   надолго этот футбол?
—На   две недели!— и мой неспортивный муж надевает на себя спортивный шарф.
—Акошка за 1 день может погибнуть, если мы ее не найдём..
...Излой муж двигает диван. Кошки там нет.
—Теперья свободен от поисков?
—Да,говорю я...

...Пёсподходит ко мне и смотрит в глаза. Мы только что гуляли, и я его не понимаю.
Пёсподходит к одёжному шкафу и начинает скулить. Потом— лаять...
—Я несмогу в таких условиях смотреть матч...—говорит муж.—Впрочем, что ты в этом
можешь понимать.

—А в шкафу сидит кошка...Она родила котят...Совершенно тихо и спрятавшись от нас.
—Котята!—шепчуя и уже думаю, кому я их буду потом раздавать, но сначала они должны чуть
подрасти...
И  я начинаю возиться с кошкой.
И  Пёс издалека смотрит на котят. И вдруг кошка разрешает псу подойти.
Ведь   именно он нашёл ее сегодня.
Пёс  подходит и боится...
—Весь  этот зверинец приурочен к Чемпионату мира по футболу?— ворчит муж.—
Ну надве недели позже, и я бы любил этих котят,—вздыхает он.

Я   уношу в кухню кошку с котятами, чтобы не мешать мужу. В кухне у меня уютно и
тепло.
Пёс   лежит в коридоре и лишь иногда суёт нос в кухню...
—Заходи!—говорю я и угощаю пса сухариками...
Пёсгрызет свое угощение и стесняется кошки в новой роли..

Это там, на улице, он будет задирать других псов и гонять голубей...

А здесь он мудро молчит.

Знаю— к просмотру Чемпионата Мира муж допустит только Пса....

Пёс  ведь не задаёт глупых вопросов...

15.06.2014

ГУППИ

Он   ехал помосковской зимней весне.  И в троллейбусе  мальчишки везли рыбок.
Мальчишки— шумные школьники смотрели на стеклянную банку и кричали «Гуппи!
Гуппи!!!»
Ехали без родителей и главное— без мобильников, что удивляло всех в
троллейбусе. Ведь уже стали привыкать, как дети и взрослые обязательно говорят,
где они едут…
У него звучал в душе квартет С.Рахманинова, потому что ехал он с  кладбища. Он долго сегодня там был – приводил в порядок Её могилу и  договаривался о покраске ограды…Потом нес лиственный снег и искал, где бы его
выбросить.
Вот уже 5 лет он ездил на могилу жены…Все еще было больно. Жена умерла
внезапно.
И, наверное, хотела оставить ему свой порядок, да не успела.
И вот он барахтался сам, как мог. Музыкант, не очень приспособленный к быту.
…Сейчас он вдруг вспомнил о своём старом аквариуме, где жили и гуппи. Раньше
жили. Пока была жива жена. Вспомнил и подумал— а мальчишки знают, что рыбок
надо чуть—чуть подержать на «карантине», сразу не поселять их в аквариум
Да и есть ли у них этот аквариум? Может, с этой банки начинают?
Он грустил, что не может ничего подсказать им. Что для них он – старик….
А троллейбус молча ехал по московской улице, а мальчишки уже собирались кидать
в свою банку корм…
Гуппи…Он не умел жить всегда вместе…Со многими. Не пошёл в своё время из—за
этого играть в оркестр.
—Я—солист!—говорил он жене. И она кивала, хотя он не мог найти работу. Она
терпела. Дома он не был солистом.
"Подголосок  ее души".—думал он.— "Но всё-таки кто-то должен быть подголоском. Иначе не будет гармонии"
В хоровом училище он всегда пел вторым голосом. "Это – между и между.—говорил
преподаватель.—Мне пока не определить  твой голос."
Потом, как у всех, была ломка голоса и оркестр… Он выбрал  альт. Ведь это
опять было "между и между."
Он бился в эти колокола Отчаяния — альтовая группа  его не принимала. Он   переучивался на виолончель, и опять было недовольство… Это еще в училище…
….Троллейбус тряхнуло— резко затормозил. …И мальчики поближе к себя прижали
банку с рыбками….
И он вдруг стал падать с сидения и неметь…Как дымок папиросы, мимо него
проходили ноты. Он их видел Видел , как эти ноты сверкали— совсем, как гуппи .
Он многого уже не понимал  Не понимал, что едет "Скорая". Не понимал что  водитель – молодой мужчина – плакал. Плакал, прижавшись  к верёвке— он
должен был вылезти  и поправлять провода. Водитель  несколько недель  назад похоронил отца— отец просто умер в очереди за пенсией(хотя много—много
раз сын говорил ему:— Папа! Не ходи туда сам! Мало ли— что случится)
И вот теперь водитель знал, что он должен спасти этого
пассажира.
Он ждал "Скорую", а сам смотрел в Небо. Словно ждал от неба помощи.
Он был неверующим , но сейчас просто шептал— Небо! Не забирай его!
Кто ему был этот пассажир? Да никто. Водитель увидел мальчиков с банкой.
«Гуппи! Гуппи!— всё еще кричали те.
…И он тоже вспомнил свой старый аквариум  и мальчишек—друзей. Которые
приходили к нему, пока были вместе папа и мама…И как мама любила сквозь отсвет
аквариума смотреть на папу— тоже вспомнил….
…Дожидались «Скорую», которая ехала сквозь все пробки, Скорую, которая должна
была спасти этого пассажира. Просто должна была.
…Кондуктор— вдова без образования – подошла поближе к уже почти уходящему
пассажиру.

…Нет! Я разрешила умереть своему мужу. А этому человеку не разрешу! Она увидела
рядом Храм и перекрестилась.
И  так вышло, что многие  вдруг подумали:— Не отпустим

Врач Скорой первым делом сказал— Детей выпустите из  троллейбуса.
Он видел краем глаза рыбок. Знал, что это— гуппи. Такие же были у него в
детстве.
Но врач знал, что детям не нужно видеть ничего дальнейшего— ни как они спасают
человека и говорят— Не надо так нас пугать. И как они срочно везут его в
больницу.
И как ловят внезапно упавшую из его куртки ладанку…
И дети вдруг не захотели выходить из троллейбуса. Еле—еле уговорили выйти.
И они вышли, шепча»Гуппи!!!»  Оборачиваясь на троллейбус и
Понимая, что их берегут люди, в жизни которых тоже когда—то были гуппи.
Люди. Которые помнят, что такое детство, Люди, которые думают—
Вы всё увидите потом в своих жизнях
А пока Вы –стайка мальчишек, чем—то похожих на гуппи…
Держитесь друг друга!
… Ноты вернулись  к нему. Они сидели, как птички на нотном стане…
И он заглушил в своей душе траурный Вальс Шопена.
Выйду из больницы— и у меня опять будет аквариум. "Гуппи.."—думал он, пока его
родственник  беседовал с врачом…
"Я всё вспомню.—подумал он.— Даже, если я не солист— я хочу жить…"
В  арке аквариумов плавали гуппи. Аквариумов многих жизней……
—Слушай, ты помнишь. Как мы в четвертом классе мыли всем классом аквариум и     разбили его?—спросил врач у своего одноклассника.
—Помню, как мы бежали оттуда.
—Странно, но именно тогда я решил стать врачом
—Действительно странно,—ответил одноклассник  в вершину зимне-весеннего
вечера…
13.04.2013

«МЕЛОДИЯ ЛЮБВИ»
Зимой онемевало сердце, словно застывало в тягучем коконе разлуки.
Весной стало легче.  Растаял лёд неведения. И кто-то невидимый подсказал
ей окольные пути.
Окольные пути и совет Молчать.
Молчать о невиданных вместе туманах, молчать о неразгаданности ее
чувства, молчать о неразделённости…
«Этим не делятся», — думала она.
В окне луна пряталась за тучу так, что был виден ее хвост.
— Не подведи, Луна! Появись потом!— попросила она.
И уже словно видела, как уносит ее летняя электричка, омытая дождём.
Как вдруг сквозь бывшие и будущие дожди она понимает, что проехала станцию,
плачет и не понимает, что теперь делать.
И как она ловит попутку, чтобы вернуться на ту самую станцию.
И строгий и уставший водитель вдруг не берет с нее денег и кричит
—Бегите! Он еще Вас ждёт!
А потом удивленно щелкает пальцами — Вот ведь как она любит!!! Кому—то
повезло!!!
А потом …потом она не знает, что будет. И как встретит ее тот, «которому
повезло»…
Нет нельзя  загадывать,  — думает она.И трамваи, проезжающие
мимо ее дома, монотонно стучат:— Я люблю…Я люблю…

20.04.2014

ЛЯЛЬКИНЫ ВЕЧЕРА
Самыми тяжёлыми Ляльке казались  вечера. Каждый  вечер бесконечных дней (она еще не знает, что дни не
бесконечны)
Она ехала вместе с мамой из далёкого детского сада
(Потом с удивлением узнает, что остальные ее одноклассники ходили в детский сад
во дворе. В их дворе. Но там не было мест. Потом она увидит, что ей
много, где не нашлось места), и вот они ехали в переполненном трамвае, и
Лялька быстро читала все вывески— она уже хорошо читала (потом она с удивлением
увидит, как многие из одноклассников даже не знали букв). «Как они жили не зная
букв.." –часто будет думать  Лялька.
—Мы сегодня пойдём пешком или поедем из детского сада?—часто
спрашивала мама Ляльку. Она хотела идти через парки и смотреть на цветы..
Смотреть на цветы и читать их названия И учить Ляльку читать по—латински…
—Всё пригодится.— скажет мама…
И Лялька захочет ехать в трамвае. «Мне малы туфли!» — скажет она.
—Туфли? Уже малы? – и мама удивится и поведёт Ляльку в магазин. И Лялька пойдёт
туда, потому что рядом— магазин «Детский мир». А там— железная дорога, которую
мама никогда не купит Ляльке…(Потом Лялька  поймёт, что туфли были важнее,
и мама волновалась за ее ноги…)
…И опять – домой,— с горечью подумает Лялька. – Ужинать. Вместо прогулки (потом
она поймёт, как заботилась мама  о ней и ее сестре)
—А можно я завтра останусь дома и сама себе буду читать? В садике неинтересно!—
попросит Лялька
—Не мечтай!— скажет мама,— Ты должна быть в коллективе. И мама пойдёт стирать.
И закроет эту тему.
(И вот это единственное, что не поймёт Лялька. Про коллектив)

Ещк она думает, что мама будет жить всегда.
Лялька будет расти. И станет взрослой.  А мама будет жить вечно.  По—другому
не должно быть—решит Лялька.
Потом она увидит, что бывает по—другому. Но она сама будет совсем
другой.
Ничьей. Этого Лялька не представляет.
…..Через много лет Лялька увидит игрушечную  железную дорогу. В гостях
И не сможет в нее играть.
Её дорога ведёт в овраг. В овраг одиночества…..

июнь 2014

Я  ИХ ПРОСТО НЕ ЕМ

Вчера  позвонил  мой взрослый племянник,  попросил посидеть с его сыном.. Я часто с ним занимаюсь, но тут— начало Учебного года. Я
хотела получше приготовиться к  урокам
—За грибами надо, Тётя! Отпусти, пожалуйста!
—Света тоже поедет с тобой?— я удивилась.
...Со Светой, женой племянника, я так и не смогла наладить добрых
взаимоотношений.
Я растила этого мальчика, чтобы однажды он выбрал эту странную
Свету, которая и здороваться со мной не желает.
—Да, поедет. Так надо,— ответил  он
....Серёжу привезли ко мне поздним вечером.
—Тётя! Если это возможно...Прошу тебя.... Не заставляй его чистить зубы ... Он
всё знает сам.... И не читай ему всяких книг... Он устал...
Прошу тебя— не одёргивай его, не поправляй и не говори ему, что он шаркает
ногами, как старик.—договорились? И Гриша, мой племянник, быстро выбежал от
меня. Чтобы сесть в машину.
—Как спешит к жене! — умилилась я.......
... Сережа, мой внучатый племянник, пил чай, отхлебывая его из чашки и
громко—громко размешивал в чашке песок...
Но меня же попросили не одёргивать его... ...  Но я наставительно
взглянула на Серёжу...
Он пил чай и вдруг спросил:— Тётя! как ты думаешь, зачем папа привез меня к
тебе?  Неужели ты поверила, что они едут за грибами вместе? Моя мама не
любит собирать грибы...
...Я молчала. Чтобы что—то понять...
—Они просто устали друг от друга..  Им надо отдохнуть и подумать...
Понимаешь?
Я  молчала
—У тебя что—то случилось? — спросил Серёжа.
Он трогал черепаху и говорил :— Ничего, Прорвёмся!
Потом Серёжа сказал;—У нас в классе почти у всех новые папы...  Я вот
только думаю— когда у меня будет новый папа— меня не будут пускать к тебе в
гости?Я буду очень скучать... И по папе тоже...
Я ничего не обсуждала с Серёжей ни в субботу, ни в воскресенье.В
воскресенье  вечером за Серёжей приехали его родители.  Они вошли
вместе. Света сияла. Сияла и поздоровалась со мной.  Гриша отдал мне часть
грибов, хотя я отказывалась
—Ну как вы тут?Не скучали?— Спросил Гриша
—Всё было очень хорошо,— ответил Сережа. —А у меня будет такая черепаха?—=спросил
он
—Ты скоро будешь  часто здесь бывать.— сказал Гриша
—Кто—то должен помочь ребёнку, когда он станет старшим братом...—подумала я и
ответила:— Да, Серёжа. Еще наиграешься с этой черепахой...
Они ушли.
Грибы я отдала соседке.
Я их просто не ем.

13..09.2014

«Утро седое»
Рина поняла, что в ее жизни больше ничего не будет. Поняла, когда парикмахер спросила:—Уши открывать будем?
Парикмахер еще что—то спрашивала. Но Рина видела в зеркале полностью
седую женщину.
Без капли тёмных волос. Это была она, Рина. В 50 лет.
Мастерицы тихо разговаривали с клиентами. Мальчик лет 5 бегал по
парикмахерской
—Бабушка! – он кинулся к темноволосой женщине, сидящей в кресле.—Ну
сколько можно?
—Сколько нужно. Никто не должен знать,что я седая,—сказала эта бабушка и
осеклась,увидеа Рину.
—Мы договорились, что Вы меня покрасите. У меня есть деньги.—робко
говорила Рина
—Нет. Вам не надо. Вам идёт седина…— парикмахерши обступили Рину.
—Куда идёт?—спросила Рина в отчаянии.
—Вам к лицу седина. Не замуж же выходить сегодня.—решили парикмахерши
…Замуж. Замуж… да я на улицу больше не смогу выйти…..
Сегодня приезжал Он. Но о покраске Рина договорилась давно. Знала бы—
договаривалась с другой парикмахерской….
…Седина. … Это кровь волос отдана любви…Зряшной любви.
В тот вечер Рина ушла. Туда, где все равны.
Она просто закрыла глаза и легла спать. Её полностью седая голова
аккуратно лежала на подушке из детства.
…Сердце… был бы кто рядом….
Ворох писем упал из ее подушки. Ведь больше в подушке ничего не было
—Любила кого—то, а ведь по виду не скажешь, — подумали одновременно
милиционер и понятые…
…После смерти нашли и краску для волос
Самой было не покраситься, попросить кого—то –неудобно.
А парикмахеры не красят непрофессиональными красками…
Парикмахеры выбрали судьбу этого сердца, пытаясь смирить скомканную душу
с сединой.

От Автора. Никогда не видела ни одной седой парикмахерши.….
2013


Сообщение отредактировал vyuga - Вторник, 24.02.2015, 06:55
 
ЯнушДата: Воскресенье, 15.02.2015, 22:19 | Сообщение # 27
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 22
Репутация: 0
Статус: Offline
УЧАСТНИК номер 17

ПРЕКРАСНАЯ ГОСТЬЯ

Мулечка, кошачишенька, нет больше ничего в доме, решительно ни крошки. Не надо нам вчера было булочку доедать; пожадничали мы. Дотерпи уж как-нибудь до пятницы, два дня всего осталось. В пятницу я получу пенсию, сразу куплю тебе рыбу; нет, две рыбы, слышишь, две. Не подлизывайся – это бесполезно! К тому же голод, говорят, полезен. Хочешь, я тебе книгу почитаю о пользе голода? Не хочешь, ну, как знаешь. Напрасно не хочешь, это отвлекает и читаю я хорошо, с выражением. Когда Лиля была маленькая, ей нравилось моё чтение и пение, потом она подросла и стала очень критичной. Говорила, что у меня нет слуха, а у меня есть слух, только он не развит и голос приятный, верно, дружок? Ей нравился мой голос, когда она была маленькая. Я сидела у её кровати часами – пела, пела. У меня была хорошая память, правда. Я знала много песен. Начинала всегда традиционно со: «Спи, моя радость, усни», затем все, что я знала, пока не охрипну, а Лиля всё просила: «Ещё», она так забавно произносила «Ацо». Я повторяла всё сначала, пока она не засыпала, тогда я вставала и кланялась, всегда кланялась, как на сцене. Мне это нравилось – раскланиваться. Это была моя слабость и мой секрет. Интересно, ты помнишь мою дочь Лилю? Это ведь она тебя принесла малюсеньким таким котёночком. Я не стала возражать, хоть и не люблю животных в доме. Тогда, правда, трудностей не было с едой. Ты просто не можешь себе вообразить, Мулечка, чего только мы не едали тогда. Вот так, запросто, без всякого необыкновенного повода, чуть ли не в любой день могли себе позволить мяса, копчёностей, фруктов, конфет и даже шоколадку! Ну, что ты отвернулся – не веришь мне, а ведь это правда. Мне было тогда так тяжело, трудно – почему? У меня ведь всё было: молодость, здоровье, ходила я тогда без палки и совсем не задыхалась. И нищета не душила меня своими грязными руками. Конечно, тяжеловато одной было поднимать ребёнка, хотя я и не совсем была одна – со мной жила мама. Она меня так оскорбляла, обижала, мучала, но если бы не она – я бы пропала с Лилей. Дочь всё время болела, в садик не могла ходить, сидела с бабушкой. Я так старалась прилично себя вести, верила тогда, что если мать вежлива и деликатна, то и дочь вырастет такой же, но это неправда. Лиля выросла такой грубой. Помнишь, как она смеялась надо мной? Говорила, что уважать меня не за что – с моей профессией и взглядами. А у меня хорошая была профессия – архивариус – хранитель знаний и взгляды у меня нормальные: разве неприязнь к воровству и спекуляции ненормальна. Вознаграждение, правда всегда было маленьким, но раньше как-то можно было существовать на него. Это сейчас что-то стало уж совсем невмоготу. Эх, как жаль, что я вчера съела такой большой кусок булки. Есть так хочется. Это всё из-за моей не экономности. Прости меня, Муля! Лиля никогда у меня не была голодной, никогда этого не было, кисонька. Одевала я её, конечно, скромненько, но всё необходимое было. Это теперь ничего купить нельзя; всё тысячи, тысячи стоит, а тогда купить одежду было реально. Хоть бы когда-нибудь Лиля мне написала. Как вышла замуж за этого сомнительного человека и уехала с ним в Москву, так ни
словечка, ни весточки. Словно в воду канула. Наверно до сих пор сердится, что я не смогла дать ей денег на свадьбу. Сказала мне тогда, что чем такую мать иметь, лучше никакой не надо. Я ей писала, писала, а потом перестала, что толку, да и конверты теперь такие дорогие – не по средствам. Да и, если честно говорить, котя, не было у нас никогда близости. Она со мной в сущности лет с тринадцати общаться перестала. Да, как раз мама умерла, стали мы жить скуднее, а ей всего хотелось, она начала требовать, грубить, а потом совсем замкнулась. А когда Лиля была маленькая, она, кажется, любила меня. Ей нравился мой голос – я ей очень много книг читала вслух. Думаю, тут мама немного напортила, она меня очень при Лиле оскорбляла, особенно, что я дочку без отца… ну, и что бездельница, не могу денег добыть. Вот девочка меня и разлюбила постепенно. Когда тебя принесла, сказала: «Вот кот, пусть живёт. Мне нужно любить кого-нибудь в этом доме». Почему она не могла любить меня? Я так этого жаждала! Я всю жизнь ждала любви! Муленька, кто это ходит у нас в коридоре?
- Кто там? Нет, показалось.
Смотри-ка, дверь приоткрылась, наверное, сквозняком. Ох, нет сил встать. Ну, пусть будет открыта, потом закрою. О чём это я тебе говорила, котик? А, о любви! Да, да, о любви. Я её всё ждала, ждала и сейчас жду. Как ты думаешь, мальчик, прилично ли в моём возрасте ждать любви? Я мечтала всех любить и чтобы меня все любили. Я хотела плавать в Море Любви! Как ты думаешь, кошачек, есть такое море; для всех, для всех кто войдёт в него? Странно, что никто, никогда не любил меня. Люди совсем запутались. Не понятно кого и за что они любят и вообще, что под этим словом разумеют. Знаешь, кошачишка, люди вместе очень скверно живут. Чем меньше расстояние между ними, тем меньше они нравятся друг другу, тем меньше хотят сделать друг другу приятное. Это кто их запутал, а они такие прекрасные, даже красивее вас, котов, не, не сердись, серенький. Странно, что в целую мою жизнь никто не пожелал со мной сблизиться. Хотя я вру, ты прав, вру, ничего тут странного нет – я скучна, бедна и некрасива. Что ж удивляться, что никто не сыскался. Мульчик, что это белое мелькает за дверью, посмотри. Куда же ты, котик? Глупый, забился под шкаф. О, кто это? Какая прекрасная женщина, с какой нежностью она мне улыбается! Она протягивает мне руки. Боже, она любит меня! Я сейчас, сейчас, сейчас…

1992 г.
 
ЯнушДата: Воскресенье, 15.02.2015, 22:37 | Сообщение # 28
Сержант
Группа: Администраторы
Сообщений: 22
Репутация: 0
Статус: Offline
УЧАСТНИК номер 17

Второй рассказ


НАСТОЙКА ПИОНА

Пейте три раза в день по стопке пиона, если сумеете его купить.

Замуж я вышла благодаря пиону, настойки его. Сильно у меня тогда глаз дёргался, кажется правый, нет, погоди, вроде левый. Да, левый, долго я терпела, наконец вижу - клиенты меня неправильно понимать начали; они думали, что я им подмигиваю и реагировали на это по-разному. Одни очень обижались, ну, и ругались, конечно, другие наоборот радовались и пытались мне подносить подарки.

Они, простые такие, думали, что от меня что-то зависит, а от меня ничего не зависит. Я и поставлена там, чтобы отказывать, желательно вежливо, потому что «клиент всегда прав», ну, и прочее. Вот и утешался бы сознанием своей правоты, а тут ещё я подмигиваю при своей немощи – надежду значит даю. Нет, вижу так и с места полететь не долго, и пошла в поликлинику.

- Доктор, я мигаю левым глазом, - говорю.
- Ну, и что? Я Вам бюллетеня не дам.
- Нужен мне ваш бюллетень. Мне мигать не положено. Помогите мне, всё же Вы какой-никакой, а врач.
- А вы не психуйте, женщина, тогда и мигать не будете.
- А я и не психую. Я без психа мигаю.
- Нет, Вы психуете, Вы на себя посмотрите…
- Мне на себя смотреть нечего, это Вы на себя посмотрите…

Тут мы немного заспорили. Надоела я, видать, докторше, она мне и говорит: «Ладно, вот я выписываю Вам одно лекарство, правда оно редко бывает в продаже, но если найдёте, выпейте пять штук и сразу поймёте, психуете вы или нет!

Взяла я рецепт. На нём какой-то бру-брум-брум написано, и пошла лекарство искать. Долго я его искала, наконец, в одной аптеке аптекарша говорит, есть, мол, такое и так странно на меня поглядывает.

Сначала на рецепт, значит, потом на меня, затем обратно на рецепт, и на меня. Я ей говорю: «Что смотрите, фальшивый рецепт что ли?»

- Может быть он и фальшивый, а только пять я Вам не дам, дам одну.
- Как так не дадите, если мне врач выписал, как миленькая дадите, а не то я Вам сейчас всю аптеку разнесу. У меня может курс лечения такой.

И мигнула три раза сряду. Тут мы, конечно, поскандалили. Я хоть и хорошо её понимаю, она ведь тоже как и я поставлена на отказы. Если даже есть что-нибудь, то желательно сначала отказать, а уж если клиент скандальный попадётся, тогда смотреть по обстоятельствам. У нас то же самое, но эта уж слишком разошлась – и алкоголичкой меня назвала, и по-разному – там, ну и я не отставала. Вызвали заведующую, та тоже орала, что выведет на чистую воду
меня и врача. Всё же через час я их пересилила. И им пришлось продать мне лекарство. Однако, когда я увидела, как аптекарша, юркая под прилавок, достаёт оттуда одну за другой пять полулитровых бутылей с какой-то чёрной жидкостью, мне стало не по себе. Неужели всё это надо вылакать? Кое-как я уложила бутыли в мешок, уж очень руки у меня тряслись после разговора с аптекарями, хорошо ещё сердце крепкое, а то там бы и подохла, целый же час в голос лаялась, и пошла домой.

Вечером, чувствую совсем бесперебойно мигаю. Налила себе стопочку лекарства и р-раз - проглотила. Мать честная – забегала я по кухне с открытым ртом. Хорошо, соседка обматерила, и сунула мне краюху хлеба. Я её нюхнула и закусила. Вот так лекарство – да это чистый спирт с какой-то дрянью перемешанный. Пошла я спать. А я уже несколько лет не сплю, а так дремлю кое-как, а тут как провалилась, еле глаза утром разлепила.

Опять выпила я утром стопочку, только уже культурно - с водой и закуской, и пошла на работу. Правда, на остановке автобуса меня немного повело в сторону, но настроение было отличное, давили меня в автобусе нещадно, а я хоть бы хны – улыбаюсь себе и не мигнула ни разу. И вообще больше не мигала. Права, значит, была докторша.

Вот проходит неделя, и звонит мне подруга Люба.

- Не хочешь, - говорит, - пойти со мной в оперу. «Отелло» слушать.

У Любы муж осветителем в театре работает. Молчаливый такой мужчина, без юмора, а она весёлая баба, в шутку сказанула, что, мол, меня-то не зовёшь оперу твою слушать, а он такой без юмора мужик, принес пропуск на два лица. Ей одной невмоготу тащиться. Вот она мне предлагает: говорит, я всех, мол, уже обзвонила, но сейчас никто из нормальных людей в оперу не ходит, тут я о тебе и вспомнила. Пойдём?

Ну, если бы я не была под пионом, то конечно, вставила бы Любке про её «нормальных» людей и трубку бы швырнула, но пион – великая сила! Я под ним тихая стала, ласковая, и даже книгу себе купила – «Как не надо себя вести». Ох, и удивила меня книжечка – оказывается я всю жизнь так и вела себя – как не надо. А теперь я только по этой книге чешу, а пион очень способствует. Вот я, значит, вместо того, чтобы налаять на Любку, говорю ей сладким голосом: «Ах, Любаша, я очень тебе благодарна за приглашение». Она, значит, икнула от удивления. Видать, она не ожидала такого выпада, видать она со всеми уже переругавшись и решила напоследок со мной зацепиться, а потом на своего молчуна наброситься, а тут нет – дудки, срезалась. Дело было обговорено и мы пошли.

А что мне об этом жалеть? Что телевизор весь вечер смотреть буду, что в опере проскучаю, там хоть народ, если надоест всю эту мутотень слушать, бинокль возьму и буду на публику смотреть, буфет там может неплохой, да и потом ведь на халяву – деньги, конечно, я бы за это мероприятие платить не стала.

Как там у классика «театр уж полон…». И вправду полон, и ещё билеты у входа спрашивают. Мы с Любой подивились и решили, что это всё приезжие или чокнутые. Внутри всё было нормально. Буфет даже богатый. Если бы с приличным мужиком прийти, так спокойно можно всю оперу там просидеть. Много попадалось иностранцев, одетых кое-как, зато наш народ вырядился – женщины в основном длинные платья надели, перчатки, обвесились бижутерией.

Мы с Любой нормально смотрелись, тем более, что у нас волос с ней богатый и в одну длину. Правда, у неё рыжий, а у меня белый, но когда обе распускаем, то смотримся вместе отлично. Мы потому и ходили всегда вместе, что на нас так больше внимания обращали, чем врозь. Да и одной уж очень тошно ходить, подчеркиваешь только одиночество, чтобы все, мол, видели, что ты никому не нужна, ну, нет, увольте. А так, вдвоём, вроде и полезнее, и веселее. Да вот неприятность, Любка нашла своего молчуна, а я не у дел. Я бы с удовольствием с другой подругой ходить стала, да ни одной подходящей нет; та слишком высокая, другая слишком симпатичная, третья одета как нищенка, а четвёртая, наоборот, «по-фирме» – в общем, кругом одна дрянь, не из кого выбирать, а с Любой у нас была полная гармония – и одевались на один вкус и рост одинаковый, и волосы усиливали эффект. Боюсь, что другой такой задушевный подруги у меня не предвидится. Так что в тот вечер мы тряхнули, как говорится, стариной, и были в форме. На мне было белое платье, я в нем такая нежненькая и волос так хорошо лежал – химия удачная была и краска хорошая, даже морщинки на лице не видны были, конечно я намалевалась атомно, так что всё, как понимаешь, было в ажуре.

Вот сидим мы (между прочим, в директорской ложе сидим), слушаем оперу. Тоска смертная. Поют все по-итальянски, так что смысла никакого нет. Музыка скучная-прескучная. Дездемона толстая и старая. На колени опустилась кое-как кряхтя, а с колен её трое подымали. И нужно четыре действия высидеть. Это же убиться можно. Вот где-то в середине третьего акта чувствую – беда, пион мой действовать начинает. Глаза, значит, как клеем слипаются и неудержимо тянет в сон. А спать нельзя – в театре же, да и не одни мы в этой ложе сидим; какие-то знакомые театральных служащих сидят, а сзади поместился чернявенький такой еврейчик, и очень громко хлопал, если ему что-нибудь понравится.

Стала я бороться со сном, но в четвёртом акте он меня победил. Закрыла я (культурно так) лоб руками, будто бы задумавшись, и заснула. Вот сплю я, чутко так сплю, а сама думаю – только бы мне не всхрапнуть. Что греха таить, есть у меня такая привычка. Сплю вроде бы тихо, а потом как… И тут это и случилось – я как хрюкну во весь нос, аж сама вздрогнула и проснулась. Гляжу, а негр-то уже задушил жену. Всё кончилось, все хлопают, а еврейчик сзади громче всех.

Стали мы выходить, а еврейчик вьётся возле меня.

- Ах, - говорит, - я всю жизнь искал встречи с такой чувствительной девушкой, как - говорит, - Вы рыдали в последнем акте!

Открыла я было тут рот, чтобы объяснить ему по-русски про свои переживания, а потом, пион-то и тут подсобил, смотрю, а парень-то неплохой и ах, говорю, вы меня очень смущаете, и глаза опустила. Тут-то я его и взяла голыми, можно сказать, руками, ну а дальше сами знаете, дальше уже было не сложно…

1976 г.
 
ТарандаДата: Вторник, 17.02.2015, 11:26 | Сообщение # 29
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 18

Грузин, американец и еврей

В детстве, в дошкольном возрасте я хотел быть грузином.
Принято считать, что ребенок должен хотеть быть представителем какой-нибудь профессии: «Я бы в летчики пошел, пусть меня научат».Только я у себя подобных желаний не помню. У других, да, замечал. Мой сын, будучи маленьким, мечтал объявлять станции в метро и водить мусоровоз, нравилось ему эта большая, громыхавшая под окнами машина.

Зато я отлично помню, что хотел быть грузином.
Грезил скакать на вороном коне в каракулевой бурке. В папахе на глазах, в мягких остроносых сапогах и, обязательно, носить пышные черные усы: «Асса!» Должны были быть кинжал на поясе и газыри на груди. Конечно, это сейчас я знаю, что такое газыри, тогда, скорее всего, не знал, но без них настоящего грузина себе не представлял.

Чем мне импонировала эта нация, и из чего, из каких образов слепил я тогда своего
грузина? Бог ведает. Наверняка я был убежден, что грузины - самые отважные люди
на свете. То есть, наивысшей точкой отваги я полагал безудержный галоп по
горной каменистой дороге. И думается, не важно, с какой целью: гнаться ли за
кем-либо или от кого-то удирать.

Кто как, а я почти ничего не помню из своей детской жизни.
Все, что осталось, это – ничтожно короткие сюжеты, обрывки старой «киноленты». Потертые, поцарапанные годами, с треском вместо звука. Кто-то куда-то идет, кто-то улыбается, кто-то плачет.
Вот я и мама загораем на синем покрывале, лежим в высокой, нашпигованной
кузнечиками траве, на лугу, где спустя несколько лет будет построена школа,
куда я пойду в первый класс. Вот я сижу на письменном столе, папа натягивает на
мои непослушные ноги колготки, собирает в детский сад, рядом - катушечный
магнитофон «Тембр» из которого доносится голос Эдуарда Хиля: «Потолок ледяной,
дверь скрипучая…»

Папа жил в Грузии, служил в армии в Батуми. Думается, он рассказывал мне что-нибудь про грузин. И вообще, он сам был немножко похож на грузина – поджарый, нос с
горбинкой, темные волосы. Усов, правда, не носил и окал. Хотя, вряд ли я знал
тогда, как должны говорить настоящие грузины, с каким акцентом - «Мимино» на
экраны еще не вышел. Кстати, про кино: в принципе, что-то «грузинское» я мог
позаимствовать оттуда. Скажем, из фильма «Свинарка и пастух». Да, пастух
Владимира Михайловича Зельдина был дагестанцем, а Батуми – это Аджария, но в
моем розовом детстве это стопроцентно не имело значения.

Были ли у меня знакомые живые грузины? Нет. Точно. Можно память понапрасну не ворошить.
Я жил в маленьком волжском городе, некогда – столице нижегородского старообрядчества.
Там кроме русских не было никого. Татары? Украинцы? Я не помню ни одной
нерусской фамилии. Ни среди своих друзей-знакомых, ни среди соседей, ни среди
маминых и папиных коллег. Козловы, Гороховы, Черновы, Гуляевы и так далее, и
так далее. Правда, работал с родителями один весьма загадочный приезжий Кребс,
но я его никогда не видел.

Итак, лет до семи мне не хватало отваги. Иначе зачем нужно было становиться грузином?
А потом? Потом я хотел быть американцем. Хотя нет, не так быстро. Американцем я
захотел быть лет в четырнадцать-пятнадцать. Не помню, кем я представлял себя в
промежутке между семью и четырнадцатью годами, но поскольку всегда любил
историю, в то время, увлекаясь Средневековьем, скорее всего, мог хотеть быть
немцем. До сих пор обожаю немецкие фамилии. Шлиман, Гуттенберг, Дюрер… к слову,
я учил немецкий язык… Лютер, Мюллер, Штирлиц, Шелленберг… Музыка.

Затем в жизнь ворвались «вражеские голоса». Как весна после долгой опостылевшей зимы. Воздух, свежий воздух. Ворот и душа нараспашку.
Настали ночи в обнимку с привезенной из Риги магнитолой ВЭФ-Сигма-260. Вечер - со Стейнбеком, Фолкнером, Фицджеральдом, Сэлинджером, Лондоном, Хемингуэем. Ночь - с Радио Свобода и Голосом Америки. Я знал карту Соединенных штатов досконально как нашу квартиру. Мысленно жил то в Калифорнии, то во Флориде, то в Детройте, наведывался в Чикаго, Нью-Йорк, на Аляску, плавал к Гавайским островам. Я знал историю Северной Америки от и до.

С лацкана школьного пиджака исчезла комсомольская атрибутика с профилем Ильича, ее место занял круглый значок-флаг США с какой-то выставки. Я стал антикоммунистом. Еще было нельзя, но все к тому шло, поэтому меня терпели. Я написал письмо на Голос Америки, и его прочли в одной из передач. Я написал в посольство США, и мне прислали стопку журналов на общие темы. Что я писал в тех письмах? Восхищался. Родину, думается, не ругал (иначе письма не дошли бы до адресатов), но точно давал понять, что за океаном жить лучше. Конечно, я не знал, каково там жить. Мой оголтелый американизм был порождением юношеского максимализма, великолепной американской литературы, брезгливости к советской пропаганде яростно контрастирующей с окружающей реальностью, ну и завистью.
Завистью, к тем, кто родился в той свободной, насколько я понимал, стране.
Свободы мне явно не хватало. Я завидовал Крамарову, жалел Сахарова и себя.

А ведь это притом, что не было еще ни голливуда, ни интернета, ни иномарок на улицах нашего захолустья, а телевизор и радио на кухне трындели о съездах, пленумах и тружениках села. Однако были районная библиотека, ВЭФ-Сигма-260, Высоцкий, подписка на журнал «Иностранная литература» и пара-тройка друзей, смотревших на мир такими же глазами.

Потом наступили сумерки. Утренние ли, вечерние, не разберешь. Надолго наступили. Я работал, спал, выпивал и снова работал. Не помню, мечтал ли о чем. Американцем не стал. Сначала поверил в неизбежность демократических перемен и не уехал. Да, ошибся. Потом уезжать было поздно, многое держало и держит до сих пор.

Теперь мне порядком за сорок и я стал философом. Если и грущу, то с улыбкой. И представляю себя евреем. Наученным жизнью, ироничным взрослым евреем. Потом, возможно, стану старым и дай бог мудрым евреем. Отчего-то «мудрость» у меня ассоциируется не только с седобородыми христианскими старцами, буддийскими монахами и индейскими вождями, но и с обыкновенными еврейскими стариками.

На самом деле я не знаю, какие они, евреи. Хотя и живу уже не в маленьком старообрядческом райцентре, а в городе с более чем миллионным населением, где евреев наверняка не так уж и мало, не все же они, в конце концов, уехали. Просто мне в силу собственной замкнутости не довелось с ними общаться. Ни с молодыми, ни с пожилыми.

Но мне, кажется, я почти такой как они. Мы с ними многое понимаем, не суем нос в чужую жизнь, ухаживаем за стариками родителями, у кого они живы, дружим со своими взрослеющими детьми, не проклинаем прошлое и почти (почти!) не надеемся на подарки судьбы. Впрочем, еще во что-то верим. Мы гордые и нетерпимые к подлостям, добрые и радушные, мы щедрые, но бережливые, мы совестливые и рассудительные. В меру занудливы, в меру наивны, чуточку обидчивы, но отходчивы и непритязательны. И главное у нас открытые, любящие, пускай иногда и побаливающие сердца.

Заяц на орле

-Дед, а как тот остров называется?

-Да никак не называется. Остров и остров.

-А его что, никто не открывал?

-Как это?

-Как Огненную Землю или остров Пасхи. Их открыли, а потом назвали.

-Не-а, никто не открывал. Всю жизнь там сено косим, – дедушка был жутко сосредоточен и на Юркины вопросы отвечал невпопад. Только из вежливости. Наморщив лоб, он тщательно промазывал прорези картонного трафарета густым суриком. Орудовал вконец измочаленным куском поролона и уже порядком извозился. Руки были красные аж до локтей.

Юрке отпечатать номер на борту старой, но залатанной и свежевыкрашенной плоскодонки не доверили.  «Не смей больше мальчонку пачкать! – приказала деду бабушка. -  Еле-еле его одежу после всех ваших ремонтов отстирала!"
И теперь Юрка стоял там, где поставили – в метре от лодки. Переминался с ноги на ногу и скучал.
«Вот когда приплывем,пусть дедушка своим сеном занимается, - думал он, - а я увижу там что-то интересное и придумаю острову название. Вдруг на нем много ящериц? Тогда он будет называться «Остров рептилий». Или «Остров драконов»! Может местные ящерицы очень большие? Сохранились с тех пор, когда еще динозавры жили. На островах часто сохраняются разные древние животные. Как на Тасмании, например…»

Дедушка работал медленно, и очень скоро смотреть на это Юрке надоело. Он сел на перевернутое ведро и запрокинул голову.

По небу величаво передвигались большие, многоцветные облака. При этом было похоже, что одни, раздувшиеся как взбитые подушки и белые как молоко, никак не желают уживаться с другими, угловатыми, серо-синего с фиолетовыми прожилками цвета. То светлые «воины» наплывали на темных, то темные врезались в «недругов», сдвигаяи сминая их.  От этого контуры облаков беспрестанно менялись, создавая причудливые загадочные фигуры.

Вдруг прямо над Юркой два враждующих «бойца» соединились, и… белый горделивый орел, расправив могучие крылья, воспарил над землей. Он парил, а верхом на нем сидел неожиданный пассажир – темно-серебристый заяц! Правда-правда, заяц с длинными торчащими ушами.

Юрку сразу осенила очередная замечательная идея.

-Дед, а давай лодке название придумаем! Пусть будет… «Орел»! А?

-Ну, а зачем? – дедушка смазал цифру 8, и недовольно заскрипел зубами. – Лодка у нас зарегистрированная, ей положен государственный номер. Зачем мы еще что-тописать будем? Я и так уже весь измучился с этим трафаретом. Надо было кисточкой
намалевать, и фиг с ним!


-Юра! – закричала из дома бабушка. – Беги сюда! Мама приехала!

Юрка отдыхал надаче, у дедушки с бабушкой.
Их домик стоялна самом берегу широкой, спокойной реки, среди множества других таких же самодельных строений. Участочки «личной» земли были настолько малы, что весь дачный поселок, особенно в выходные дни, становился похожим на привокзальную площадь. Со всех сторон пахло шашлыками, каждого было слышно-видно, и спрятаться от всеобщего внимания не имелось никакой возможности. Желающим уединиться оставалось уплыть на лодке, куда подальше, или уйти в соседний лес.

-Да он же у вас не настоящий! Посадки. Что в нем делать? - принялась упираться уставшая с дороги мама, когда Юрка настойчиво потянул ее в сторону высоких,шумящих деревьев.

«Что в нем делать?» Глупый вопрос! Тем более что номер на борту лодки все равно еще не высох, а пока этого не произойдет, никто никуда не поплывет, как сказал дедушка.

-Сынуль, ну давайздесь посидим, поиграем во что-нибудь. Книжку почитаем.

И все же спустя час, после того, как мама «коротко» со всеми пообщалась, они отправились в «ненастоящий» лес.

А вот Юрка никогда не считал его таким! Среди давным-давно посаженных людьми тополей уже вовсю хозяйничали дикие «пришельцы»: вездесущие дрожащие осины, случайным ветром занесенные березы и неказистые приземистые сосны. Юрка любил этот лес.Он был его, собственный. Всю жизнь мальчик прожил в городе, где ни одно дерево
нельзя было назвать своим – то на него объявление наклеят, то чужая собака лапу
задерет. А здесь всё твое! Хочешь – защищай, хочешь – наказывай!


Вот старый, треснувший пополам тополь, немощно стонет он даже при теплом бризе. Вот три сестры-березки, похоже друг на друга как капли воды. Стоят рядом, растут ровнои быстро, словно соревнуясь, кто кого обгонит.

А еще есть в Юркином лесу яблонька! С яблоками, маленькими, но зато не червивыми. Наверное, кто-нибудь из дачников гулял здесь когда-то, ел яблоко, а из его упавшего семечка выросло сказочное деревце. Ведь и в самом деле – сказочное! Помните? «Видит Алёнушка – стоит лесная яблонька. - «Яблонька-матушка,спрячь меня!» - «Съешь моё лесное яблочко!» Съела Алёнушка яблочко; заслонила её
яблонька веточками, прикрыла листиками; гуси не заметили и пролетели...»


Нет, гуси-лебеди в Юркином лесу не живут. Водятся журавли в заболоченной пойме, но это далеко, вверх по реке. Дедушка их только в бинокль показывал. Когда с Юркой на рыбалку ходил. Ничего серьезного не поймали, а ершей отпустили, на что бабушка потом сильноругалась: «Кошке бы отдали, а то она у нас всю колбасу съела!»

Зато, в лес залетают погостить чайки. Да и своих, местных пернатых предостаточно. Одни вороны чего стоят! Иногда как начнут с непонятной злостью и хлопаньем крыльев кружить над человеком! Да каркать что есть силы. Поневоле до смерти испугаешься. А еще Юркадва раза видел настоящего дятла и кукушку. Кукушку совсем близко, в пяти шагах. Она мальчика не заметила и просто сидела на тропинке, о чем-то, о своем кукушачьем размышляла. Может, о детках брошенных сожалела, вспоминала где, в чье
гнездо яйца подбросила.


-Ну, давай,рассказывай, какое тут у вас житьё-бытиё? – повелела мама, когда они пробрались  сквозь ивовые заросли и вошли в лесное царство. – Тоска зеленая?

Но ничего Юрка рассказать не успел. Ни про бытиё, ни про цветную тоску. У мамы зазвонил телефон.

-…Да ни чем не занимаюсь. Вырвалась на пару дней к родителям и Юрку проведать. Устала как  тысяча чертей!..

Звонила мамина приятельница. Наверное, они не общались друг с другом очень долго («Может быть целый год», - подумал Юрка), оттого мама приятельнице очень обрадовалась, и откладывать разговор на другое время не захотела. А вдруг в ходе него что-то жизненно важное обнаружится?!

Мама заболталась и на развилке свернула на тупиковую тропинку, ведущую в колючие заросли ежевики. Юрке пришлось свою спутницу развернуть и наставить на путь истинный: «Незачем нам   чащобу забираться». Он-то хотел показать яблоньку!

-Грибы ищи,грибы! – прошептала мама, на секунду отстранив телефон от уха. – Суп сварим. Хотя, какие тут грибы!

А грибы в Юркиномлесу водились! И сыроежки… этих вообще пруд пруди, любой расцветки: красные, желтые, зеленые… И кулачки, и свинушки, и подберезовики, и, конечно, мухоморы. Впрочем,
мухоморы никого кроме Юрки не занимали.


-… Я насчет отпуска еще не думала, но надо куда-нибудь в цивилизованное место съездить. Да, с ним, разумеется. Куда ж я его?  Сродителями оставлять? Нет, мы вдвоем. Отсюда подальше. Здесь на даче кто угодно от скуки с ума сойдет. В Италию хочу съездить, в Милан. Да, да, на распродажи, - мама обернулась и весело подмигнула Юрке.

«Чуть нагусеницу не наступила! - Юрка неодобрительно покачал головой. Мамин каблук
воткнулся в землю в сантиметре от большой неповоротливой гусеницы. Черно-коричневой и устрашающе волосатой. – А вот и гриб. Белый!»


Мальчик покосился на маму: не заметила. И, слава богу, а то сорвет без пользы. Он же еще маленький. Из него одного супа не сваришь, а других таких искать некогда.  Мама сказала: «Идем на сорок минут, на час, небольше». Значит - скоро возвращаться. Успеть бы яблоньку показать!

Юрка нагнулся и прикрыл белый гриб лопухом. Неожиданно прямо из-под пальцев в свою норку  юркнула мышка. Крошечная, круглоухая, лесная.

-Беги, беги,дурочка! Не трону я тебя.

-Тьфу! Отключилось, - мама потрясла телефоном. – Нет, долго находиться здесьневозможно.

-Мам, - Юрка улучил,наконец, момент, чтобы тоже сказать нечто важное, сокровенное. - А я решил космонавтом стать! Я раньше не собирался, потому, что только малыши в детском саду просто так хотят в космонавты. А теперь я всё, как следует, обдумал и буду к этому готовиться. Я хочу космонавтом быть, потому что на Земле все уже открыли, а в космосе я буду искать новые планеты и звезды. Здорово?

-Здорово, конечно, - мама копалась в телефоне, слушая Юрку не очень внимательно. – Но в космонавты мы с тобой не годимся. У нас зрение плохое. Не  переживай, оно у нас в семье у всех плохое. Этонаследственное. Вон дедушка, мечтал моряком стать, а его на флот из-за плохого зрения не взяли. Так что и нам с тобой не быть ни моряками, ни космонавтами, ни летчиками. …Алло! Леночка! Что-то разъединилось. О чем ты говорила?..

-Кислое, -мама сморщилась. Она чуть-чуть откусила от лесного яблока, и оно ей не
понравилось. – Можно я не буду доедать?


-Можно, -уныло сказал Юрка.

-Да ты,наверное, есть хочешь. Пойдем-ка  к дому.- Она приобняла его за плечи. – Здесь одна дорога? Или есть путь покороче, почище?

Обратно онишли по асфальту, обгоняемые недовольными автомобилями, из которых беспрестанно вылетали клубы выхлопного газа.

-Что же ты мненичего не рассказываешь? – спросила мама. – Что ты здесь интересного видел?

Юрка собралсябыло сказать, что вчера видел настоящую лису, но не стал. Он вспомнил то, как когда-то мама не поверила его рассказу о белой вороне, сидевшей на соседской крыше. «Опять  не поверит и будет смеяться. А про «сражения» облаков и вовсе заикаться не стоит».

-Неужели совсем ничего?

Юрка пожал плечами.

-Ну, не грусти,- мама наклонилась и поцеловала сына в макушку. – Потерпи. Через неделю заберу тебя в город. Потом за границу съездим, новых вещей хороших купим, куда-нибудь на экскурсию сходим. Потерпи, родной!..

***

-И на десерт оприятном! - директор был счастлив завершить утомительное совещание, да еще и на «высокой» ноте. Он встал, повернулся в сторону своего, сидевшего по правую руку, заместителя и комично поклонился. - Дорогой, Юрий Владимирович, близится круглая и знаменательная дата. В связи с чем мы вожделеем тебя в скором времени
поздравить. От всей нашей широкой души. Так что давай, желай! Говори, что ты
хочешь? Пока не поздно, пока мы интересуемся.


В их дружном коллективе было принято дарить полезные, заранее подготовленные подарки. Будущий юбиляр смутился, но излишне скромничать не стал и под общие аплодисменты поднялся со своего места.

-Я вот сейчас пожелаю что-нибудь запредельное, - сказал он, - а вы мне уже «на галстук» скинулись.

-Да уж! Ты размахнись, конечно,… - директор сначала раскинул руки широко в стороны,а потом плавно свел ладони воедино, - но зная финансовые возможности сотрудников нашей обсерватории…

Все рассмеялись.

-То есть звезду с неба нельзя? – осторожно спросил Юрий Владимирович.

-Юра, я в замешательстве, - насторожился директор. – Скажи конкретнее.

-Можно, я дам имя открытой нами туманности?

Присутствующие затихли.

-В честь себя, что ли? Нет? Знаешь, я почему-то думал, что для нее достаточнономера в каталоге, - директор казался несколько удивленным. – Да она же
маленькая!


-Мне хватит, - сконфузился Юрий Владимирович.

-Эх!  -  широко улыбнулся директор. – Что это ятут упираюсь?! Ты же ее открыл! Ну и называй. Фигуристая она у тебя, да еще и с ушами! Что ж это такое будет?

Юрий Владимирович повернул голову и посмотрел в окно. Там, высоко в небе величаво плыли большие, многоцветные облака.

-Это будет, - сказал он, - «Заяц на орле».

О юбках средней длины


-Милые, мои, не надо изобретать велосипед! Женщина начинается с ног, а самая сексуальная юбка, та, что чуть выше колена. На ладонь, не больше! - Сухотин неожиданно выхватил изПашкиных рук газету с кроссвордом и замахнулся, чтобы бросить ее в приоткрытое окно электрички.

-Но, но, но! –встрепенулся Пашка. – Офонарел? Отдай сюда!

-Сухой, ты что? – не меньше удивился я. – Кто тебя укусил?

-А! – отмахнулся от нас Валька. – Дура. На фига она свой живот показывает? Чем поразить хочет? Фианитом в пупке?

-Кто? Что? –завертели мы головами.

-Ладно, не суетитесь,расшумелись. На вас уже весь вагон смотрит.

-Ты сам этот балаган начал!

Изрядно отдохнувшие и в не меньшей степени уставшие мы ехали с Валькиной дачи. Уставшие от пустых потуг втиснуть в три дня то, о чем мечтали три года, пока не виделись. Разметала жизнь по городам и весям.

-Только летом замечаешь, как много неприглядных женщин, - Сухотин выдержал минутную паузу и, убедившись, что на нас перестал смотреть «весь вагон», движением подбородка показал на сидящую неподалеку особу лет двадцати пяти. Стильную девицу с худыми конечностями и  оголенным некрасивым животом. – Не на лицо неприглядных, а фигурой. Одни как бочки, другие – мощи усохшие. Зимой-осенью хотя бы всего этого безобразия не видишь.

-Ах, вот что тебя на мысль о велосипеде навело, - закивал Пашка, бросив взгляд на ту, что вывела из равновесия нашего, обычно весьма сдержанного, даже апатичного Сухотина. – Набор мослов и чаша крови. Анорексия. Сухой, она тебе что, подмигивала? Сидит спокойно, в телефоне копается. Чего ты завелся? Нервишки шалят на почве старческого аскетизма? Женился бы ты, профессор. Небось, последний раз в июне трахался, во время сессии. Ну, ничего, скоро новый учебный год, оторвешься на студентках. Явятся они к тебе за зачетом…

-Иди ты, - Валька хотел было завершить разговор, но не удержался и признался: -Вспомнилось кое-что из личной жизни.

-Ну, ну… давай, раз уж начал. Все равно всех с толку сбил.

-С чего?! С какого толку? – Валька снова отнял у Пашки газету. - «Напиток из-под огурцов, шесть букв… Костюм физкультурника, пять букв…» А еще - кандидат наук! Позорище!

-Филологических наук! Поэтому можно и нужно! Верни таблоид.

-Сухой, колись, чего ты вспомнил? –пресек я их препинания. – Или уймись и смотри в окно.

-Между прочим, за этим окном чья-то жизнь проходит! И уж лучше за пьяницами и коровами наблюдать, чем костюм физкультурника отгадывать. Женщину я вспомнил.

-Дальше, - строго приказал Пашка.

-На ней была юбка чуть выше колен…

-Чего ты к юбкам-то привязался?

-Молчи и слушай. Я уже говорил, что женщина начинается с ног. Ноги главное…

-Может все-таки глаза или грудь?

-Нет, ноги. Я как женщину с красивыми ногами и в юбке чуть выше колен увижу, так сразу мысленно начинаю ее раздевать. Не как рентгеновский аппарат - махом, а по-настоящему:
чего-то там расстегиваю, развязываю…

Пашка потянулся было пальцем к виску, но я быстро пнул его по ботинку, то есть попросил уважать рассказчика.

-…Смотрю, а взгляд как ладонь, -продолжала меж тем Валька. - Прикоснулась к пяточке и пошла вверх, ласково, нежно… Пульс дын-дын-дын, кровь зашуровала…

-А мини, в таком случае, чем тебе не подходит? – вклинился-таки Пашка.

-Мини убивает прямолинейностью: голые ляжки как нежеланная навязчивая подсказка, сразу ясно: «убийца – садовник». Точно на пляже, на пляже не встает. Юбка ниже колен - ни то, ни се, туман на болоте. А макси вообще пугает, вдруг там внутри - протез? В общем, на ней, на той, которую я вспомнил, была юбка чуть выше колен. Форменная такая, железнодорожная.

-Проводница что ли?

-Кассир-контролер в электричке:«Предъявляем билеты, готовим за проезд». Сейчас к нам такая же подойдет. Такая же да не такая… Моя, когда билеты продавала, странно так спрашивала: «Куда поедем?» В смысле: «До какой станции?» А я все от ног ее оторваться не мог. Химия, ей богу! Обеими руками мысленно у нее под юбкой манипулировал. Совершенно не заметил, как она возле меня остановилась. И спрашивает: «Куда поедем?» «Ко мне домой», - отвечаю.

-Правда, что ли?! – подпрыгнул Пашка. –А она чего?

-Ничего. Потому что я сдрейфил и кинулся в кусты, короче, все перечеркнул. Защебетал: «До конечной, девушка, до конечной», сунул сотню, получил сдачу копейками и всю оставшуюся дорогу смотрел на пьяниц и коров.

-Постарел ты, брат.

-А на конечной, когда из вагона выходил, мимо нее прошел. Специально. Тянуло. Она в тамбуре стояла, с кем-то за жизнь говорила. Негромко, вполголоса. Только когда я мимо проходил, знаете, так отчетливо произнесла: «А ведь я почти согласилась».

-Это она тебе сказала?

-И гадать не хочу. А какие у нее были глаза и что там с грудью, не заметил. Помню только, как ладонь горела, когда я к ее ноге «прикасался».


Сообщение отредактировал Таранда - Пятница, 20.02.2015, 11:19
 
liantДата: Воскресенье, 22.02.2015, 18:25 | Сообщение # 30
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Репутация: 0
Статус: Offline
Сквозь облака памяти

ТРАНЗИТ СКВОЗЬ ЛУБЯНКУ

 (Мама моя была настоящей  и изумительной красавицей,
это я слышала от окружающих с детства
и на протяжении всей ее долгой жизни.
Ни война, когда она с одной  брезентовой
санитарной сумкой выходила из окружения
и чудом под бомбежками  разыскала
поезд на Урал, где встретилась со своими
бежавшими из разбомблённого Харькова
родителями, ни изматывающая работа в
эвакуации, ни беременность — ничто не
могло притушить  сияние ее красоты.
Только этим я и могу объяснить наше с
мамой 
 московское «приключение».)

В разгар лета победного 1945 года мы с мамой
отправляемся в путь. Мне блаженно и
беспамятно в материнском чреве, а маме
эта поездка врезается  в память на
всю жизнь. 

Добираемся «на перекладных» - от Сатки, маленького
городка в южноуральской тайге, на рабочей
неспешной «кукушке» до узловой станции
Бердяуш. В поезд до областного Челябинска
нас сажает мой отец,  билет взят в
воинской кассе, так что  беременной
офицерской жене  при  пересадке в
Москве(прямого сообщения не было)
остаётся лишь переоформить его
(перекомпостировать, как тогда говорили)
до Сталино, нынешнего Донецка, в пригороде
которого живут после бегства из Сатки 
и ждут нас мамины родители.

Легко сказать — да трудно даже представить
двадцатидвухлетней Мусе (так всю жизнь
звали маму и родители, и близкие люди,
и даже внуки и правнуки), ни разу не
бывавшей в столице, как она сумеет
справиться. Да ещё этот чемодан, того и
гляди, уведут, и оглянуться не
успеешь! 

Повезло с попутчиком,он появляется уже на полпути к Москве
-  симпатичный мужчина средних лет,
штатский, прилично одетый, с небольшим
чемоданчиком.
Москвич, возвращается из командировки. Сразу располагает к
себе — общительный, внимательный без
навязчивости; и чай приносит, на стоянках
поезда приносит кулечки с нехитрой
снедью, угощает — будущей маме хорошо
кушать надо, за двоих, а насчёт билета
не волнуйтесь, в кассу я провожу и чемодан
поднесу, большой он да и тяжелый для Вас
в Вашем положении...

Отлегло от сердца— мир не без добрых людей! Незаметно
летит время в пути за разговором, вот и
утренняя Москва за окном!
Попутчик держит слово — чемодан сам несёт, 
усаживает на него Мусю, забирает у нее
проездные документы и направляется в
воинскую кассу. Мама не успевает как
следует разволноваться — вот, доверилась
в сущности незнакомому человеку — как
он возвращается уже с готовым билетом.
  
-Поезд до Сталино  будет поздно вечером,
так что успеете  столицу посмотреть,
а чемодан отнесём в камеру хранения.
Вот вход в метро...впрочем, Вы же впервые
в Москве. Могу подвезти, меня машина
ждет.  
- Да что Вы, я сама доберусь.Вы и так столько для меня сделали, спасибо
Вам огромное! Столько хлопот со мной...
-Пустяки. Не стоит. Вы говорили, что Вам
обязательно надо попасть на Красную
площадь, так что мне по дороге,
прошу...
Черная «эмка» тут как тут...
-Нет-нет-нет, что Вы, спасибо, прощайте!

Всё,доигралась, ахает про себя Муся ; ведь
говорили  мне, Москва на ходу подметки
режет, рот не разевай, - но чтоб у беременной
на восьмом уже месяце такой ухажер
появился — расскажи кому, не поверят,
а с виду такой приличный! И не отстаёт!

-Да бросьте, Муся, неужели я похож на
негодяя какого-нибудь? Мы же с Вами уже
знакомы. У меня жена тоже красавица и в
положении, как и Вы, я ведь вам рассказывал,
так что я понимаю. Просто у меня
часок-другой свободный, почему бы и не
показать вам Красную площадь, на машине
это мигом. А в метро, знаете, и толкнуть
могут ненароком...

Вот и Красная площадь, красота-то какая! Остроконечные
башни с рубиновыми пятиконечными
звездами, Мавзолей — там же Ленин! а за
зубчатой темно-красной стеной красивый
многооконный дом под зеленой выпуклой
крышей — вот там, скорее всего, кабинет
Сталина, где он ночами не спит, думает
о стране, дымит своей трубкой... Вот будет
что рассказать подругам и Ивану! Наказ
такой дали...

- О чём задумались, Муся? Пройдёмся, я всё вам покажу и расскажу.
Что Вас больше всего интересует?
-Давайте подойдем поближе вот к этому
дому, а то отсюда плохо видно — мне
поручили разглядеть одно окно. 
-Вот как?! Что за окно и кто поручил? У вас
знакомые здесь? - раздаётся за спиной
незнакомый голос. Муся оборачивается:
перед ней стоит милиционер и двое молодых
парней в штатском, а поездного знакомца
и след простыл!

- Постойте, а где же Михал Михалыч, он меня знает. Я вам всё
расскажу!
- Расскажете, только здесь неудобно, пройдемте в машину.
- У меня поезд вечером, муж военный, я сама
лейтенант медицинской службы, - горячится
мама уже в той же чёрной «эмке» с двумя
вежливыми и молчаливыми сопровождающими.
- Не волнуйтесь, успеете Вы на поезд.
Небольшая формальность, не более.

«Небольшая формальность» затягивается на долгие
часы, а происходит процедура уже не на
Красной площади, а на площади Дзержинского,
в здании, известном своей грозной и
мрачной славой. 

Вот мы с мамой и на Лубянке; нас ведут длинными пустынными
и круто сворачивающимися коридорами,
двери без табличек, учреждение как
учреждение. Только странность — примерно
на равном расстоянии друг от друга из
стен словно вырастают шкафы-короба
непонятного назначения.

Заходим через коричневую дверь вместе с
провожатыми в такой же шкаф, тут
распахивается другая дверь и мы с мамой
уже одни в огромном кабинете. Солнце
бьет по глазам поверх светлых занавесок
на окнах, дробится косой радугой в
стеклянной пробке графина с водой на
массивном и длинном столе. Господи, как
пить-то хочется...
В кабинете никого. Муся стоит некоторое время в растерянности,
затем подходит к столу, наливает воду
в стакан и жадно пьёт. Переводит дух,
осматривается...Похоже на кабинет
большого начальника. А боковые стены
как в театре — с потолка до полу в
складках плотной темно-зеленой ткани.
Складки слегка колышутся, видимо, от
сквозняка. Тишина нарушается лишь
гудками автомашин за окном и негромкими
щелчками.

Ну что им от меня нужно?!Да тысячи людей мечтают одним глазком
на сталинское окошко посмотреть, раз в
Москве оказались!  Чемодан в камере
хранения, сколько меня тут продержат...на
поезд опоздаю — всё, пропала!

-Бонжур, мадам!
Муся вздрагивает от неожиданности — она и не заметила, как
во главе стола появился немолодой
мужчина  в полувоенном костюме.
-Здравствуйте, товарищ, а зачем...
-Присаживайтесь, Марианна Ивановна, меня
зовут(он усмехнулся) Михаил Михайлович.
Есть причины, по которым Вы тут оказались,
так что для начала расскажите о себе —
где родились, кто родители, кто из
родственников за границей или был в
зоне оккупации, каким иностранными
языками владеете...не удивляйтесь и не
возмущайтесь, так надо.
- Я сама была в окружении, нас мобилизовали всем
курсом, госпиталь разбомбили, выбирались
с подружкой Катькой, тоже медсестрой...Немецкий
— и то несколько слов, про другие и
говорить нечего...-
 - А украинский?
-Какой же он иностранный, я же и училась-то
в украинской школе!
- Вы не ответили подробно на первые мои вопросы, впрочем,
пока не важно. Мы ещё вернёмся к ним.

Он нажимает какую-то кнопку под столом.
Входит сотрудник и кладет на стол две
стопки фотографий. Одну из них веером
раскрывает перед Мусей.

 (Вот я сижу на чемодане у воинской кассы
Казанского вокзала. Вот стою, щурясь от
солнца на Красной площади, запрокинув
голову, пристально вглядываюсь - Сталина
окно высматриваю...довысматривалась!). 
Вот я - во весь рост снята - стою посреди
этого кабинета, нелепая в своей
растерянности, с выбившейся из причёски 
растрёпанной чёрной косой. А вот я
наливаю воду в стакан(без разрешения!
да и у кого спросить-то было в пустой
комнате).
И несколько фотографий — в профиль и анфас — это я отвечаю на
вопросы второго Михал Михалыча 
несколько минут назад. В этом же кабинете.
Так вот что означают эти щелчки и
шевелящиеся складки стены-портьеры!
Меня «сквозняк» снимал тайно!).

-Узнаёте себя, Марианна Ивановна?
- Что всё это значит? Зачем?!
- Ответьте прямо на вопрос: это Вы на этих фото?
 (Он что, издевается ? Что им от меня надо...)
-Это не такой трудный вопрос. Ответьте
прямо - это Вы?
- Ну конечно, что за разговор, это я. У меня поезд через
несколько часов, а чемодан ещё...
-Перечислите, что в якобы Вашем
чемодане.

 (Муся краснеет, вспоминая чиненое-перечиненное бельишко, кружку
Эсмарха, пирожки с черемухой, - саткинский
деликатес, старые  простыни, ношеную
годами шаль...а вот собственноручно
сшитый шерстяной сарафан из  разных
шарфов получился очень красивый, его и
упомянуть не стыдно. И упоминает).

Начальник вопросительно смотрит на сотрудника,
тот кивает, и из второй стопки придвигает
поближе еще несколько фото.
- Это тоже Вы?
Мама впервые в жизни видит цветные фотографии. Потрясённо
вглядывается и от увиденного на них
теряет дар речи...
- Марианна Ивановна,Вы слышали вопрос? Кто на этих фото?
-Я...Ну конечно же, я, но...

Тем временем в кабинете появляются еще двое. Пожилой
красавец в элегантном костюме, похожий
на киноартиста, усаживается напротив
и молча смотрит на маму. Другой, в военной
форме, с фотоаппаратом, топчется чуть
ли не в метре от ошеломленной Муси 
и непрестанно щелкает затвором, снимая
маму ( и меня заодно в ее чреве) со всех
сторон.
  
Пожилой бросает «Михал Михалычу» -  продолжайте! - и дает знак
остальным удалиться.
- Итак. Вы признаете,что и на этих фото тоже Вы?
- Как не признать...это моё лицо, причёска только
совсем другая. И потом, у меня никогда
не было ни такого красивого платья, ни
такого ожерелья, ни серег — у меня даже
уши ещё не проколоты, посмотрите!

Мужчины переглядываются. Пожилой молча поднимается
и уходит, Михал Михалыч -2 следует за
ним. Муся порывается встать, но раздается
строгий голос:
- Сидеть! Вам придется побыть еще здесь. За Вами придут.

Муся неприязненно смотрит на безмятежно
улыбающуюся белозубую красотку на ярком
глянцевом фото. А ей-то не смеха. Солнце
уже не играет в графине с водой(дернуло
же столько воды выпить, а где уборная...сидеть
тут приказано), день явно клонится к
вечеру, а поезд...какой поезд! Рожать-то
где придётся — в тюрьме, похоже, но за
что?!
  
Проходит еще пара часов.Я не выдерживаю и тоже начинаю волноваться
вместе с мамой — ворочаюсь в её животе
и добавляю тем страданий моей
мамочке.

Наконец, уже в сумерках, перед нами вырастают те же двое и
предлагают пройти с ними.
- Куда? В тюрьму? Но за что?! - не выдерживает Муся
и разражается рыданиями. Отталкивает
протянутый ей стакан с водой — мне в
уборную нужно, а не воду хлебать!
-Пройдёмте. Мы Вас туда и проводим.
- А потом?
- Не волнуйтесь, всё будет хорошо.

«Хорошо» становится только в вагоне поезда: Мусю со мной и с чемоданом
буквально вносят те же дюжие молодцы
чуть ли не через раскрытое окно, устраивают
на нижней полке под возмущенный ропот
пассажиров, мигом стихающий при виде
красных «корочек» - удостоверений
всесильного ведомства. 
Поезд тут же трогается.

Расскажи кому — не поверят - придётся  помалкивать,
думает Муся, тем более, что в машине по
дороге на вокзал Михал Михалыч-второй
это ясно даёт понять. И приносит прохладные
извинения за  «небольшие формальности». 

-Знаете, мы давно по работе разыскиваем
одну даму — ту, что на цветном фото -
женщину с Вашим лицом! А у неё есть веские
причины скрываться. Причем легенда у
нее может быть самой неожиданной,
впрочем, это детали и Вас не
касаются...Поразительное сходство!
Мда...знаменитая дамочка, международного
калибра. 
Но о нашем разговоре и о том, где и как Вы провели этот день,
никому ни слова. Даже мужу. Это в Ваших
же и в его интересах, Вы поняли?

Мы поняли, и  о московском «приключении»
я узнала от мамы лишь через полвека
после нашего «гостевания» на
Лубянке.

Добавлено (22.02.2015, 18:25)
---------------------------------------------
ЗНАЛАТОЛЬКО БАБУШКА...

Моя любимая бабушкаВера Степановна родилась в 1895 году в
Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске.
Рано осталась сиротой и воспитывала ее
тетка, дама строгая. Из дореволюционной
жизни бабушки  мне запомнились (а
больше  почему-то она ни о чем и не
рассказывала) совсем немного — встреча
царского поезда и пара забавных
случаев. 
Один из них, на благотворительномбалу, меня очень смешил, и я просила
рассказать об этом происшествии не раз,
потому и запомнилось, наверное.

МолодыеВерочка и Иван собирали  на балу
пожертвования в пользу раненых (шла
Первая мировая война). В особую кружку
дамы и господа клали деньги, а  в знак
благодарности получали бумажную ромашку,
приколотую на платье. 

И тутслучился конфуз — на глазах у почтенной
публики улыбающаяся дородная дама 
вдруг стала стремительно худеть, издавая
при этом тихое шипение...
Ее роскошныйбюст оказался надувным!

Тут рассказобрывался.
Героем другого забавногорассказа тоже был дед Иван, столь «удачно»
приколовший ромашку надувной даме по
её же просьбе. 

Молодой человек «средь шумного бала» словно прилип к
колонне зала дворянского собрания. Не
до танцев — мучительно зачесалась
спина! И дед Иван, сохраняя подобающее
обстановке благопристойное выражение
лица, терся о предательски округлую
колонну, пытаясь унять зуд — словно
кабанчик о забор, смеялась бабушка и я
вместе с ней...

Из фотографийдесятых-двадцатых годов прошлого века
у меня сохранились всего две, и то
групповые — загорелые люди, явно не
крестьянского вида, стоя и полулежа,
сняты, по-видимому, во время отдыха на
полевых работах. А внизу на темном фоне
белым затейливым курсивом: артель имени
Льва Толстого. 

Деда я так и ненашла на фото — многие мужчины были в
шляпах, скрывающих пол-лица а вот бабушка
моя молодая, стройная, с непокрытой
головой, коротко стриженая, в светлом
полотняном платье без рукавов, стояла 
сбоку и была вполне узнаваема. И
неудивительно — сколько я ее помню, она
не изменяла этой прическе и до глубокой
старости сохранила прямую спину и тонкую
талию( болела редко, кроме пахучих
сердечных капель никаких лекарств не
признавала, как и спиртное).
  
Маленькойя запомнила и другие бабушкины фотографии
— она хранила их отдельно, изредка
позволяла мне  взглянуть, но мягко
уклонялась от моих расспросов. Я
зачарованно вглядывалась в чуть
пожелтевшие, но удивительной чёткости
снимки, как в волшебные окна в другой
мир...

Молодая нарядная дама взатейливой широкополой шляпе сидит
вполоборота и внимательно смотрит мне
прямо в глаза. С одного плеча словно
стекает серебристый мех, раструбы
пышного темного платья приоткрывают
изящный высокий ботинок с рядом мелких
пуговок. 

Вот эта дама рядом стемноволосым усатым красавцем — мужем
Иваном, с другой, тоже нарядной, дамой,
а вот улыбающаяся компания молодых
людей на загородной прогулке. На ковре,
расстеленном прямо на траве, корзины с
провизией, самовар...
лето тринадцатогогода двадцатого века, последнее мирное
лето России перед длинной чередой
кровавых, голодных и трагических
лет. 

Эти фото сохранились тольков моей памяти. Перед смертью Вера
Степановна велела положить их в свой
гроб. Каково завещание, таково и
наследство: на память о бабушке Вере,
кроме фото, долгие годы в семье оставался
лишь золотой кулон дивной работы с
клеймом знаменитой нерусской фирмы —
бледно-розовая сверкающая капля,
подвешенная на изящном решетчатом
полукруге, украшенном мелкими
бриллиантами.
  
Его носила имама моя, и я после замужества, а после
рождения внучки я передала кулон
невестке. Но внучке он уже не достанется
— когда она была совсем крохой, квартиру
ограбили, воров не нашли, как водится.

Яв свое  время спрашивала у мамы о
происхождении кулона — как-то не вязался
он со скромным, если не бедным, бытом
нашей семьи. 
- Достался по лендлизу— из американских подарков, в конце
войны...
 (По лендлизу в СоветскийСоюз американцы присылали тушенку,
автомобили,  одежду из вторых рук, но
бриллианты?!).

Лишь недавно, уже средисвоих фотографий я нашла снимок —
бабушка Вера, ещё молодая, со стрижкой
и в открытой блузе по моде двадцатых
годов, с тем же кулоном на высокой шее.
Зачем мама так сказала — по воле бабушки,
избегающей говорить о своем дореволюционном
и послереволюционном  прошлом, или
желая оградить меня от возможных бед,
таящихся там — уже не спросишь... 

Таки пропала единственная фамильная вещица,
уцелевшая после грабежей и бедствий
революции семнадцатого года, гражданской
войны, бомбежек и лишений во время
Отечественной, эвакуации в санитарном
поезде под огнем вражеских
самолетов-истребителей, полуголодного
быта в дремучей Сатке, где за буханку
хлеба меняли все подряд, что удалось
вывезти из пекла войны.

Был средибабушкиных тайных фотографий еще один
снимок. Его я не любила рассматривать
: дед с бабушкой, застывшие в горе над
маленьким гробиком девочки Раи, старшей
сестры моей мамы Марианны.
По словаммамы, такие имена дочерям бабушка с
дедом дали в честь бабушкиной подруги,
которую с семьей они прятали у себя 
во время еврейских погромов, что случались
на Украине.
   
Еврейская темав нашей семье никогда не обсуждалась,
да в раннем детстве никаких и намеков-то
на антисемитизм мне не запомнилось ни
в Сатке, ни  в городе,  областном
центре. Скорее, напротив — если кто и
говорил об евреях, то с неизменным
уважением.

Моим лучшим другом попесочнице во дворе был Женька Фрейберг.
Нас,  пятилетних, даже прозвали женихом
и невестой. Мы часами могли играть ,
разговаривать и молчать, нам никогда
не было скучно вдвоем. Даже занудное
задание - стеречь моего двухлетнего
братишку, чтобы он не вылезал из прогретого
солнцем песка(для выпрямления толстых
кривых ножек) меня не сердило, если рядом
был Женька. Дружили и наши родители. И
вроде никого не волновало, ни взрослых,
ни детей , кто какой был национальности.

Нокак-то бабушка Вера оставила меня стеречь
очередь в молочном магазине, а сама
ненадолго отошла за другими покупками. 
-Кто тут крайний будет? - прозвучал вопрос
за спиной.
Я не успела ответить, а какая-то женщина услужливо подсказала
— вот, за этой  девочкой держитесь. 
-Ишь, самостоятельная. Маленькая, а уже
жидовочка, сразу видно.

Незнакомоеслово показалось мне страшно обидным,
я вспыхнула и убежала домой. Дома,
проревевшись, я устроила бабушке допрос
с пристрастием. Выяснила, что грубые и
необразованные люди жидами называют
евреев, если хотят их обидеть.
- Значит, я еврейка! А папа с мамой тоже евреи?
-Да с чего ты взяла, мало ли что в очередях
болтают от скуки! - отмахнулась бабушка
и принялась готовить обед.

Так-так-так,вот оно что! Женьку тоже иногда называли
еврейчиком, потому я так его и люблю,
закрутилось вихрем в моей голове...Но
его принесли домой из роддома,  Таньку
с Веркой с третьего этажа нашли в капусте,
Пашку рыжего из первого подъезда - в той
же капусте, младшего брата Вовку точно
привезли из родильного дома. А
меня...меня-то в кукурузе нашли, мама
сама давно мне сказала!
Значит, я неродная дочка, а приёмная, подкидыш!
Упоительное чувство жалости к себе и
обиды на судьбу захлестнули меня. Я
забилась в коридоре под вешалку с шубами,
отгородилась от мира велосипедом со
слетевшей цепью и предалась своему
горю...

Родителям долго пришлосьубеждать меня, что все дети в нашем доме
родились в больнице на улице Тимирязева,
включая и меня, а разговоры про капусту
и кукурузу — просто шутка.
Через многолет я узнала, что родилась на Украине,
там кукуруза была столь же привычна на
столе и в обиходе, как на Южном Урале
капуста...

МОЙ 1953 ГОД

Мневосемь лет. Я уже учусь в третьем классе
школы №1 имени Энгельса. Вроде тогда, а
может, и позже, не помню, сводный «греческий
хор» принимаемых в пионеры клянётся -
« Я, юный пионер Советского союза, перед
лицом своих товарищей торжественно
обещаю...»  - верность тому и сему и
прочее. 

Я, как и все, тоже держуправую руку поднятой наискосок в
пионерском салюте и вдруг отвлекаюсь
на простую мысль — как это — перед лицом
своих товарищей? Мы стоим ровными
шеренгами и не видим лиц друг друга,
только затылки, а декламируем дружно
клятву, глядя на большущий портрет
товарища Сталина в простенке между
окнами спортзала, где проходило действо.
Он товарищ, конечно...ну какой он нам-то
товарищ — он же Вождь!
  Сидит вКремле, такой красивый, не спит, всё
думает о стране и курит свою трубку. Всё
же хватило у меня тогда ума(что случалось
со мной не часто) не поделиться своими
соображениями ни с кем.

А прошлосовсем немного времени, и  5 марта нас
согнали, отменив уроки, в тот же спортзал(он
вмещал чуть ли не всех учеников), и мы
под траурный марш Шопена и «Жертвою
пали в борьбе роковой...», сопровождаемые
всхлипываниями учителей, молча глядели
на тот же портрет, но украшенный
чёрно-красными лентами. Такие же ленты
нам всем повязали потом на рукава
пальтишек и шубеек, и отпустили по домам.
Скорбеть.
  
А мы с ребятами изнашего двора — ну как упустить такую
возможность! - чуть ли не дотемна
«скорбели» у ограды Детского парка —
лепили снежных баб, валялись в пышном
и липком снегу, вымокли до нитки, промерзли
и только тогда разбрелись по домам. И
никто нам не мешал таким вот образом
предаваться горю по поводу смерти
Сталина.

Дома влетело всем по первоечисло. Мне — за сопли и мокрую одежду.
Соседским — и ещё за что-то, судя по
дружному рёву лупцуемых.
Мама молчастянула с меня все мокрое, затолкала в
ванную комнату и заставила отсидеть в
горячей воде, благо ванная была
свободна(экзекуция у соседей ещё
продолжалась) и шепнула - папа дома.
Помалкивай.

Я вошла в комнату иобомлела — я никогда не видела отца в
столь раннее время и в таком виде. В
расстёгнутом кителе он сидел за столом,
уставясь невидящим взглядом в какую-то
точку. Я прыгнула ему на колени, он обнял
меня, поцеловал и я ощутила запах
«лекарства» - так у нас называлась
прозрачная жидкость в стеклянном
графинчике — водка, проще говоря. Кстати,
выпивал он крайне редко тогда.

Второйраз я застала папу в таком виде уже
спустя несколько месяцев. Только был
он в пижаме, а не в кителе — как, не пошел
на работу? Заболел?(Графинчик из-под
«лекарства» был опустошен наполовину).
Мама с распухшими от слёз глазами на
мои вопросы долго отмалчивалась, а потом
сказала — беда, у Ивана пропал пистолет. 
Всё обыскали — не нашли. А за это
трибунал!

Непонятное слово, но ужебудто слышанное, страшное, от него несло
настоящей бедой и гибелью. Спасаясь от
рёва младшего брата на кухне над
остывающей манной кашей и тяжелой тишины
в комнате, я забилась в свой уголок в
коридоре, где под ворохом верхней одежды
на вешалке, за оградой большого велосипеда
я обычно думала свои думы и выплакивала
все свои обиды. 

Устраиваясьпоудобнее, отодвинула ногой какую-то
тяжеленную штуку, наклонилась рассмотреть.
В неярком свете коридорной лампы тускло
блеснул ствол пистолета. Без кобуры.
Гулко хлопнула входная дверь — кто-то
быстро вышел из квартиры. Или мне
показалось.
 ...Доча, ты же спасламеня, умница моя! 

А времечко-то было тревожное, детвора распевала «враг
народа Берия потерял доверие, а товарищ
Маленков надавал ему пинков, не хотел
он жить в Кремле,  а теперь живёт в
земле»...Но тогда мне и в голову не
приходило размышлять о чьём-то подлом
поступке или жестокой шутке в отношении
папы, всё затмил этот миг освобождения
от неведомой беды - я спасла отца! Это
было мгновение счастья...

Такихмгновений в детстве моём было немало.
Наверное. Я росла в любви и в заботе и
привыкла к этому, но память сохранила
далеко не все драгоценные минуты ощущения
полноты бытия, что я и называю
счастьем.
  
Самое первоевоспоминание: я стою в детской кроватке,
держась ручонками за веревочную сетку,
а в доме шумно, светло и радостно, у нас
гости, и комната плавает в ласковых
солнечных лучах, наша большая комната,
выходящая окном на север. И я прыгаю в
кроватке от распирающего меня до тех
пор  незнакомого мне восхитительного
чувства...

 
Форум » Общий форум » сезон премии 2014-2015 » Номинация "Проза" сезон 2014-2015 ((размещайте тут тексты, выдвигаемые Вами на премию))
  • Страница 2 из 3
  • «
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
Поиск: