|
Номинация "Проза" сезон 2013-2014
| |
| Dolgov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 02:41 | Сообщение # 76 |
 Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №55
Шёпот аллей
(окончание)
Яспокойно встретил её взгляд. С момента моего пробуждения всё казалось скучным и
ненужно пустым, но, вместе с тем, нечто влияло на меня, что говорило о
надуманности этих мыслей. И теперь это нечто, бывшее куда больше и сильнее
меня, захватило мой разум, вытеснив всякую практическую мысль. Её карие очи: не
те, что, подобно моим, называли шоколадными, но те, что были полны горя, печали
и неиссякаемой мудрости, тучного знания, что не испытано другими. Меня
заполнило волнительное и глубокое чувство.
- Всей своей душой.
И мы заговорили, совместно анализируя, вспоминая и сопоставляя, забираясь в те
уголки разума, в которые иной ни разу за жизнь не заглянет, а то и вовсе не
вспомнит о них. Это маленькое существо звали Лилианой; к тому же, оказалось,
что я видел её в университете, она училась на первом курсе, откуда и слышала
про меня, как про доброго и отзывчивого человека, неравнодушного. Молодой
человек, бывший с ней до сего дня оказался фигурой необычного положения. До
недавних пор он был в отношениях с подругой Лилиан, с которой она его и
познакомила (будучи его подругой; самого его же назовём Н.Н., ибо ни имени, ни
фамилии я не узнал). Н.Н. был всегда человеком странного характера, очень
русского: был порой пламенен, часто задумчив, но всегда твёрд в своей мысли.
Уже к тому времени Н.Н. знал о любви Лилиан к нему, а она знала о его привязанности
к ней, как к другу, и об увлечённости, по той поре, одной из её близких
знакомых. Около четырёх месяцев напряжённых отношений прошло, а Лилиан всё
старалась удержать их вместе, ведь любовь её перешла в то русло, доступное лишь
сильному и эгоистичному характеру, что проводит человека к помощи даже самой
нелепой затее.
Он получил от отношений полное удовлетворение, они скандально разошлись. Лилиан
разрывалась в помощи обоим, когда признание Н.Н. в родившихся чувствах сломало
её, сделав из сильного, хоть и подчинённого, человека в рабу. Он, исходя из
благородных намерений и любовного пожертвования жизнью не только своей но и
своего любимого (что лично я не понимал), объявил ей о своём намерении
переехать вместе с родителями в их родной город, далеко располагающийся. Потому
они проводили вечера у аллеи, что оба не могли покинуть друг друга, приняв
решение одного. Сегодня он уезжал.
Уже начинало светать, когда, наплакавшись и выговорившись, сумбурно и эмоционально,
не отдавая себе отчёта в выражениях и словах, текущих потоком, Лилиан сидела,
обнимаемая за плечи мной, смотрящая на плитку аллейной дорожки. Хоть она и
благодарила меня за якобы великую помощь, я знал, что недостаточно помог, да и
не мог помочь, ведь только сам человек может окончательно помочь себе. Ему нужно
лишь показать тропинку.
- Скоро рассвет. Позвольте вас проводить.
До учёбы я не поспал. Впрочем, и не мог я спать, чувствуя сладко-томный и, вместе
с тем, тоскливый груз на своей душе: думу о произошедшем. На парах ощущение это
отошло на задний план, чуть ли не вовсе исчезло, так как я спокойно увлёкся.
Обратный путь лежал через тот же парк и ту же аллею: так я обычно ходил; также собирался
послушать игру старика, сам не знаю отчего. К сожалению, мне не удалось:
подходя к аллее со стороны реки, вновь увлечённый недавней думой, я заметил
Лизу, сидящую на одной из первых скамеек, на той, на которой мы познакомились. Что-то охватило мой разум, но совершенно противоположное зародилось в сердце; я, повернувшись сначала к аллее, резко сменил направление на прежнее. Никак не мог я сейчас с ней
видеться, говорить, смотреть: дума очень бережно лелеялась мной и я не желал прерывать
её; опять же, мне очень хотелось и обратного. Увлечение или же влюблённость (я
не мог конкретно для себя поставить, чем это было) делали своё дело, настойчиво
требуя её компании.
- Дурачок, от меня не убежишь, - она догнала меня и со смехом схватила мои руки.
О Лилиан я тут же забыл.
- Что ж ты, стыдишься меня? – со смеющимися глазами и наигранной миной продолжала
она.
- Нисколько, Лиза, - я улыбался.
- Да нет, нет, так оно и есть! Стыдишься, стыдишься, покраснел вот ещё, - и она
захохотала звонко, остро. Я же и вправду слегка покраснел от удовольствия. –
Так вот и радуйся, дурачок: сегодня меня больше и не увидишь, не приду сегодня,
вовсе не приду. Слышишь?
- Почему? – что-то внутри меня обрушилось, помрачнело в миг и моё лицо.
- Маму всё настораживают мои прогулки, она и семейный ужин ради этого затеяла.
Она не говорит, но я-то вижу и знаю, что пугает её это, думает, как бы дочка по
скользкой тропинке не пошла. Но какая же ты скользкая тропинка?
- Вздор, она права, - вдруг выдал я и тут же захотел поправить сказанное.
- Ну тебя. Вредины.
Она надула щёчки, игриво толкнула меня в грудь, затем чмокнула в нос, от чего я так
и встал столбом, и побежала, весело что-то напевая.
- Послезавтра встретимся, - не оборачиваясь, кинула она.
Это весёлое и бодрое существо успокоило во мне всякое мрачное и тяжёлое чувство,
так что, добредя до дома, я спокойно поспал, сколько было надо.
Намного раньше обычного я пришёл в аллею, сел рядом с старичком-гармонистом, желая всё
же исполнить дневное намерение. «Добрый человек, поиграйте, пожалуйста», -
обратился я к отдыхающему работяге и положил пару бумажек из своего кармана,
сколько вынулось. Он усмехнулся, радостная грусть заиграла в его глазах:
«Айда!», - пальцы поплыли по клавишам, меха с участием раздувались и сдувались.
Потекла мелодия, бесконечная, грустная, тоскливая, но и ободряющая,
поддерживающая. Пожалуй, для своего окружения у меня были странные вкусы в музыке: любил многое из классического зарубежья XX века, но необъяснимое страстное влечение имел я к музыке народной, к текучести звуков гармоники, к парящему, но крепкому русскому пению. Было нечто чарующее, глубокое и задушевное в этой простоте, в веселье через скорбь. Хоть я и не мог
понять причин, я любил, любил инстинктивно, любил по-русски, хоть и не был чистокровным русским.
Я очнулся от музыкального забытия, когда уж начало смеркаться: человек всё так и
вёл мелодию, хоть и прошло часа два, хоть и я не клал боле денег ему в коробку,
хоть и играл он почти одному мне да подтягивающимся вечерним завсегдатаям. Было
видно в чертах его лица, в молодецких движениях старого тела, что
выплёскивалась накопившаяся грусть; через гармонику он передавал свои
страдания, делился этим с тем, кто попросил его облегчить свою ношу. За это я
был очень благодарен ему.
- Спасибо, спасибо, - шептал я, пытаясь сдерживать заполняющее меня чувство.
- Эх-э, да уж гонишь меня? – весело подмигнул, остановив игру, уже теперь
знакомый мне человек.
- Нет, наоборот, прошу, останьтесь, - мне не хотелось, чтобы он уходил, да и одна
мысль пришла мне в голову, привнесённая Лилиан, незаметно присевшей рядом. –
Думаю, вы можете помочь кое-кому, но чуть погодите, прошу.
- Оставьте, к чему вы?! – протянул он, увидев, что я полез за деньгами в карман.
– Да разве ж я не человек, коли деньги мне нужны, чтобы помочь кому?
Я улыбнулся и обратился к Лилиан:
- Как вы?
- Видится лучше, но тяжко очень, разум почти чист, а сердце тяжело по-прежнему. Я
пришла вас поблагодарить.
- За что? Если я не оказался в силах исправить состояние, то не за что
благодарить, выходит.
- Глупости. Не от каждого человека, особенно от незнакомого, дождёшься помощи, да
и реже получишь поддержку, если её и попросишь. Пусть оно и верно, что не
каждый обладает добрым сердцем, готовым делиться своей силой, тратя её на
других, да и не каждый человек достаточно благодарит благодетеля или друга… я
же вам жутко признательна, я не знаю, что и могло случиться, и счастлива незнанию:
ни в одной подруге не нашла бы я того сострадания, сочувствия и, главное, ума,
сколько нашла в вас. Спасибо.
- Мне неудобно, правда, - я смутился и покраснел второй раз за день. Сложно
всегда было выслушивать благодарности, пусть это и было иной раз приятно, но
никогда не становилось удовольствием и не приносило духовного удовлетворения. –
Вы музыку любите?
- Д-да… - она, казалось, была ошеломлена вопросом.
- Маэстро, прошу, сыграйте для дамы, - театрально сказал я гармонисту; он же,
вновь усмехнувшись, с новой силой заиграл.
Мотивы пошли пободрее. Я же начал расспрашивать Лилиан обо всём подряд в шутливом стиле, стараясь не возвращаться к теме благодарности и её проблемы. Впрочем, между делом я и проговаривал фразы, имеющие целью своей настроить её позитивно, изгнать из неё остатки её
терзаний. Мне не важна уже была атмосфера аллеи, я был увлечён девушкой и
музыкой; аллея вся заинтересовалась нами, нашим маленьким кругом, одобряюще
улыбаясь новизне. Подкинув, всё же, гармонисту денег в коробку, я увлекался всё
более и более своей энергией, своей игрой.
- А что мы всё сидим! – воскликнул я и, будто бы сговорившись, вскочил вместе с
ещё двумя молодыми людьми. – Вперёд, в пляс! Аха-а!
Кровь во мне так и кипела, сила молодости переливалась через край. Гармонист заиграл
плясовые наигрыши, вся же аллея ожила: каждый парень, в одиночку или прихватив
незнакомую девушку, пританцовывая, движимый внутренней сутью, своей кровью,
двигался в центр дорожки. Не представляю, как это смотрелось со стороны, но
каждый из нас отдавал всего себя танцу, бездумному, но родному и понятному
всякому; молодые дамы же, в том числе и Лилиан, умилённо посмеивались, явно не
ожидая такой прыти от вечно покойных людей.
С пару часов продлилось наше импровизированное выступление, после этого все мы,
чувствуя себя частями одной большой семьи, стояли, смеясь и совершенно
непринуждённо болтая. Я сел обратно на скамью, а мокрое от слёз смеха личико
моей дорогой подруги уткнулось в мою грудь. Мы были счастливы, аллея обрела
новые цвета: из меланхолии она перешла в пламенную стихийность.
Почти перед самым рассветом мы начали расходиться. Я поблагодарил гармониста, тот
сказал «спасибо» мне. Теперь нужно было разрешить всё с Лилиан.
- Позволите проводить?
- Да, благодарю.
- Надеюсь, вы не разочарованы вечером?
- О, Господи, нет, конечно! Я так не веселилась с того самого момента, как
полюбила… сами знаете кого, - она хитро улыбнулась; заминка была лишь ради
забавы, но её больше это не тревожило.
- Очень приятно слышать, что затея удалась.
- Теперь-то примите мою благодарность?
- Придётся, - усмехнулся я. – Только скажите честно: мы с вами увидимся?
- Я не знаю, - она потупила глаза. – Мне теперь так хорошо, что я не хочу думать
о будущем, я не хочу думать, что случится со мной завтра.
Она крепко обняла меня.
- Но вас я буду помнить.
«Не будешь», - подумал я, но сказал:
- Не стоит, прошлое, каким бы радостным оно ни было, доставляет больше неудобств,
чем пользы.
- Какой вы сразу циничный стали, просто невозможно! – улыбнулась она, но, увидев
моё мрачное лицо, сострадательно посмотрела. – Вам меня будет не хватать, да?
- Да.
- Но вы понимаете, что…
- Да, понимаю. Прощайте.
Хоть в моей душе и образовалась странная пустота, но в этот последний момент всё
залил яркий свет. Я улыбнулся, на что она ответила тем же; мы ещё раз обнялись.
- Прощайте, - сказали мы и спокойно направились в разные стороны.
Что я чувствовал в тот момент? Близость прощания с радостью, со спокойствием и со
своей душой; но этому же я и радовался, ведь если б только печален я был, то
грусть вперемешку с тоской быстро бы меня съела, а тут хороший конец, что
редкость в жизни!
У меня была ещё Лиза, ради которой я пришёл на следующий вечер. В тихом сумраке
шелестели деревья, поскрипывали проходящие мимо люди. Как за два дня до этого
все стояли, тихо шепча друг другу мысли, кто-то же вовсе молчал. Меланхолия
вновь главенствовала над аллеей.
Я сидел неспокойно, постоянно меняя позу: я чувствовал себя некомфортно, не
будучи уверен, что поступаю правильно и действительно хочу видеть Лизу; сильнее
же причиной было полное отсутствие ощущения комфорта и близости, радовавшее
меня ранее.
Люди вели себя как раньше, деревья по-старому шелестели, но всё изменилось для меня,
безразличие к тому, что было, стало невыносимо. Будто паразиты сидели на моём
мозгу и грызли его – так я чувствовал разницу между былым и теперешним,
которую, как казалось, не замечал никто; никто не вспоминал вдову, никто не
вспоминал Лилиан, хотя в них они принимали участие. Я не мог этого терпеть.
Я пошёл домой, не дождавшись Лизы, не желая ничего не переживать, никого видеть,
ни с кем не говорить.
Аллея шептала по прежнему за моей спиной, может, шептала обо мне, а завтра она обо
мне забудет, но я едва ли забуду её. Парк большой, но не каждая аллея в нём придётся
по вкусу, и не каждая пришедшаяся по вкусу аллея захочет подстраиваться под
тебя: она всегда будет шептать то, что шептала до тебя, соблюдая порядок,
созданный без тебя; не важно, кто в ней, главное, чем она является и чем она
навсегда останется.
Лизу я больше не встречал, как не встречал я и Лилиан, как и не посещал я аллею, стараясь её
всячески обходить. Пусть эта часть моей жизни сохранится на бумаге, ради меня
одного она должна сохраниться, чтобы сохранить людей и сохранить то, что не
стоит постоянно поддерживать в воспоминаниях: шёпот аллей.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 03:30 | Сообщение # 77 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №56
Место в вагоне определяет проводник
- Ты приедешь ко мне в гости-то, когда-нибудь, а? – басит нараспев мой кировский товарищ Пашка в телефонную трубку.
Вятский забавный говорок приятно щекотит ухо и веселит.
- Тут ехать-то, понимаш, ночь одну… купил, сел, выпил, заснул, проснулся, приехал, - льется Пашкина речь, - давай уж, этова, как раз сейчас лето, тепло, а то зимой мороз. У нас север, все-таки. Ну, приедешь? Я тебя сколько лет зову? А...
- Пять, - загибаю я по очереди пальцы.
- Вот, - чувствую, как Пашка разводит руками, рубит воздух правой, в левой трубка, - раз в пять-то лет можно, чай приехать, знаш…
Против «чая» у меня нет аргументов. А против «знаш-понимаш» тем более. Как время бежит, две тысячи первый год на дворе, с прошлого века, считай, знакомы.
- Чай, можно.
Купил, сел, выпил, заснул, проснулся, приехал.
Первых два действия выполнил легко. Третьим решил пренебречь. То есть не выпил. А зря. Друзей слушать надо. Думал, действий меньше, приеду быстрей. Нет. Без «выпил» дольше. Потому что между «заснул» и «проснулся» целая ночь.
Два билета. Один туда, второй обратно. Туда пятый вагон, седьмое место. Обратно третий вагон. А место…
- А место? – спрашиваю я в кассе.
- Место в вагоне определяет проводник, - сипит старый динамик над ухом. – В билете написано. Читайте билет внимательней. Там же по-русски все. Для таких, как Вы и пишут.
Динамик сокрушенно вздыхает - эх…
Я думал, читать можно только книги. Еще газеты. Ошибался.
Вагон старый, скрипит, качает всех по трем осям, каждый стык чувствует колесом, спотыкается. Трогается вроде мягко, а вагоны друг за другом, тых, тых, тых. Последний словно с корнем от
рельс отрывается - присох, приварился, прилип. Бах… и толчок, плечом о стенку.
По вагону бродит кто-то, шумит, дверями хлопает.
- Пиво, чипсы, орешки… пиво, чипсы, орешки, - как мантра дорожная, речевка РЖД.
И еще:
- Кофе, чай, фанта… кофе, чай, фанта.
Чай!
Слово знакомое, вятское. Давай сюда чай. Выпил. Стакан в подстаканнике. На стол его. Пустой. Ложечку внутрь. Лег.
Уснул. Проснулся...
Уснул, проснулся…
Стоп.
Уснул?! Как бы нет. Сна ни в одной глазу.
Звенит ложечка всю ночь. Нигде так больше не звенит. Только в поезде. В
самолете нечему звенеть, все пластиковое.
Дзи-дзинь, дзи-дзинь. Дзи-дзинь, дзи-дзинь.
Ночные звуки. Вынул ложечку из стакана, положил рядом, три минуты тишины и вновь звенит, трется, приползла, как живая, внутрь просится. Не могут они со стаканом друг без друга. Страшно одной в ночи. Отодвинул на другой конец стола, опять приползла. Лень вставать,
лень, надо бы отдать все проводнику. Может и ложечке он определит место, не только мне.
Дзи-дзинь, дзи-дзинь. Положил книжку сверху. Кафка. «Замок». Замолчала.
До утра хватит. Тяжелое чтение, трудное.
Зачем брал, где читать? Вот пригодилось.
Закрыл глаза. Открыл. Снова закрыл. Сами открылись. Вдруг понял, выпил не то. Не про чай Пашка говорил. Это у него междометье, слово-паразит. У нас – «значит», «так сказать», а у вятчан – «чай». Хорошо не «кофе», совсем бы не заснул.
Пялюсь в потолок. Пялюсь, не плююсь. А мог бы с тоски. Каждый километр между «заснул» и «проснулся» все длинней.
Купил, сел, выпил водки, заснул, проснулся, приехал. Может, так надо
было? Не сказал Пашка, что пить.
Нет, не водки. Пропадает поэзия. Везде глаголы по одному, особняком,
а тут после второй запятой глагол с существительным. И почему водка? Почему не
виски или коньяк? Или пиво. Хотя с пивом еще длинней. Тогда ночью – встал по
нужде, до утра не дотерпел, лег. С полки, на полку, одел брюки, снял. Много действий. Длинная мантра. Лучше без пива.
Сосед накурился. Спать ложился - покурил, заснул, проснулся, снова покурил, снова заснул. У соседа своя мантра.
Дорога фонарями очкастыми в окно по глазам шарит. Вкл, выкл, вкл, выкл. Вы в Киров? Да. Ну, хорошо, проезжайте. И следующий – Вы в Киров? Да. И снова – Вы в Киров? Да в Киров я, в Киров, вашу мать... А! А мы думали…. И снова – вкл, выкл, вкл, выкл. Только быстрей,
разогнались. Зеркало на двери, отражает все, всю жизнь за окном, мимо которой
ты едешь. Видишь секунду всего ее. И проезжает. Левое вправо, правое влево. Закрыть
бы окно, не путать жизнь с отражением. Еще насмотришься чужого. Только лень, снова вставать, потом ложиться, так мантра длинней. Купил, сел, встал, закрыл окно, заснул, проснулся, приехал.
Нет, не длинней. Не надо одевать брюки, вон шторка, только дерни. И слово «окно»
можно убрать, так короче, ведь закрывать кроме него больше нечего.
Закрыл.
Темнота. Лучше так. Теперь сосед храпит. По-вятски, нараспев, как колокольчик звенит, у нас не храпят так. У нас жестче, по-волжски, заунывно, как бурлаки тянут. Хрррррр, хрррррр. Э-эх ухнем…А тут тройка с бубенцами, того гляди поезд обгонит. Не хочет мантра сокращаться.
Где там это – «уснул»?
- Ты, если храпеть буду, дергай за нос меня, не бойся, - говорил отец, засыпая. Дергал. Из
соседней комнаты прибегал, дергал. Стены тряслись, дергал. Он просыпался в
полглаза: а!… что?… где!?… и снова храпеть. Это когда мамка в командировке
была. В другие дни сама дергала.
А тут как? Не батя же, чужой человек, разрешения не давал. Личная собственность – нос. Как дернуть...
Еще языком пощелкать можно, вот так вот, челюсти чуть-чуть развести, чтоб расстояние между зубами было и языком от неба, чок, еще раз – чок, чок, чок. Главное, чтоб между небом и языком слюна была. На сухую не щелкается. Не к небу, а от него. Правильно. Пощелкал.
Работает. Перестал сосед храпеть, на бок перевернулся.
Дальше поезд идет.
Купил, сел, заснул, проснулся, приехал.
Купил, сел, заснул, проснулся, приехал.
Купил, сел…проснулся….
А где заснул?
Пропустил… не заметил как. Утро в щель шторки рвется вон. Проводница в дверь стучит.
- Тук, тук…Киров, просыпаемся, туалеты через тридцать минут закрываются, санитарная зона..
- Тук, тук…Киров, просыпаемся…
- Тук, тук… туалеты… санитарная зона… Киров….
У проводницы своя мантра. Тяжелая. Сложная. Язык сломаешь. Но она главная тут. Ей все можно. Она определяет место каждого. Хорошо хоть только в вагоне, не в жизни.
Сосед носом в подушку, тихо сопит о чем-то себе, отзвенели бубенцы, Кафка на полу, упал нечитанный, ложка на столе, лежит, не двигается. У каждого свое место.
Киров. Пашка.
Выше всех, каланча, видно за версту в окно. Щеки отъел, хомяк. Приехал встречать, глазами как перископом водит.
Схватил в охапку, дыхание вышло наружу, как выжали из тебя.
- Наконец-то, - тискает, - наконец. Соизволил товарища посетить. Пять лет знакомы, пять лет, а он токо вот нонче собрался. Не мог раньше че ли…Я уж у тебя сто раз был, а ты. Ну я
таперича не отпущу тебя. На сколько приехал-то, а, на сколько? Как на день? Че маленечко так? Без ночевой? Это вот друг мой, друг, на день. А совесть где? Да Киров только неделю смотреть нужно, а еще…еще…
Пашкины скороговорки как волны.
Освежают. Одна за другой, одна за другой. Накатит, обдаст, отхлынет. Накатит, обдаст, отхлынет.
- Я все равно тебе гостиницу-то снял. С дороги умыться, отдохнуть али поспать может. Сейчас напрямки туда поедим, вот, два часа покемарь, а я дело одно срочное сделаю семейное и до вечера твой. Только по пути заедем тут, за человеком одним.
Поехали.
Киров. Дороги – стиральная доска, бум, бум, недовольна подвеска, жалуется. Притормозил, яма, проехал, снова притормозил, еще яма.
- Север, - объясняет Пашка. Читает мой вопрос, - а зимы ноне странные стали,
потепление глобальное, то плюс два, то минус сорок. Снег растаял до воды,
она во щелинку асфальтовую залилась, таится там до поры. Пора пришла, мороз, замерзла вода во лед. А леду-то больше по объему, чем воды, она расширяется при замерзании. Он асфальт растолкал-это, щелинка больше стала. Мы с тобой вот проехали, еще его побеспокоили. Снова плюс два, еще растаяло, опять вода затаилась. Только щелинка больше уже, стало быть, и леду больше во нее влезает. Так и ломает его, туда-сюда, туда-сюда. Чем больше переходов через
ноль за зиму, тем больше ям и трещин.
- Ты, этова, - косит он на меня глаза, - не думай, что я умный такой-это, начитался. К нам на телевизор начальник один приходил. Он во городской администрации за дороги отвечает. Вот
и рассказал. Им же народу надо объяснять, почему дороги плохие. А я запомнил.
Пашка работает на телевидении.
Телевизором он называет свою телекомпанию.
- Приехали, - тормозим мы у дома,
- подожди. Я за человеком схожу.
Девушка тоже человек. На вид двадцать-двадцать два,
смуглая, черные волосы, платье на просвет.
- Надя. - В гостиницу таперича.
К чему девчонку взяли? Неудобно Пашку спрашивать. Нужна, кому-то, видать.
«Октябрьская». Сколько их было в моей жизни. Три, пять, десять. Вывеска на всех одна – гостиница управления делами Администрации области. В память об Октябре.
В девяносто третьем летел в жаркий Ростов, чтобы сесть на пароход до Астрахани. Нужна то была всего одна ночь.
- Где у вас в городе можно остановиться? – мужик в самолете рядом сидит, страдает, запотели очки, костюм помялся, «Большевичка». Я ему фляжку свою с коньяком. На!? Тогда еще на борт можно было.
Мужик счастливый, глоток побольше, про запас, вдруг последний.
Полегчало, улыбнулся.
- Рюмин, помощник Губернатора.
Неловко, что я без галстука.
Ростов с первой минуты залил меня потом. С головы до ног. Рубашка промокла. Рюмин довез до «Октябрьской». Без кондиционера машина. «Волга». Еще больше взмок.
- Зин, посели его в нормальный номер, свой парень, - подмигнул он администратору.
Мы попрощались. Как Рюмин в костюме в такую жару? Может привычные южане к пеклу…
- Где я нормальные номера найду, - ворчит за стойкой Зина, - он же знает, что здесь нормальных номеров всего два. Один президентский. Он всегда свободным должен быть, вдруг Президент приедет. Мы вон линолеум французский постелили в прошлом году.
- А второй номер? – спрашиваю я.
- Второй занят, - отвечает мне Зина, - Леонтьева ждем. Певца нашего. Концерт у него завтра. Хотите, билеты могу достать. Только сами понимаете, с наценкой, - она опасливо оборачивается.
Мотаю головой. Спасибо. Наш Леонтьев, нижегородский, насмотрелся в детстве.
- Вот нашла, - копается в похожем на бухгалтерскую книгу журнале Зина, - есть номер, получше один, на седьмом этаже. Семьсот девятый. Ключ у горничной там. Поднимайтесь. Только лифт не работает. Третий день уж.
- А вдруг Президент? - спрашиваю я.
Зина разводит руками.
- Приедет, коль, починим.
Горничная выдает ключ и полуторалитровую пластиковую бутылку воды.
- Это что? – удивляюсь я - Воды в гостинице нет, - объясняет она, - с утра. Прорвало, а отремонтировать не могут. Воду нам в цистерне привезли, мы ее для жильцов разливаем. Руки помыть, зубы почистить, в туалете слить за собой. Только мало ее, воды. Одна бутылка в день на человека. Экономьте.
И уезжать будете, бутылочку с собой не увозите, они у нас все пронумерованы.
Иначе в счет впишем.
На прозрачном пластике жирно черным фломастером цифры – 709. На другой стороне – Кока-Кола. Зачем мне ее увозить?
- А вдруг Президент? Ему же зубы тоже чистить надо. Как он без воды? –
повторяю свой вопрос.
- Да не приедет он, – машет рукой горничная. – Кто его вообще видел.
Про Леонтьева не спрашиваю.
Номер. Словно трамвайный вагон. Только без поручней. Узкий, длинный. Одна стена жесткая, кирпичная, другая - тук-тук, фанера. Стол, кровать. Туалета нет. В коридоре туалет. Общий. Окно. За окном Ростов. Морит жарой людей.
Голуби квелые. Не взлетят до вечера. Взмокли крылья. Взопрели.
- Маш! А ты за какую цену синенькие-то брала? – будит меня чей-то женский голос.
- Да за три, но они больно маленькие по мне, а шо?
- Та не шо. Просто так, шо пол молча мыть. Так, а я по три пятьдесят там же. Представляешь! Ну надо ж, спекулянты, обманули опять. От я дура…
В Ростове «синенькие» это баклажаны. Овощ такой. Впрочем, иногда так называют цыплят. Только не свежих. Смотрю на часы. Семь. Тонки перегородки в «Октябрьской». Все равно не заснуть. Бутылка с водой в руках. Плещется опорожненной половиной неприкосновенный запас. Коридор длинный, пустой. Дежурная за столом.
Зевает. Увидела меня, прикрыла рот рукой.
- Так проснулся один, из семьсот девятого, добро утречко, может, уберемся
у Вас в номере пока, а? встали же все равно. Маня!
Это не мне уже, уборщице. Она в другом конце коридора.
- Шо?
- Та не шо! Иди пока в семьсот девятый, гость проснулся, по нужде пошел. А то вернется, ляжет снова, не добудишься.
Они ж такие, приезжие, лишь бы поспать. А то шо людям работать надо, не
интересует никого…
Гостеприимный город Ростов, душевный. С тех пор синенькие люблю. Тушеные особо. Это я не про цыплят, разумеется…
- Буду через пару часов, - говорит Пашка, высаживая нас возле гостиницы, - там номер на твою фамилию забронирован.
- С водой? – не могу я отогнать воспоминания.
- Че? – спрашивает Пашка.
Машу рукой. Свое вспомнил. Не вникай.
- Тут вот советско шампанско в номер тебе, мало ли че, - Пашка косит глазом на Надю, уезжает.
Смешно они говорят, вятчане, куда буквы у них пропадают, не сыскать. Так подожди…а Надя то зачем?
Уехал, змей. В воздух мой вопрос.
Входим в гостиницу. Я регистрируюсь.
В холле всех гостиниц всех городов с названием «Октябрьская» стоит охранник. Охраннику под шестьдесят. У него плохая стрижка, черный костюм прямого покроя без разреза на спине. Рукава
длиннее, чем надо. В костюме мало шерсти, много синтетики. Локти вытерты. На плечах
перхоть. Ботинки с прямым носком. Рубашка белая, несвежая. Раз в неделю стирает
жена. Черный галстук, на лацкане пиджака бэйдж. Руки вдоль тела. Вдоль тела, не по швам. Некуда девать.
- Ваши документы.
Показываю регистрационную карточку.
- Проходите.
- Ваши, - это к Наде.
У Нади нет документов. Регистрационной карточки тоже нет. У нее вообще ничего нет. Она не собирается жить в гостинице «Октябрьская». Впрочем, как и я.
- Стоп, - говорит ей охранник, - Вам нельзя.
Ладно хоть на «Вы». И глазами Надю жрет, словно голодный. Куда тебе с таким костюмом.
- Почему?
- Необходимо снять номер, заплатить, тогда мы ее пустим. А так посторонним нельзя. Мы подчиняемся управлению делами. Посторонних быть не должно. Вдруг Президент приедет.
Гордо произносит, с достоинством.
- Ключевое слово – заплатить?
- Ключевое слово – Президент!
- А был хоть раз? – спрашиваю я.
Охранник сдвигает брови. Не велено говорить. Это государственная тайна. Но мы всегда должны быть готовы. Женщин без регистрации мы не пускаем. И снова Надю жрет. Не будь меня рядом, проглотил бы вмиг.
В девяносто седьмом я прилетел в Омск на совещание в областную администрацию. Сибирь, стужа, минус тридцать. Поселили в гостиницу «Октябрьская». Поднялся в номер,
бросил сумку. Звонок.
- Не желаете ли провести вечер с милой девушкой?
Голос женский, игривый.
Смотрю на часы. 8-30 утра. Задолго, однако, бронь. Совещание через полчаса.
- Спасибо. Перезвоните вечером, - пошутил я и пошел в душ.
- Вы вечером во сколько будете? - заискивающе глядя в глаза, поинтересовалась
администратор в холле гостиницы.
Голос знакомый. Не забыть за тридцать минут.
- Хорошая у тебя гостиница, - говорю я управляющему делами администрации на совещании, - даже девушки включены. Собеседование сам проводишь или отдали на аутсорсинг коммерсантам?
Управляющий густо краснеет.
Запалился!
Вечером мне так и не позвонили. Пропала бронь. Да и не жаль.
- Вдвоем нас не пускают, - звоню я Пашке.
Он матерится.
- Деньги предлагал?
Я бурчу что-то в трубку. Угу.
- Ждите меня в ресторане.
- Пожалуйста, пожалуйста, - вежливо открывает перед нами двери охранник и почтительно изгибается, - мы всегда рады видеть у нас дорогих гостей.
Перхоть сыпется с черного костюма.
- Что ты с ним сделал? - спрашиваю я Пашку.
Он машет рукой.
- Север у нас тутова. На все свои аргументы.
- Можно я не пойду в душ? – говорит мне Надя.
Ко мне вопрос. Можно. А что?
- Была сегодня. Четыре раза. Пятый не хочу. В Кирове жесткая вода. Кожа сохнет.
- Не ходи.
Раздевается, под одеяло змеей, кожа смуглая, красиво на белом.
- Ну!
- Что?
- Разве мы не будем?
- Нет.
- Странно! Но мне заплатили.
Павел.
- За что?
- За это.
Мотаю головой. Резко, позвонки хрустят. Нет. Не будем.
Почему? Волнуется, голос дрожит.
Что-то не так, не как обычно. Не случалось раньше, чтоб отказывались. Словно в
программе сбой…а зачем брали тогда?
- Я не верну деньги. У меня их нет с собой. Я отдала старшей.
Вон в чем дело. Машу рукой. Не переживай. Никто отбирать не собирается.
- Я могу одеваться?
- Можешь.
- Точно не будешь?
- Сказал же. Не люблю…, - торможу на секунду, стараюсь подобрать
слово, дается нелегко.
- Проституток? - помогает мне она.
Киваю. Некорректное слово, оскорбляет. Тоже люди.
- Я привыкла. Только вначале неприятно. Потом становится все равно. Просто думаешь о деньгах. Работа есть работа.
- Ты только Пашке не говори, - это я ей. - Обидится. Старался. Старый друг. Думал как лучше. Спросит, скажи все отлично. Ладно?
- Ладно. Можно шампанского? – кивает на бутылку.
Я открываю. Наливаю. Ей. Себе. За знакомство. Больше не увидимся.
- Зачем ты ходила в душ четыре раза? – шампанское пенится, шипит.
- У меня было сегодня четверо. За ночь. Ну, мужчин. Ты понял. По очереди. Первый, второй, третий…четвертый уже утром… Перед каждым душ. Или после…Не важно.
- Я - пятый?
- Мог быть, - устало улыбается она.
Я добавляю шампанского в бокалы.
Врешь. Не мог…
(окончание следует)
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 03:46 | Сообщение # 78 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №56
Место в вагоне определяет проводник
(окончание)
- Город у нас красивый, древний, - говорит мне Пашка через час, –тута много чего посмотреть можно. Собор вона, церква, Музей. Видишь?
Я ничего не вижу. Мошка. Ударение
на «а», в конце слова. На бумаге не читается, слушать надо. Маленькая, мерзкая
гнусь, размером с точку, оставленную на белом листке шариковой ручкой. Не
жужжит, не свистит, не заметна. Возникает, словно из воздуха и в нем же
исчезает. Мои руки покрыты мелкими красными пятнами. Словно сыпь. Я отбиваюсь.
Пашка терпит.
- Лето, - философствует он, - мошка завсегда летом жрет всех. Самый жор. Мы-то привыкшие местные, а вам тяжелей. А в июне еще комар. Во такой, - разводит пальцы на спичечный коробок. - Зимой надо было тебе приезжать. У нас знаешь, как зимой хорошо. Снег, сугробы, елки ряженые везде, народ с горок катается. Машин нет почти. Им ездить негде, снег
не убирает никто, неколи его убирать. Да и не зачем. Все равно нападает еще.
- Ты мне сам предложил летом приехать, тепло, мол, а то зимой замерзнешь.
- Вот не подумал. У каждого времени свои плюсы. Может, посидим тогда где? В ресторане вон. Там нет мошки.
Там мухи только, - ржет. - Выпьем за встречу. Настоечки. Хошь на клюкве,
хошь на бруснике. Даже на морошке есть. Это не шампанское тебе. Пузыри газовые.
У нас медвежатина еще. Ел медвежатину?
Нет. Ну вот…А пока в магазин пойдем. Вона насупротив церквы. Дымковская
игрушка. Слышал? Это гордость наша. Из глины, раскрашенная. Иностранцы ящиками скупают.
Идем в магазин… за игрушкой.
Потом в ресторан…за медвежатиной.
- Жаль, ты так уезжаешь быстро, - кручинится на вокзале нетрезвый Пашка, - и не посмотрел ничего. У нас в Кирове знаш мест красивых сколько. Ты давай, этова, зимой приезжай ко мне, в январе, с горок кататься. У меня санки есть.
На перрон подают поезд.
- Ну, что, обнимемся, - лезет целоваться Пашка и вдруг вспоминает, - а я не спросил, Надя то как, глянулась?
Я киваю. Не переживай.
- Она у нас лучшая в этом деле, - улыбается Пашка, - ко мне кто приезжает, я всем ее зову. Как это называется.
Топ. Или Вип. Ну не важно. Друзьям плохого не подсуну. На себе проверял.
Нервно дергается поезд. Перецепили локомотив. В голову с хвоста. Все. Пора. Мы прощаемся. Давай, друг, свидимся еще. Хороший ты товарищ.
- Счастливо, - машет Пашка, обернувшись. - Обратно быстрее: сел, уснул, проснулся.
Совсем сократил мне мантру. Как жить с такой короткой? Не остается желаний. Обрубил все своим вятским топором.
Вагон номер три. Место определяет проводник.
- Определите мне место.
Стройная, высокая, с черными бровями. Слишком южная для этого города. Синий китель, юбка выше колен, чулки. На лацкане значок. Волосы под пилотку собраны. Глаза глубокие, взглянешь, утонул, не выплыть.
Смотрит в меня, как книгу читает.
А я думал, ничего кроме билетов... ошибался.
Отвожу взгляд. Глубоко, дна не достать, утонешь ненароком.
- Выбирайте любое место.
- ?
- Вы одни в вагоне, - и с задержкой потом…, - МЫ…
И снова взгляд. Внутрь, через глаза. Побежали мурашки по коже мелким табуном, вдогонки, в перегонки…
Трогается поезд. Медленно, нехотя, за вагоном вагон. Тых, тых, тых. Последний как с корнем от рельс. Снова в плечо. Прилип, приварился, присох. Знакомо.
- Давайте билет!
Стоит у порога, внутрь не зайдет.
Протянул. Надорвала корешок.
Вернула.
- Чай, кофе, фанта, пиво, чипсы, орешки…
Чай я уже пил. Не помогло.
Вспомнил мантру.
- Может водки? Водка есть?
- Есть. Или коньяк?
- Несите коньяк.
Пять минут. Десять. Куда пропала?
Выхожу в коридор. Дорожка на полу смята, запнулся, когда входил. Поправил.
Никого. Свет приглушен, словно ночники по вагону разбросаны.
Вы одни в вагоне…
Я!?
МЫ…
Тихо. И только колеса - чух, чух, чух, чух. Куда-то едем. Куда? Купе проводника. Подошел. Постучаться хотел. Открыто.
Заглянул осторожно. Никого. Куда исчезла? В вагоне один. Вернулся в коридор.
Сделал руки домиком, прижался к окну. Вгляделся в ту жизнь. Темно за окном.
Ночь. В Киров ехали - фонари светили. Чужую жизнь видел наоборот. На секунду
всего, но видел. Нет фонарей. И чужой жизни нет. Только моя. Хоть бы немного света. Хоть бы чуть-чуть.
- Извините, что заставила Вас ждать.
Вздрогнул, обернулся. Что угодно ожидал, не этого…
Длинные волосы, распущенные, под пилоткой были, не разглядеть, влажные, словно из душа. И запах…словно по полю бегу, цветы вокруг.
Из душа?
В поезде?
Домашний халат. Голубой, махровый, на молнии, выше колен. Тапочки с помпонами на ногах. Смешные. В руках два стакана, коньяк, шоколадка. Глаза в полумраке темней, еще глубже омут.
Два стакана?! Два!
- Я могу посидеть с Вами?
- ?
- Одиноко…
- Шесть лет езжу. Сразу после училища попросилась в проводники. Тогда казалось интересно. Новые города, люди, жизнь в движении, ни минуты не стоит. Летит вместе с поездом. Да и график хороший. Две недели работаешь, две отдыхаешь. Льготы разные. Санаторий,
питание. Первый год нарадоваться не могла. На второй уже не так интересно. А
сейчас, - пожимает плечами, - работа как работа, обычная. Собрала билеты,
проверила, белье разложила. Чай, кофе, печенье. Туалет открыла, закрыла. И так
каждый день. Рутина. Только люди разные. У каждого проблемы свои. Им проводник не
нужен. У них все в жизни определено. Некоторые, наоборот, какое зло накопилось,
на тебя вылить готовы. А ты стой, слушай. Клиент всегда прав.
Летит поезд, все дальше и дальше от нас Киров, с дымковской игрушкой своей, мошкой, медвежатиной, комарами с коробок, Пашкой. Проводницу Валей зовут. Сидит на кровати напротив, тапочки сбросила на пол, носочки голубые в цвет халата, уперлась ими в мою кровать. С носка на пятку, с пятки на носок. Мое колено задела как невзначай. Отдернула,
ой, извините. В руке коньяк греется. И в моей. Невкусный коньяк. Кизлярский,
другого нет. Туманит голову. Глаза с поволокой. Затягивает омут.
- Чего только не насмотрелась я за эти годы. Самое страшное было, когда грабили. Два раза такое было. Первый раз со страху чуть не умерла. Зашли на какой-то станции ночью. Двое. Один нож к горлу, другой сразу: ключи - давай. Спят
все. В коридоре свет выключили, чтоб в глаза никому, когда двери открывать
начнут. Пошел по купе шарить. Тихо так все, профессионально. Видно не случайные
люди, занимаются этим. Внутрь купе не заходят даже. Приоткрыл дверь чуть-чуть и
рукой по пальто и костюмам на ощупь. Вагон спальный, люди важные ездят. Деньги
есть. У кого бумажники в нагрудных карманах, телефоны. Вытащили, что нашли.
Потом связали меня, рот залепили, чтоб не кричала, на стоп-кран и спрыгнули
где-то в лесу. Не найти. Да и кто среди ночи искать станет. Испугалась я сильно, уволиться хотела.
Отговорили. Когда второй раз грабили, уже не так страшно было.
Пустеет бутылка коньяка. Еще по рюмке выпили, еще... Она чуть-чуть совсем, в основном я. Рвется поезд в темноту, рассекает ее как стрела. Загнулся голубой халат невзначай, коленка
оголилась незаметно. Не поправила халат. Оставила.
- Как работать начала, девчонки рассказали, как на поезде заработать можно. Оказывается, если постараться чуть, неплохой заработок получается. Конечно, все от рейса зависит. На этом вот, - разводит руками, - ничего, кроме комаров. А если ты с южного города какого
едешь на север осенью, то можно фрукты вести, овощи. В вагоне полно мест всяких
укромных в полу, под дорожкой. Снял ее, а там крышки металлические. Крышку
открыл, под ней отсек. Положил в отсек все, что нужно, закрыл и забыл на два
дня. А как приехал, уже к поезду перекупщики бегут. Знают всех своих, связи
постоянные. Этот картошку берет. Этот яблоки. Вроде ерунда кажется, но разница
в цене иногда в два раза, в три, в пять. Уже деньги. И главное делать не надо
ничего. В одном городе привезли, в другом забрали. Тебе нагнуться всего один
раз, половицу откинуть.
Садится на кровать с ногами, по-турецки, застенчиво подоткнув халат. Халат не скромный совсем, ног не закрывает. А может и хотела так. Поезд потряхивает на повороте. Дуга, изгиб. И снова мерное покачивание.
- Выгоднее всего мясо возить. Но это зимой. Чтобы не стухло. В города крупные. Москву, Петербург. Там оно хорошо идет, по дорогой цене. В общем, если задуматься, то работа неплохая, зря я.
Грустно только иногда. Вот как сегодня. Я уже полгода на этом рейсе работаю. Он
почти всегда пустой обратно. Туда едет народ, а обратно нет. Как будто пропадают
люди в кировских лесах. Дыра черная. Обрадовалась я, что Вы сегодня в поезд
сели. Хоть поговорить можно. А то тоска.
Встряхивает головой своей. Как в замедленном кино волосок за волоском, локон за локоном, падает словно на меня золотистый водопад, обдавая запахом лета.
- У Вас мокрые волосы, почему?
- Душ. В поезде есть душ. Он для служебного пользования. В туалете, в
обычном туалете в стене в каждом вагоне есть кран. На этот кран наворачивается
шланг с рассеивателем. Шланг в моем купе. Принес, навернул и превратил туалет в
душ. Все просто.
Валя улыбается и проводит рукой по своим волосам.
- Я как раз сейчас оттуда.
Представляете, как тяжело иногда неделю ехать в поезде без душа. Особенно
женщине.
Делает маленький глоток, сморщилась, горько. Стакан на стол, хватит сегодня, пусть стоит. А дальше вдруг:
- Но без мужчины еще тяжелей. Сидишь в купе, словно в клетке, одна, томишься. Судьба это моя – поезд.
Вжалась куда-то в угол, руками обхватила, как на морозе, коленки к себе, глаза поверх, смотрит жалобно…
Ударил в голову коньяк. Не ей ударил, мне. Хотя и ей тоже.
- Оставайся…
-?
- Со мной, здесь, сегодня, сейчас, ехать до утра…
- Нет.
- Почему?
- Не могу, нет.
Решительно так, резко, честно. Не ожидал. Сразу ясно, что нет. Сколько я их слышал. Отличу правду. У правды тембр другой.
- Я ведь в поезде замуж вышла.
Словно дверь в купе захлопнуло. Вытягивает правую руку вперед, к моим глазам. Кольцо
обручальное на безымянном пальце. Тонкое, в полумраке чуть видно. Только сейчас
и заметил.
- Три месяца назад вышла.
Попросили подмениться меня на рейсе другом. Из Краснодара во Владивосток.
Длинный рейс. Считай неделю ехать. И потом обратно столько же. Под Краснодаром
на полустанке, минуту всего стоять, парень сел. Из командировки возвращался, в Чечне служил, в федеральных войсках, целый год без малого воевал.
Отпуск дали на несколько дней, вот домой к родителям съездить решил. Хороший
парень, добрый. Столько видел всего, десятки друзей его от пуль полегли, но жестоким не стал, горячим сердце сохранил.
Вечерами сидел в купе на гитаре играл, пел. Вот песнями этими и свел меня с
ума. Так же как Вы сказал тогда. Оставайся…Не в купе только, плацкарт ведь, на
распашку все. В сердце моей. Предложение сделал. Я подумала и согласилась. Как
приехали во Владивосток, там стоянка несколько часов, локомотив поменять, в
вагонах убраться, белье новое забрать, мы сразу к родителям его. Благославите
нас. Родители так счастливы, что сын живой, и раздумывать не стали. Раз любишь,
сынок, так женись. Тебе жить. Нам счастье, что ты рядом, не забываешь нас. Вызвали
из ЗАГСа работника в поезд прямо. Там для контрактников, которые в горячих точках служат, правила другие, не
как для всех. Ждать три месяца не надо. Вдруг завтра убьют. Война! Расписали нас в вагоне. Потом к начальнику поезда подошли, до отправления два часа. Он понял все, купе уступил
свое. На левую руку посмотрел, прикинул. Тридцать минут, тебе, боец, сказал.
Успеешь? Мой кивнул, а что варианты есть? Как любили мы друг друга эти полчаса,
каждую минуту помню. А потом… Поцеловала
его и в Краснодар обратно поехала. А оттуда к себе на этот вот рейс. В
Киров. А он в Чечню. Три месяца уж прошло. Пишет каждый день. Я, говорит, в
жизнь твою на полустанке зашел. Так и в другой раз приду. Жди меня. Каждый день
жди. Любовь твоя от пуль меня спасет. Любить будешь, помнить, живым вернусь.
Нет если, изменишь с кем, смерти не миновать. Жди меня, надо мне это, жди. Приеду
за тобой. Выйдешь как-нибудь из вагона на станции, где поезд всего минуту стоит…а
там я, живой. Здравствуй, любимая, скажу. Вот и я, муж твой.
Волнами светлеет в вагоне. Фонари.
Проснулись полуночники. Вспомнили про меня. Вдоль окон наперегонки друг за
другом бегут, в окно подсматривают. Здороваются, не виделись с прошлой ночи.
Привет, привет, заждались. Как там в Кирове? Хорошо. И следующий - как там в
Кирове? Хорошо. И опять - как там в Кирове….Баламуты. Одна мантра на всех.
- Станция скоро, Буреполом…две минуты всего стоять. Пойду я. А Вы…Вы ложитесь спать, - тихо шепчет Валя, - поздно уже. Завтра рано приезжаем.
Ночь. Ночь за окном. Кировские темные леса. Стакана нет, ложечки. Не звенит ничто. Нечему звенеть. Только стыки на рельсах – тук-тук, тук-тук. Сосед не храпит. Нет соседа. Храпеть тоже
некому. И чокать языком ни к чему. В вагоне пустота. Всего-то нас двое, я да
проводник. Проводница. В Киров едет народ, обратно нет. Всех забирают кировские
леса.
Обратно быстрей. Сел, уснул, проснулся.
Сел…
Уснул…
«На первую платформу прибывает фирменный поезд «Киров – Нижний Новгород»…стоянка две минуты…», - словно старый знакомый…динамик, привет, дружище. Буреполом, говоришь. Сложно с таким именем. И здесь живут люди.
Уснул…
Тишина, поезд стоит, секунды на счет. Всего сто двадцать. Десять, одинадцать, тридцать пять, тридцать шесть…
Отрываю от подушки голову, наяву ли, во сне – не понять. На окне дорожная пыль,
за окном солдат. Сержант, лейтенант, не подскажет темнота, фонари не друзья,
светят лишь чуть. Цветы, в руках цветы, целый букет, какие в Буреполоме цветы…ромашки, васильки, ромашки…
Приснится же такое…
Голубой халат за окном, промелькнул, быстро, быстро…милый, вернулся… ждала… ждала…
Приснится же…
Тых, тых, и снова в плечо…спать, завтра рано приезжаем.
Обратно быстрей…прав был Пашка.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:00 | Сообщение # 79 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 57
ТЕБЕ… (из записей Дневника)
1.
Ты смотришь на нее, чуть склонив на бок голову. Она, свернувшись словно
котенок в клубок, устроилась в углу дивана. Тебе хочется встать и пойти
накрыть ее теплым пледом, чтобы во сне, тебе пока не ведомом, но
обязательно волшебном (ведь как же иначе, по-другому и быть не может),
не оказалось зимней стужи с метелями и крепкими морозами от того,
что через открытую дверь в дом врывается прохладное дыхание
приближающейся осени.
Но ты не можешь пошевелиться, двинуться с места, чашка с горячим чаем по-прежнему в руке, остановившейся на
половине пути к столу. Телевизор гаснет, погружая комнату в тишину.
Любой шорох теперь кажется раскатом грома, слишком громким, чересчур
опасным для ее хрупкого сна. Ты смотришь на нее и не можешь
оторвать взгляд. Тебя переполняет какая-то дикая, неописуема радость, от
которой внутри перехватывает дыхание, щенячая нежность наполняет глаза
влагой. Подойти, чтобы обнять, прижать крепко к себе, согревая теплом
своего тела, и никуда не отпускать. Нельзя. Разбудишь.
Что ты знаешь о времени? Тебе кажется, что все. Оно отмеряет жизнь, приближая к
старости. Спешит, когда так нужна передышка. Впадает в сон, если
приходится ждать. Время слишком не предсказуемо, чтобы стать с ним
друзьями. Оно всегда само по себе. И ты даже привык к этой взбалмашной
натуре, капризам и чудачествам. Но ее появление в твоей жизни заставило
иначе посмотреть на время.
Чуть больше месяца назад ты влетел в метро, обгоняя засыпающих прохожих, спеша на встречу. В наушниках
играла громко музыка, вторило ей сердце, набирая скорость под стук колес
поезда. Будущее было столь туманным, что мысли о нем даже не пытались
прижиться в твоей голове, занимая ее более насущными, куда интереснее,
делами и заботами. Только настоящее имело смысл, право на существование.
Именно ему и стоило посвящать всего себя. Но это было тогда, в
параллельной вселенной. С ее первой улыбки, пленительной и сладкой, вся
твоя жизнь изменилась, прошлое, превратившись в замок из песка, было
смыто набежавшей на берег волной чего-то нового, необъяснимого.
И тебе до сих пор не понятно, как раньше можно было жить по-другому,
иначе, нежели сейчас. Минуты, секунды ее составляющие, стали не просто
словами, не единицами течения времени, они приобрели ценность,
измеряемую не денежным эквивалентом, а мурашками, сбегающими вниз по
спине, вакуумом, образующимся где-то в груди при мыслях о ней. Каждое
мгновение - целый мир, сотканный из взглядов, прикосновений, слов.
Мир, за который не жалко отдать и жизнь.
Ты смотришь на нее и думаешь о вечности, которой может и не хватить,
чтобы рассказать ей все, что у тебя на душе… Думаешь о будущем,
построенном из настоящего, полного счастливых моментов, ценных для
обоих, которые со временем не потеряют красок, а станут историями,
фрагментами одной огромной сказки. Думаешь, что не отпустишь на
этом долгом и порою тяжелом пути к мечте ее руку, укроешь всегда от
сильного ветра и промозглого дождя. Тебе хочется верить, что все так и
будет. Но пока она мирно спит, ты наблюдаешь, любуешься ею. Украдкой,
будто через замочную скважину, скользишь взглядом по ее едва приоткрытым
губам, мысленно поправляешь локон волос, целуешь в щеку. Ты улыбаешься.
Она рядом, здесь, сейчас. Не в этом ли счастье?
2.
Буквы… Из них можно сложить слова, потом появятся предложения. Написаны они
будут на клочке бумаги шариковой ручкой синего цвета. Скомканная
записка, неоднократно переписанная и, тем не менее, сохранившая сумбур
мыслей. А как иначе, если дело касается чувств.
Солнце давно скрылось за горизонт, но небо еще хранит память о нем. Облака с медным
оттенком, между которыми пробивается тусклый свет от далеких звезд.
Приближается ночь. Холодная. Как пустая постель с тонким одеялом, от
которого и ждать-то нечего. Завернуться в кокон, укрыться от скрипучих
звуков пустого дома, запутаться в мыслях, не найдя обратной дороги в
реальность. Но пока горит торшер, одиночество прячется в складках
бесконечных теней по углам огромной комнаты. Музыка не дает
тишине пробраться на этаж, держит ее за дверью. Она терпеливая,
дождется, когда последняя свеча с шипением погаснет, погрузив спальню во
тьму. И тогда лучше сразу заснуть, иначе с вакуумом звуков придет
безумие.
Компьютер. Цветной, в полоску, диван. Чашка горячего чая на книжке. И мысли, кашей размазанные внутри головы по ее стенкам. Еще
час назад перед глазами была четкая картинка, а сейчас разрезанный на
тысячу кусочков, перемешанных и перевернутых, пазл. Собрать бы, только
силы найти. Буквы… Столько комбинаций. Сидишь и смотришь на белый
лист, словно воришка перед кодовым замком на украденном дипломате. В
какую сторону крутить, какой код верный… В темноте легче, когда мелодия
выстраивает образы. Четкие линии, правильные изгибы, яркие краски.
Открываешь глаза и слышишь звон вдребезги разбитой мысли. Хрупкое
стекло, кривые руки. А где-то внутри тебя бьется сердце, его привычный
ритм нарушен. То бешенно замолотит, и тело отзовется дрожью, то вовсе
остановится, лишая легкие воздуха. Поломка очевидна, но инструментов
нет.
Листаешь фотографии, телефон хранит все ее сообщения. Из них соткано расстояние между вами. Каждый метр - слово.
Простое, понятное каждому. Особенное, облаченное в тайну двоих. Улыбки,
подмигивания, поднятая виртуально бровь, правая. Но как же сложно в короткой
фразе выразить все то, что хранит сердце. Ведь ты - не поэт, а складывать
красиво буквы, пропитанные смыслом, - твоя мечта. Замираешь над клавиатурой,
выискивая нужную кнопку. Ветер бьет в окно, за ним стучится дождь. Капли
барабанят по карнизу, облизывают крышу. Вспышка. Ночное небо разрезает пополам
молния. По телу пробегают муражки, царапая кожу на спине.
Холод кусает за пальцы. Подгоняет, безмолвно угрожая. Подтягиваешь
ноги, укутываешься в плед, допиваешь чай. Еще есть шанс, осталось время.
Собрать осколки, склеить и поставить на полку. Не новая, но все же
мысль. Покроется она пылью или отправится по почте адресату -решать
только тебе.
Так трудно чувствам давать оболочку.
Неизмеримо сложно фонтан эмоций изобразить семью цветами. А ведь хочется ей
столько всего рассказать. Проникновенно, острой, обжигающей сердце, стрелой.
Честно, не скрывая слез радости, не пряча румянец стеснения на щеках. Но каждый
раз, когда ты смотришь ей в глаза, слова застревают в горле, падают камнем в
желудок, разрываясь жутким страхом, что молчание может быть истолковано
неверно. Губы приоткрываются, но из них вырывается лишь горячее дыхание,
обжигающее ее ухо, испепеляющее тишиной слух, покрывающее пеплом душу. Так
думаешь ты. А она…
Слово. Два. Даже три. Всего десять букв. Очень коротко, и столь
глубоко. Охотничий нож в протянутых руках. Убить нельзя пощадить. Вечная
задача. Простая и жестокая одновременно, словно русская рулетка. Или
ромашка полевая, подброшенная в воздух монета. У Судьбы в этом плане
отвратительный вкус, не тех помощников она всегда выбирает.
Слишком большая погрешность.
Телефон вибрирует. Новое сообщение…
3.
Что-то меняется, всегда… Безмятежность предает, оскверняя прежние мечты. Причитая, выламывая руки, зажмуривая крепко глаза,
оставляя место надеждам на кончике языка. Этого не почувствовать, глубоко
вобрав в себя морозную свежесть утра, выбираясь из теплой постели на
заснеженную дорогу.Не увидеть, наблюдая, как растекается по горизонту
оплавленное солнце, оставляя после себя жирный след. Слух подводит, роль у него
давно не главная, да и места предлагают спекулянты больше в зрительном зале,
нежели на сцене. Стар, немощен, не нужен. В общем-то никто не нужен. Теперь.…
Стрелки часов медленно отщелкивают минуты, разбивая
вдребезги тишину. Позволяю себе закрыть глаза, окунаясь в призрачную
псевдореальность. Мне почему-то представляется, что это таймер с обратным
отсчетом на бомбе. Забытый кем-то чемодан в глубине, казалось бы, знакомой
души. Слышу перекличку механизмов, чувствую едва ощутимую вибрацию, и этот
тошнотворный привкус неизбежности во рту. Ведь совсем рядом, прямо под
носом. Опасный заряд, лишающий безразличного будущего. Выворачивает
наизнанку. Тик, и пролетело мгновение жизни, бесполезное, долой хлам,
все на помойку. Ничего
примечательного, жалкая горстка отравленных мыслей. Так. Снова шуршит
пожелтевшая бумага, хрустят сухие листья под ногами, скребется противный
надоевший дождь. Банальности, изъеденные временем от скуки. Прочь и эти
воспоминания.
В перерывах, между звонкими ударами (стрелка с натугой
перемещается вперед, кряхтит и в конце громко выдыхает, умирая побежденной),
когда все вокруг замирает, я слышу что-то еще. Становится страшно. Я открываю
глаза и переворачиваюсь на левый бок. Рядом ложится моя тень, покорно, почти
беззвучно. Она издевается, принимая мою позу, опуская голову на чужую подушку,
накрываясь не своим одеялом. Я ненавижу ее, эту бестактность и хамство. Но не
боюсь. Страшно от другого...
Щелкает выключатель лампы, погружая комнату во мрак.
Темнота наваливается неподъемной плитой, вдавливая в кровать, избавляясь от
последнего воздуха в легких. Но я терплю. Есть время побороться. Считаю до
десяти, пытаюсь успокоиться. Но слышу снова лишь смертельный приговор. Его мне
объявляет тишина, смеясь в ответ поднятой в воздух занавеской от ветра,
ворвавшегося ночью сквозь приоткрытое окно. Нет стука сердца, того, родного,
что рядом убаюкивал и дарил живительное спокойствие. Нет запаха ее, того, что
подбрасывает в небо с первых нот, восторгом заменяя землю под ногами. Подушка
так же холодна, а одеяло, аккуратно сложенное, посапывает мирно, изредка храпя.
Не страшно вовсе. На самом деле очень жутко.
Проваливаясь в пропасть, попадаешь в кокон липкой пустоты, высасывающий все
живое. Кричать бы, но из изодранной до крови глотки вырваться способен лишь
безропотный хрип. И пули нет, лишь пистолет. Но что это изменит, когда и жизни
давно нет. Без стука сердца, теплого дыхания, прикосновений. И голоса, родного,
до дрожи, до полчища мурашек.
4.
А я ведь тебе пишу. Каждый день…
Ничего не спрашивай. Мне трудно будет объяснить некоторые вещи, если, к
примеру, ты когда-нибудь захочешь узнать их природу. Потому что иногда
абсурдные поступки являются в реальности единственными выступами, за
которые можно ухватиться, чтобы не упасть в пропасть. Я цепляюсь за
каждую такую возможность, чтобы сохранить… внутри тот мир, что мы
построили вместе.
Я зажигаю свечу. И никогда не включаю свет. Вырываю из блокнота лист бумаги, беру шариковую ручку и начинаю писать.
Дается мне это с огромным трудом, но с каждым разом все легче и легче,
буквы обретают понятные очертания, почерк
выравнивается, и в длинных строчках появляется хоть какая-то эстетика. Едва
разичимая, но все же видимая.
Время останавливается. Вокруг ничего больше не существует. Дрожащее
пламя свечи вырывает из вселенной только мое сосредоточенное лицо, руки и
бумагу,
испачканную чернилами. Я не думаю над смыслом написанного, не знаю, какая тайна будет раскрыта в рядах непохожих друг на друга
словах. Никогда не перечитываю. Лишь сворачиваю пополам лист, потом еще
раз, долго смотрю, держа кончиками большого и указательного пальцев.
Мое послание идет к тебе долго. Трудно назвать определенные причины.
Может быть, такова природа счастья? Чего-то ждать, на что-то надеяться,
просиживая дни на подоконнике уткнувшись в холодное стекло окна. А потом
в один прекрасный момент происходит невероятное, в почтовом ящике ты
замечаешь белый конверт, подписанный мной. Ты улыбаешься, бежишь домой, а
потом, усевшись поудобнее на диване, начинаешь читать письмо.
Много-много раз, тебе интересно все, что происходит со мной, всякая
мелочь, каждый сделанный вздох, сказанное слово, появившаяся мысль,
повстречавшийся человек.
Но от тебя в ответ ни слова. Проходят дни, заполняя все вокруг пустотой.
Почтальон, наверное, заболел. Или почта после праздников завалена посланиями
людей со всего мира. Или где-то выпал снег, и машины застряли в пробках. Я не
думаю о плохом, просто ищу факты, стараясь тебя оправдать перед самим собой.
Сложенный лист по-прежнему у меня в руке. Долго смотрю на него, с
любовью и ненавистью. Мне нравится наблюдать, как огонь пожирает бумагу.
Сначала медленно покусывая за краешек, как бы пробуя. Ну а после
стремительно загладывает все остальное, обжигая мои пальцы. Мгновение, и
мой часовой труд превращается в пепел.
Жестяная банка почти заполнена до верху, осталось пару дней, не больше.
Свеча тухнет от моего дыхания, а я ложусь на кровать.
Вокруг темнота.
Вокруг только ты.
5.
Раньше… Слово-то какое. Веет даже трагизмом немного, если
присмотреться, прислушаться. Но оглядываясь назад, видна только размытая
дымка недавнего прошлого. Или это было тысячу лет назад?
Я никогда не возвращался домой один (с того момента, как переехал),
пассажирское сиденье всегда было занято. Мы болтали о глупостях,
мечтали, делились новостями или просто молчали. Я вдыхал запах ее духов,
прикрывал на доли секунды глаза, наслаждаясь ароматом. Задерживал
дыхание, вслушиваясь в ее голос, боялся потерять в воздухе слово, любое.
Мне нравится, когда она говорит. С нежностью, заботой, улыбаясь. Иногда
ее рука касалась моей, и тогда я убирал ногу с педали газа, и мы просто
катились вперед, откинувшись назад в креслах. За окном
мир останавливался, замирал, увлекая за собой и время.
Раньше… Все это было тысячу лет назад, кажется.
Колеса стучат громко, бьют молоточками прямо по затылку, вызывая
головокружение и тошноту. За замерзжим окном теперь мелькают
железнодорожные станции, на которые время от времени вываливаются
уставшие люди, чем дальше от города, тем их становится все меньше. Я
сижу, прислонившись к стене и накинув капюшон, слушаю музыку. В
полумраке не видно лиц пассажиров, сгорбленные тени кругом.
Сидят, стоят, дышат… Забирая у меня из легких последний воздух.
Раньше… мы спешили домой, чтобы насладиться друг другом. Просто смотреть
в потолок и слушать музыку, читать ей рассказы или сочинять сказки,
смотреть сериалы и издеваться над засохшими цветами. Она смеялась, а я
носил ее на руках и кружил, говоря, какая красивая.
Дома ждет меня теперь два этажа пустоты. По лестнице прямо за закрытую дверь.
Усталость тянет в кровать, но сон не придет. Темнота вторит мыслям, и я
поддаюсь, включая ее музыку. Сажусь на пол и смотрю на фотографию в
рамке. Ее глаза, удивительные, ищут мои, но я отворачиваюсь. Телефон
молчит, и от меня ни слова. Обещал. Ей, себе. Остается только ждать. Что
будет все, как раньше…
Но а пока… Темнота издевается, рисуя картины из прошлого прямо на стенах. Тишина шепчет ее голосом прямо над
ухом, сводя с ума.
Снова бессонница, снова ненавистное утро. И рассыпанная горсть бесполезных таблеток.
6.
Это был старый пешеходный мост через железнодорожные пути. Заснеженный,
всеми забытый. Прогнивший местами металл узких ступенек стонал при
каждом шаге. Единственный звук, нарушавший вокруг тишину. Ветер давно
стих, снег прекратил идти. Казалось, время тоже остановилось. Не было ни
прошлого, ни будущего, даже настоящее вызывало огромное сомнение.
Существовал только мост, скрытый от глаз людей многочисленными гаражными
комплексами, укутанный покрывалом заканчивающегося вечера. Темноту лишь
разъедал слабый свет от Луны, создавая повсюду причудливые тени,
уродливые и опасные. Больное воображение вполне могло их оживить, но
оно было занято другим.
Я вглядывался во мрак. Мне хотелось сорвать капюшон с его головы, увидеть глаза, которые смотрят на меня
каждую ночь. Трудно спать, когда за тобой так наблюдают. Пристально,
склонившись над самым лицом, обдавая ледяным дыханием. Сон превращался в
кошмар, под утро на полу оказывались все подушки и одеяла, а простынь
становилась похожей на сначала скомканную в порыве необузданного гнева, а
потом вновь расправленную бумагу. Память отказывалась оглашать
какие-либо подробности, пожимала плечами только, мол, всякая дребедень
творилась вокруг. Так, ничего особенного.
Подо мной была пустота. На многие метры вокруг она расползлась. Пробралась и внутрь меня,
заполнив до самых краев. Я забыл ее вкус, давно выветрился этот затхлый
тошнотворный запах из моей жизни. Мне казалось, что данной гостье
обратной дороги нет, ведь были построены такие баррикады, предпринято
столько мер, дабы обезопасить себя от вероломного проникновения. Но она
смогла. Пробралась. Снова.
Стоять было тяжело, еще труднее удерживать равновесие, балансируя на тонкой периле. Руки
расставлены в стороны. Сейчас бы крылья, тогда бы я бросился вниз. Чтобы
спустя мгновение устремиться ввысь, улететь прочь отсюда. Навсегда. Но
увы, я всего лишь человек. А значит у меня не так уж много вариантов.
Шаг вперед весьма интересен. Мгновения свободного падения, глухой
хлопок, моментально расползающаяся по телу дикая боль и... то, о чем
спорит все человечество, пытаясь научно обосновать. Но тайны вселенной
меня не волновали. Шаг назад скучен. Пришлось бы вернуться обратно
в реальность, под свет уличных фонарей, к непонимающим взглядам
прохожих, скрипу снега и нетерпеливым гудкам автомобилей на дороге.
Оставалось тогда только одно...
Я не мог вспомнить, каким образом оказался на мосту. Раз за разом закрывал глаза и просматривал
кадры сегодняшнего дня. Словно перематывал кинопленку в замедленном
режиме. Боже, как скучно проходила моя жизнь. Даже похвастаться нечем.
Сплошные разочарования, не выполненные, сложенные аккуратной стопочкой
на полке обещания, не созревшие, а зачастую даже сгнившие мечты,
покрытые толстым слоем пыли. И слова, слова, слова. На бумаге, с глазу
на глаз, в сообщениях и в телефонном проводе.
Миллионы ничего не значащих букв, которые возносились до небес.
Вот, что-то нашлось. Начало, кажется, положило сообщение в телефоне. От
нее. Бомба замедленного действия, которая взорвалась спустя несколько
предложений. Электромагнитный импульс вывел из строя всю технику. В
голове стало темно, повсюду чувствовался противный запах расплавленных
проводов. Мысли стонали под обломками разрушенного будущего. Сердце
остановилось, позволив холоду расползтись по всему телу.
Конечно же, я врал сам себе.
Размышления о своей печальной жизни было ни что иное, как уход от реального
положения дел, а точнее признания того факта, что все кончено...
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:05 | Сообщение # 80 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 57 (продолжение)
СТРАЖ
Это были мои угодья. С тех самых пор, как я остался здесь впервые
переночевать. Тогда это был старый, покосившийся от времени, уставший от
бесконечной непогоды, дом, некогда дворянская усадьба, с множеством
комнат, огромными холлами, двумя широкими полукруглыми лестницами, но
ужасной, леденящей душу, судьбой, отмеченной в истории края кровью.
Долгое время особняк был заброшен, забыт, скрыт от людских глаз
непроходимым лесом, пока однажды не пришел мужчина. Первый гость за
многие годы одиночества. Я шел следом, став его тенью, радость
переполняла мое нутро.
Игра, с человеком, я жаждал начала. Скрип половиц от его неуверенных шагов
гулкое эхо разносило по всему дому, заставляя мужчину вздрагивать, своевольно
гуляющий по комнатам ветер приоткрывал двери, шуршал мусором, касался щек,
вызывая армию мурашек на теле. Солнечный свет, пробивающийся сквозь щели в
закрытых ставнях на окнах, создавал причудливые очертания предметов,
спрятавшихся в бесконечном мраке. Страшные, ужасные, не передающиеся
описанию образы рождались в голове гостя, и вот тогда он побежал, нервно
вскрикнув. На выходе из дома его уже ждал я…
***
Поездка выдалась не самой удачной. Андрей ненавидел всякую никому ненужную
бумажную возню, эти бесконечные показания, протоколы, отчеты вызывали у
него только головную боль. Нужно действовать незамедлительно. Появилась
зацепка – сразу в бой. Но на практике никак не получалось отработать
данный тезис, его задания не могли похвастаться голливудскими погонями с
перестрелками, незаурядными головоломками и уж тем более опасными и
умными противниками, так, скукота сплошная. Вот и сейчас дело о
фальшивомонетчиках вывело мужчину на военный институт, в котором
курсанты, решив немного обогатиться, стали печатать на принтере
пятитысячные купюры и разменивать их на более мелкие в одной
из небольших деревушек области, покупая у бабушек спирт. Ни тебе
преступной группировки, державшей в страхе всю округу, ни сопутствующих в
подобных делах наркотиков и оружия. Только молодняк, считающий себя
умнее других. Ничего особенного.
Темнело. Дворники бесперебойно работали, смахивая с лобового стекла бесконечные потоки
воды. Проливной дождь шел уже третий час, превратив дорогу в неимоверное
испытание, смыв какие-либо очертания внешнего мира. Редкие встречные
машины, появляющиеся, казалось бы, из ниоткуда, недовольно сигналили и
моргали дальним светом, указывая Андрею на свою полосу.
Мужчина решил остановиться.
Откинувшись в кресле и закрыв глаза, Андрей просидел так несколько минут,
обдумывая дальнейшие свои действия. По приблизительным подсчетам до города
оставалось чуть больше ста километров, но чтобы добраться до него в такую
погоду потребуется часа три, сил же оставалось максимум на один.
Покосившийся указатель на гостиницу вынырнул неожиданно из темноты
через несколько километров. Свернув на узкую грунтовую дорогу, машина,
шурша гравием, стала пробираться сквозь плотно обступивший со всех
сторон лес вглубь, подальше от трассы, ветки деревьев временами
цеплялись за боковые зеркала, скреблись по крыше, украшая
пожелтевшей листвой черный кузов автомобиля. Вскоре Андрей выехал на
небольшую овальную площадку перед огромным двухэтажным зданием и
остановился у самого его входа.
Мужчина какое-то время молча сидел и рассматривал особняк, не веря собственным
глазам. Да кто ж такое произведение искусства мог отдать под дешевый отель? Но
вывеска «Гостиница «Ночной страж» четко давала понять, что это за место.
Из вещей была только одна спортивная сумка с парой рубашек, пижамой да
бритвенными принадлежностями, которая лежала на заднем сиденье, так что
под дождем стоять не пришлось, выковыривая свои пожитки из недр
багажника. Громко хлопнув дверцей автомобиля и нажав на кнопку
сигнализации на брелоке, Андрей направился ко входу в гостиницу,
спасаясь от ливня под небольшой кожаной папкой с документами,
в последней момент вытащенной из бардачка.
Укрывшись под небольшим козырьком, мужчина стряхнул с куртки мерзкие капли дождя, не
успевшие еще впитаться в одежду, пригладил волосы, сплюнул, обернувшись к
машине, и, взявшись за металлическое кольцо, с другой стороны надежно
держащееся в пасти льва, потянул на себя тяжеленую дверь.
Внутри оказалось довольно просторно. Огромный холл завораживал своим
убранством. Небольшие диванчики в полоску, кресла того же тона,
стеклянные журнальные столики с резными ножками, огромные цветы в
плетеных горшках, охотничьи ружья на стенах вперемешку с чучелами лесных
животных, даже шкура бурого медведя на полу в самом центре… Все это
отошло на второй план, когда Андрей увидел около двух метров в
высоту конусообразную хрустальную люстру, свисающую с потолка второго
этажа.
Присвистнув и почесав затылок, с открытым ртом мужчина сделал еще два круга под невиданным до настоящего момента произведением
искусства, после чего
вполоборота, чтобы хотя бы краем глаза все видеть, направился к стойке.
- Великолепно, не правда ли? – обратилась к Андрею женщина.
- Ага, - только и смог выдавить из себя мужчина. – Ага.
- Меня, кстати, Тамарой зовут, а Вас?
- Андрей.
- Очень приятно познакомиться. Мы будем соседями.
- Ага.
Наконец-то Андрей оторвал взгляд от сверкающей люстры и уставился все
еще огромными от увиденного глазами на свою собеседницу. Женщине было
лет тридцать, голубоглазая блондинка, с приятными формами, которые к
тому же очень удачно подчеркивало ее строгое черное платье.
- Соседями, говорите?
- Ну да. Я остановилась в двенадцатом номере, ваш – тринадцатый.
- В пятницу тринадцатого остановиться переночевать в чудном старинном
особняке посреди дремучего леса в тринадцатом номере, что может быть
прекраснее, не находите?
Тамара рассмеялась. Ее белоснежная улыбка очаровывала.
Андрей расписался в ведомости под своей фамилией, расплатился за
комнату, взял ключ и, вытянув вперед руку с предложением следовать
первой, направился за женщиной, по-джентельменски подхватив ее небольшой
чемоданчик.
Поднявшись по одной из лестниц на второй этаж, они оказались в небольшом холле, в обе стороны от которого отходили два
коридора.
- Нам направо, - первым разобравшись с нумерацией комнат, сказал Андрей.
- Ну, если мужчина сказал направо, значит туда и надо идти, - промурлыкала Тамара.
Освещение было ужасным. Коридор утопал во мраке. Небольшие бра,
развешанные по стенам, больше напоминали музейные экспонаты, нежели
служили источниками света. Благо идти далеко не пришлось. Номера
располагались рядом с лестницами.
- У меня, кстати, есть бутылка виски, - подмигнула Тамара, когда Андрей ставил на пол ее чемоданчик, - не хотите?
- Виски? Это хорошо, но сначала душ.
Номер в отличии от пышного убранства самой гостиницы был прост.
Деревянная кровать, тумбочка с лампой, небольшой письменный стол со
стулом. Ничего лишнего, да и что еще нужно, чтобы переночевать. Не месяц
же тут жить!
Подойдя к окну и распахнув его, Андрей выглянул наружу. Кругом темень. Ничего не видно. Другие постояльцы, видимо, легли
давно спать, или же номера вовсе пусты, так как света больше нигде не
было видно.
***
Андрей проснулся от сильного удара в дверь.
- Лешему по голове постучите так, - проворчал мужчина, переворачиваясь на другой бок, так и не открыв глаза.
– Кто там?
Грубый крик, злой рев.
Но ответом ему была тишина.
- Придурки, - вдогонку промычал он, успокаиваясь, мечтая снова поскорее уснуть.
Приподнявшись на одной руке, а второй взбив подушку и перевернув ее
холодной стороной к себе, Андрей растянулся на кровати, укрывшись
одеялом по самый подбородок, сладко причмокнул. Сон, сон, долгожданный
сон.
И снова удар. Потом кто-то пробежался по коридору. Раздался тихий детский смех.
- Да что же это такое! – не выдержал мужчина.
Андрей включил лампу на тумбочке и сел на кровати, свесив ноги. Взял
мобильный телефон, посмотрел время – час двадцать. Ночь. И чего дети
носятся по этажу, куда смотрят родители? Или показалось… Тихо ж опять.
В комнате было холодно. Занавеска развевалась от ветра, подоконник
заливала дождевая вода. Мужчина чуть привстал и сильно толкнул фрамугу
окна. Та с грохотом захлопнулась, задребезжало стекло.
Мысли в голове разбегались в разные стороны, словно рыба в аквариуме при виде
сачка. Пытаясь выудить что-то полезное, раз за разом он оставался с
пустыми руками. Вечер напрочь стерся из памяти. Вот он закрыл дверь в
номер за собой, направился в душ и… бац, удар в дверь посреди ночи.
Напился что ли? Андрей поднес раскрытые ладони ко рту, дыхнул в них, тут
же втянул воздух носом. Не похоже, аромат зубной пасты
еще чувствовался, без каких-либо алкогольных примесей. Получается,
усталость его свалила с ног? Вон он дурак, такая женщина ему предлагала
выпить! А может еще не поздно?
Мужчина встал с кровати, надел джинсы, почесал волосатый живот. Перед зеркалом втянул его, чтобы
не сильно пугать даму, и накинул рубашку. Минуту репетировал, как будет
оправдываться за свою забывчивость и что станет сулить за прощение.
Наконец-то договорившись с отражением о плане действий, Андрей
направился к двери.
Смех повторился. Несколько раз скрипнули половицы.
Медленно повернув ручку и щелкнув замком, мужчина приоткрыл дверь и высунулся в образовавшийся проем.
Коридор был пуст.
Показалось. Андрей облегченно вздохнул и вышел из номера.
Краем глаза мужчина заметил какое-то движение. Через комнату на
противоположной стороне в дверном проеме на него смотрела старушка. Не
моргая, не подвижно стоя. В белом платье до самого пола. Седые волосы
небрежно спадали на плечи, губы плотно сжаты, в глазах –угольки.
От неожиданности Андрей вздрогнул.
- Вы… Вы что-то хотели спросить? – голос едва дрожал.
Но старушка не ответила, так же молча стала закрывать за собой дверь, скрываясь в темноте комнаты.
Сердце бешено колотилось в груди мужчины. Неприятная встреча, так и
душу отдать недолго, подумал он. За спиной, в номере, раздался хлопок,
послышался звон разбитого стекла. От сильного порыва ветра окно
снова распахнулось, ударилось о стену. Мужчина подпрыгнул от
неожиданности, обернулся, быстро зашел внутрь, прикрыв за собой дверь.
На улице вовсю бушевала стихия, раскачивались деревья, стонали,
скреблись своими лапами-ветками по
металлическому карнизу.
- Ну вот, еще и за разбитое стекло теперь платить… - расстроился Андрей.
Снова скрипнули половицы в коридоре. Снова удар в дверь. Снова детский смех.
- Да что здесь творится такое? Мужчина резко распахнул дверь.
За ней стояла та сама старушка. Вся в белом. С черными, как пропасть,
глазами, и бледной, как сама Смерть, кожей. Указательный палец левой
руки она медленно приложила к губам, прося помолчать.
Вдруг перехватило дыхание, сердце упало в пятки. Непонятно откуда взявшийся дикий ужас сковал тело, лишил воли.
Андрей видел, как старушка отвела чуть назад до этого спрятанную за
спиной правую руку. Краем глаза заметил, как в тусклом свете коридора
блеснула заточенная сталь кухонного тесака. Лишь руку успел
вскинуть, пытаясь защититься от удара. Напрасно. Бесполезно. Навсегда…
Удар, невероятной силы. Боль, сводящая с ума. Хруст ломающихся костей…
***
Ммм… Этот чудный запах страха. Такой манящий, такой опьяняющий. Не
бывает смелых людей, ни разу не видел, встречаются иногда лишь
отчаянные, которые своей слепой яростью пытаются заглушить ужас. Но я-то
знаю, за какую ниточку тянуть. И они ломаются. С криками, взывающими к…
Как смешно! НИКТО ВАМ НЕ ПОМОЖЕТ!
***
Андрей подскочил на кровати, громко вскрикнув. Включил лампу, подбежал к зеркалу. Осмотрел
свое лицо, внимательно изучил руку. Ничего необычного. Все приснилось.
Устало плюхнулся обратно на кровать, обхватил голову руками, закрыл
глаза. Сердце даже и не думало сбавлять обороты, по-прежнему отбивая
дикий ритм. Грудь тяжело вздымалась, по спине струился холодный пот.
Дождь барабанил по окну, ветки раскачиваемых ветром деревьев скреблись по карнизу.
Раздался стук. По стене. Мужчина вздрогнул, напрягся, быстро открыл
глаза. Правая рука потянулась к подушке, под которой лежал пистолет.
- Это я, Тамара, - донесся приглушенный голос, - с вами все хорошо?
- Да, спасибо, уже нормально.
- У меня есть виски, помните?
Если не спится, заходите.
- Ага, сейчас.
Ну что за женщина! Почему в его родном городе ему до сих пор такая не
встретилась? Потому что закон подлости. Потому что таких не бывает.
Потому что в шкафу у нее может прятаться не один скелет. Но разве это
так важно? Особенно сейчас. Надев джинсы и накинув рубашку, не забыв
втянуть живот, Андрей направился к двери. Но прежде чем ее
открыть, прислонился ухом к замочной скважине. Тишина. Ни единого
звука. Усмехнулся. Это же сон был.
Обычный кошмар. Который прошел. Щелкнул замок, скрипнули
несмазанные петли, застонали под весом мужчины старые половицы.
Ковра в коридоре не оказалось. Странно. Старушки тоже. Неудивительно.
Еще один вздох облегчения. Но мало ли…
Двери в комнаты на противоположной стороне под присмотром! Сам же
крадущейся походкой, на полусогнутых ногах, постоянно оглядываясь и
останавливаясь, пошел к соседнему номеру.
Повернув ручку, Андрей зашел внутрь, закрыл плотно дверь, повернул замок на два оборота, повесил цепочку.
- С вами точно все хорошо, - снова взволновано спросила Тамара, - выглядите неважно.
- Да-да, все нормально. Виски у вас далеко?
- Вот.
Мужчина выхватил бутылку, резким движение открутил пробку, взяв со
стола стакан, заполнил его на половину и, выдохнув, вылил содержимое
внутрь себя.
- Ничего себе, - только и сказала женщина, открыв рот.
Андрей решил рассказать про сон. С алкоголем в крови вспоминался он уже
без содрогания, без дрожи в голосе. Но добавляя подробностей, жутких и
мерзких, видя нотки испуга в глазах Тамары и чувствуя себя первоклассным
защитником, он подсаживался все ближе и ближе к ней. Потом речь зашла о
работе.
Градус вырос, жидкости в бутылки поубавилось. Теперь он был не мужчина-клерк, а супер-герой, гроза преступного мира и просто
хороший человек.
Момент, как они поцеловались, Андрей пропустил. Ее мягкие, аппетитные губы вытеснили все мысли из головы, кроме одной.
Какой-то шорох, постоянный скрежет в стенах, на потолке, в полу. Повсюду.
Мужчина приоткрыл один глаз. Оглядел комнату. Никого постороннего. Закрыл, вернувшись на планету наслаждения.
Опять этот раздражающий звук. Навязчивый. Противный.
- Ты ничего не слышишь? – не выдержал он, отстраняясь от Тамары.
- Нет, ничего! Иди ко мне, - промурлыкала женщина.
И снова страстный поцелуй со вкусом алкоголя.
Андрей гладил спину женщины, запускал пальцы в ее волосы, наслаждаясь их мягкостью и послушностью.
Что-то неприятно скользнуло по пальцам. Что-то шершавое, влажное и противное.
Мужчина снова открыл глаза и тут же отпрянул от женщины. На ее плече извивалось несколько белых личинок.
- У тебя… у тебя там, - Андрей пальцем показал на платье, - какие-то…
Женщина, улыбаясь, перевела взгляд на плечо и тут же вскрикнула,
вскочила ногами на кровать, стала стряхивать с себя противных тварей.
Звук нарастал, казалось, что он раздается уже внутри головы. Рвет на
части сознание своим скрежетом. Кровь пульсировала в висках, стучала
молотком, оглушая звоном. В глазах помутнело, стены комнаты неожиданно
приблизились, и сразу же вернулись обратно на свои места.
Да что же происходит? Опять сон? Ущипнуть себя, сильно, нужно.
Мужчина вскрикнул от боли. Не помогло, видимо, это уже точно на яву.
С потолка посыпались тараканы. Черные, коричневые, большие и маленькие.
Из-под входной двери полезли пауки. В стаканах с виски уже плавали
какие-то личинки. Кровать заполонили скорпионы. Насекомые окружали людей
со всех сторон. Мужчина снял с себя рубашку и начал ей отмахиваться,
пытался давить паразитов ногами, но их было слишком много, пришлось
залезть
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:33 | Сообщение # 81 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 58
КНИГА ДЕТСТВА МУШФИКИ
(фрагменты)
МИНДАЛЬ
...Стрела уж пущена, а птица еще поет в кустах...
Из народной поэзии
…Почему так рано зацветает миндаль?..
Еще снег лежит на саманных плоских крышах кишлачных глинобитных убогих кибиток,
еще талый малый азийский снег лежит на саманных крышах, еще снег небогатый
лежит на крышах низких, а миндаль уже цветет.
Цветет хладными дымными розовыми цветами…
Маленький Мушфики губами дотрагивается до этих ранних скорых смелых цветов, ему
кажется: должны они быть теплыми, живыми, ласковыми, ведь одни они цветут среди
февральского сырого безрадостного кишлака.
Но цветы холодны и жестки — они точно отскакивают от юных доверчивых губ
мальчика.
Тогда Мушфики отрывает эти цветы губами, зубами от холодных, темных,
затаившихся веток и жует их, но они вначале безвкусны, а потом горчат на языке.
Горькие, кислые ранние цветы…
Мушфики выплевывает их… Ему грустно…
Почему так рано зацветает миндаль?..
Почему его цветы холодные? Почему горькие?..
Отец Мушфики, старый чабан Бобо Саид, говорит сыну:
- Миндаль раньше всех цветет и позже всех дает плоды.
Тутовое дерево цветет позже всех и дает плоды раньше других деревьев.
Мой мальчик, мой Мушфики, будь как тутовое дерево, как благодатная балхская
шелковица.
Но Мушфики не согласен.
Ему больше нравится миндаль, и то, что он одиноко цветет средь февральского,
унылого, черного, талого кишлака…
Пусть его цветы горькие. Зато они первые…
Но и тутовник тоже жаль. Жаль его обрубленные ветви, пошедшие на корм
шелковичному червю.
Шахский тутовник растет у кибитки Мушфики. Он еще погружен в зимнюю спячку.
Ствол его глух и дремуч.
Мушфики влезает на дерево и гладит его по изуродованным ветвям. Словно это
живое существо. Словно это побитая кишлачными мальчишками бездомная, бродячая
собака. Отбившийся от стада волкодав с отрубленным хвостом.
Дерево похоже на этого волкодава.
У него ветви обрублены, а у волкодава хвост.
Дерево похоже на летучую стаю волкодавов с обрубленными хвостами. На застывшую
в сыром неприютном кишлачном небе стаю волкодавов...
…Ах, ата, ата, отец, зачем в мире есть собаки с изуродованными хвостами и
деревья с порубленными ветвями?..
Зачем я стою под тутовым еще спящим деревом, и провожу ладонью по лицу, и
неожиданно чувствую, как над верхней пухлой моей детской губой растет,
колеблется от сырого ветра робкий пушок.
Это — начало усов. Это похоже на маленькие глухие рожки, пробивающиеся
бугорками у годовалого нашего теленка.
Ах, ата, почему у меня так рано растут усы? Раньше всех моих
сверстников-пастушат.
Теперь все будут смеяться надо мной.
Ах, ата, вы правы: Лучше быть тутовым деревом, чем ранним горьким миндалем,
одиноко цветущим среди февральского талого кишлака...
…Мальчик бежит по кишлаку, в темные, мягкие пустынные поля.
Он проваливается высокими башмаками-каушами в густую влажную землю, но бежит,
бежит, бежит…
Земля добрая…
Мушфики нравится, как она проваливается и расползается под ногами.
Уступчивая, ласковая земля, похожая на добрые влажные губы их единственной
коровы Уляши, когда она облизывает новорожденного теленка...
…Ата, ата, вы пасете большое стадо, а имеете всего одну корову…
Почему, ата?..
Бежит мальчик в февральских пустынных полях. Один…
На бегу лихорадочно дотрагивается ладонью до лица и чувствует захолодевшими
пальцами упругий, щекочущий пушок над верхней пухлой губой.
Растут усы…
Молчат бесконечные, мяклые поля…
Несется в полях сырой, огромный, беспутный ветер...
И только кое-где в полях розовыми, дымными, живыми островками-облачками стоят
невинные, беззащитные, миндальные расцветшие деревья.
Мушфики подбегает к одному из деревьев и останавливается, не отрывая пальцев от
острого пушка над губой.
Растут усы...
Цветут холодные первые деревья...
Мальчик снимает с головы ферганскую тюбетейку — под ней плетеной хлесткой
змейкой извивается косичка на наголо стриженной голове: Мушфики единственный
сын у чабана Бобо Саида.
Вымоленный у Аллаха под выветрившимися стенами далекого засыпанного текучими
кызылкумскими песками священного мазара Али Ата.
Искусала безмолвные, узкие губы мать Мушфики, оя Кумри-ханум, когда рожала его:
Шариат запрещает роженице кричать в родах…
Ребенок должен являться в святой тишине. Чтобы добрый Ангел реял, веял над его
головкой, чтобы крики и стоны не спугнули его.
Так Кумри-ханум и умерла в родах с искусанными молчными губами.
Может быть, если б ей позволено было кричать — она бы выжила?..
…Мушфики не знал матери…
Только имя от нее осталось. Как пустая, полая, звонкая кожа от змеи…
Но теперь, под миндальным, веющим, сырым деревом Мушфики подумал о своей
матери, и ему показалось, что он знает ее, что она, живая и трепетная, обнимает
его, и он прижимается к ее щекам и длинным, густым косам, терпко пахнущим
кислым молоком-чурготом, в которое женщины его родного кишлака Чептура опускают
головы перед тем, как мыть их, и оттого косы становятся тучными и блестящими.
Ах, это сверкание пахучих женских и девичьих кос, вымытых в мятной, мускусной
иранской воде и доходящих до самых пят!..
Мушфики стоял в полях под цветущим миндалем и быстрыми пальцами дергал пушок
над губой. Больно было. Даже слезы на глазах выступили…
Мальчик понимал, что это напрасно. Так же напрасно, как стричь тутовые
деревья: они все равно будут жить и плодоносить, пока жив ствол.
Теперь кишлачные мальчишки будут обзывать его эмирским сарбазом-стражником.
Сарбазы носят длинные, густые, устрашающие, обвислые усы...
Мушфики плакал злыми слезами…
…Ах, отец, зачем так рано зацветает миндаль?..
Зачем его цветы горькие?..
Как мои слезы...
Зачем, отец?..
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:35 | Сообщение # 82 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 58 (продолжение)
ОХОТА
...Убей! Убей не умеющего убивать без дрожи!..
Амир Тимур
Уже поздняя осень!..
Уже в просторных, ясных, хладных садах жгут палую золотую листву!
Уже костры неохотные, сырые чадят, горят, уже дымы витают средь опустелых
деревьев!..
Горькие, ползучие дымы...
Но Турсунджан и Кумри стоят по обе стороны дувала и шепчутся, смеются, молчат,
таятся.
Они выросли за прошедшие месяцы.
Уже саманный дувал отстал. Уже саманный дувал невысок.
Уже маковая головка в красном платке и круглая, как термезский арбуз, голова в
ферганской пыльной тюбетейке переросли недвижный дувал.
Уже они встречаются над дувалом.
Уже витают.
Уже!..
А Мушфики старается не глядеть в сторону дувала, а уходит в пустынные сады и
там играет на нае, и жжет костры, и глядит в струящиеся, немые, осенние
азиатские небеса.
Там высоко и безмолвно летят, скользят осенние перелетные птицы. Они летят в
Индию?..
А Мушфики никогда не увидит иные страны, иные земли?..
Неужели он никогда не побывает в Индии, а так и останется навек в этих червивых
садах, в родном, но убогом, малом кишлаке Чептура?
Неужели эти безмолвные птицы счастливее и вольнее его?..
Мушфики вспомнил слова дервиша-муджавира Хотама-ходжи:
…Блаженны бродячие хафизы!..
Душа странника— благословенный караван-сарай!..
Посох и свирель позовут тебя!..
Уже зовут!..
Я пойду вслед за птицами…
Пора!..
Да и не могу я глядеть на две счастливых, застенчивых, улыбчивых головы над
дувалом...
Горячо мне в глазах становится, словно от сырого дыма осенних костров...
Пора!..
Как быстро их две головы выросли над дувалом, а голова Мушфики только поднялась
вровень с ним...
Мушфики бежит к кибитке…
Бросает в отцовский старый полевой хурджин несколько лепешек, сухих урючин и
тутовых ягод, кладет в мешок свирель-най, берет в руки грушевый посох
Хотама-ходжи.
Выходит с мешком и посохом из кибитки и идет к дувалу.
Мушфики ростом с посох. Мальчик еще...
Но блаженны выходящие в путь в дни юности своей, когда голова едва превышает
высоту посоха.
Ибо мир открыт шире молодым глазам!..
…Через много лет придет легендарный Мушфики в родной кишлак, в родные урюковые
сады согбенным от старости и мудрости путником, и вновь седая, ветхая голова
его склонится и будет вровень с посохом, как в день, когда он вышел в дорогу
жизни, ибо сказано: И возвращается ветер на круги своя... А садовник в сады
своя...
...Турсунджан и Кумри, прощайте!..
Я ухожу. Оставайтесь в садах...
Уже птицы летят... Уже из ущелий веет осенней прохладой...
Когда я был совсем маленьким, прохожая люли-цыганка по моим голым ступням
нагадала мне бесконечную дорогу!
Всем она гада¬ла по рукам, а мне по ногам!..
Всем по ладоням, а мне по пяткам! —
Маленький путник с огромным мешком-хурджином и посохом улы¬бался.
Он шутил на прощанье, этот маленький мудрец, уже познавший горечь первой любви.
И первой смерти.
А впереди была еще более щемящая и ранящая разлука с другом, с Турсунджаном
круглоголовым...
Ах, неужели детство — это одни потери и разлуки?..
Одни горькие, сырые, осенние костры в опустелых, грустных, хладных садах?..
— Не уходите, Мушфики-ака. Вы же наш старший брат. Кто защитит нас?
Я все слышу, слышу голоса с реки, из туманных глухих тугаев. Они зовут меня.
Не уходите, Мушфики-ака, старший брат-защитник... Не уходите... — сказала
маковая головка с дувала и заплакала.
Слеза алмазная, родниковая дошла до смоляной родинки над верхней губой.
Дошла... Встала... Колеблется!..
— Мушфики-ака, не бросайте нас...
Я не нарушу клятву о дувале! Это моя голова сама выросла над дувалом.
Давайте, ака, замесим новые кирпичи и поставим их на дувал.
Я не нарушу клятву. Клянусь алыми конями... Клянусь скакунами, задыхающимися на
бегу!.. Не нарушу...
— Турсунджан, смешной, родной Турсунджан, я ухожу за перелетными птицами, я
стану бродячим дервишем-хафизом.
Не надо месить новые кирпичи. Надо разобрать этот дувал и построить из него
семейный танур-очаг... Клянусь алыми конями!..
Про¬щайте, Турсунджан и Кумри…
Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы...
Когда полетят перелетные птицы...
Турсунджан, вспоминай меня...
Я спою тебе прощальную песню-касыду...
О друге...
И Мушфики запел...
…Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
из осенних
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
из осенних из моленных из пресветлых
Воспомни друже друже дальний когда чинара облетит
Когда отсталый стылый лебедь в азийских высях просквозит
Воспомни друже в рощах ясных
В карагачах в арчах в фисташках
Воспомни в поздних рощах хладных
Воспомни друже дальний дальний когда завеет из ущелий
Когда ледник родящий реку заледенеет замелеет
Когда родник поящий дервиша зальется луговой свирелью
сырой сребристою свирелью младой волнистою свирелью
овечьей мшистою
свирелью
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Когда завеет из ущелий
Воспомни друже
О
Осенний...
И тут Мушфики повернулся и быстро пошел прочь от кибитки, а Турсунджан
рванулся, и побежал за ним, и кричал, кричал:
- Останьтесь, ака... Не уходите!..
Но потом он отстал, отстал, отстал, и маленький путник с огромным полупустым
мешком-хурджином и грушевым посохом ни разу не обернулся и быстро, быстро
уходил, ловко и сильно ступая отцовскими дряхлыми каушами по палой, мягкой,
бесшумной, золотой урюковой листве.
И пропал, затерялся в дымящихся садах...
Тогда Турсунджан повернулся и пошел к дувалу...
...Не уходите, ака... Не уходите... Мы замесим новые саманные кирпичи и
поставим их на дувал... Клянусь алыми конями...
Зачем это теперь?..
Воспомни, друже, друже дальний, когда завеет из ущелий!..
Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы! Прощайте, Мушфики-ака!..
Прощайте... Здравствуй, Кумри... Моя невеста...
Мы пойдем в сады осенние... По обычаю наших отцов — я впереди, а ты на
несколько шагов сзади, как жена любящая, покорная...
Здравствуй, Кумри... Моя невеста...
— Там, на реке, голоса слышны... Зовут меня, Турсунджан...
Не ходить нам по садам осенним — вам впереди, а мне сзади, как жене любящей,
покорной...
...Над опавшими садами бесшумно и ровно летели перелетные птицы. Холодные,
осенние, высокие птицы.
Мушфики стоял у реки Коко и, задрав голову, глядел на журавлиный чеканный клин.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:36 | Сообщение # 83 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 58 (окончание)
Было что-то неживое в молчаливом небесном строе уходящих птиц.
Осенние птицы словно четко застыли в небе...
А весною они тянутся лепетливой, живой, говорливой беспорядочной нитью в
теплом, дышащем, переливчатом небе...
Я люблю весенних птиц! Я люблю их хаотические, наплывающие, низкие,
близкие живые стаи!..
Их голоса похожи на голос моего ная!.. Наверное, мой най был некогда птицей!
Весенней птицей!.. Я люблю весенние стаи...
Но осенние, четкие, хладные птицы летят.
Но холодные безмолвные птицы летят в осеннем стеклянном небе...
И вдруг!.. Вдруг!.. О Аллах!.. Что это?..
Чьи-то гортанные, шальные, хмельные голоса несутся с противоположного берега
реки.
…Джоон! Джоон! Эй, бош бош бош! Эй, душа! Эй! Эй! Эй, душа душа! Ай! Ой! Джоон!
Джоон!.. Ха-ха-ха!.. Хватай его! Бей! Насмерть! Убивай без дрожи, без трепета!
Сразу! Наповал! Эй, душа!.. Зажигай тугаи!.. Зажигай! Ве¬селей!..
Эй! Эй, эй!..
Горят и дымятся тугаи и приречные сухие камыши.
Горит берег. Пламя бежит, льется по камышам. Золотое.
Нежное...
Вылетают из густого дыма трепещущие фазаны. Бьются, хлопают радужными перьями в
воздухе.
У них крылья горят. Вспыхивают.
Как быстро горят, трепещут живые крылья!.. Быстрей мертвых камышей!..
Обгорелые, похожие на черные комья глины, фазаны падают в реку...
Из высоких зарослей ивняка и туранги выскакивают несколько богато одетых
всадников с длинными монгольскими луками и стрелами в руках...
Они хохочут. У них лица пьяные, хищные. Они явно иль напились вина, иль
накурились анаши.
Мушфики узнает Аллаяра-бая диван-беги, немых, ощерившихся братьев Хасана и
Хусейна и усатых, дико вопящих сарбазов-есаулов с дамасскими полыхающими
клинками в руках:
- Эй, джоон! Джоон! Убивай без дрожи! без трепета! без крови!..
Но кого убивай?..
Кого?..
Мушфики прячется за большой придорожный камень и осторожно выглядывает из-за
него.
Пьяные, хохочущие, вопящие всадники носятся по горящему берегу.
— Давай по мосту на ту сторону. Подождем их там. Им некуда больше деться. Они
сами придут к нам! Прямо в руки! Ха-ха-ха! Эй, джоон! — кричит Аллаяр-бай, и
узкие его степные, барласские глаза сверкают мутным беспокойным огнем.
От анаши…
Шалые, слепые глаза. Опасные...
Всадники с ходу бросаются на шаткий деревянный мост, тонко повисший над бурной,
клокочущей рекой Коко.
Скачут пьяные всадники по хрупкому мосту. Хохочут! Слепые и раздольные от
анаши!..
Мост изогнулся, трепещет под ними, как шея цыпленка под ножом, но всадники
только кричат и хохочут. Пляшут кони на качающемся мосту, готовом вот-вот
рухнуть, порваться.
Те самые, атласные, ахалтекинские, шелковые, алые, что увез¬ли Амадерю.
Мушфики узнает их...
...Вот бы мост порвался, провалился, не выдержал!
И река бы остудила этих коней! этих накурившихся, пьяных людей, от которых
исходит дух крови и смерти!..
- Эй, джоон! Эй, убивай без дрожи! Без трепета! Без крови! Наповал! Сразу!..
Кони прошли по мосту.
Пьяные всадники быстро и ловко спрыгнули с коней на землю, и попрятались за
придорожные камни, и затаились с луками и клинками.
Неожиданно тихо стало.
Только река шумела.
Только противоположный берег быстро и мягко горел.
Только трещали золотые камыши, и дымились сырые тугаи, и падали в реку
обгорелые фазаны...
— Эй, убивай без дрожи! — прокричал из-за камней хмельной невидимый голос
Аллаяра-бая.
...Кого убивай?.. Эй, неужели?! Ай!..
Вначале из дымящихся тугаев царственно выплыли высокие ветвистые рога, а потом
у висячего, еще качающегося моста появил¬ся огромный олень.
Бухарский золотой олень-хангул. «Ханский цветок» — так его прозвали в народе...
Вслед за оленем на берег выскочила самка-олениха и олененок-сосунок. Все трое,
застыв, замерев, чутко шевелили, подрагивали влажными глубокими ноздрями.
Наконец самец издал резкий острый крик, похожий на свист, и медленно ступил на
шаткий, сразу прогнувшийся мост.
За ним осторожно пошли олениха и сосунок...
...Неужели они будут стрелять в оленей?.. Ведь у оленей сейчас гон, и всякая
охота запрещена. Но запрещена она кем? Самим Аллаяром-баем. И, значит, ему-то
она позволена, а всем остальным запрещена!.. А ему позволена!..
Но ведь у них сейчас гон. Они сейчас слепые, беззащитные.
У них ноздри не чуют ничего, кроме друг друга.
Не чуют смертной подкрадывающейся последней стрелы.
У них сейчас оленья любовь...
Разве можно убивать влюбленных?..
— Эй, убивай без дрожи! Наповал! — прокричал нетерпеливый гортанный голос, и
тугая, хлесткая стрела метнулась, вышла из-за камней и с сырым каким-то жадным
звуком вошла, впала, вомчалась в большой текучий глаз самца.
Огромный олень скосил оставшийся, побелевший, помертвевший сразу снежный глаз,
как-то присел, изогнулся, пошел крупной дрожью-рябью, и вдруг высоко и нелепо
прыгнул над шатким узким мостом, упал в реку и вмиг пропал в волнах.
Он был уже мертвый, когда прыгал над мостом и падал в воду, и потому сразу
утонул.
Вторая стрела пробила шею самки, и она сразу сломалась, осела, упала на все
четыре ноги на самом краю моста и стала мотать непослушной, чужой головой, а
потом вдруг уронила ее, уложила между передних ног, словно уснула.
Не было ни крови, ни дрожи. Смерть мгновенной была...
— Эй, джоон! Я из рода барласов! Я потомок великого амира Тимура! Я умею
убивать без дрожи! без трепета! наповал! с первой стрелы! без крови! Я даю
смерть мгновенную! Горячую! Сладкую! Сочную! Ха-ха-ха!..
Горе тому, кто не умеет убивать без дрожи, без крови!
Горе тому в государстве нашем!..
Джахангир Тимур, мой предок сказал: убей!
Убей не умеющего убивать без дрожи...
Без дрожи в жертве и в себе!
Ибо дрожь жертвы может перейти, перекинуться к охотнику!
И я даю смерть точную, сладкую!.. Даже пьяный!.. Даже накурившийся анаши!..
Ха-ха!.. А этого сосунка мы поймаем руками! Не стреляйте в него. Ловите его.
Окружай¬те!
Аллаяр-бай и его спутники выскочили из-за камней и бросились к мосту.
...А олененок-сосунок стоял на самом краю моста, уткнувшись недоуменными
нервными, дергающимися ноздрями в мертвый бок матери оленихи. Обнюхивал.
Поднимал голову и глядел нареку...
Пьяные охотники с воплями и криками приближались к мосту.
Впереди всех бежал тучный Аллаяр-бай в высоких охотничьих лаковых сапогах, в
узком коротком облегающем чапане, схваченном широким поясом-миенбандом.
Пояс был унизан драгоценными камнями: бадахшанскими лалами, индийским жемчугом,
персидской бирюзой.
На голове у него была белая легкая шелковая занданийская чалма...
Аллаяр-бай бежал, тяжело дыша, растопырив толстые красные пальцы:
- Бош! Эй, джоон! Иди сюда, сосунок! Чего ты тычешься в мертвую мать?
Ха-ха-ха!.. Иди сюда! Ах ты, сиротка!..
Я возьму тебя с собой в Бухару! Я подарю тебя Абдулле-хану!..
Иди сюда!..
…Олененок метался по мосту.
Сзади него был горящий дымящийся берег и мертвая олениха-мать, через которую он
так и не решился перепрыгнуть.
Тогда он рванулся навстречу орущим, пьяным, хохочущим охотникам и, на бегу
резко увернувшись от красных толстых пальцев Аллаяра-бая, изо всех сил бросился
бежать вдоль реки, а потом свернул в урюковые бесконечные сады и помчался по
алым, золотым, мягким, холодным листьям...
— Эй, он побежал в мои сады! Там мы его и поймаем. Нам помогут мои
сторожа-мальчишки Турсун и Мушфики! — И пьяные охотники ринулись в сады вслед
за олененком...
Горели камыши и тугаи на противоположном берегу.
Как комья сухой глины, падали в реку обгоревшие фазаны.
Лежала на мосту мертвая олениха...
...Но ведь у них сейчас гон! Они сейчас слепые. Беззащитные. У них сейчас
оленья любовь!..
Разве можно убивать влюбленных?..
Разве можно?..
— Ай, я не успею предупредить Турсунджана и Кумри!..
Я бросаю хурджин и посох на землю!
Я бегу, я задыхаюсь, я тону в палых листьях, я подбегаю к кибитке, я прячусь за
белый тополь...
Поздно!..
Поздно...
…Хохочет Аллаяр-бай. У него глаза слезятся. Узкие, степные, барласские глаза.
Они горят беспокойным, шальным огнем. Звериные глаза. От анаши.
И смех тоже звериный, неспокойный. Тоже от анаши.
— Турсун, а где этот сын чабана, это гиблое, гнилое семя опиекурилыцика,
Мушфики?
Турсунджан не умеет лгать.
— Домулло, он взял дорожный хурджин и посох и пошел бродить по дорогам.
Он решил стать странствующим хафизом.
Ему цыганка по пяткам нагадала большую дорогу, и он пошел вслед за перелетными
птицами...
Глаза Аллаяра-бая горят, роятся мутным звериным огнем.
— Я найду его и дам ему сто палок по его кочевым пяткам!
Как он мог оставить без присмотра мои сады?! Уж я-то разобью камчой его
пятки!..
А откуда здесь дувал? Кто его поставил? Или в кибитке появилась женщина?
Ха-ха-ха! Ты не женился ли? Не разделил ли дом на две половины — мужскую и
женскую?.. Ха-ха-ха!
Турсун, ты не видел тут беглого сосунка-олененка?..
И тут Аллаяр-бай поперхнулся и замолк, и его хохочущие, визжащие, как дикие
кабаны, спутники тоже вмиг притихли…
Над дувалом появилась и тут же исчезла испуганная маковая головка в красном
платке. Со смоляной родинкой над верхней припухлой детской губой...
— Кто это? — протирая слезящиеся глаза толстыми красными пальцами, тихо сказал
Аллаяр-бай. — Или это пьяное виденье? Бред? Кайф? Кто это? — дико завизжал он.
— Кто? Кто?.. Турсун, кто это?! У нее глаза сосунка-олененка!..
— Это моя невеста Кумри.
— Джоон! Душа! Значит, это не кайф!..
Клянусь всей анашой священной Бухары и Мавераннахра — это та самая родинка, о
которой писал шейх Хафиз!..
...Если та
ширазская турчанка заберет мое сердце с собой,
За одну ее
жгучую родинку я отдам Самарканд с Бухарой!..
И она твоя невеста?.. Ха-ха-ха!.. Мальчишка... Сиротка...
Отдай ее мне!..
Я подарю тебе эти сады. Я щедрый.
Я отдаю тебе эти бескрайние сады за эту тленную, быстробегушую, преходящую
родинку... Ха-ха-ха!..
Отдаю бескрайние сады за крохотную родинку!..
— Нет, домулло. Она моя невеста, и станет моей женой, когда вырастет на две
головы над дувалом.
— Ха-ха-ха!.. Мы любим юные сквозящие стебли, курчавые зеленые побеги, а не
налитые соками земли серые стволы!..
Мы любим ранние зеленые плоды, набивающие сладкую оскомину!
Нам достаточно того, что она возвышается над дувалом на одну голову…
Ха-ха-ха!.. А если ты будешь противиться — мы возьмем ее ялой и ты
останешься без родинки и без садов!..
Решай, Турсун! Решай, сирота! Решай, мальчик!..
Я не хочу тебя обижать... Священная Книга запрещает обижать сирот...
Я милостив и щедр к тебе...
— Нет, домулло…
- Эй, Хусейн, Хасан, привяжите его к тому урюку. Пусть ос¬тынет...
Вот так!..
А теперь тащите сюда ту девчонку, ту родин¬ку!.. Вот это настоящая охота!
Джоон!.. Она кусается! Извивается! Змея! Змейка!.. Ха-ха-ха!..
Возьми мой пояс-миенбанд — свяжите ее! Вот так!
Эй, есаул, положи ее на коня! Вот это добыча! Охота!
Джоон!.. Эй, Махмуд-мирахур, принеси чилим... Покурим и поедем! Джоон! Эй,
какая охота! Какая добыча!.. Какой чилим сладкий! Ай, дым!..
Эй, Турсун, хочешь попробовать? Сразу все забудешь! Добрым станешь, улыбчивым!
Сам отдашь мне родинку! Сады взамен возьмешь!..
Коран запрещает обижать сирот. ..
— Домулло, я убью вас. Развяжите меня — и я убью вас.
Вы боитесь меня, мальчишку? Вы, великий Аллаяр-бай диван-беги, потомок самого
амира Тимура, боитесь простого мальчишку-садовника?
Вы, умеющий убивать без дрожи?! Ха-ха-ха!..
По древнему обычаю наших гор, если два джигита, два палвана, влюбляются в одну
девушку, они бросаются в реку и в волнах решают свой спор...
Кто останется живым и выплывет на берег — тот и победитель!
Вы же родом из наших мест, вы знаете этот обычай!
Пойдемте к реке, и я утоплю вас своими худыми голыми руками!..
Иль вы боитесь, потомок бесстрашного амира?
О, если б великий амир знал, что у него будут такие потомки! Он бы задушил всех
своих жен!..
Пойдемте к реке, домулло! Пойдемте, джигит, палван, ворующий чужих невест!
Я голыми руками утоплю вас по древнему обычаю!..
Аллаяр-бай сидит на глиняной суфе и задумчиво, забывчиво курит чилим.
Поднимает тяжелую дремливую голову со звериными желтыми плывущими глазами.
Медленно и густо хохочет. Слезы текут из узких степных глаз.
Потом ударом лакового длинного сапога он отбрасывает чилим.
- Эй, Махмуд-мирахур, развяжи мальчишку. Пойдем к реке. Будем джигитами.
Соблюдем древний обычай наших гор... Ха-ха…
Мне ведь надо искупаться, чтобы дым в голове прошел...
Заодно мы подарим реке этого непочтительного отрока…
Джон! Поехали к реке! Скорей! Эй, опять охота! Опять нужно убивать без дрожи!..
Джоон!.. Душа пляшет!.. Дым гуляет в жилах!..
...Они идут мимо меня, мимо белого тополя: Аллаяр-бай, Турсунджан, усатые
есаулы, Хасан и Хусейн.
Махмуд-мирахур ведет за собой коня, поперек которого на седле лежит связанная драгоценным
поясом-миенбандом Аллаяра-бая Кумри...
Что я могу сделать? Что?..
Если я обнаружу себя — они растерзают меня...
Но я должен помочь Турсунджану и Кумри…
Но как?
Как?..
Осторожно таясь за деревьями, я крадусь вслед за ними к реке...
Противоположный берег уже не горит. Только дымится. Черный берег. Пламя ушло
дальше...
...Турсунджан, круглоголовый мой друг, мой садовник Турсунджан, худой, ты идешь
по висячему деревянному мосту над бешеной рекой!
Ты осторожно перепрыгиваешь через мертвую олениху с пробитой безвольной шеей,
ты идешь по мосту на тот черный, тлеющий берег.
Ты встаешь на том пустынном мертвом берегу, ты раздеваешься и высоко вверх
поднимаешь руки, худые мальчишеские руки, чтобы показать, что у тебя нет в
руках никакого оружия — ни ножа, ни камня.
Ты стоишь голый, босой, солнечный.
Ты готов броситься в реку и в волнах вступить в смертную схватку с
Аллаяром-баем.
Ты солнечный...
…Река Коко, помоги ему!
А на этом берегу стоит Аллаяр-бай. Он хохочет.
Он в лаковых длинных сапогах и в белой шелковой рубахе, он снял только чапан и
чалму, он тоже поднимает вверх руки с короткими толстыми пальцами...
Хохочет... Накурился...
Но глаза у него неожиданно резкие, ясные, и нет в них текучего, дымного,
шального хмеля. Он зверь. Охотник...
Махмуд-мирахур бежит на мост и останавливается на его середине.
Он резко поднимает вверх обе руки. Тишина.
Только ревет река, только вьет смертные водовороты, только глухо перекатывает
по дну валуны.
— Бош! Джоон! Эй! Охота! — истошно вопит Махмуд-мирахур, опуская обе руки.
Турсунджан и Аллаяр-бай бросаются в реку.
Плывут. Встречаются…
Река быстро уносит их.
Есаулы с пьяными криками, воплями бегут по берегу. Вдоль реки...
Я тоже бегу вдоль реки!
…Река, река, помоги ему!
...Турсунджан хватает Аллаяра-бая за бороду. Они тонут и вновь возникают в
быстрых ярых волнах. Машут руками. Цепляются друг за друга. Скользят. Бьются.
Захлебываются. Уносит их хрустальная дремучая река. Пьяные есаулы от них
отстают. Я бегу вровень с ними...
…Река, река, помоги ему!..
Аллаяр-бай захлебывается, бьется.
Мелькают в воздухе красные беспомощные пальцы!
Турсунджан цепко держит его за бороду наматывая ее на ловкую свою руку...
Но!
Что это?! Стой!..
Подождите, домулло! Эй, подождите!.. Ай!.. Откуда он у вас? Откуда?..
Вы вытащили его из лакового сапога. Узкий короткий ура-тюбинский нож.
С месяцеобразным обоюдоострым концом. Таким ножом мой отец резал больных ягнят.
Сладкий нож. Он входит сразу в тело. Как в воду...
Подождите, домулло! Это же нечестно! Древний обычай запрещает пользоваться
оружием!..
Только руками можно...
...Я кричу?.. Бегу...
Подождите, домулло! Ай!..
Турсунджан плещется в волнах, крутится, бьется, убирая, отстраняя круглую свою
нагую голову от ножа.
Но сколько он может храниться?.. Ускользать?.. Сколько?..
Нож сразу мягко входит в глаз. Как стрела в глаз оленя.
…Эй! Джоон! Душа! Кайф!.. Убивай без дрожи!..
...Турсунджан, друг, почему ты сразу разжимаешь руку и отпускаешь бороду
Аллаяра-бая?
Почему уже не плещешься, не бьешься, не крутишься, не вьешься в волнах?..
Почему сразу река быстрее уносит тебя?..
Почему ты тонешь, уходишь, падаешь?..
Почему твоя голова красная?..
Почему одна волна набегает и смывает кровь, но голова тут же вновь делается
красной? Твоя голова! Круглая, как термезский арбуз!..
Термезские арбузы самые сладкие, самые сочные, самые красные!
Продавцы на базарах всегда продают их на взрез... Но никто не режет эти арбузы
— все знают, что они сладкие и красные...
Зачем же зарезали твою голову?
Зачем она красная?
Зачем она пропала в волнах?..
Я кричу? Я бегу вдоль берега? Я стою на берегу, а Турсунджана уже нет?..
...Мушфики-ака, не бросайте нас…
Я не нарушу клятву о дувале. Это моя голова сама выросла над дувалом.
Давайте, ака, замесим новые кирпичи и поставим их на дувал. Закроем Кумри.
Клянусь алыми конями!
Клянусь скакунами, задыхающимися на бегу, я не нарушу клятву о дувале...
...Коко, помоги мне...
Я бросаюсь в реку. Я плыву к Аллаяру-баю.
- Эй! Джоон!Тнилое гиблое семя опиекурилыцика! И ты хочешь на дно! Клянусь всей
анашой Мавераннахра — тебя-то я убью с первого удара!
Эй, подставляй глаз! Мой нож жаждет твоего гнезда! Живых ножен! Ха-ха-ха!..
Я набираю полную грудь воздуха и ныряю под Аллаяра-бая. Под водою резко видны
ноги в лаковых сапогах.
Я обеими руками крепко обхватываю эти ноги в сапогах и тащу их ко дну.
Ноги дергаются, сопротивляются. Мимо меня в быстрой смутной воде мелькает нож.
Мелькает. Появляется под водой голова Аллаяра-бая. Она извивается, как
водоросль. У нее выпученные белесые глаза…
Я крепко держу обе ноги.
Река несет нас…
Аллаяр-бай задыхается. Он пытается разомкнуть, согнуть, высвободить ноги в
сапогах, но я держу их крепко и тащу на дно.
У меня больше воздуха, чем у Аллаяра-бая, но и я уже захлебываюсь...
...Коко, помоги мне...
У меня болят глаза от быстрой упругой воды. Донный песок попадает в них. Но
закрыть их нельзя. Нельзя. Что-то серебристое опускается у моих глаз. Рыба...
Нож.
Рука Аллаяра-бая выпускает нож.
Я крепко держу вздрагивающие ноги в лаковых длинных сапогах.
Потом они становятся послушными, податливыми…
Аллаяр-бай мертв. Я опускаю его и, изо всех сил оттолкнувшись дрожащими ногами
от песчаного дна, выскакиваю на поверхность реки.
Тяжело дышу…
И тут...
И тут что-то мягко ударяет меня, тычется в мою спину, я поворачиваюсь, и в
глаза мне ослепительно и нежно сверкают бадахшанские лалы, переливчатые
жемчуга, вспыхивает из зеленой воды персидская небесная бирюза.
Это Кумри…
Она мертвая. Руки и ноги ее связаны поясом Аллаяра-бая.
Я ловлю ее легкое, летучее тело, я долго распутываю мокрый, разбухший миенбанд,
освобождая ее руки и ноги.
Я гляжу в ее лицо. На родинку.
Я плыву с ней в реке…
Но она мертвая. Уже не укусит меня в руку…
...Вначале меня укусил осел, которого я вытащил за хвост из реки смерти, а
теперь вы, моя луноликая, когда я спас и вас, схватив за косы!..
Ах, я глупец!.. Интересно, кто спасет меня, когда я буду погибать, ведь у меня
— увы! — нет ни хвоста, ни кос!
— Вас будут тащить за язык! Он у вас слишком длинный!..
— Но ваши ресницы длиннее моего языка!..
...Мушфики-ака, не бросайте нас! Вы же наш старший брат…
Кто защитит нас? Река Коко там, в туманных тугаях шумит. Она зовет меня…
Там отец, мать и два братика плывут. Они зовут меня. Они плачут и кричат:
Кумри, Кумри, старшая сестра, апа Кумри, зачем ты оставила нас одних в реке?
Тут холодно и мокро, апа... доченька, дай мне руку с берега... я все хватаюсь
за ветки прибрежных ветл — но они обрываются, эти сохлше, серые ветки, и река
уносит, уносит меня.
Дай мне руку с берега...
Или лучше — сама плыви сюда, к нам.
Зачем тебе этот берег без нас? Зачем тебе берег сиротства?..
Кумри, я оставлю тебя реке.
Теперь ты соединишься со своими близкими…
Я осторожно убираю свою руку, на которой ты лежишь.
И река забирает тебя.
Она принесла тебя.
Она и унесла.
Прощай, Кумри!..
Я выхожу на далекий берег. Сюда уже пришел огонь. Горят золотые камыши. Дымятся
сырые тугаи.
Над моей головой часто и трепетно бьет радужными крыльями и длинным красным
хвостом фазан. Он почти не движется в воздухе. Почти стоит. Он охвачен огнем.
Горят крылья и хвост. Поэтому он почти не движется. И все же он долетает до
реки. И, как ком черной скучной глины, падает в нее...
Как быстро горят живые крылья, перья…
Гораздо быстрее сухих, золотых, бездушных камышей...
В высоком стеклянном осеннем небе бесшумно и безучастно летят, скользят
перелетные птицы...
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 06.03.2014, 18:40 | Сообщение # 84 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник №59
Крохотныйкомочек
Посвящаетсявсем крохотным комочкам,
ивсем, кто когда-то был крохотным комочком
…За окнами с серого
неба неспешно спускаются тоненькие капли, и осторожно, словно боясь больно
плюхнуться, ложатся первые, скромные снежинки. На вольно гудящем морозном
ветру, сброшенные готовящимися к зимней спячке берёзами, осинами и рябинами,
парят золотые яркие листья, создавая волшебный душевный уют. А крохотный
комочек наблюдает за грустным и удивительным одновременно явлением этого
загадочного времени года из своего тёплого мягкого гнёздышка, образованного
помятым одеялом. Он изумлён красивыми, хоть порой и беспорядочными, танцами за
окном, и думает, стоит ли ему окончательно проснуться, разбудить семью,
попросить еды, или дальше смотреть на чудо за окном, либо снова заснуть
сладко-сладко, мирно и спокойно. Не догадываясь при этом, что он сам –
прекрасное чудо, любимое, с кристально чистыми глазками, которые яснее ясного
неба, с нежным забавным носиком, симпатичным ротиком, похожим на раскрывающийся
бутон ромашки-разноцветки, с бдительными хрупкими ушками, с милым пушком.
Крохотный комочек – двухмесячный котёнок. Он ещё до конца не осознаёт, кто он
такой. Он не знает, что такое гулять на улице, бегать на лужайках, карабкаться
на деревьях. Он пока не понимает «взрослых» чувств, дружбу и вражду. Но,
несмотря на то, что он такой маленький, у него есть одно очень важное умение –
любить. Любить первозданную красоту природы, любить жизнь – такой, какая она
есть, любить этот огромный, неизведанный, чудесный мир.
Котёнка зовут Барс. Он
назван в честь своего большого собрата снежного барса. Не только за белую с
тёмными пятнышками шёрстку, похожую на барсиную, но и потому что прибыл в дом
новых хозяев ровно в тот день, когда ложился самый первый снег, который потом
растаял. Барс обожает молоко, крошечную плюшевую мышку и резвую беготню по
всему периметру дома. Однако больше всего он любит ластиться у заботливой
хозяйки, чувствовать её тепло рядом с собой, засыпать на её коленях, блаженно
мурлыча. И во всём вокруг – будь то лёгкое дуновение через открытую форточку,
либо необыкновенный звон хрусталя – Барс находит невероятные, самые настоящие
чудеса жизни.
Котёнку неведомы такие чувства, как ненависть, злоба, месть… Он искренне верит в особенность и значимость каждого мгновения, а в его крошечном сердечке бьётся надежда на большое счастье в будущем. Но он и сейчас счастлив. Счастлив возможностью жить…
***
Почти в каждом доме обитает свой крохотный комочек – будь то котёнок, щенок или ребёнок, или кто-то ещё. У них у всех есть кое-что общее. Они воспринимают всё вокруг непредвзято, предельно ясно. Находят красоту везде, чудеса им встречаются на каждом шагу. И жизнь их наполнена смыслом. А всё потому, что их души чисты, а сердца открыты новому и прекрасному – такие, какими создала их природа.
Самая яркая звезда Три юные подружкилежат на нежно-зелёной мягкой лужайке, вдыхая свежий, прохладный, сладковатый воздух, и глядят в ночное небо с мириадами волшебно-притягательных, сверкающих звёзд.
Наслаждаясь неописуемой красотой ночной синевы и блаженно прикрывая глаза веками, первая говорит:
- Я так мечтаю стать самой яркой звездой в мире!
- Я бы тоже хотела, но ведь самые яркие звёзды рано угасают, - возражает вторая.
- А я так не думаю, - произносит третья. Подружки взглянули на неё с глубоким интересом. – Вот, сами порассудите. Вечером самая яркая звезда появляется на небосклоне самой первой.
Так?
- Ну… так, - отвечает вторая. – И что с того?
Третья продолжает:
- Так вот, она светит ярче всех. А утром те звёзды, которые слабее, первыми исчезают из поля зрения. А самая яркая звезда испускает свой свет на Землю вплоть до того, как небо станет уже почти голубым.
- Я поняла! – озарённо восклицает первая подружка. – Это можно увидеть и на примере фейерверка.
- Как? – одновременно и удивлённо спрашивают вторая и третья.
- А так. У фейерверка со слабыми огоньками раньше заканчивается ресурс, огоньки поднимаются совсем чуть-чуть и сразу же падают. А «сильные» огоньки гораздо ярче, поднимаются очень высоко, долго держатся и светятся на воздухе, и даже угасают красиво…
- Это точно! – восторженно соглашается вторая подружка.
- Я же говорила, - поддакивает третья.
…А звёзды на тёмном небе подмигивают трём юным подружкам…
Плитка шоколада
…Яркие мартовские лучи слепили глаза. По углам домов свисали прозрачные сосульки, от
которых каждую секунду падали последние капельки зимы. Весна вступала в свои
силы. «Вот и мне бы растаять, как снежинка!» - думала Снежана. Но белоснежная
шапочка упрямо не желала внимать её плохому настроению, и отгоняла от себя
солнечные лучики, а блестящие стразы на ней, как назло, радостно играли
пёстрыми крохотными огоньками.
«Ну почему?! Почему я не такая, как все?! – Снежане хотелось плакать от отчаяния. –
И зачем же я имела глупость написать в Аниной анкете, что мне нравится Лия?!
Если раньше всё было более-менее, теперь я уж точно «белая ворона»… Боже, что
же со мной будет? Я не смогу стерпеть все эти насмешки и унижения… А как матери
в глаза смотреть?!»
Снежана присела на скамейку, полностью погрузившись в свои мрачные мысли. И даже не
заметила, как рядом присела другая девушка.
- Прекрасная погода, правда?
Снежана вздрогнула от неожиданности.
- Что?.. А… ну да…
- А что такая хмурая? Проблемы какие?
- Не вижу повода радоваться, - Снежана буркнула себе под нос. Ей казалось, что
незнакомка издевается над ней.
- Я – Дина, тебя как зовут?
- Снежана…
- Красивое имя… Может, расскажешь, что тебя мучает? Вдруг я смогу чем-нибудь
помочь?
- Вряд ли… Мне сейчас вообще не хочется жить. Хочется превратиться в маленькую снежинку и растаять, - Снежана сама удивилась своей откровенности перед незнакомой
девушкой.
- Ого… Погоди, - Дина порылась в кармане своей куртки, и достала оттуда плитку
шоколада. – На, поешь, это поднимет тебе настроение.
- Спасибо, не хочу.
- Бери, бери, это реально повышает уровень гормонов счастья в организме.
Снежана нехотя взяла шоколадку и открыла упаковку.
- Знаешь, Снежана, в трудные минуты всегда кажется, что в жизни ничего хорошего
не осталось. Но, поверь, безвыходных ситуаций не бывает… Поделись, легче
станет.
- Вряд ли вы меня поймёте… Хотя, нечего уже терять… - Снежана выдержала паузу,
собираясь с духом и всё ещё сомневаясь, стоит ли доверять такую тайну
малознакомому человеку. - Вчера я в анкете моей одноклассницы написала имя…
девушки, которая мне нравится, - вопреки ожиданиям Снежаны, Дина смотрела
понимающим взглядом и ласково улыбалась. – Точнее, нравилась… Она прочла в
анкете мой ответ и рассказала своим подругам. А дальше и вся школа узнала. Она
теперь даже не общается со мной, считает меня дурой. А тут ещё и Горохов… Он
выставил меня на всеобщее посмешище! Теперь все на меня косятся и смеются надо
мной. И до учителей дошло. А Галина Потаповна – завуч, – она у нас самая
строгая, сегодня устроила мне нравоучение и сказала, что обязательно позвонит
моей маме, чтобы мать меня дабы на путь истинный наставила, да ещё и обоих
родителей в школу вызовет… Я не знаю, что мне делать… Перед родителями стыдно и
страшно… И как дальше учиться в школе?! – плечи у Снежаны вздрогнули, из глаз
посыпались чистые слезинки. В этот момент её обняли тёплые руки.
- Эй, ты что, таешь? – Дина вытерла нежными пальцами мокрые щёки, - Не надо…
- Ну почему я такая уродина?!
- Ты не уродина, а красавица.
- Я не такая, как все, значит, я уродина!
- Наоборот, это значит, что ты особенная… Когда-то я тоже считала себя какой-то
неполноценной, думала, что я психически больная, что вообще по ошибке родилась
на этот свет… Но проходит время, ты взрослеешь, и понимаешь, что ты такая не
одна, что это не недостаток, а уникальность. И вообще, неважно, кого ты любишь,
какого о тебе мнения другие, главное, чтобы ты была хорошим человеком и
оставалась верна себе… Ну хватит, не плачь, а то ты совсем растаешь, и я буду
обнимать воздух, - Снежана слабо улыбнулась. – Ой, он же растает!
- Кто?
- Шоколад! Ешь быстрее.
Снежана откусила кусок от плитки, а он растаял у неё во рту, заряжая всё тело
позитивом.
- Как вкусно… Ничего слаще в жизни не пробовала…
- Да ладно, самая обыкновенная шоколадка.
- Нет, она особенная.
- Как и ты, - Снежана тихонько хихикнула. – Ну что, пойдёшь домой? – Дина
освободила школьницу от своих объятий. – Ведь они всё-таки твои родители, рано
или поздно узнали бы.
- А вдруг они меня из дому выгонят?
- Они у тебя что, тираны?
- Нет, они хорошие люди, любят меня…
- Ну, значит, не выгонят любимую дочку… А вот мой номер, на всякий случай, - Дина
начертила на листочке блокнота цифры и протянула Снежане. – Хочешь, я тебя
провожу?
- Ну… если вы не спешите…
- Я не пожалею времени для такой красивой девушки с таким красивым именем. И
вообще, хватит обращаться ко мне на «вы», я ещё только в колледже учусь.
Кстати, ты в каком классе?
- В десятом…
- Ну вот, тебе сейчас о своём будущем надо думать, а не страдать по пустякам, - с
этими словами Дина поднялась со скамейки. Снежана последовала её примеру и тоже
встала.
- Дай-ка мне свой рюкзак.
- Что? Нет, он совсем лёгкий.
- Да ладно, не скромничай. Тебе, кажется, и без него тяжело.
Снежана медленно сняла рюкзак и передала его Дине.
- Да уж, действительно «лёгкий»… Да там, по-моему, целых шесть-семь книг, и вдвое
больше тетрадей… Я тоже, когда в школе училась, таскала такую тяжесть. Но не
волнуйся, я взрослее и сильнее, а тебе ещё нужно расти, - Дина надела рюкзак на
свои широкие плечи и взяла Снежану за руку, заставив её тем самым покраснеть.
- Знаешь, - продолжила Дина, - вообще-то я кажусь девчонкой только внешне.
- Что?! – Снежана, испугавшись неожиданного откровения, еле сдержалась, чтобы не
отпрянуть.
- Да не пугайся ты так, - Дина рассмеялась. – Просто тело у меня почти женское, а
то, что внутри – наполовину мужское. Так бывает иногда. Я такой родилась.
- И ты… так просто об этом говоришь?! – Снежану ошеломило спокойствие Дины.
- Ну… я просто смирилась с этим. Раньше я себя ненавидела. А теперь… я поняла,
что природа создала меня именно таким человеком, и я должна принять и полюбить
себя. Нет смысла страдать и винить всех на свете. От себя всё равно не убежишь.
- Ты очень смелая, - теперь Снежана восхитилась знакомой незнакомкой.
- Возможно. Но я же ничего такого не сделала. Я просто человек, такой, какой я
есть. Я не стараюсь притворяться тем, кем я не являюсь. Разве это большое
достижение?
- Я бы очень хотела быть такой же смелой и спокойной, как ты.
- Это не так уж и сложно. Хотя… откуда мне знать, может, вам – настоящим
девчонкам, этого не дано? – Дина потрепала свободной рукой Снежанин помпон на
шапке.
- Перестань! – рассмеялась Снежана.
Девушки не спеша шли по весенней светлой улице, как вдруг заметили что-то маленькое и
двигающееся около мусорного бака. Когда они приблизились, увидели два
крошечных, тоненьких, грязненьких существа. Это были щенок и котёнок. Малыши
взглянули вверх, в их сверкающих глазках читались испуг, мольба и надежда. У
Снежаны как раз осталось немного шоколада, и она, разделив его пополам,
положила кусочки перед ними. Щенок и котёнок отчаянно и жадно оправили
вкусняшку в рот. Дина взяла в руки котёнка:
- Посмотри, какая симпатичная мордашка! Его бы ещё скупать в тёплой водичке…
- А какой у него хвостик! – Снежана подняла щенка.
- Давай, возьмём их себе… То есть, ты – щенка, а я – котёнка.
- Конечно, мы же не можем оставить их здесь… Ой, а мои родители… Если я ещё и с
грязным щенком домой приду…
- Давай, тогда сделаем так. Я их обоих заберу к себе, а ты там со всем
разберёшься, и позвонишь мне. Если предки твои разрешат, возьмёшь его у меня.
Уже чистенького.
- Ну, хорошо…
Вскоре показался дом Снежаны. Безымянные котёнок со щенком всё это время сладко
почивали на заботливых руках новых добрых хозяек, пачкая грязью рукава курток.
- Вот видишь, Снежана, - произнесла Дина, - в мире много беззащитных, бездомных,
несчастных. Поверь, им гораздо тяжелее, чем тебе. И у них почему-то невероятная
тяга к жизни, они живут, несмотря ни на что.
- Спасибо тебе огромное, Дина.
- За что?
- За советы, за шоколадку, за то, что проводила, и таскала мой рюкзак…
- Всегда пожалуйста, - Дина мило улыбнулась, отдала рюкзак и взяла щенка, - Ну,
пока… Надеюсь, ещё увидимся.
- Пока.
- Удачи тебе. Позвони.
- Обязательно.
Дина развернулась и ушла, а у Снежаны почему-то где-то в области сердца стало так
тепло. Наконец, она заметила про себя: «Весна пришла!»
***
Вечером у Дины зазвонил мобильник.
- Алло?
- Привет, Дина, это я – Снежана. Представляешь, родители меня принимают такой,
какая есть! Конечно, они не в восторге, но сказали, что всё равно меня любят,
что я всё равно их дочь.
- А что я говорила? Поздравляю!
- Они мне даже щенка разрешили завести! И ещё: мы все вместе решили, что мне
лучше перейти в другую школу.
- Ну вот, из любой ситуации есть выход. Запиши мой адрес, заберёшь щенка.
…А упаковка от шоколада заняла самое почётное место в
коллекции обёрток от конфет у Снежаны.
(продолжение следует)
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 03:54 | Сообщение # 85 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №59
(продолжение)
Одиндень из жизни цветка
Наступило чудесное утро, чистое и свежее. Воздух был пронизан первозданной
кристальностью. Первые золотые лучи упали на нежные, тонкие лепестки. Цветок
проснулся. Раскрылся - робко, как будто боясь поверить в этот счастливый миг,
медленно и осторожно, изумляясь красоте этого мира. В небе радостно порхали и
мелодично чирикали птички, тоже приветствуя новое утро – приветствуя, как будто
случилось великое чудо, как будто судьба подарила самое ценное и желанное.
Цветок чувствовал их пение, впитывал красивые звуки утра, вибрировал на лёгком
ветерке, и испускал всё больше и больше позитивных волн. А ветер эти волны
распространял. Позитив, исходящий от маленького цветка, чувствовали травы,
умывающиеся утренней росой, жуки и муравьи, пчёлы и бабочки.
Утро уступило свою власть дню. Солнце старалось дать много света и тепла, чтобы всем
хватило. Цветок с благодарностью воспользовался возможностью вдоволь согреться
и обсохнуть. Он пытался подражать великому светилу, выразить своё уважение и
восхищение, расставляя хрупкие лепесточки как маленькие, но сильные лучики. И
вот – о чудо! – Солнце подарило ему частичку себя. Цветок стал очень тёплым,
почти горячим. Ему стало жарко, но цветок мужественно терпел пик дневной жары,
радуясь возможности на какое-то время уподобиться любимому источнику тепла. А
где-то журчал могучий ручей с ключевой водой. Его приятный и таинственно
удивительный звук явственно ощущался через землю. И вот шальной ветер,
прихватив с собой частичку влаги от ручья, вернулся к цветку и обдал его свежим
дыханием. Цветок с глубокой признательностью поклонился мудрому и быстрому
ветру. Потом помахал ему вслед лепестками, призывая возвращаться вновь и вновь.
Вдруг на ясном небе нахлынули тучи. Но цветок не растерялся. Он обрадовался –
ведь после дождя он вырастет, станет сильнее. Он будет расти и расти, и в один
прекрасный день наступит долгожданный, самый чудесный, миг – у цветка созреют
семена. И эти семена, попав в благодатную почву, станут его потомством, его
прямым продолжением.
Настал вечер. После грозы воздух стал ещё чище, ещё приятнее, а всё вокруг напиталось
жизненной энергией. Цветок почувствовал всеми своими клеточками красивый,
добрый закат. Он начал медленно, с удовольствием, закрывать лепестки, с
изумлением и глубоким счастьем готовясь ко сну – за день цветок очень устал.
Взошла величественная Луна, освещая сонный ночной мир загадочным и убаюкивающим
сиянием. Тишина и прохлада воцарились вместо голосов, громких звуков и тепла.
Цветок блаженно и крепко уснул, чтобы проснуться в новое чудесное утро
отдохнувшим и полным жизненных сил…
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 04:12 | Сообщение # 86 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №60
Одна бесконечно долгаяпопытка всё исправить…
ЬВОБЮЛ НАОБОРОТ
Вначалев её доме умер какой-то незнакомый мужчина. Его положили в пропахшей сыростью
комнате, а сами оделись в чёрное и плакали через один. Незнакомый мужчина долго
болел, яростно борясь с неизбежным, вгрызаясь в здоровья своих немногочисленных
близких. Все лица в её доме были как пощечины – по одной, за каждую бессонную
ночь, проведённую у ложа. Она видела в зеркало своё лицо – расцарапанное
старостью и скорбью, оно казалось суммой всех пощёчин. Если они сидели у его
кровати ежедневно и еженощно, сменяясь под утро вместе с мокрыми от пота и мочи
простынями, то она, казалось, провела у его изголовья целую жизнь. Она не
понимала, почему безмолвные глупые слёзы выплёскиваются из неё – для влаги не
было никаких оснований. Этот человек был по-прежнему ей незнаком.
Потоммужчина выздоровел и долго смотрел на неё – почти безнадёжно, жалобно моргая
слипшимися ресницами. И попросил – слабым, исчезающим голосом.
«Язакрою глаза, а ты просто будь со мной и держи меня за руку»
Еёстарое изношенное сердце сжалось, и она готова была сжимать его руку, руку
незнакомого мужчины, лежавшего в её кровати – до тех пор, пока он будет этого
желать.
Но
он больше не закрывал глаз. Он поднялся и долго ходил по её дому, будя гулкое
эхо пустого камня. Из дома исчезли все чёрные родственники – она потом
встречала их, женившихся, рождавшихся – по очереди или по двое (случалось и
так). Она помнила их бессонные ночи и ценила их далёкое ненавязчивое
присутствие в этом мире.
Незнакомый
мужчина, который вначале умер, а потом болел, теперь ходил по её дому - вначале
с палочкой, потом – без. И она со смятением понимала, что не имеет права указать
ему на дверь. В её душе поселилась уверенность: как только они перестанут
делить одну крышу над головой, случится непоправимое.
Они разговаривали – односложно, но не потому, что их общество претило обоим. Ей
казалось, что когда-то они уже всё сказали друг другу.
Время шло. В их доме – уже не гулком, обросшем яркой мебелью и новогодними ёлками,
появился подтянутый молодой человек с клетчатым саквояжем. Он был поразительно
похож на них обоих – её волосы и вздёрнутый подбородок, его – глаза и
аристократическая осанка. Молодой человек появился и сказал: «Я люблю её»,
после чего попрощался с ней, с мужчиной, который жил рядом, и уехал. «К любимой
женщине», - подумала она. После чего, по странному стечению обстоятельств,
молодой человек, молодея день ото дня, продолжил жить с ними.
Она уже любила его. Их двоих. Любила по-разному: молодого человека, уже почти что
мальчика – ровной, сильной любовью, которая шла изнутри, как радиация –
неотвратимо и безжалостно. Эта любовь могла поднимать буйные леса из чахлых
ростков, но могла и убивать, как убивает радиация.
Мужчину, который теперь спал с ней под одним одеялом, она просто чувствовала - дощемящей боли в груди. В этой груди уже не было пустоты и неузнавания. Там
всякий раз поднималась уже привычная теплота – подготовленная теплота. Ина эту грудь с отчаянной нежностью ложились его руки.
В один из дней сын – их сын – безмолвный сопящий комочек, завёрнутый в одеялка,
исчез. Она обрадовалась этому, неожиданно и бессвязно вцепилась в воротник
своему мужчине. Он дал ей повисеть, после чего отстранился и, глядя в глаза,
произнёс:
«Будь со мной. Любимая. Ты не против, если мы с тобой проживём эту жизнь вместе?!»
Они гуляли ночи напролёт, целовали луну и купались в сладком лимонаде. У неё уже не
было её то гулкого, то пёстрого дома – уже исчезли в чревах своих матерей её -
и его – многочисленные родственники. Они гуляли целую вечность – тысячу
вечностей, неотданных никому другому.
Перед тем, как он должен был исчезнуть из её жизни – сесть на поезд и больше никогда
не сходить на её полустанке – она вспомнила, снова вспомнила, с чего всё
начиналось.
Она вспомнила, что ни разу не была на его могиле. Той, куда он направился из сырой
комнаты, в окружении ещё не существовавших родственников. Её ещё не было до
того, как он умер. Или – её уже не было?
Глядя на тронувшийся поезд, она думала, что если бы у неё была возможность пустить
жизнь вспять, если бы сейчас, на закате любви, она бы могла что-то сделать…
Она бы взглянула в его синие, как море, глаза. Уже там, на вокзале. Он бы спрыгнул
с подножки поезда, а она – уже бы смотрела на него, не желая ронять на
раскалённый асвальт ни секунды отведённого им времени.
Она бы взяла его несмелые руки в свои, его удивлённые глаза – в свои. И сказала бы
этим знакомым губам:
«Небойся, мой милый мальчик. Я не сумасшедшая. Просто я всё о тебе знаю. Всё-всё…
Мыродились с тобой в один день».
БЕСЧЕРТИЕ
Молоко прокисло. Выплюнуть – и идти за новым. Мужчина
швырнул пакет в мусорное ведро и поплёлся к раковине, полоща рот
жидкостью, когда-то бывшей его молоком. Шёл мужчина неторопливо. На кафеле в
ванной его нога поехала. Как подгулявшая
балерина, он рухнул в какой-то гротескный шпагат, растянувшись по всей длине.
Раковина встретила его прямым ударом в челюсть. Нокдаун. Капля, падавшая из плохо
закрученного крана, открыла счёт. Кап – один. Кап – два. Кап – три.
- Твою мать, - посмотрел он на себя в зеркало, стоявшее на кафеле. Старое
зеркало, которое он уже три дня выносит на свалку. - Твою мать, - повторил он,
сквозь крошащиеся зубы, - кровь ш молоком.
В комнате включился автоответчик.
- Заткнишь! – заорал мужчина. В ответ, после звукового сигнала, заговорил
женский голос.
- Коля, - сказал страшный женский голос, - в общем, я обещала тебе… сказать… в
общем, их две. Вот. Две.
Спотыкаясь, несётся он, хватает, прижимает, плюётся кровавыми сгустками.
- Катя, Ккатя, ты ещё здесь?
И глухо:
- Да, я здесь.
- Я приеду к тебе. Мы фто-то… мы что-топридумаем.
Две.
Две чёрточки.
Две вместо одной - придумывать нечего.
Ей – 18. Ему – 20. Она была женщиной, он –
мужчиной. Игры закончились. Теперь они оба – два пещерных неандертальца,
жмущиеся друг к другу при каждом громовом раскате.
- Мне страшно, - слышит он в телефонных кишках гулкое эхо своего собственного
ночного кошмара.
Кровь капает на автоматический определитель номера. Аккурат на цифру шесть.
- Мне тоже, - говорит мужчина.
И она кладёт трубку.
Прости меня. Прости меня, сука.
Я люблю тебя. Давай не будем жить вместе?
Молодая Женщина двадцати лет сидела на больничной кушетке и плакала. Ей бы пригодились
оконные щётки, чтобы смахивать густевшие капли с лобового стекла. Когда она
приехала на место трагедии, автомобиль превратился в гармошку, брошенную об
дерево рукой мастера по метанию гармошек.
Её любимый был мёртв уже 20 минут.
Только щётки, растопыренные ударом, как пальцы, корчащиеся в полиартрите, ездили по несуществующему стеклу - туда-сюда.
Туда-сюда, пытаясь поймать несуществующие дождевые капли и отвести их в сторону
– туда-сюда.
Экспертам удалось проникнуть в умиравший мозг кучи металлолома. Выяснилось, что
металлолом долго думал, что предложить миру в качестве предсмертной агонии: игру щёток или раскрывшиеся на двадцать минут позже подушки безопасности.
«А хули тут думать?» - подумал в итоге металлолом и скончался.
Щётки продолжали работать.
Мужчина отрезал себе кусочек мозга и принялся наблюдать. Перед ним лежала кипа белой
бумаги, куда он записывал наблюдения. Мужчина был хирургом-экспериментатором. А
ещё - он был сумасшедшим.
Кусочек мозга теперь лежал в небольшой баночке для анализов. Когда-то он отвечал за
оперативную память, память сиюмоментную, хватающуюся и обсасывающую каждую
деталь только для того, чтобы, отдав её в архив, забыться и со щенячьим
восторгом наброситься на новые детали, по сути являющиеся повторением повторений.
Ранее мужчина записал: «Предполагается, что мозг, теряя зону, отвечающую заоперативную память, перераспределяет эту функцию между другими зонами мозга»
Спустя несколько минут, глядя на алый язычок собственной плоти через баночное стекло,
мужчина хихикнул. Ему в голову постучалась гениальная мысль. Высунув от усердия
язык, чего никогда ранее не делал, он
вывел под первой и пока единственной записью вторую и, как выяснилось, не
последнюю.
«Предполагается,что мозг, теряя зону, отвечающую за оперативную память, перераспределяет эту функцию между другими зонами мозга».
Все последующие записи ничем не отличались от первой.
У мозга нет памяти. Он вообще ни за что не отвечает.
- Он уехал в командировку. Ненадолго. Улетел на самолёте. Скоро вернётся.
Пожилая Женщина, стоявшая перед ней на коленях, была матерью.
- Маргарита Вячеславовна, мне не 5 лет. Мне не нужно объяснять, что случилось с
Колей. Я была там. Я видела.
«Я тоже была в той машине», - сказала она про себя.
Когда ей было пять лет, мать сказала об отце: «Он уехал на Север». Потом мать
помолчала, и слово «Север» вытекло у неё из глаз. Севером оказалось
Проскуровское кладбище, в семи километрах от Кировограда.
Пожилая Женщина никогда не видела пятилетнюю Катю и не была в курсе её детской
трагедии. Она усердно водила маленького Коленьку в первый класс средней школы и
пыталась удержать в семье блудливого мужа. Безрезультатно – муж сбежал к другой
шесть лет назад.
- Он…вернётся.
Не муж. Сын.
- Вернётся-вернётся… - как заклинание повторяла Пожилая Женщина. Она уже не
стояла на коленях, она нависала над Катей. Убеждая её. Убеждая себя.
- Вернётся - и что же он увидит? Тебя с другим!? Катя! Когда? Завтра?
Послезавтра?
Да. Меня с другим. Нет, не завтра. Не послезавтра. Когда-нибудь. Я ещё не решила,
когда. Если вернётся – не найдёт.
Её оскорбили слова его матери, слова матери-режиссёра, смонтировавшие жизнь в пошлый видеоролик, изобличающий её странное предательство, её странную неверность, её странную
пустоту. Она посмотрела на Пожилую Женщину, и поняла, чего та хочет.
- Кто вам сказал, что я жду ребёнка?
- Он… он сказал, - в глазах Пожилой Женщины оскалилась надежда, она заговорила
быстрее - он говорил, что вы…вы не готовы, но…говорил, что никогда тебе не
скажет, чувствовал себя виноватым, переживал страшно. И ещё он сказал, что
надеется, он никогда бы сам не сказал, он надеялся, что ты решишь сохранить
его. Его ребёнка. Вашего…
Вашего внука,Маргарита Вячеславовна. Вашего единственного возможного внука.
- Мы с Колей говорили… - тут голос отказал ей, шлёпнувшись о нёбо, будто сырая
рыба о дно баркаса, – мы не хотели детей…сейчас.
Пожилая Женщина отпрянула.
- Не делай этого… Ты ведь не хочешь? – ужасная догадка, мелькнув, снова уступила
место отчаянному напору, - Это память… память о нём. Его частичка. Сохрани!!!
Громко. Очень громко. Хочется тишины.
- СОХРАНИ! РАДИ БОГА! СОХРАНИ ПАМЯТЬ!
- Памяти нет, - тихо говорит Катя. - Есть человек. Когда человека нет – нет и памяти.
- Ты должна... Господи… - выдохнула, - что
ты говоришь такое?
Я никому ничего не должна. Молчать!
- Побойся Бога, Катя. Ты ведь любила его!
Молчать, Катька. Молчать, не говорить, ты ведь любишь его; любишь до сих пор; продолжаешь
рыдать по ночам, пусть часто для того, чтобы заполнить пустоту – и только; вспоминаешь его руки; Катька, не смей! Что измениться, если ты скажешь? Что
изменится? Что изменится, если ты… солжёшь?
«Ты ведь любила его».
И Катя говорит.
Говорит: - Не помню.
И ещё:
- Коля обманул вас. Я не беременна. Тест показал отрицательный результат.
5-6 минут в тёплой моче.
И- одна чёрточка.
Одну бесконечная чёрточка небьющегося сердца.
Человек после себя ничего не оставляет.Это правда. Ребёнок, вышедший из родительского лона, по сути, – лишь жалкая попытка зацепиться за вечность. В которой его, человека, никто не ждёт.
(продолжение следует)
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 04:20 | Сообщение # 87 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №60
(окончание)
ИНТЕРВЬЮ
Она пришла в студию, невероятно стесняясь. Вместе с ней пришла жалобная тень, которая замерла у входа и по-детски зажмурилась ещё до того, как осветители выставили
дополнительный свет. Было заметно, насколько сложно ей даются даже самые
простые словесные конструкции - она выдавливала их с таким же тщанием, с каким
голова пыталась провалиться сквозь узкие плечи - куда-то в середину её нелепого
тела. Для всех нас было бы лучше, если бы её не существовало вовсе.
- Скажите, может, можно так…без фотокарточки? - взмолилась она почти безнадёжно. Её голос был ужасен.
- Исключено, - как можно бодрее ответил я, - Ваша фотография на первой полосе - непременное условие редактора. То есть моё.
Она замолчала и некоторое время позволяла делать с собой всё. Её мешковатый и пахнущий стиральным порошком спортивный костюм был повешен на спинку вынесенного за кадр стула. Под ним была футболка с претензией на женственность - цветочки на титьках и
издевательская фигурная надпись "femme fatale" на спине. Видимо, ей
так никто и не объяснил значение этих французских слов.
После серии вспышек наш фотограф Андрейка улепетнул за ширму, плотоядно гримасничая. Мы остались одни.
- Будете чай? - как можно любезнее предложил я, - у нас ромашковый.
Обхватив чашку ладошками, роковая женщина долго купала щёки в густом ароматном паре. Чай
потянула мягонько, едва слышно, собрав рот в щепотку. Пакетики сахара так и
остались лежать на краешке блюдца. Она на диете, кажется.
- Вообще-то я начинала с тяжёлой атлетики, - неожиданно услышал я неприятный скрипучий голос. Микрофон был включён незаметным вальяжным движением. Только бы не спугнуть. - Там очень важно держать вес, - сообщила она почти доверительным тоном. И снова замолчала. Два глотка чая - две топорно вырубленные фразы. Чай в обмен на интервью.
- Какой ваш рабочий вес сейчас? - я добавил в глаза немного блеска, - и пригодились ли вам
тренировки со штангой для освоения нынешней профессии?
Глоток чая - съеженно-настороженный взгляд. И за каплю чая - капля слова.
- Пригодились.
- Так-так. Очень интересно.
Можно поподробнее?!
- Я - чемпионка мира. Значит, пригодилось всё, чем я занималась.
- А какие соблазны встречались на пути у чемпионки? - заискивающе улыбнулся я. Противно выходило, но что поделаешь?!
- Соблазнов как таких не было.
- Мужчины? - моя левая бровь изобразила недоумение.
Чашка чая впервые рассталась с её руками и звякнула о выпавший из кадра столик. На языке жестов это означало, что гость вот-вот поднимется, признается в оскорблённых чувствах и
выйдет прочь. Нужно было удержать. Традиционный вопрос о жизненных планах снова
воссоединил чашку и чемпионку.
- Анастасия, расскажите-ка о планах на будущее.
- Думаю, продолжу играть, - засопела она, выдавливая из себя что-то традиционно ура-патриотическое, - Буду радовать болельщиков. Они так в меня верят.
Прибегая то к финтам начинающих журналистов (как добиться нужного ответа, не задавая вопроса), то к методам следователя на перекрёстных допросах я надоил получасовое интервью и
отпустил измученную женщину восвояси.
Камера, стоявшая за ширмой, подальше от пугливых глаз, ушла в отключку. Я последовательно набрал два номера.
- Семён. Готовь заголовки для следующего номера. Нужно два разворота. Всё как договаривались. Интервью у меня. Ага, давай. Андрюха фотки скинет. Ага. Давай.
- Аллё, Серёж, привет. Ну, была у меня. Только что. Как-как? Она ведь ничего не знает? Ты ей ещё не сказал? Типичный свинопотам с кучей комплексов. Чай любит. Рассказала мало о
чём. Неважно, ты же нас знаешь - мы из любого говна конфетку сделаем. Тем
более, как ты говоришь, последнее интервью. Оно всегда слёзным выходит, даже
если свинопотам лишь чай сёрбает, да рыгает по одному слову в минуту. Что ты
говоришь? О чём речь, конечно, сообщай. Исполни свой врачебный долг - уведомь
пациента. Сколько осталось? Три недели. Максимум, пара месяцев. Помню. Рак
молочной железы. Ну да, ты говорил - просто шапку для разворота нужно делать
уже сейчас. Ты понимаешь, да? Конечно, спасибо тебе, не в первый раз помогаешь.
Гиппократ там не слишком нервничает, хе-хе... Ничего, ты ж понимаешь, мы его
задобрим. Ящик коньяка традиционный, ну и кое-что от тиража. На закуску так
сказать. Да. Да, сто пудов. Серёж, если кто-то из звёзд кино там или шоубизнеса
загибаться надумает, ты ж мне маякуй. А то эту Рыкову ну кто знает? В
олимпийском комитете, ну да после олимпиады она как раз на гребне славы, мать
её за ногу... Да никто носом не воротит! Я ж тебя отблагодарю, Серёжка ты
эдакий. Они ж после диагноза никаких интервью не дают, прячутся, по клиникам
западным впустую ездют. А тут - выдуманный предлог, тяп-ляп и готово. Ты ж
понимаешь? А тут ещё Рыкова - ни рыба, ни хрен собачий. Мы своё дело знаем, так
её разукрасим - народ рыдать будет. Ну давай, звони. Ага. Давай, Серёга.
Давай...
---------------------------------------------------------------------------
- Настя, какие у вас планы набудущее? Ведь чемпионкой мира вы уже стали... Казалось бы, вот он, потолок. К чему теперь стремиться?
- Моё стремление - продолжатьрадовать своих болельщиков. А ещё - хочу создать семью. Уверена, у меня всё получится, это я только в секторе такая надутая и сосредоточенная. А по жизни люблю улыбаться. Честно-честно. Люблю, когда ветер в лицо. Когда кто-то ерошит волосы. И когда за руку держат. И не отпускают. Из-за бесконечных сборов и
стартов я зачастую была всего этого лишена. Теперь хочу наверстать (смеётся)
Вот такие планы. А вы говорите, потолок...
ТРУДНЫЙДЕНЬ
Я пришёл на экзамен, спя.
- Привет всем! – аудитория откликнулась большим вопросительным знаком. Лысый
дяденька в очках, собиравший экзаменационные задания, продолжил собирать
экзаменационные задания.
- Можно сдать экзамен? – поинтересовался я. И зевнул.
Ущерб сознанию присутствующих уже был нанесён.
- Молодой человек, - это голос некрасивой тётеньки, восседавшей у подножия
амфитеатра, - вы с какого дуба упали? На часы смотрели? Экзамен уже закончился.
Как в подтверждение к выходу из аудитории потянулись первые абитуриенты. Лучше б
под ноги себе смотрели, так нет – все на меня пялились.
- К чёрту эти непредвиденные осложнения! - очаровательно заулыбался я, подходя. -
Если у вас есть лишние полтора часа, я с удовольствием напишу все задания в
индивидуальном порядке.
Абитуриент, опоясанный шпорами, как патронташем, хихикнул.
- Молодой человек, - некрасивая тетёнька встала, - никаких разговоров нет и быть
не может. Ещё и наглость имеете – такое предлагать!
И тётенька, представьте себе, ушла. Остался лысый дядька с кипой бумаг. Я – к
нему.
- Уважаемый!
Вижу – дяденька как-то сжался весь, похолодел.
- Нне надо кко мне ппп…, - недоговорил - и
от меня, к выходу.
В дверях дяденька разминулся с некрасивой тётенькой и посеменил вдаль по коридору.
- Молодой человек, - снова её голос, - покиньте, пожалуйста, помещение. Вы здесь
ничего не добьётесь. Ни один преподаватель не принял бы у вас экзаменационный лист.
- Экзаменационный лист?
Занятно…
Экзаменационного листа у меня не было.
И я зашёл в банк. Спустя каких-то 7-8 минут я уже разговаривал с нужным мне человеком женского пола.
- Как, вы говорите, Ваша фамилия? – спросил человек (далее будет обозначаться как
«скромная девочка-служащая»)
- Молчалин. Хочу кредит под самые большие проценты. Мне не хватает на жизнь.
Скромная девочка-служащая негромко кашлянула.
- Сколько хотите взять?
- Тысяч двести. Долларов.
Уже с деньгами – наличные едва уместились в солидный чемодан – я спустился в метро
и купил восемьсот жетонов. Доехав до Лукьяновки, прошёлся пешочком для ближайшей церкви.
Стоявшие там бабушки и юродивые наконец поняли, что Бог есть.
Старая кривая карга с бутылкой кефира «Простоквашино» получила в подарок фабрику по
производству кефира.
Кудрявый имбецил, пускавший слюни, разбогател на 800 долларов.
Семейство цыган-кришнаитов получило по сотне на рыло. Не люблю я цыган. Лишь один из них
не спросил «Почему так мало дал?» Он увязался за мной и отобрал чемодан.
А напоследок спросил:
- Мужик, не печалься.
Нет не то.
Он спросил:
- Эй, мужик. Ты, я вижу, склонен к экстравагантным поступкам?
- Можно и так сказать, - сказал я немного расстроенно.
- А можешь вон ту машину вот этим вот ломом навернуть? Это машина епископа, а
людям истинной веры не принято купаться в роскоши, - сказал цыган-кришнаит.
Пока я убегал от разъярённой толпы прихожан и отставшего от них толстого епископа,
телефон звонил пять раз. Остановившись в испанском дворике, я отдышался и перезвонил
любимой девочке.
- Привет, любимый, - послышалось в трубке.
- Иди в жопу, дура, - пошутил я, - завяжи сиськи узлом! Забудь мой номер. Забери
все свои шмотки. Отдай все мои. Ковыряйся в носу, в ушах, в заднице, реви,
плачь, рви и мечи – мне по фиг. Между нами всё кончено, потому что ты конченая.
КОН-ЧЕ-НА-Я! Так тебе понятно?!?!
Послышались гудки. Вдоволь насмеявшись, я снова набрал её номер.
- Здравствуй, милая, хорошая, сладкая, любимая, - прошептал я вожделеющим тоном.
- Ты что, ненормальный?! – сказала она после трёхминутной паузы. И положила
трубку.
Какой отвратительный день, подумал я.
Пришёл домой и повесился.
ЖЕНЕЧКА
ШЕСТНАДЦАТЫЙ
Она ушла от меня в шестнадцатый раз. Позвонила через месяц, с телефона-автомата.
- Загляни ко мне, как стемнеет, - молвила, - важный разговор есть.
Я как сидел на кухне у своего лепшего камарада, так и побледнел весь, от верхней волосины до
нижней – той, из которых войлочная подошва домашних тапок скроена.
- Она звонила? – догадался Лексеич ихитромудро выругался, - чё это она тебе жить нормально не даёт?! Будто неясно между вами что.
- Сказала, чтобы заглянул, - упрямо парировал я, продолжая бледно дрожать – как и полагается в таких случаях, всем телом.
- И что? Ты пойдёшь?
Я опустил глаза в горку недоеденного салата.
- Пойду.
Лексеич матерно пожал плечами и сделал круг на своём головокружительном кресле с откидной
спинкой.
- Идиот, блядь, - резюмировал он. В шестнадцатый раз.
Философия Лексеича, примерного семьянинаи блестящего однолюба, в отношении моих отношений была предельно простой. Уже после первого похождения моей Машеньки в отличное от правого направлении, он рвал и метал, попрекал меня мужицким кодексом чести и умолял дать ей пня под сраку. Закончилось всё тем, что я попросил при мне не называть Машенькины части тела «сракой». Для этой сдобы завсегда имелись и более вкусные названия.
ПЕРВЫЙ
Возле мусорного бака стоял чувак и махал крыльями.
- Пойдём, - говорит, - к тебе в горницу, погутарим.
- Об чём мне с тобой лясы точить? – отвечаю, - на душе тошно. Спать иду.
И было то аккурат после самого первого Машкиного «адьё».
Хотелось то ли пить горько, то ли спать крепко, да так, чтобы наутро
башку с новыми мыслями по почте прислали.
В итоге чувак всё равно за мной увязался. Крылья сложил, но один хрен в комнату не
протиснулся. Пришлось на кухне разговоры разговаривать.
- Ну что, возвращаться к Машке думаешь? – спрашивает. И тут же, не давая опомниться,
вроде как сам себе и отвечает:
- Я - Ангел, так что не боись, если чего потаённого сверх меры знаю. А если спрашиваю, то в
основном для проформы. Вот про Машку — не зря спросил. Знаю, что уж она-то к
тебе точно прискачет — через недельку-другую.
А вот что с тобой к тому времени приключится, какой шпаклёвкой будешь
дырки свои душевные замазывать — хрен разберёшь.
Философия Ангела, Божьего посланника итолкователя, в отношении отношений также была предельно простой. Живут на земле люди ориентировочно двух типов. Есть люди грязные от перерождений, а есть люди чистые, как горный ручей эпохи палеолита. Знавал Ангел одного Веремея Кондратьева. Так тот четыреста восемнадцать раз перерождался, из одного пропащего в человека в другого, всё никак не мог лучше стать. А на четыреста девятнадцатый раз выплеснулся Веремей в этот мир помоями из ведра, да и упокоился навек в сточной канаве.
Ангел сие событие так пояснил. Замаялся, значитца, Боженька с перевоспитанием Веремея
Кондратьева и низвел того в говно. Что касается Машеньки, то она, сладкая,
являла собой редчайший пример перворождения. С нуля начала, сдобная моя, на мир
принялась глазищами широкоугольными смотреть. И всё ей – внове и всяко ей —
опыт. Добро и Зло в ней и вокруг неё ещё не взвешено, не отмерено и не роздано.
Это как перед сотворением мира картинка. Ляпота!
- Ты не зря ей, как опора выбран, - разоткровенничался Ангел, и далее течёт себе по древу, -
знамо нам, что умеешь ты прощать выше всякого окрестного. Вот только терпения в тебе нет, а посему разных дел можешь натворить. Это почему я здесь. Гони мысль прозванивать своих бывших на предмет совместного досуга.
- А я и не думал, - неумело соврал я.
- Она – другое дело. С неё станется, ибо всё ей – внове и всяко ей – опыт. Знай же наперёд,
чтобы не терзался ты ревностию: каждый из тех, кого она найдёт и позволит быть
подле себя, достоин её никак не меньше твоего. Многие из них будут умнее тебя,
некоторые чуть добрее. Это тебе не Голливуд с его ущербными любовными
треугольниками. Вот скажи мне, видал ли ты фильму, где женщина имела бы дело с
двумя безызьянными мужчинами? А с тремя? Нет, один из них обязательно должен
быть либо идиотом, либо извращенцем, либо двоежёнцем каким-нибудь. Все
треугольники с дефектами. А здесь всё по правилам. Равносторонне и
равнобедренно, как у Машки твоей снизу туловища.
Отколов не ангельскую фамильярность, крылатый визитёр немного смутился и далее был
предельно вежлив.
- У неё чутьё на людей, - пояснил, - твоя Машенька – чистая и легко отделяет души от бездушия. Люди, что будут с ней, послене смогут жить, как раньше. Но каждый из них будет страдать. Узнают они, что такое «после».
- А я? – на удивление быстро смекнул я, - я тоже буду «после»?
Ангел подмигнул.
- Все узнают. Кроме тебя. У тебя не будет «после», потому что она вернётся. Восемнадцать раз
уйдёт и восемнадцать раз вернётся. И тогда останется. Ей Бога от тебя рожать.
ТРИНАДЦАТЫЙ
- Дай ей пинка под зад! – не унимался Лексеич, воздевая грабли до небес, - тринадцатый раз,
сука! Неужели ты такой тупой!?! Она трахается, с кем попало, а ты вынужден
сосать вялого?!
Я попросил камарада не употреблять более браного глагола в отношении Машенькиных
телодвижений, пусть и направлены они были вовнутрь иных, незнакомых тел.
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Дорога к храму вилась серпантинно, и храм тот невиден был с высоты человеческого полёта.
Я шёл туда, потому что знал: мой час близок. Я был терпелив, и в прошлом месяце она ушла от
меня в восемнадцатый раз. Не сказала: «Прощай». Сказала: «Пойми». И ещё –
«Люблю». Я был сумасшедшим, и не стал устраивать сцен. Тихо сказал: «Я тоже».
В Польше было несколько православных храмов, что предпочитали держаться насиженных мест ещё со времён Николая Первого. Общины иноверцев в пропитанной католичеством державе
держались кучно, дабы не обижаемы были. Потому и отсылали на восточный кордон
православия самых рьяных и фанатичных его последователей.
С последователем Фёдором, однако, вышла промашка. Как отправили брата Лексеича — Фёдора — на бастион веры, лить смолу за воротник папистам, так тот сразу стал сумлеваться и
слабость духа окрест сеять.
Как на Руси, так был добрый молодец. Как в Польше осел, так бузить начал, своих же братьев
свободомыслием стращать.
Мне же того и надобно было. Времени оставалось в конопляное зёрнышко, и дело деликатного
свойства можно было изложить лишь свободному человеку, свободному от
предрассудков.
Я спешил и дошёл. Монахи копали свой сад на склоне. Фёдор с непокрытой головой и бородищей
меня признал, чай в одном дворе выросли, но вести меня в келью, для приватной
беседы, отказался. Говори, мол, здесь, уши хоть и нечищены, зато чисты. Прочие
монахи с ушами действительно не стремили ко мне любопытных взглядов, и я
сдался.
- Отцом я буду, - сорвалось.
- И что теперь? – не понял монах Фёдор.
- Отцом Бога, - уточнил я.
- Ну и? – нахмурился монах Фёдор, - А мать кто?
- Как и положено, Мария. Ты её не знаешь.
- Мария, так Мария, - вздохнул монах Фёдор, - знаешь, откуда повелось, что отец ребёнка –
единица куда менее значимая, чем его мать? Не в обиду тебе будет сказано.
- Понятно откуда, - умно заметил я, - женщина со своим ребёнком внутренностями
соприкасается, чего мы, мужики, напрочь лишены. Мы исподним только с женой своей делимся, оттого и любим женщину свою подчас куда яростнее своих отпрысков.
- Интересная теория, - надул губу монах Федя, брат Лексеича, - вот только пояснение куда
очевиднее. О нём даже в Библии написано. Вот только не всякий на то внимание
обращает.
И наклонившись ко мне, с жаром еретика произнёс:
- Иосиф не был отцом Иисуса.
Отпрянул, намереваясь оценить ущерб, нанесённый моему сознанию. Я был в сознании и лишь
мелко мельтешил ресничками. Понятное дело, что не был отцом. И что с того?
- Великая честь – родить живого Бога на земле, - продолжил проповедовать Фёдор, - Мария была избрана, но ведь Иосиф даже не знал об этом. Представить себе только: приходит Иосиф домой, а жена ему говорит: «Честь нам оказана, дружище, в обход тебя Бог твой мне, твоей жене, ребёночка заделал».
И всё вроде бы чин по чину, Иосиф парень был хоть куда верующий и богонравный. Вот только мысль одна простая, земная, физиологическая не давала покоя простому плотнику. И мысль та - не ахти какая развесёлая и звучала так: «Богу, стало быть, и Богово, и человеково, а тебе, Иосиф, хер в сметане?»
Смотрел Иосиф на добрую жену свою и обнимал молча, долгом ведомый, не теплотой. Так-сяк, но убил эту мысль в себе Иосиф и жил далее праведно, сколько ему там оставалось. Сына
на ноги поставил, обучил, да и в час урочный отпустил на жатву человеков. Но
сам так и не смог до конца разрешить одно простое, земное, физиологическое
противоречие. И всякий раз, когда слышал он об Иисусе, когда смотрел в лицо
постаревшей Марии, когда ютил у себя беглых християн…впрочем, не ютил, но это
не важно… Всякий раз Иосиф спрашивал себя: верит ли он в Иисуса Христа, сына
Божьего и Марии?
Монах Федя, брат Лексеича, отпрянул, смачно воткнул в землицу лопату, да и копал минут
семнадцать. Потом соизволил, глаза на меня скосил – мол, здесь ещё? – и грянул
оземь. Слова выпали и покатились по склону вниз, в тартарары.
- Верил бы ты в Бога, если бы знал, что он – не твой Бог?!
ПОСЛЕ ВОСЕМНАДЦАТОГО
Я постучал. Она открыла. Шагнула в сторону.
Колыхнулись глаза, горизонт сломался и пролился солью на щёки. Она плакала, утираясь моим
рукавом.
- Ты всё знаешь, да? Тебе мама моя сказала?
Я не ответил. Не видел и не слышал её мать больше года. Но мне всё уже сказали за неё.
Машенька провели меня на кухню и некоторое время крутились возле чайника, сипло хрипевшего
кипятком. Я рассматривал их, бессовестно таращился на свою единственную любимую
женщину в цветастом фартуке. Они заваривали чай, а я пытался найти смысл жить
дальше.
Мне почему-то виделось, что сквозь материю фартука и ткани её тела, из-под её сердца – а куда
ж Ему ещё стремиться? – прежде ещё не сформировавшихся ручек-ножек, прежде сердечка
напёрсточного, смотрят на меня Его глаза. Глаза не моего Бога.
- Тебе как всегда? С жасмином?
------------------------------------------------------------
Мальчика назвали Женечкой.
ОКРУЖНАЯ
Вечер пятницы. Конец рабочего дня. Город привычно стоит- сотни пар мерцающих глазофар слезятся от выхлопных газов. И маленькие уединённые мирки, уже не вмещаясь в один большой, вырываются протуберанцами за окружную. На скорости сто сорок километров в час они совокупляются друг с другом, не предохраняясь, в скрежете гибнущего металла, и
в последние миги уже всё знают.
у них никогда не будет детей
Андрей купил машину в январе. В марте года
предыдущего он возненавидел людей и девять месяцев искал способ, чтобы от них
избавиться.
- Маршрутки - это железные собаки для вонючих
слепых алкашей, - задекламировал он как-то раз, уже сделав свой выбор в
пользу Pagero, - если хочешь, могу подписаться под
каждым произнесённым словом. И ты поймёшь, что я прав.
Дальше выяснилось, что слова "вонючий" и
"алкаши" возникли вследствие его неудачного опыта -
Андрей ехал в час-пик на 401-й маршрутке. Рядом с
ним воняли три неопохмелённых рыла и бабка, стремившая на
вокзал четыре клетчатых баула с пирожками.
Андрей вышел на следующей остановке и остаток пути
проделал пешком. Опоздал на деловую встречу с директором
мясокомбината. Когда дошёл - опоздание на тот момент составило два с
половиной часа - начальственное лицо свекольно-яростного цвета лично встречало
его возле турникетов. Директор мясокомбината стал первым, кого
Андрей, реализуя свою новую жизненную парадигму, послал на хуй.
В дальнейшем он искренне презирал всех тех, кто не
успел войти в его жизнь до 12.03.2009. Мылся по три раза за день и
старался работать, не выходя из дома. Потом делал заказ для одного автомобильного
салона и ему предложили - в зачёт гонорара - взять со склада один экземпляр
продукции.
Сев за руль, Андрей понял: всё сбылось. Чужие люди
ушли. Мир отдалился. Наступила тишина, и вслед за ней пришла реальность,
которую не хочешь ни с кем делить. Это как аршинной толщины забор вокруг твоей
соломенной хижины. Машина стала средством, которым отдаляешь
постылый мир от себя и железных собак - от любимой женщины, которую заботливо
укладываешь на переднее сиденье. Ты выселяешь вонючих и слепых
алкашей за окружную дорогу своего персонального города. Они жалобно
смотрят, но гнусно пахнут - и это решает дело. То, к чему подсознательно
стремится любой человекообразный, пребывая в пределах общества,сбывается: ты - за его пределами. В общественном одиночестве. Как Христосв Гетсиманском саду.
А те, кто этого не понимает и вместо домашних бобиков и любимых женщин берут на борт посторонних сук, "подграчёвывают" - предают саму идею обладания машиной. Они -
еретики и глупцы.
- Жечь их! - смеётся Андрей.
Таксисты - проходимцы, пускающие к себе в дом проходимцев; маршрутчики и водители автобусов - извозчики, перевозящие одушевлённый скот, пешеходы - все они похожи на зомби - нет отношений более бессмысленных, чем отношения случайных прохожих.
Андрей купил машину в январе и исчез. Изобретённая человеком "отдалялка" и "уединялка" исправно работала - его маршруты теперь не совпадали с моими. Любимая женщина, уложенная на переднем сиденье, пару раз махала мне рукой из открытого по весне окошка. До мая
мы не встречались. А потом Андрей неожиданно исчез навсегда. На скорости
сто сорок километров в час.
- Машина - маленькая Вселенная, - сказал он как-то, - одна вселенная бесконечна - это факт, но никто не знает, что такое миллион бесконечных вселенных.
Миллион бесконечных одиноких вселенных...
...где у них никогда не будет
детей
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 04:59 | Сообщение # 88 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №61
Посвящается первым христианам.
ОЧИЩЕНИЕ ОГНЁМ
"Все, что ни делают люди, - желания, страх, наслажденья,
Радости, гнев и раздор, - все это начинка для книжки.
Разве когда-либо были запасы пороков обильней..."
(Децим Ювенал, римский поэт-сатирик)
1 Глава Открытие Рима
Рим 3823 год по еврейскому летоисчислению (63г)
Коляску мягко потряхивало. Железные ободья колёс то весело, то глухо перестукивались о серый галечник, плотно утрамбованный в полотно дороги. Ханоху доставляло удовольствие сидеть рядом с возницей, с большим и сильным Кфиром, и править мулом. Старший племянник хозяина дремал, доверив мальчику поводья. На подобные глупости у Ханоха не оставалось времени, он вертел головой во все стороны и стараться ничего не упускать из виду, ведь близкие обязательно станут допытываться во всех подробностях.
Сосед слева в очередной раз всхрапнул. Ханох улыбнулся - всего на шесть лет старше, а поспать любит словно древняя старуха, не то, что его дядя. Он покосился назад. Нет, хозяин не спит, сидит с закрытыми глазами и о чём-то думает. Да он и ночами просиживает над своими свитками и всё пишет и пишет, а масла в кувшине остаётся всё меньше. Неужели светлого времени не хватает? Но теперь, слава Всевышнему, они едут по земле и к вечеру будут на месте.
Мальчик судорожно вздохнул, вспоминая морское путешествие. То что они все трое остались живы можно было объяснить лишь чудом. Вначале два дня добирались до Яффы, затем плыли на большом корабле вместе с торговцами, многочисленными семьями с детьми и рабами, да десятком легионеров, которые закончили службу и возвращались домой. Вместе с тем военные охраняли людей от морских разбойников. К ночи судно причаливало к берегу, солдаты сходили на землю и жили по своим особым законам. Пока часть из них, не расставаясь с оружием, отдыхала у костра, дозорные не смыкали глаз, вглядывались в темноту и прислушивались к каждому звуку. Иногда подремав от безделья днём, мальчик до поздней ночи с любопытством просиживал рядом с римлянами, пока ещё с трудом разбирая редкие, скупые фразы, которыми они перебрасывались. Но не прошло и недели и Ханох стал многое понимать, а чрезмерное любопытство, присущее еврейским детям, заставляло не к месту ввязывался в их разговоры, вызывая этим весёлый смех.
Ветеранам нравился любознательный подросток и они частенько делились с ним несколькими глотками своего варева. Готовили они его, обычно ещё днём на корабле. Огонь разводили в старом закопчённом щите. На прогоревшие угли ставилась медная посудина и до половины наполнялась белым молодым вином, сдобренным большой порцией мёда. Дождавшись, когда смесь нагреется, бросали в кипяток поочерёдно то, отчего у Ханоха в первое время ещё долго пекло в животе и жгло во рту: слишком много там было толчённого чёрного перца, лавровых листьев и шафрана. Добавив горсть вымоченных фиников, в посуду доливали столько же прохладного вина и всё это варево охлаждалось в кувшине до вечера.
Прошли пара дней и напиток, от которого наступала приятная лёгкость во всём теле, к его собственному удивлению, начинал всё больше нравится и неизвестно сколько бы эти вечерние "трапезы" продолжались, пока однажды мальчик не заметил на себе осуждающий взгляд Кфира. С сожалением покосившись на очередную порцию, он вежливо, но решительно отказался от предложенного угощения, чем вызвал ещё больший смех.
Один из ветеранов, самый худой, которого все называли Лукро за неуёмное обжорство, шутки ради, предложил Кфиру по прибытию в Рим, вступить в ряды легионеров, обещая хороший заработок. Кфир и здесь не изменил привычке помалкивать, лишь с глухим ворчанием, отрицательно покачал головой. Мальчик со страхом догадался, что тот имел ввиду, злобно пробормотав на еврейском "подлые язычники".
В один из дней поднялся сильный ветер и огромные волны принялись швырять корабль словно щепу. Одни в панике забивались поглубже в трюм, другие, в ужасе выбегали на палубу, где людей смывало за борт. Их же спас собственный хозяин. Когда раздался страшный треск, Иосиф приказал схватить бревно, приготовленное рабами для нарубки, и все трое одновременно, не дожидаясь, когда судно начнёт погружаться в воду, прыгнули в волны. Часть дня и всю последующую ночь их носило по морю вместе с другими такими же несчастными. До самого утра они мысленно обращались ко Всевышнему и молили Его уберечь от преждевременной гибели и Он услышал их! Так же внезапно, как и начался, шторм утих, затем и тучи рассеялись. Когда же рассвело божий промысел послал из Кирены римский военный корабль. Монера была намного меньше погибшего судна, с одним рядом весел. Как оказалось, сильный ветер отнёс их от берега далеко в море и они сами едва не погибли, борясь за свои жизни. По сигналу опытного триерарха, ответственного за плавание, моряки морской центурии вовремя убрали парус, уложили мачту на палубу, а порты завесили воловьими шкурами. Всё это они поведали немногим спасшимся, которых набралось менее седьмой части от общего числа пассажиров. С сожалением вспоминал Ханох о пропавшем Лукро и его товарищах.
По прибытию в Остия Антика все спасённые единодушно решили добираться до Рима посуху. Выехали на рассвете. Их взятая внаём повозка вслед нескольким таким же, тащилась по широкой и прямой, как копьё, италийской дороге. Нескончаемой лентой тянулась она в самую даль, а перевалив один холм, дорога неизменно устремлялась всё в том же направлении, а не выхляла из стороны в сторону. Правда, и у них в Иудее дороги неплохие, но давно требуют ремонта. Сосед старик рассказывал, что их строили ещё при царе Шломо и они пронизывали всю страну. С тех пор никто из последующих царей не удосуживался уделять им должного внимания, разве что подправляли в канун паломнических праздников.
Земной воздух полнился ароматами желтеющих полей и временами волны колосящегося ячменя слишком напоминали морские. Мальчик поёжился, со страхом припоминая грозный рокот, ослепительные молнии и белые гребни гиганских волн освещаемые во мраке.
В животе призывно заурчало. Прохладная вода из тыквенной фляжки приглушала голод, пробуждая давние воспоминания. Ханох хорошо памятовал, как его, шестилетнего малыша, привёл в знатную еврейскую семью отец. Рано состарившемуся вдовцу стало трудно управляться с шестью детьми и он по договорённости отдал его, как самого младшего, в услужение иерусалимскому кохену. И вот уже седьмой год он счастливо живёт в их доме. После внезапной смерти отца глава семьи взял на воспитание ещё двоих его сестёр, а остальных братьев разобрали ближайшие соседи. Мальчик быстро прижился в большой и дружной семье и особенно прикипел ко внуку жреца, Кфиру. Тот всегда с серьёзностью относился к его немногочисленным детским просьбам. Со временем Кфир превратился в высокого крепкого юношу, которого многие уличные задиры предпочитали обходить стороной. Так по воле деда тот стал оберегателем родного дяди, который был направлен в Рим с важным поручением. Сам же Кфир, испытывая привязанность к своему младшему другу, с трудом уговорил домашних отпустить его с ними.
Тени укорачивались, но жара не донимала. В этих краях "лучезарный бог", как называли его ветераны, приветливо и незлобливо освещал посевы, наполняя ласковым теплом стройные ряды оливковых деревьев и наливающиеся соком зреющие виноградники. Было чему удивляться.
Казалось, на мгновение прикрыл глаза, как близкий шум заставил их распахнуть. Там, где заканчивалась грушевая роща, Ханох увидел несколько громоздких телег с которых темнокожие невольники разгружали камни. Только сейчас он сообразил, что возникшая впереди широкая поперечная полоса выбранной земли и пересекающая их путь под прямым углом, ни что иное, как ещё одна дорога, только строящаяся. Невдалеке от перепутья, где велись земляные работы, большая группа светловолосых людей под охраной нескольких вооружённых легионеров располагалась на отдых. Тяжело дышавшие военнопленные валились землю, торопливо разбирая разложенную на траве еду. К этому времени рабы закончили скидывать с телег плоские камни и принялись сталкивать их в канаву, шириной не менее двенадцати локтей. Обнажённые по пояс солдаты, тут же ожидавшие завершения их работы, попрыгали вниз и принялись сноровисто укладывать породу ровными рядами.
Следовавшие впереди них каляски принялись останавливаться. Сделав вывод, что придётся какое-то время пережидать, Ханох остановил мула и толкнул дремавшего увальня в бок. Впереди, от устроенной для отдыха стоянки, уже призывно замахали, приглашая присоединиться и перекусить.
- Иосиф, а ты пойдёшь к ним? - племянник кивнул в сторону навеса, где особняком толпились нескольких богато одетых евреев.
- Не беспокойтесь, идите ешьте, мне надо кое-что записать пока не трясёт, - он потянулся к небольшому сундучки стоявшему у него в ногах.
- Идём, - позвал Кфир подростка и, прихватив корзину с припасами, направился к разожжённому костру.
Рядом со стоянкой торчал вкопанный в землю камень, на прямоугольной основе которого возвышался невысокий, около двух локтей, каменный столб. На его округлой поверхности виднелись глубоко врезанные латинские буквы. Ханох попытался хоть что-нибудь прочитать, но кроме римской цифры десять ничего не разобрал и поспешил к разложенным на скамьях подносам с едой.
В Рим прибыли поздним вечером и, сдав у въезда наёмную коляску, вошли в город. За Остийскими воротами их встретили люди из еврейской общины, вот уже вторую неделю ожидавшие иерусалимского посланника. Погрузившись в повозку, прибывшие направились к тибрскому мосту Феодосия. Как поведал по дороге Йонатан, давнишний друг Иосифа, с восхода до заката солнца в городе запрещается использование перевозочных средств. В Трастевере, где располагалась основная еврейская община Рима, въехали в сумерках. Заночевали в доме Йонатана.
* * *
Пошёл четвёртый месяц, как Кфир и Ханох живут вместе с другими возницами в одном из нижних кварталов Циспия. Их поселили на другой день в небольшую двухэтажную инсулу в самом начале верхней Субуры. Обеспокоенному племяннику Иосиф объяснил, что это временно, а в случае нужды пусть пройдёт вниз по правой стороне улицы. В конце холма поднимется до шестой по счёту пятиэтажной инсулы. Там и найдёт его или передаст привратнику записку. Заблудиться невозможно, потому как ещё выше, он увидит портик храма Юноны. Потом он предупредил обоих, чтобы далеко и надолго сами не отлучались, а если что-нибудь понадобиться, то ходить надо со всеми вместе. Перед тем, как уйти сказал, что возможно, они несколько дней не увидятся. Беспокоиться не стоит, а следует терпеливо ждать и деньги тратить с осторожностью.
На следующий день после первой общей прогулки даже эти две полутёмные комнаты, за пятьдесят сестерций в месяц, не смогли испортить хорошего настроения. Так молодые евреи впервые оказались в Риме о котором только слышали по рассказам очевидцев, но то что увидели собственными глазами поражало всякое воображение. Всё последующее время для них сжалось в один яркий нескончаемый праздник. Казалось, все живущие в большом и шумном городе ещё с ночи устремлялись за развлечениями и покупками именно сюда, в эту вьющуюся долину, стиснутую двумя зеленеющими холмами. Рачительной хозяйкой Субура заботливо вмещала в себя неисчислимое количество небольших домиков с гостеприимно распахнутыми дверями, ларьков, лавок, открытых харчевен, дымящихся очагов и жаровен, пузырилась развалами подержанной одежды и обуви, грудами выделанных шкур диковинных животных, разложенных на каменных плитах. И всё это кричало, грохотало, визгливо торговало и бурно спорило, а также стригло и брило, ело и пило, благоухало ароматами знакомых и незнакомых запахов. В тоже время это нестерпимо жгло и пекло носы, возбуждая неимоверный аппетит и желание успеть и побывать везде и всюду. Буйный, голосящий человеческий водоворот ошарашивал, изумлял и приводил в восторг. Даже в самых оживлённых местах Иерусалима им не приходилось видеть подобного. Это был совершенно иной мир, который они открывали для себя.
В отличие от своих спутников, Кфир продолжал оставаться всё таким же мрачным и молчаливым. Казалось, его ничего не интересовало, он отказывался заходить в любые помещения и лишь однажды согласился войти туда, где торговали изделиями из железа. Открытая настежь дверь таберны являлась единственным источником света. Торговец, смуглый, с легка раскосыми глазами и курчавой пегой бородкой, приветливо замахал руками, приглашая войти во внутрь группу юношей, столпившихся в нерешительности у самого входа.
В лавке царил определённый порядок. Небольшие изделия из металла были аккуратно разложены на деревянных полках, а более крупные лежали на чисто выметенном полу. Кфир сразу нашёл то, что его интересовало. Одну из нижних полок занимал целый ряд различных видов ножей, начиная от тех, что пользуются дома для разделки продуктов и кончая охотничьими, а также обоюдоострыми. Отдельно, чуть в стороне на соломенном коврике, многозначительно посверкивали отточенными лезвиями различной конфигурации боевые кинжалы. Разнообразие их удивляло. Кфир осторожно взял в руки один из них, средней величины с простой костяной рукоятью. Подошедший торговец что-то спросил его, вежливо указывая ещё на одну полку уставленную более дорогим товаром, где каждое изделие покоилось на отдельной дощечке рядом с богато украшенными ножнами. Догадавшись, что предлагает хозяин лавки, он отрицательно покачал головой и кивнул на тот, что держал в руке. Торговец огорчённо вздохнул и что-то быстро произнёс, показывая одновременно два пальца на левой руке и четыре на другой. Кфир пожал плечами, вопросительно взглянул на Ханоха.
- Он просит за нож всего два денария с четвертью, - испытывая неловкость, перевёл мальчик.
За прошедшие месяцы ему часто приходилось общаться и с местными жителями, и с торговцами, по просьбе возниц выполняя роль толмача. Порой и сам удивлялся, как легко давались ему языки и он быстро схватывал латинскую речь. Обратив внимание, что подросток понимает его, мужчина спросил:
- Гляжу, вы откуда-то издалека, не с Ассирии? Такие же черноголовые. Угадал?
- Нет господин, - уже более уверенно ответил Ханох, - мы из Иерусалима.
Торговец закатил глаза, пытаясь о чём-то безуспешно припомнить, затем сокрушённо произнёс:
- Нет, я не слышал про такую страну, это наверно ещё дальше, там где восходит Гелиус?
- Мы из страны Эрец-Исраэль, ой... из Иудеи - догадливо спохватился мальчик.
- Ну так бы сразу и сказал, что из Иудеи, - улыбнулся хозяин лавки, - вы наверно в гости приехали? У нас живёт немало евреев, большинство за Тибром, но и в городе хватает. А вон там ихние лавки, - он махнул куда-то в сторону Большого цирка, - недавно жена с дочерьми купили у Зхаръя прекрасные платки.
Торговец взглянул на Кфира:
- Ладно, думаю двух денариев будет достаточно, вижу, кинжал этот понравился твоему товарищу. Пусть забирает скорее, пока не передумал.
- Всего два... это для него "всего два", - проворчал Кфир, засовывая руку за пазуху, - Да за эти деньги здесь можно купить пол кикара пшеничного хлеба!
- Ну, чего копаешься, "молодой лев", ты же давно мечтал обзавестись таким, - шутливо "прорычал" в ухо стоящий по другую сторону возница Бен-Ами.
"Лев" расплатился, сунул покупку под одежду и, не произнеся и слова благодарности, первым вышел на улицу. И опять, как тогда на корабле, Ханоху показалось, что он услышал всё те же слова, которые Кфир невнятно пробормотал "подлый язычник..."
* * *
В один из дождливых дней в пристанище Кфира и Ханоха неожиданно вошли Иосиф со своим римским другом. В последнее время дядя всё реже навещал их, да и то чтобы передать деньги. На этот раз его лицо было слишком серьёзным и предвещало нечто необычное. Он в нескольких словах сообщил, что поездка удалась и в ближайшее время цель будет достигнута, но вынужден надолго задержаться в Риме. Потому у него есть предложение, принять которое придётся им самим. И Иосиф рассказал в чём заключается оно.
- Так что думаешь по этому поводу, Кфир? Не согласен, скажи прямо, мы всегда понимали друг друга.
- Да... то есть, нет, - взволнованно ответил племянник, я не могу больше оставаться здесь, ведь это не менее года? Чем стану здесь заниматься? Торговать водой, гороховой кашей? Или сутки напролёт стучать монетами по столешнице и зазывать клиентов? Ну уж нет, к тому же эти проклятые меняльщики своим колочением которую неделю толком выспаться не дают. А если откровенно, то меня воротит от всего, что я здесь вижу и слышу, и хочу скорее вернуться в Эрец-Исраэль. Прости меня, Иосиф, но мне претит жить среди идолопоклонников, ведь они наши враги. А вот своему отцу что ты скажешь?
- Успокойся, Кфир, о мотивах, которые руководят мною я напишу в своём письме, его передаст сторонний человек. Не хочу, чтобы гнев Нафтухима невольно пролился и на тебя, ты же знаешь, он не слишком отходчив. Ну а ты, мой мальчик, конечно же, отправишься со своим "непримиримым" другом? - взглянув на Ханоха, грустно улыбнулся Иосиф, - Но знай, из близких у меня никого здесь не остаётся. Ты молчишь, не желаешь меня обидеть?
- Нет, я.. я... - Ханох замолчал в нерешительности, но внезапно разозлившись на себя, заявил, - Я очень хочу остаться в Риме, пусть на какое-то время, мне так нравится здесь. Ведь в конце концов мы вернёмся в Эрец-Исраэль, не правда ли?! - он почему-то испуганно взглянул на понурившегося друга.
- Если хочешь, останься с ним, я не обижусь, - не поднимая головы, глухо обронил Кфир, - Дядя прав, кто-то же должен быть рядом.
- А чем я займусь здесь? - спросил повеселевший Ханох.
- Тем же, чем занимался и дома, - словно речь шла о давно решённом, улыбнулся Иосиф, - Переедешь ко мне и как все еврейские дети за Тибром, будешь продолжать учить Тору, но это по утрам, а днём здесь тобой займутся весьма достойные люди. Я найму лучших учителей в городе, которые тебя многому научат, в том числе и иноземным языкам. Всевышний одарил тебя нужными качествами, ты хорошо впитываешь знания и я давно ждал подобного случая. Ты не прогадаешь, мой рupus.
* * *
С Целия хорошо проглядывалась верхняя часть Дома Августа, занимавшего сердцевину Палантинского холма. Отвратительный запах гари от древесных углей заносимых с той стороны, сегодня особенно преобладал над ароматом цветов. Он отнимал покой и порождал тягостные предчувствия. Женщина попыталась взять себя в руки и, как всегда, ей удалось это сделать. Она отошла от открытого окна, глубоко вздохнула, лицо её оживилось, а голос обрёл мягкий, певучий тембр:
- Мой хитроумный Алитур, признайся, ты опять задумал нечто такое, что заставит меня вновь терзаться сомнениями и жалеть о содеянном? - Поппея лукаво взглянула на лицедея, - Иначе, чем объяснишь свою странную просьбу? Еврейский ходатай прибыл в Рим вырвать помилование иерусалимским жрецам, но как я выяснила, они были арестованы и отправлены Феликсом за подстрекательство к мятежу. А теперь посуди сам, кто из нас сейчас в бо́льшей милости у принцепса? Иди и добейся чего желают твои единоверцы.
- О, сияющая Поппея! Здесь я бессилен, да и кто я такой? Жалкий исполнитель ролей, порождающий видения и пробуждающий никчёмные мысли. Было бы обидно если бы этот изысканный молодой человек проделал зря такой долгий и опасный путь. К просьбе Санхедрина присоединяются и все знатные евреи Трастевере. Ты вольна хотя бы выслушать его, если... пожелаешь.
- Ох, я бы не желала одного, Алитур, когда к твоей плутовской голове прикоснётся меч ликтора, но и тогда завтрашняя супруга императора будет не в силах помочь тебе. Ну хорошо, расскажи мне о нём, кто он и чем прославились его предки? А так же... - Поппея многозначительно взглянула на собеседника, - означает ли это, что и у него найдётся пара капель особого таланта, который смог бы увлечь меня, слабую женщину? Я замечала, у евреев это в крови, вдобавок, как ты говоришь, он молод, высок ростом, недурен собой. Я не ослышалась? Одного боюсь, как бы плата не оказалась слишком высока.
- О, божественная! - актёр низко склонился перед сидящей на мраморной скамье женщиной, - Ты уловила самую суть. Он достоин прикоснуться к твоим одеждам, его род восходит к царственному роду Хасмонеев. Иосиф бен Маттитьяху достаточно образован, с высоко развитыми нравственными понятиями и беседа с ним, вне всякого сомнения, вознаградит твоё вынужденное одиночество и усмирит недавний гнев.
- Будь по твоему мой вероломный искуситель, но знай - до последнего мгновения нашу встречу станет отравлять тень Таната. Я и сейчас, как будто чувствую могильный холод исходящий от его громадных крыльев. Мне страшно, Алитур...
- О, несравненная! О чём ты?! О каком страхе, о какой плате ты говоришь?
- Даже ты много не знаешь, мой друг, - Поппея с грустью подняла глаза, - Моё положение не так прочно, как нам обоим хотелось бы. Нерон крайне подозрителен и коварен. С тех пор, как Октавию обвинили в бесплодии, меня не покидает предчувствие, что я совершаю непоправимую ошибку, возжелав занять её место. Вот эту плату я и имела ввиду. Не удивляйся моим откровениям, твоя преданность мне известна. Он позор для всего Рима, варвар, погрязший в немыслимых пороках, смеющий обвинять кого бы то ни было в прелюбодеянии, - злобная усмешка скривила её обворожительное лицо, - Единствнное чего он добился, так это поистине народной славы похотливого злодея.
Женщина внезапно замолчала, осознав, что её чувства начинают преобладать над рассудком. Алитур склонил голову и терпеливо дожидался решения, ни одним движением, ни единым вздохом не имея права выразить своё отношение ко всему, только что прозвучавшему в этих стенах. Он помнил всегда - близость к высоким особам вносила и более достойные имёна в мрачные списки proscriptionis.
Чуть шелохнулись чувственные губы:
- Прощай мой друг, сегодня же я дам тебе знать.
* * *
Предрассветный полумрак рассеивался, комната наполнялась светом. Иосиф сидел низко опустив голову, сильные руки безвольными плетями лежали на коленях. Казалось, он спал с открытыми глазами, но часто вздрагивающие набухшие жилки на тыльной стороне ладоней заставляли усомниться.
- Ты совсем перестал есть, Иосиф, побледнел, плохо выглядишь и мало спишь. Разве короткие часы дневного отдыха могут восстановить силы? А ведь прошло всего шесть месяцев, как ты здесь, что же от тебя вскоре останется? - голос Йонатана был печален, - И какую же новость на этот раз ты принёс?
- Начну с признания где я провёл нынешнюю ночь. Нет-нет, ты не угадал - не поднимая головы Иосиф отрицательно покачал ею, - Блистательная Поппея Сабина выполнила своё обещание, но чего мне это стоило... Поздно вечером я оказался в числе многих "счастливцев" присутствующих на "Роды Канаки". Трагедия так "потрясла" меня, что я , кажется, не запомнил её содержания, да и не было необходимости. Представь, все роли исполнял сам принцепс, при этом маски на его лице заставляли вспоминать его собственное. О, если бы все зрительские муки заключались только в этом! Я уже собрался повторить проделку моего соседа антиквария и притвориться мёртвым, чтобы и меня вынесли из зала. Что ты можешь сказать о "сирене Гомера", которая в течении всей второй половины ночи своим хриплоголосьем приманивала мореплавателей?
- Что несчастная наверняка погибала от голода, - усмехнулся Йонатан, - Ты считаешь, это означает вершину языческого искусства или всё же это заурядный и непристойный случай? Впрочем, для нас не имеет значения. Лучше выложи поподробнее о том, ради чего тебе пришлось испытать все эти страдания amatorios.
- Серафимы улыбнулись нам! Мне посчастливилось предстать перед "великим артистом" в один из его лучших моментов жизни, когда его "музыкальная одаренность" упивалась изнемогающими рукоплесканиями. Потому и решение его оказалось на удивление великодушным.
- Слава Милосердному! Наконец-то! - воскликнул Йонатан, - Теперь мы сможем оба покинуть город, я так соскучился по Иерусалиму! Ты же не станешь огорчать Нафтухима?
Иосиф тяжело встал, подошёл к окну и долго не отрывал взгляда от пробуждающегося города, от разноцветья черепичных крыш, от простирающегося с высоты холма чудесного, невообразимого пространства. Что он мог ответить старому другу? Что до беспамятства влюбился в этот город, "золотой" и "вечный", присохнул безнадёжно, целиком, без остатка? А его слух предательски опьянён журчанием бесчисленных фонтанов на римских перекрёстках? Эти вечнозеленеющие сады и парки в излучинах Тибра, разве они не достойны пленять без возврата человеческие сердца?
Он хорошо запомнил тот день, когда впервые, в сопровождении Алитура, они втроём отправились на прогулку по Марсову Полю. После городского воздуха, загрязнённого тысячами дымящихся печей и жаровен, дышалось здесь особенно легко и свободно. Его ни на мгновение не покидало удивительное чувство простора несмотря на кажущее обилие окружающих их сооружений. Ещё не совсем отойдя после изнурительной дороги, он тотчас же забылся, окунувшись с головой в блеск и великолепие мраморных портиков, статуй, всевозможных бюстов и масок.
Многочисленные и витиевато украшенные лавки тянулись разноцветными рядами, невольно останавливали, обращая на себя внимание разнообразными украшениями, замысловато выпоненными цветочными и лавровыми венками, дорогими безделушками, заставляя одинаково трепетать сердца детей и взрослых. Впечатляла и выставленная на продажу мебель из ценных пород дерева, где невиданные по красоте миниатюрные столики радовали глаз тонкой отделкой, словно живые матово отсвечивали в лучах солнца расставленные на них фигурки римских богов. С высоким мастерством вырезанные из слоновой кости, они поражали своей достоверностью, чистотой обработки и совершенством форм.
Внимание Иосифа привлекла одна из нескольких картин, выставленных на продажу у таберны, празднично убранной живыми цветами. Он остановился и какое то время любовался издалека, затем не выдержав, подошёл поближе, чтобы получше рассмотреть. Выполненная с большим вкусом, не иначе как талантливой рукой, картина представляла собой просторное помещение, где центральное место занимала фигура человека явно ожидающего решения своей судьбы в окружении седовласых мужчин в таких же ослепительно белых тогах. Его украшенная лавровым венком голова была гордо развёрнута в сторону приближающихся к ним вооружённых молодых людей. Красивый, впечетляющий профиль, но... почему-то его заинтересовал теперь не сам сюжет. Кажется, любой обладающий в малой степени лекарским искусством мог бы обратить внимание на одну, на первый взгляд несущественную деталь. Левая половина лица стоящего была обращена к свету и болезненно рдела, а высокий лоб и висок покрывали мелкие капельки испарины. Он невольно усмехнулся, поймав себя на мысли, что как мальчишка, старается заглянуть вглубь древесной доски, пытаясь увидеть и сравнить со второй, невидимой половиной лица.
(продолжение следует)
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 05:03 | Сообщение # 89 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №61
(продолжение)
Возможно, что это была игра теней, но при таком положении впечатление создавалось однозначное. Этот человек был нездоров и его потливость никак не связана с трагической напряжённостью действия, уж слишком независим и пренебрежителен был вид этой центральной фигуры, сжимающей в кулаке единственное своё оружие - острозаточенное стило для письма.
Иосиф склонил голову набок, окинул взглядом всех столпивших вокруг него сенаторов. Но что, если у художника это вышло случайно, а он попусту ломает себе голову? Испуганные лица стоящих рядом были обращены в ту же строну и выражали крайнее напряжение. Не нужно обладать излишней фантазией, чтобы догадаться об общем замысле - к занимающим высокое положение патрициям приближалась группа заговорщиков. Среди них выделялся один, очевидно, более решительный, с обнажённым кинжалом в руке. Тусклые блики на лезвиях не оставляли сомнений в их преступной цели. Колеблющаяся же часть некоторых из них, как ему представилось, лишь в последние мгновения обрела твёрдость духа и торопилась извлечь оружие из-за пазух.
Иосиф обернулся в сторону терпеливо дожидающихся товарищей, затем взглянул на худощавого юношу в светлой греческой шляпе из соломы, сидящего тут же рядом на небольшой, свитой из прутьев, скамье. Его грустный вид и неряшливая одежда вызвали у Иосифа чувство жалости. Возможно, это был сам художник, картину которого никто из прогуливающихся не торопился приобрести. Он, несомненно, нуждался в деньгах и явно не блистал здоровьем. На это указывала несвежего вида нижняя туника видневшаяся из-под верхней, не менее ветхой, а горло и плечи прикрывал шейный платок из грубой шерсти. Он постоянно покашливал и, хотя день случился тёплый и не ветренный, юношу сотрясал озноб. Иосиф подошёл к нему:
- Скажи мне, не ты ли владелец всего этого? - он обвёл рукой ряд прислонённых к стене картин, - Ты можешь продать одну из своих работ? Мне понравилась вон та, вторая справа.
Юноша поднял голову, недоверчиво глянул на неизвестного, говорившего с незнакомым вылговором. Вымученный, воспалённый взгляд на бледном лице утвердил предположение Иосифа, что художник безнадёжно болен.
- Если ты спрашиваешь о хозяине таберны, господин, то он внутри, а всё что снаружу, в том числе и я, является его товаром, по крайней мере пока не расчитаюсь с долгами.
- И много ты задолжал? Я дам за неё достойную цену, может этого будет достаточно?
- Сколько бы ты не заплатил, в счёт долга зачтётся лишь одна десятая часть, такой у нас уговор, - упреждая последующий вопрос, мрачно произнёс юноша.
- Печально, когда искусство оценивается подобным образом, - тихо произнёс Иосиф.
Чуть помедлив, он на ощупь достал золотой ауреус, который постарался незаметно сунуть в руку художника и не дожидаясь слов благодарности, задумчиво спросил:
- Тогда скажи мне, кто этот знатный патриций, которого ты изобразил на картине? Я вижу, он ничего не предпринимает, чтобы сохранить себе жизнь, более того, как мне кажется, он отвергает даже саму мысль об этом и, видимо, пытается что-то сказать тому, к кому несомненно неравнодушен.
- Пусть patres осветят твою дорогу ко всем начинаниям к которым стремишься! - юноша с благодарностью взглянул на Иосифа, - я отвечу тебе, о отзывчивый незнакомец, это "отец отечества", не пожелавший своими победами возвеличить жалкий и развратный Urbs. Он стал диктатором, но остался гражданином, подарившем жителям новые законы о римском гражданстве и осмелившемся восстать против роскоши. К несчастью, свой собственный "рубикон" божественный Цезарь не смог преодалеть, подлая рука приёмного сына остановила его на полпути к истинному триумфу. Теперь ты понимаешь, что мог сказать он перед смертью?
.- Могу лишь предположить... - Иосиф с сожалением покачал головой, более внимательно окидывая взглядом картину, - А знаешь... я кажется, припоминаю недавний разговор с одной женщиной и если не ошибаюсь, имя Цезаря тесно связано с Марсовым Полем, где мы с тобой находимся.
- Ты не ошибаешься, почтенный чужеземец, именно эти прекрасные места и завещаны им простому народу Рима. К счастью, его поступки и желания опережают уже сегоднешнее время, они то и увековечат имя Цезаря на многие тысячелетия. А хочешь, взберись любой холм. Глядя вниз и ты не отвергнешь слова поэта:
"Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон,
венец холмов, спускающихся к самой реке,
кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз".
- Разве это не так, добрый человек? - Глаза юноши ожили, наполнились светом, а щёки его зарумянились.
- Теперь моя очередь отдать тебе должное, о свободный гражданин Рима! - Иосиф тепло улыбнулся, - Ты прав, потому и удел великих людей стремиться к великому. А на прощание открою тебе пророческую тайну, поверь, я знаю в этом толк и не стану врать. Не печалься, думаю, ты ещё успеешь жениться и родить достойного сына и в этом заключится твоя главная удача. Верь, твой наследник достигнет ещё большего мастерства. Если доведётся, я обязательно вернусь полюбоваться на его работы.
Он отошёл уже достаточно далеко и только тогда вспомнил, как однажды и Алитур рассказывал ему о Цезаре. Будучи неизлечимо больным, тот сам искал свою смерть и, кажется, нашёл...
* * *
Рим 21 число месяца нисан 3824 год по еврейскому летоисчислению
(март-апрель 64г)
Как всегда, просторный atrium храма Свободы с утра полнился алчущими разумления и посвящённости. Глухое постукивание деревянных валеков, шорох раскрываемых свитков да негромкие голоса, казалось, едва прикоснувшись, беззвучно осыпались с полированных плит лигурийского мрамора. От падающих через потолочный проём полуденных лучей внутренние стены храма принималась сверкать и переливаться холодными вспышками, щедро даря свою многосветность библиотечному залу.
За последний год Ханох настолько вытянулся, что колени его стали упираться в соседнюю скамью. Это вызывало неудобство, а иногда и причиняло боль. И это была сладкая боль, о которой, едва оказавшись дома, он вновь мечтал с непреклонностью стоика. Но сегодня стоял особенный день, седьмой день Песаха, один из тех редких семи дней свободы, который он мог провести, как ему заблагорассудится. Ещё с утра он отправился в Трастевере, чтобы присутствовать на "священном собрании", а затем из молельни со всеми спустился к Тибру и там вместе пели "Песнь на море"
Тонкие пальцы с трепетностью служителя панацеи раскрывали бесценную рукопись Левкиппа. Увлёкшись однажды греческим атомистиком, Ханох уже не мог отказать себе в удовольствии читать и дальше его работы. Получая заслуженную похвалу учителей за успешное овладение греческим и латинским языками, тем не менее он ещё многого не понимал и часто расстраивался по этому поводу. Но своими беспрестанными расспросами вызывал у либрариев, терпеливо обслуживающих посетителей, невольное уважение.
Кто-то сзади неожиданно взъерошил ему волосы. Ханох радостно обернулся. Ну кто ещё может это сделать?!
- Я не застал тебя дома, рupus, и решил, что ты уже здесь, - Иосиф с довольной улыбкой выложил перед ним большой, вкусно пахнущий свёрток, - Алитур через мою служанку прислал нам четвёрку жареных дроздов и пасхальные опресноки, но Минор опасается оставлять всё это в доме, нынче слишком много развелось мышей. К тому же тебе повезло, сегодня я сыт, а твоему растущему организму это никак не повредит.
Он пробежал глазами надпись на деревянной табличке, прикрепленной к лежащей на столе пылезащитной мембране. Заинтересовавшись, склонил набок голову и за костяной шарик, насаженный на ближний от него конец валека, чуть притянул к себе нижнюю часть свитка:
- Вижу, прижимистый потомок Мелисса к тебе благосклонен. Насколько я знаю, прокуратор Авентинской библиотеки не каждому выдаёт на руки редкий exemplar. Чем же заслужил у Ипатия такое доверие? Ну-ну, не смущайся рupus, ты действительно достоин подобного отношения, - он ещё раз ласково потрепал Ханоха по макушке, - Учитель латинского не перестаёт удивляться твоим способностям и убедительно советует продолжить образование в других науках. Ну, что ты на это скажешь?
- Но Иосиф, ты забыл, у нас закончились все деньги?! - Ханох вскочил, едва не опрокинув на пол принесённый свёрток, - Гней давно мне твердит о продолжении учёбы, при этом оплату уменьшать не желает. Я не хотел говорить тебе, но младший Decimus уже несколько месяцев взывает к какой-то справедливости и постоянно голосит на каждом уроке, что раз я родом из Иерусалимского царства, то тем более за преподавание геометрии на греческом я обязан платить ему вдвойне. Вот уж не думал, что жадность - сопутница образования.
Иосиф усмехнулся:
- Ничего удивительного, вдумайся в его имя. "Десятый" ребёнок в бедной семье с детства вынужден быть расчётливым, сам посуди, ну что ему может достаться из наследства?
- Но разве справедливо платить двойную цену за каждый урок, как мне объяснить ему это?! К тому же... - Ханох в смущении почесал затылок, - он утверждает, что геометрия возникла в "божественном Риме" и своё "Начало" Евклид написал именно здесь, а не в Александрии и много чего ещё странного. Я не спорю с ним.
- И правильно делаешь, а то однажды разозлившись, квадрат оплаты Decimus преобразует в октаэдр, - Иосиф весело рассмеялся, - Вот ты взываешь к беспристрастию? Как-то раз, к царю Шломо из "страны теней" пришёл двухголовый сын Каина и, подобно твоему Decimus, стал требовать двойную долю наследства. Знаешь, как восстановил справедливость возлюбленный Творца? Он распорядился принести кувшин горячей воды и лить её на одну голову, однако и вторая начала кричать от боли и взывать к милосердию. Вот тогда все присутствующие увидели, что душа у этого чудовища всего лишь одна. Алчность неистребима, мой рupus. К счастью, нам больше не придётся думать о средствах, я только вчера получил доброе известие от Йонатана, отец выслал нам значительную сумму и мы продолжим образование. Я найму для тебя более достойного учителя.
Лицо Ханоха просияло:
- Тогда мы вместе вернёмся "галльскому"?! Я часто здесь встречаю Publicius, он спрашивал о тебе.
- Ну конечно, сегодня же найди его, а что касается меня, - испытывая некоторую неловкость, Иосиф вернул рукопись на прежнее место, - то передай ему добрые пожелания и скажи, что стоимость твоих уроков я оплачу в конце следующего месяца.
- А как же ты? - Ханох удивлённо поднял брови.
- А что я? Неужто не видишь, как непросто мне даётся греческий и предлагаешь ещё заняться галльским? Нет pupus, к сожалению, у меня иная стезя. Думаю, вскоре тронуться в обратный путь, пока не начались зимние шторма. Таковы обстаятельства.
- Иосиф, о каком отъезде ты говоришь, я не понимаю?! Ты что, хочешь уехать один, а меня бросить здесь?!
- Ну, во-первых, ты остаёшься под присмотром нашей Минор, а если серьёзно, то так будет лучше для всех и прежде всего для тебя. Ну-ну, вот уже и глаза на мокром месте, перестань, ты уже "сын заповеди", взрослый мужчина. Разве не тебе в месяце мархешван мы справляли "бар мицву"?
- Но, Иосиф...
- Прошу, не перебивай. Ты должен понять, твоё будущее начинается здесь. Кто мечтал изучать науки? Здесь ты получишь все необходимые знания, которые понадобятся в дальнейшем. А потом сам решишь где твоё место, никуда от тебя Иерусалим не денется. В этом и выразится твоя любовь ко Всевышнему, ибо в Эрец-Исраэль никогда не хватало людей науки. Не хотел говорить, но меня тревожат дурные предчувствия, там наступают не лучшие времена, да и Йонатан кое-что написал. И ещё... раз уж зашёл разговор об этом, - Иосиф внимательно оглядел зал, находящихся поблизости людей и добавил почти шёпотом, - Помнишь, я расказывал тебе об одном талантливом художнике с Марсова Поля? Так вот, если в моё отсутствие кто-нибудь у тебя поинтересуются ценами на хорошие картины и протянет золотой ауреус с просьбой подыскать подходящую, то верь этому человеку, как доверяешь мне. Ты хорошо запомнил? Pupus прекрати! Вытри слёзы, на нас уже обращают внимание. Лучше открой мне, что особенного поведал тебе Левкипп?
* * *
2 глава Virtus - гражданская доблесть
Рим 18 число месяца тамуз 3824 год по еврейскому летоисчислению
(июль 64г)
От упитанного поросенка, фаршированного мёдом, вином и толчёным перцем, сенатор Флавий Сцевин испытывал приятную тяжесть в желудке, а с ней и жажду, от которой избавлялся глотками эгейского вина из Хиоса.
Хозяин виллы, Плавтий Латеран, изучающе поглядывал на своего гостя и отмечал про себя его преждевременно обрюзкшее и сонливое лицо в котором проглядывался подступающий infantilis, более свойственный детскому возрасту. Немудрено при таком распутстве и оскудеть умом, думал консул, ибо непомерная распущенность при полной праздности рано или поздно толкнут Сцевина в объятия безумствующей Лиссы. Тем не менее, он всё ещё силён и не утратил твёрдости духа, а главное, надёжен.
Латеран изменил положение своего худощавого тела, ощущая упругость левконской подстилки. Крытая сверху крото́выми шкурками, она приятно согревала его увядающие чресла:
- Отсутствие аппетита у преданных друзей заставляет подозревать меня о скрытых "недуга", - консул с улыбкой обратился к возлежащему по другую сторону клиния тучному Афранию Квинциану, - Ведь ты всегда получал удовольствие от свежезапечёной мурены, её только утром доставил мне Сицилийский поставщик.
- Ты очень любезен, Плавтий, но сейчас пусть моё нёбо пока насладится послевкусием от твоей малосольной свининки, - он приложил к губам полотняную салфетку, - А теперь поскорее открой нам то, что хотел сообщить, ибо главное блюдо, как правило, ты припасаешь напоследок.
- Боюсь, от моего "явства" кое кого постигнет volvulus, - улыбка сползла с лица консула, - Но нам, по крайней мере, заворот кишечника сейчас пока не угрожает, разве что некоторым...
- Пока? Как это понимать?! - всколыхнулся Сцевин, едва не опрокинув пригубленный фиал, - Неужто...
- Да, сенатор, считай, мы заручились поддержкой второго префекта претория...
- Слава Юпитру! - не сдержался и Квинциан, - Наконец-то злодеяниям принцепса наступает finalis в его же собственном и постыдном спектакле! Но надо спешить, ибо дня не проходит без нашёптываний Тигеллина о вынашивании префектом мщенья принцепсу.
- Ты трижды прав, происки Тигеллина становятся всё более опасными для Фений Руфа, ведь он наша главная опора, - поддержал друга Сцевин.
- Всё идёт своим чередом, но не более того, как хотелось бы. Вчера вечером меня посетил наш общий друг Анней и сообщил последние результаты встреч с нужными сенатороми и всадниками. Подавляющее большинство делает ставку на Гая Пизона, как самого родовитого из всех. Думаю, и всем нам по душе именно такой человек, который, к счастью, не отмечен особым стремлением к чистоте и строгости нравов.
- Тогда чего мы дожидаемся?! Новых процессов об оскорблении величия принцепса? - вскинулся Сцевин, - Разве не Рим восхищается меткими строками Аннея Лукана - "...Мечи даны для того, чтобы никто не был рабом!". И это в то время, как Нерон открыто "пользуется всем городом, словно своим домом"!
Сенаторы застыли в ожидании. Но Латеран не спешил с vere dictum, чёткий план действий только сейчас окончательно дозревал в его голове. Аскетичное лицо посвежело, точно перестало испытывать многомесячное напряжение. Ироничный взгляд консула уставился на недоумевающего Квинциана:
- Так ты призываешь затеять постановку с заключительной части? Но где главный эпизод, с которого начинается развитие театрального сюжета, как и любого заговора? Нам, как воздух необходим всенародный гнев и первопричину следует создать. Очистительный огонь! Вот чего заслуживает наш стагнирующий город! С него начнётся новое возрождение Рима!!
Негромкие слова Плавтия Латерана, подобно грому Юпитера, обрушились на головы ошеломлённых сенаторов.
- Вы не ослышались. Нам останется лишь обратить ярость толпы... ну... хотя бы против тех, кто придерживается "зловредного суеверия". Жрецы многих храмов сетуют сегодня на расплодившихся "врагов всей природы", на это "святотатство", исходящее из Иудейской провинции. Лет тридцать назад их главного чернокнижника там вздёрнули на крест, однако остались его наставления об изгнании шеддим. Так евреи называют, если не изменяет память, низших существ, досаждающих людям.
Давящий взгляд консула не оставлял места иным значениям всего вышесказаного им и отрезал путь к отступлению. Какое-то время в triclinium установилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием присутствующих.
- Пусть будет так, в твоём плане мы не видим заметных изъянов, - насилу выдавил Сцевин. Переглянувшись с Квинцианом, добавил, - Конечно, если нет иной возможности, то и этот способ в конечном итоге может принести победу.
Резким движение Латеран встал с ложа:
- Я рад вашему единодушию, сенаторы. Согласие порождает победу! Принять такое решение нелегко, но в этом и заключается наша гражданская доблесть. Да, именно virtus!, - с особым значением повторил он последнюю фразу.
* * *
3 глава "Крушение Трои"
Рим 20 число месяца ав 3824 год по еврейскому летоисчислению
(август 64г)
В большом смятении покидал он Рим. Произошедшие здесь недавно страшные события ещё больше добавили в его душу беспокойства и горечи, и заставили поторопиться с отъездом. То, что увидели его глаза изрядно перевернуло сознание Иосифа, оставляя лишь незыблимым понимание того, что под пятой могущественного Рима падут и рассыпятся в прах ещё многие царства.
Эта лунная ночь навсегда запечатлелась в его памяти. Накануне Иосиф долго работал, поздно лёг и сразу же провалился в сон, но как ему показалось, тотчас же был разбужен от сильной тряски за плечи. Увидел при необычно освещённой комнате переполненные ужасом глаза Ханоха и его охватил страх. Он рывком соскочил на пол, отчего юная, пятнадцатилетняя служанка, разделявшая с ним постель в этом доме, взвизгнула с перепугу, но быстро затихла. Полуодетые, босые, все трое бросились к открытому окну.
Страшная, неземная картина открылась им с высоты холма, глаза отказывались верить. То горел, задыхаясь в дыму, Вечный Город. Заставлявший повиноваться куда более сильных врагов и приводивший в трепет чужие народы, в эту ночь надменный Urbs сам оказался бессилен перед гневом своих бесчисленных богов. Казалось, сам могущественный властитель неба обрушил на его жителей справедливое и неотвратимое возмездие. Горело всюду куда бы не обращался их взор. Разноцветные языки пламени вздымались вверх к чёрному провалу небес, ожигая пробудившийся город багровыми сполохами огней, осыпая пеплом и раскалёнными головнями.
Люди толпами разбегались во все доступные ворота города, ища спасение за внешними стенами. Неуспевающие, немощные и больные, матери с маленькими детьми на руках, в отчаянии прятались на ближайших кладбищах среди бронзовых и каменных надгробий, и свежих могил. Заползали в гробницы, тесно набивались в ямы вырытые для погребения. Не исключено, что в эту ночь сами мёртвые, во искупление грехов, сжалились, спасая живых.
Очистительным огонём, скорого на расправу божества, завоёвывались виллы богатых и именитых, соблюдающих истину и попирающих человеческие законы. Не брезговал огонь и убогими жилищами. Опустошались дома выдающихся полководцев, теряли основу и рушились форумы и храмы, падали триумфальные арки, немые свидетели пунических и галльских войн. Безвозвратно уходили в вечность знаменитые библиотеки с бесчисленными творениями художников и поэтов, астрологов и писателей, невосполнимо утрачивались рукописи древних философов и служителей науки. Пытаясь грозного Юпитера склонить к милосердию, в уцелевших храмах жрецы поспешно проводили очистительные жертвы, но неподкупными и бессердечными оставались их молчаливые боги, похоже, задавшиеся целью навсегда уничтожить, стереть великое прошлое Рима, а заодно и его обитателей, погрязших во всех мыслимых и немыслимых грехах.
Поздним утром к невыспавшемуся Иосифу явился доверенный раб из дома Алитура, который привёл с собой незнакомую женщину. Собственно, и разглядеть её сразу не представлялось возможным, широкая длинная палла, наброшенная на голову, почти полностью скрывала лицо, оставляя видимыми лишь глаза. Наполненные нестерпимым страхом и слезами, они, казалось, отсвечивали холодным тёмно-синим пламенем. Иосиф с трудом узнал в ней младшую, недавно вышедшую замуж, дочь Алитура:
- Что случилось, Миръям?! Тебя прислал отец? Не молчи, говори скорее, ты здесь в полной безопасности.
- Не обессудь, dominus, но молодая хозяйка очень напугана, - подал голос сопровождающий, - позволь ей присесть, она очень устала, ведь мы выбрались из дома ещё затемно.
- Да-да, конечно, сейчас тебя отведут в отдельную комнату. Минор! - он окликнул служанку, - Отведи гостью в свою половину и побудь с Миръям, успокой как можешь. Да, покорми её, а Фаустусу принесёшь поесть в большую комнату. Рассказывай скорее, что случилось, - он повернулся к рабу.
- Плохи наши дела, господин, моей хозяйке и её молодому мужу грозит неминуемая смерть даже в доме самого Алитура. Ему донесли, что с сегоднешнего дня может начаться охота на людей, ну... тех, что отрицают и якобы насмехаются над римскими богами. Он умоляет тебя спасти обоих. Что передать ему, господин? Но чтоб ты знал, нам больше некуда идти, многие знают их в лицо.
- Постой, ты говоришь о двоих, так где же Ифреам, он здесь?!
- Да, господин, молодой хозяин дожидается в нижнем саду и передал, что в случае чего, он не хотел бы оказаться лишним в твоём доме, он будет безмерно благодарен тебе даже если спасёшь одну Миръям.
- Какой глупец! - Иосиф с силой развернул Фаустуса к выходу, - Немедленно тащи сюда этого безумца, ведь с любой таберны его могут заметить! О Предвечный!
Он хорошо помнил, как присутстовал в синагоге на полуденной молитве в день предшествующий обряду бракосочетания, а ближе к вечеру - в просторном доме друга, где звучала без умолку громоподобная музыка.
К счастью самого хозяина, его царствующий покровитель по какой-то прихоти не почтил присутствием дом своего любимца. Возможно, именно поэтому был необычайно весел, остроумен и разговорчив актёр, выдававший замуж свою младшую дочь. Его настроения не мог испортить даже многоликий оркестр из сотни бродячих музыкантов и такого же хора, присланных Нероном, надо полагать, в качестве шутливого свадебного подарка. Перекаты, звон и разноголосица музыкальных инструментов явно преобладала над талантом насильно согнанных людей со всех концов города и затмевала своим немыслимым грохотом торжественные речи и тосты гостей. Это продолжалось до тех пор, пока один из друзей Алитура, молодой актёр Каленус, изображающий "Диониса", не догадался опоить музыкантов крепким неразбавленым вином. Постепенно шум затихал и лишь многострунная кифара под руками другого, более талантливого исполнителя, всю ночь наполняла просторный атриум сладкоголосым звучанием.
Иосифу понравился высокий черноволосый жених и он не замедлил поведать об этом своему другу, добавив, что его будущие внуки обязательно соединят в себе лучшие качества обоих супругов. На что, озабочено вздохнув, Алитур ответил, что его угнетают некоторые обстоятельства, о которых вслух лучше не распространяться. Тем не менее несколько случайно обронённых фраз вполне хватило, чтобы догадаться о причинах беспокойства друга. Тогда Иосиф не придал этому особое значение, успокоив соплеменника тем, что даже если его дочь и решилась разделить со своим мужем чуждую для Рима религию, то это ещё не причина расстраиваться. Кому, как не евреям должно быть хорошо известно, что христианство давно уже существует и в Эрец-Исраэль, но никто их там не преследует, так с чего бы тревожиться об этом здесь, в просвящённом Риме?
Потерявший первоначальную весёлость, Алитур завёл его во внутреннюю комнату и вкратце рассказал об истинных причинах своего волнения, о том о чём Иосиф и не догадывался. Ещё в прошлом году, будучи очевидцем многих застолий, в числе других актёров, развлекающих бесчисленных гостей принцепса, Алитуру приходилось бывать свидетелем разговоров, споров и пьяных перебранок. Однажды в его присутствии один из приглашённых, жрец Вописк, фламин храма Чести и Доблести, с возмущением рассказывал своему собеседнику, консулу Mamercus из рода Эмилиев, что к его великому сожалению, правители недостаточно решительно применяют "законы XII таблиц" в отношении безмерно расплодившихся исповедников иностранных религий. По его сведениям христиане тайно собираются по ночам во всех уголках Рима и его окрестностях и проводят запрещённые службы. Мало того, глава этих "безбожников", некий Paulus, даже находясь в тюрьме, продолжает рассылать свои письма. На что консул, разомлевший от обильного пития и жирной пищи, лениво отвечал, что не стоит так беспокоиться и кое-что уже предпринимается, т.к. отказываясь чтить изображения великих императоров курениями и возлияниями, христиане открыто оскорбляют и сотрясают основу государства. Этих бунтовщиков "вырывут со всеми корнями", а когда, это лишь вопрос недолгого времени и консул принялся что-то нашёптывать на ухо жрецу.
Как и его друг, Алитур тогда не придал особого значения этим словам, но последние события, а особенно неразумное решение дочери, заставили актёра припомнить случайно подслушанный разговор и взглянуть на всё по-иному. Буквально накануне свадьбы он узнал от бывшей служанки Октавии, что заручившись поддержкой ставленника Нерона Тигеллином, понтифик от имени принцепса отдал распоряжение префекту города о тайном розыске и уничтожению всех книг вероотступников. А через неделю многие наблюдали, как в ночное время преторианцы на территории своего лагеря что-то ретиво сжигали на кострах.
Тогда Иосиф принялся успокаивать друга, говоря что и в отношении евреев Рим не слишком то благоволит и никогда не упускает возможности оскорбить, унизить, а то и применить свою силу, но чтобы открыто, без видимых причин выступить против "иудейской секты", такого ещё не случалось...
* * *
Пятую ночь в городе бушевали пожары. К вечеру направление ветра изменилось и потому в доме никто не мог уснуть. Во все щели проникал въедливый запах гари, а от мелких частиц пепла нещадно щипало в горле и чесалось в глазах. Жители не в состоянии были укоротить огонь и он пожирал уже отдалённые строения. Причина, по которой префектура бездействовала никого не интересовала, люди бросали нажитое и спасали свои жизни.
От дыма у Иосифа нещадно разболелась голова и Минор в который раз меняла ему прохладную повязку, смоченную в водном растворе винного уксуса и тминной настойки. Ханох, ночевавший в этой комнате по причине занятости беглецами его собственной, притаился у полуоткрытого окна и со страхом прислушивался, что творилось внизу. Там, где огонь уже всё уничтожил, с пепелищ раздавались тоскливые стенания. Неожиданно их заглушили громкие крики. В багровых отсветах тлеющих головней он заметил, как откуда-то набежавшая группа людей похватала нескольких бедолаг и с руганью потащила в темень. И там, уже из сумрака, донеслись пронзительные, душераздирающие вопли.
- Вы слышали?! - не отрывая взгляда, воскликнул Ханох, - Внизу происходит нечто ужасное. О, несчастные! Вас то за что?...за что?!... - он резко отпрянул от окна, - О, Милосердный! Только не это! Иосиф, завтра с утра я срочно отправляюсь за Тибр искать Гийора. Я должен вызволить его из этой беды. Думаю, и семья его не иначе как бежала в сады Агриппины. От их жилья это недалеко, да и идти им больше некуда.
- Это ты о своём друге?
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 07.03.2014, 05:13 | Сообщение # 90 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник №62
Летний вечер
Посвящено Повалишевой Светлане
В этот день мы обошли если и не все, то точно половину всех парков и скверов, расположенных в старой части города, пока не нашли тот, который бы нас к себе полностью приманил. Парк находился совсем недалеко от набережной, с которой открывался потрясающий вид на реку, пронзающую город, посреди парка стоял старый фонтан, который уже давно не работал, но привлекал взгляды своей старой, характерной еще императорской России, архитектурой. В парке было много раскидистых тополей, которые так заботливо отбрасывали спасительную тень на стоящие возле них лавочки, и проходящие чуть поодаль дорожки, выложенные каменной плиткой. Массивные старые здания, украшенные многочисленными колоннами, красивыми балконами и различными статуями в виде ангелов и гарпий окружали парк, будто бы нарочно скрывая его от посторонних глаз.
Мы сочли это место самым подходящим для уединения и отдыха после долгой прогулки, и расположились на одной из самых ближних к набережной лавочке.
Стоял очень теплый, приятный августовский вечер, но парк, на удивление, был абсолютно пуст, чему мы, впрочем, ни капли не огорчились.
Тень бережно закрывала нас от солнца, но иногда отдельные лучики просачивались сквозь древесную листву и падали на ее прекрасные светлые локоны, от чего они так привлекательно блестели и манили мой взгляд.
Мы сидели на лавочке, прижавшись друг к другу, как прижимаются в лютый холод голуби или воробьи, и оглядывали все вокруг. Легкие дуновения ветерка порой приятно подхватывали ее локоны, и они приятно касались моей щеки. Каждые несколько минут я крепко прижимал ее к себе, зарываясь лицом в ее волосах и вдыхая полной грудью ее дурманящий, прекрасный, родной запах.
Несколько минут мы сидели в абсолютной тишине и безмолвии, наслаждаясь пейзажем, погодой, нами.
- Очень красиво и спокойно, правда? – сказала она и посмотрела на меня вопросительным взглядом.
-Да,- ответил я, прижав ее к себе еще крепче,- если хочешь, мы можем бывать здесь чаще?
-Очень хочу.
По небу лениво плыли одинокие облака, пролетали одинокие птицы, все вокруг источало умиротворение и покой. Она положила голову мне на плече, на лице ее сияла радостная улыбка. Я очень любил, когда она улыбается, от ее красивой улыбки весь мир будто бы светлел, и на душе становилось теплей. Впрочем, когда она грустила, ее лицо тоже было поразительно красиво, и даже слезы ее, хоть горя, хоть радости, я любил. Я любил ее любую, всю, полностью.
- Видишь, мир подстраивается под нас, а ты говоришь, что он плохой,- усмехнулась она игриво, обвила меня руками, и поцеловала в щеку, будто бы играя со мной. Я улыбнулся и поцеловал ее в ответ, но промолчал, слова не были нужны. В этот момент она была похожа на милую задорную девочку, ее карие глазки буквально искрились, и она, моя маленькая и хрупкая была столь необычайно прекрасно, что я долго смотрел на нее, и не мог отвести взгляд.
-Я думаю отсюда мы никуда не пойдем, хочешь вина? – спросил я, открывая пакет. Она весело кивнула головой и принялась наблюдать за тем, как я достаю и открываю бутылку.
У нас не было бокалов, денег на рестораны, и одеты на нас были не дорогие костюмы и платья, а одежда из секонд-хенда, да и вино мы пили далеко не самое лучшее, но сидя на этой скамейке я с каждой секундой все тверже убеждался, что счастье заключается в самых простых вещах, а точнее даже и не в вещах, а в человеке, всего в одном, а все остальное: богатство, роскошь, и т.д. – всего лишь декорации не меняющие сути.
Я сделал несколько глотков из горла и передал вино ей, оно приятно разливалось по телу. Мы так и сидели в обнимку, глоток за глотком уничтожая содержимое бутылки, передавая ее друг-другу. Спустя несколько минут она неожиданно повернула ко мне голову и произнесла:
- Вот скажи мне, ты же меня любишь?
Я усмехнулся и обнял ее покрепче:
- конечно люблю, что за вопросы глупые?
А вот за что ты меня любишь?- спросила она задорно, оставив мой вопрос без ответа, хотя тот его и не требовал.
Я на мгновение задумался над тем, как бы мне ответить и, выдержав некоторую паузу, сказал:
-За то, что ты – это ты, такая, какая есть, и не иначе, вот и все.
Мне показалось, что по ее лицу пробежала легкая гримаса удивления, и я улыбнулся.
Я очень любил такие прогулки по паркам, любил эти тихие и спокойные часы умиротворения, которые будто бы скрывали нас от целого мира, от всей суеты и проблем, показывая совершенно иную- прекрасную картину жизни и позволяя буквально выпасть на несколько часов из привычного течения времени.
- А какая я? – продолжала она свой игривый допрос. Обычно эти глупые вопросы меня немного раздражали, но не сегодня, не сейчас, сейчас и в них был свой шарм.
-Любимая,- ответил я и улыбнулся, она улыбнулась в ответ, наши лица приблизились, а губы слились в поцелуе.
Как же в этот момент все было легко, искренне и по детски радостно. И будто бы нет ничего в мире кроме нас двоих, и мы так молоды, свободны и красивы, и жизнь вся еще впереди, долгая, но нам ее не хватит, как не хватило бы вечности, чтобы насладиться друг – другом, этими поцелуями, улыбкой, парком, небом, солнцем и этими прекрасными летними вечерами.
- А что такое любовь? – взялась она вновь за вопросы.
-Любовь – это мы с тобой.
-А по другому?
- Бегство, спасение.
-А от кого ты бежишь?
В глазах ее читалось удивление, и даже капелька страха.
-От мира, со всей его чернью, жестокостью, несправедливостью, болью. Любовь - спасение от страданий и одиночества, прекрасное соучастие в чьей-то жизни, поддержка, забота, счастье.
Повисла тишина, мы сделали еще по несколько глотков, я повернулся всем телом к ней, и неудержавшись, поцеловал ее теплые розовые губы. Прекрасный, нежный поцелуй. До чего же она все таки красива,- проносилось у меня в голове вновь и вновь, и, после поцелуя, полюбовавшись еще несколько мгновений моей самой прекрасной девушкой во вселенной, я продолжил:
- Любовь, та самая, настоящая, это не долг, это дар. Она затмевает собой все, все собой наполняет, пронзает тебя насквозь, вплетается в твою жизнь так прочно, что становиться уже от нее неотделимой, поглощает тебя, становиться и смыслом, и целью, и способом и опорой, основой жизни. Она – это то, что может действительно преобразить всю твою жизнь. Любовь- это чудесная случайность вначале, и прекрасное творение двух потом.
Я закончил, и снова воцарилась тишина. Я вновь и вновь смотрел на нее, словно хотел убедиться, что она все еще здесь, что она никуда не пропала. Я посмотрел на нее вновь, и мне неожиданно пришло осознание того, что вот рядом со мной сидит мой единственный друг, единственный дорогой мне человек, самый любимый человек на целом свете, поселившийся вместе со мной в пучине моего одиночества. И именно с ней мы сейчас создали на этой лавочке, в этом парке наше прекрасное любовное, совместное одиночество вдвоем, и нет нам дела до целого мира, и ничего он для нас не стоит, и стоить никогда не будет в такие минуты. Да и созданы мы именно для этого, а все остальное – пустое и бессмысленное, не приносящее искренней радости и счастья. Вдруг, как бы в заключении своего внутреннего монолога, я повернулся к ней и сказал:
- Знаешь, я тут подумал, ты не заменяешь мне весь мир.
Смесь удивления, разочарования и страха пронеслась по ее красивому лицу, показалась уже знакомая мне гримаса, и тогда, выдержав небольшую паузу, добавил:
- Ты и есть мой мир,- и она снова удивилась, воспряла, счастливо улыбнулась и одарив меня поцелуем, прижалась ко мне, обняв руками.
-А счастье, оно же такое простое, правда?
- Да…,- мы посмотрели друг другу в глаза, и замолчали, и в молчании этом смысла было больше, чем во всех произнесенных словах и во всех написанных книгах. И реальность исказилась под гнетом тихого буйства наших чувств, и мы растворились друг в друге, и умиротворенные и счастливые плыли по этой реке забвения. Это был только наш день, только наш вечер, мы украли его с беспечность и спокойствием ловкого карманника, вытаскивающего кошелек из кармана прохожего. Да и не только день, вечер, нет, мы украли и парк, и солнце, и небо, и счастье у этого мира, который, когда мы в разлуке, так больно бьет нам в глаза своей серой жестокостью и тоской.
Но время оказалось неумолимо, и солнце уже начинало прятаться от глаз за горизонтом, на улице зажглись фонари, понемногу холодало, и листья деревьев шуршали от дуновений вечернего ветерка. Мы не сдвигались с места, пока на улице совсем не потемнело, а на небе не начали проглядывать яркие огоньки далеких звезд.
- Мне немного холодно,- жалобно проговорила она.
-Пойдем?
-Да, но мы же сюда еще вернемся, верно?
-Обязательно вернемся.
Мы поднялись с нашей, уже ставшей нам родной, лавочки, взялись за руки и медленными шагами начали удаляться из парка в сторону дома, уходя из прекрасного летнего вечера в не менее прекрасную летнюю ночь…
|
| |
| |
|
