|
Номинация "Проза" сезон 2013-2014
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 16.11.2013, 13:59 | Сообщение # 1 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| В номинации "ПРОЗА" принимаются текст\тексты\фрагменты текстов общим объемом до 30 тысяч печатных знаков с пробелами.
Одним из критериев является способность автора удержать читательское
внимание на протяжении хотя бы небольшого по объему текста.
Выдвижение анонимное, в начале поста со стихотворениями номинатором
ставится порядковый номер: участник номер 1, 2 и т.д.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 16.11.2013, 15:00 | Сообщение # 2 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 1
отрывок из романа "На последнем дыхании"
Начало
Никогда не разговаривайте с неизвестными". Однако он был мне знаком - в потертом
пальто, которое носил уже, наверное, лет 200, как они только появились -
свободного покроя, непонятного серого цвета с оттопыренными карманами, набитыми
леденцами.
Я встретил его по дороге за сигаретами.
Сегодня они кончились как раз около дома, и я, с облегчением получив повод
остаться на некоторое время наедине с самим собой, пошел восполнять дефицит
никотина в организме. Отозвав меня в сторону движением руки, Анри не
оглядываясь, побрел к чахлым кустикам. Мы закурили.
- Ты тут надолго? - спросил я.
- Не знаю, - он хрипел -выхлопные газы большого города с непривычки драли горло. – Есть дело.
Пахло это плохо. Я как раз купил по дороге
выпивку и совершенно не собирался приходить домой трезвым. Последние полгода в
другом состоянии жить вечерами стало совершенно невыносимо. Тотальное ощущение
пустоты, которое нельзя было заполнить любыми действиями, не отпускало ни на
минуту уже несколько лет, и я начал к этому привыкать. Люди ко всему привыкают,
так они устроены. Однако именно сегодня что-то не задалось - и у меня вдруг
упорно засосало под ложечкой.
- Говори, выдавил я из себя - тянуть было все равно незачем.
- Покурим…ты чего торопишься, не рад что ли - осклабился Анри,
так его звали, и показал небольшие клычки в уголках рта. Сколько его
знаю, меня всегда волновало, почему он не исправит
прикус. Для ангелов это обычно дело, но Анри упорно носил засаленное пальто,
жрал леденцы и совершенно не собирался походить на человека при ближайшем
рассмотрении. Хотя в районе 8-й Советской он совершенно не выделялся - местные
аборигены самого экзотического вида, кочевавшие от пункта сдачи тары до аптеки,
так примелькались в этих краях, что на еще одного маргинала никто не обращал
внимание.
Я оглянулся в поисках скамейки, нашел однубез выломанных досок, и мы присели. Анри затянулся Беломором и пустил колечком
дым. Вся эта прелюдия, как обычно, не предвещала ничего хорошего.- Ты
так печень посадишь,смачно отметил он, и в его глазах загорелись угольки
- Не пройдешь регистрацию,
я тебе ничем не помогу.
- Ладно, я и так знаю - я тоже закурил крепкий Winston - Тебя давно не было, лет семь.
- Восемь… . Ждал? - его слова прозвучали издевательски - Что-то о твоих успехах
давненько не слышно. Ты даже в социальных сетях скучен до неприличия,
комментируешь всё чужие посты. Неинтересно…- А что ты хотел, начал я закипать - ты ушел тогда как раз вовремя.
- Я ничего не решал - зашипел он сразу. - Ты знаешь как у нас там…строго. Ты
нарушил все, что можно, зачем ты полез наверх со своими прошениями? Верховный
так вообще сказал не приходить к тебе ни под каким видом. Я мотался тут рядом
по разным неудачникам, им сколько шансов не давай, они все равно их пропьют. И
ты туда же, алкоголик хренов.Надо сказать, что он был уже достаточно стар для ангела, и выпить любил по старой
памяти - как-то мы нажрались с ним на берегу Балтийского моря около
Варнемюнде, и он поведал мне, что приходил в гости еще ко всем известной
Жозефине - притом в образе гвардейца Сен-Жерменского полка, которые уж точно не
отличались нелюбовью к выпивке во всех ее формах и экзотических
видах.Ему в принципе даже можно было иногда верить, что я обычно и
делал, поскольку
настоящих друзей у меня никогда не было. Так сложилось, что он мне смог
заменить и их, и отца, которого я видел крайне редко, пока тот был жив. Кстати,
на все мои вопросы о его загробной жизни Анри упорно отмалчивался – только
улыбка гуляла между клыков.Стоял дождливый конец августа. Листья начинали облетать и лежали ранними рыжими
пятнами на поверхности грязных луж. В них не отражалось ничего, небо висело над
нами абсолютно равнодушным серым полотном без малейших признаков разнообразия,
даже птицы перестали летать над городом в это время. Я поежился, сразу сверху
закапала холодная мерзость, задувал колючий ветер. Домой идти совершенно не
хотелось, однако время поджимало, и я начал ждать звонка от знакомого голоса с
вопросами. - Ты как долго собираешься не выползать из этого
дерьма? - в его словах отсутствовал вопрос, только глухое
раздражение. - Зачем спрашивается ты здесь, Вольдемар? Чтобы гулять с собакой
по вечерам? Или, может, каждую субботу ездить в ваш этот гипермаркет? Ничего же
вообще не происходит. Я пожал плечами, подумав что, наверное, со стороны это
смотрится вполне обычно - чертова уйма семей так живет.
-Наш после того случая выкинул тебя из всех Сценариев. Ты тогда поперся со своей, подчеркну –
несанкционированной - мм мм…инициативой в самое пекло, помню, базу трясло
от камбуза до рубки от нездорового смеха. Хотя я тебя поддерживал.... -
неожиданно тихо сказал он.
Отвечать мне было нечего. После
многолетнего провала трудно спорить с таким гостем, который, к тому же,
приходит крайне редко в последнее время и всегда по делу. В этот момент у меня
вдруг появилась надежда, что эта осень все-таки закончится для меня белой зимой
с пушистым снегом, который будет идти над моим городом совершенно бесшумно… и
он заметет мои следы в те места, куда я больше не хочу идти. Я попытался
улыбнуться, получилось криво и наверное со стороны смешно. Постоянных
обитателей сквера это не сильно заинтересовало, двое из них мирно спали за
ларьком, а девица неопределенного возраста, сидя на тротуаре, пыталась попасть
безуспешно горлышком бутылки в рот. Мне оставалось минут восемь, Анри наверное
тоже это знал.
- К делу, он выбросил окурок и резко встал со скамейки - Пойдем, прогуляемся. Взяв меня за руку, он внезапно
в мгновение расправил крылья, которые всегда видел только я, и пропал. У меня
сдавило горло от перегрузки, на несколько секунд я выпал из реальности.
Сознание прояснилось только в тот момент, когда я очнулся на до чертиков знакомой
палубе базы.
Машина плавно шла по Приозерскому шоссе. На ветровом стекле под щеткой застрял ранний
опавший листок.
- Посмотри, хочу обогнать этого долбоеба - он обернулся к Белке, сидевшей
слева.
Она, после некоторой паузы, склонила голову
влево и посмотрела в темноту. - Подожди, сейчас… . Давай! Автомат послушно
увеличил обороты и старый CR-V потянулся вдоль грязно-серого бока
рефрижератора. Прошло секунды четыре, а борт все не кончался. Внезапно прямо
впереди, метрах в 30, засверкал отблеск лобового стекла встречной машины. В
самый последний момент до удара он очень четко зафиксировал свое удивление
отсутствием света встречных фар.
Верховный спал в гамаке и сладко посапывал. Мне приходилось
переминаться с ноги на ногу, пол был холодный, а в ботинках к нему в резиденцию
никто не входил. Слева за стеной медленно поворачивался голубой шар, было
видно, что над северной Америкой облачно и видны всполохи грозового фронта.
Пауза затягивалась.
От нечего делать я начал думать о том,
когда я был здесь в последний раз. Ничего не изменилось - та же спартанская
обстановка, только в углу на столе появился огромный экран с надкусанным
яблоком. Небось с сервоприводом, подумалось мне с некоторым сарказмом - и я
представил, как старик с видимым удовольствием нажимает на кнопку и смотрит на
процесс появления этого чуда инженерной мысли из молочного же цвета столешницы.
- Вольдемар, давай-ка выпьем,давно тебя не видел, отвлек меня от размышлений его мягкий голос с некоторым
акцентом, который я так и не смог за столько лет определить.
- С превеликим удовольствием,Экселенц- я немного испугался собственной смелости и даже престал переминаться
на холодном полу, в глубине которого мерно вспыхивали тонкие искорки как от
пароходной трубы, так, что казалось, что зал плыл над каким-нибудь Титаником.
Может, это и вправду был он, подумалось мне вдруг, но Верховный взял меня под
локоть потянул к бару около противоположной стены. Не пожадничав, он налил нам
по 2 пальца Johnnie Walker в старые стаканы, один с отломанным краешком взял
себе – суеверием он не отличался.
- Надеюсь, не обижаешься за долгий перерыв в нашем общении? Прозвучало это как-то очень
официально, и я решил, что задушевного длинного разговора, по крайней мере
сегодня, у нас не получится.
- На Вас грех обижаться, впрямом и переносном смысле - в тон ему ответил я, неудачно пытаясь сострить.
- Раз ты здесь, значит,понадобился - строго посмотрел он на меня. От его взгляда у новичков обычно
почти сразу наступает паралич воли, но я могу его выдержать уже лет тридцать. -
Ты, как я понимаю, готов в любой момент приступить? Супруга-то твоя давно ждет
уже.
- Да не знаю… - здесь мне пришлось сдержать недоумение - она же не в Сценарии, как я понимаю… .
- Нет, но с женщинами всегда надо учитывать фактор интуиции. Она ждет, что ты преподнесешь ей в один
непрекрасный день сюрприз – правда, она не знает еще, с какой стороны ждать
подвоха. Я читал отчет. Про сны она же тебе рассказывала?
- Да, регулярно-ухожу к другой,она рыдает. Экселенц, а можно ее не впутывать?
- Разбирайся сам, сейчас не об этом - в голосе его появились металлически нотки - Все пошло не так, времени
очень мало, надо было еще месяца два назад тебя привести, но ладно - Мне тебя
надо по протоколу спросить - готов ли ты?
Взяв шестью костлявыми пальцами свиток, он
протяну его мне - Сразу подпишешь?
Понимая, что деваться мне некуда, и нервно
сглотнув слюну, я ответил, заранее зная, что нарушаю все, что только можно.
– Нет - это прозвучало чуть громче обычного. - В прошлый раз было то же самое.
В результате по собственной глупости я не имел счастья лицезреть Вас целых
восемь лет. А мне уже 47, если не забыли, Экселенц. - Хочешь посмотреть
…- его левая бровь поднялась и только этим выдала крайнюю степень
удивления. - Ладно - он как-то
удивительно легко согласился - смотри.Искорки в полу заплясали ярче обычного. Появилось изображение. Я подошел ближе к
середине зала, напряженно всматриваясь в полупрозрачный пол. Титаник пропал. По
осенней трассе, мимо покрасневшей раньше времени листвы, двигался не новый
японский внедорожник. Слева от водителя я увидел до боли знакомое мне лицо Белки,
рассеянно смотревшее на дорогу, которая в этот вечерний час практически не
освещалась. Очень крупно, наверное, для меня – ее взгляд. Полоснуло тоской и
холодом - глаза ничего не выражали, мыслями она была далеко отсюда. Она всегда
смеялась, и глаза смеялись вместе с ней. Сейчас же от этого не осталось и
следа, темные мысли стянули морщинами ее лоб и затуманили зрачки.
Некоторое время ничего не происходило,
потом впереди появился белый силуэт фуры. Звука не было. Женщина что-то сказала
водителю, и машина пошла на обгон. Изображение было, судя по всему, со спутника
слежения, и я ясно увидел, что впереди с погашенными фарами, летит по встречной
полосе серая Нива, практически слившаяся с ночной дорогой. Белка страшно
беззвучно закричала, и Нива удивительно медленно начала уходить в сторону
обочины.
Было поздно. Касательный боковой удар
смял капот внедорожника, машины закрутило и отбросило друг от друга. Японец,
пропоров бок фуры, загорелся сразу. Шланги - подумал я машинально, запах бензина
в кабине, ставший привычным. Двигаясь еще некоторое время вместе, горящее
железное месиво медленно остановилось на обочине. Нивы нигде не было видно. Из
кабины фуры с белым лицом бежал молодой парень, который сразу пропал в клубах
черного дыма с багровыми прожилками. Он появился почти сразу, держа на плече
женщину. Она что-то кричала, размахивая руками и показывая туда, где ничего
живого быть уже не могло.
Картинка погасла. В зале свет стал
ярче, и я увидел на лице Верховного нечеловеческую грустную усталость, что в
его случае было абсолютно верно - он никогда не был человеком.
- Ты удивлен? – его голос никак не выдавал эмоции. -Тебе придется сделать все,
чтобы этого не произошло - и не только, а создать иное течение. Не стану
отрицать – то, что ты ее знаешь, уже было записано в Сценарии мной очень давно.
Да ты и сам это почувствовал, наверное. Не стану тебе сейчас рассказывать
фабулу, она может поменяться. Так что скажешь?-Конечно, я подпишу, давайте бумагу, Экселенц, - я хрипел, у меня дрожали руки,
вспотел лоб, и уже привычно засосало под ложечкой - Это то, о чем я думаю?
Верховный совершенно по человечески фыркнул и
пожал плечами – Думаю здесь я, мой мальчик. Но я даю вам шанс.
Он медленно повернулся ко мне спиной и сказал,
куда-то в пустоту – Обычно я этого не делаю.
(номинатор Витт)
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 16.11.2013, 23:55 | Сообщение # 3 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 2
Из романа «Блю-йеллоу сабмарин»
Возложение хвостов
Город медленно зарастает солнечной пылью, травой и ящерицами.
Тысячи юрких ящериц ползут по безлюдным улицам. Стекаются к
центру подрагивающими потоками. Кажется, взгляды их, тяжёлые и скользкие,
ползут отдельно, чуть выше хозяев. Оттого, несмотря на изгибы тел и извивы
улиц, в неподвижных глазах рептилий не плещется время. Степной терпкий воздух
въелся в их кожу письменами, невообразимыми узорами и архаичными граффити
«цойжив». Ближе к вечеру, наконец сойдясь у памятника адмиралу Грейгу, они, и
без того бессловесные, молчат. Несколько минут немой неподвижности, достойные
веков. И только потом, без всякой команды, отбрасывают свои хвосты, словно
возлагают целые шевелящиеся букеты к остывающим плитам пьедестала. И неподвижно
смотрит старый адмирал, как расползаются длинные тени, как осиротевшие хвостики
подёргиваются, напоминая маленькие, разваливающиеся на части якоря. Совсем
крохотные якоря, потерявшие былой вес и всплывшие сигнальными буями над
затонувшим флотом рассыпавшейся империи…
Души невсплывших подлодок
Души невсплывших подлодок вселяются в подъездные лифты.
Я узнал об этом от спившегося подводника. Говорил тот
судорожно, будто задыхался и, натыкаясь на спазмы, спешил донести запрещённое
знание. Говорил-давился…
— Салага,
бль! — отвечал он на каждый мой вопрос.
И рассказывал то, о чём я даже не догадался бы спросить.
Получалось, что жить ему оставалось считанные столетия, поскольку
его смачно дожирала кессонная болезнь, смешанная в сложной пропорции с
похмельным тремором, пофигизмом и простодушием. Иными словами — некое шаткое
тревожное равновесие, когда уже нужно всплывать, но уже не нужно спешить, когда
босиком бредёшь по дну жизни, наугад и на ощупь. И звёзды, за которыми,
собственно, и нырял на это дно, хрустят битыми бутылочными стёклами под ногами.
Своего имени он не назвал. Может, не помнил, может, забыл на
погибшей подлодке или вовсе не хотел произносить, дав однажды страшную подписку
о неразглашении…
Так вот, о невсплывших подлодках! Было бы странным допустить,
что огромная душа боевого подводного корабля поместится в нелепую подъёмную
коробку, сомневался я вслух.
— Салага,
бль! — утвердительно кивал он и давал отхлебнуть из бутылки. — А те громадные
пузыри, бль… что рвутся из пучины, бль… а перед этим… из рваной железной кожи,
бль? А те хлопки, бль… они ж… из спрессованного шипения и боли, бль… они ж…
вырываются на поверхность, бль… спасаясь за всех оставшихся сразу! Вот это душа
и есть, бль… Дробится на пузыри… мечется над волнами неупокоённо, бль… А потом
разлетается, как весточка… по всем адресам, бль… Как благая похоронная весть.
Якорь тебе на хрен!
Он и сам дробился. На спазмы, заменявшие лишние слова, на
пузырьки, всплывавшие из глаз вместо взгляда. И вместе с ними метались и
угасали пивные пузырьки в постоянно встряхиваемой бутылке.
Меня завораживало в нём всё. И шрам, продлевавший левую бровь
до уха, и родинка на переносице, добавлявшая сходства с индийским факиром.
Любой предмет в его руках становился артефактом. Взять хотя бы окурок! Он то
дирижировал им, роняя искры, то бычковал его и прятал в карман, но, в сердцах,
извлекал и раскуривал, снова и снова. Вскоре я смотрел на этот нереальный
окурок, как на трубку мира. А на подводника — как на баловня судьбы, чудом
спасшегося, потерявшего целое поколение в пучине эпохи.
— Салага,
бль! — встряхивал он меня, как недопитую бутылку. — Будь ты даже не робкого
десятка, а содрогнёшься, бль… если услышишь глубинный скрежет металла, бль.
Даже у бывалых боцманов, бль… бледнеют полоски на тельниках, бль… а копчик
заворачивается внутрь, бль!
Мой копчик заворачивался уже от его слов…
— Салага,
бль! — мне казалось, каждый раз после этого слова он брезгливо отирал языком
губы. — Ты что, думаешь, бль… она в первые попавшиеся лифты вселяется,
душа-то?! Хренушки! Только в те подъезды, бль… где живут подводники, бль… или
жили.
Последнее слово он произнёс с непонятным остервенением, словно
хотел от него избавиться, забыть навсегда. И замолчал. И город, переждав
несколько минут звенящей тишины, зашумел о своём.
Не помню, как мы расстались, ведь раньше ни разу не выпивал
столько. Как попал домой, не помню также.
— Души
невсплывших подлодок, бль!
Долго ещё потом я говорил эту фразу нескладному салаге,
затонувшему внутри меня вместе со своей посудиной под названием «Молодость». И
всё меньше вопросов доносилось оттуда. Всё меньше пузырьков всплывало наверх.
Да и размеры их всё уменьшались…
Но всякий раз, входя в лифт и слушая леденящий скрежет троса, я
вспоминаю тот безумный, рвущийся наверх взгляд, тот страшный шёпот: «а куда ты,
бль, денешься с подводной лодки!» — и обидное слово «салага», прилипшее к его
нижней губе, как недоеденный хвост рыбки-салаки. А ещё всякий раз думаю:
достанет ли у этой коробки сил и желания поднять меня в конце дня обратно — на
поверхность, на мой уровень жизни, на мой этаж.
С этими мыслями я выхожу на первом этаже — на самое дно жизни,
где фамилии погибших подводников периодически вывешивают на заплёванных стенах
подъездов, маскируя их почему-то под списки должников за коммунальные услуги.
Выхожу — и теряюсь в рельефе этого дна…
Механические призраки
В июле в этих степях возможны миражи.
Чаще всего случается видеть неуклюжие автобусы, причём именно
тех моделей, от которых давным-давно публично отрёкся львовский
завод-машинородитель, а поместная церковь предала анафеме весь состав его ОТК.
Неуспокоенные механические чудовища, громыхающие на выбоинах по
недосмотру небесных сил и лично директора автохозяйства, возникают внезапно.
Обычно поодиночке, но ходят слухи и о целых колоннах. Будь ты конный ли, пеший
— лучше остановиться и пропустить…
Их выпуклые фары безжизненны, как очки на глазах слепца.
Их внутренности причудливы и менее всего пригодны для гадания о
предназначениях и судьбах, хотя вспороты, извлечены и разбросаны.
Их развевающиеся из открытых окон занавески напоминают
одновременно древние стяги, потрёпанные крылья и оборванные стропы парашюта.
Их салоны заполнены невозможным людом — беженцы вперемешку с
завоевателями — трипольцы и скифы, цыгане и сарматы, растаманы и гунны,
шлюхи-маркитанки и депутаты последнего сатанинского созыва.
Их охрипшие динамики уже по памяти, при невключенном
магнитофоне, кричат, шипят, а выбившись из сил, попросту сплёвывают в уши
обречённых путешественников сальные звуки шансона.
Сами же автобусы, заехав поглубже в степь, сворачивают в
разнотравье и, предварительно убаюкав пассажиров, начинают самостоятельно
ремонтировать себя, как терминаторы. Громыхают незримыми ключами и
монтировками, вспыхивают огоньками сварки, словно прикуривают друг у друга. А
потом долго незлобно рычат моторами, одновременно пытаясь завестись и
договорить о наболевшем.
Очнувшиеся водители чертыхаются и безуспешно силятся вырулить
на асфальтовую реку, чтобы по её течению как-то дотянуть до конечного пункта.
Увы, даже эта река в июле пересыхает, а волны ковыля способны увлечь её остатки
в иное русло. И вряд ли возможно проследить — доползёт хоть один из призраков
до автостанции, упоминаемой в диспетчерских легендах, или постепенно
рассыплется на железо и кости, как издавна принято среди степных народов.
Гудят механические чудовища, катят спящих по местам боевой
славы их неистовых предков — всех этих скифов, сарматов, гуннов, депутатов.
Чтобы вснились в разъедающий мысли воздух, вслушались в шелест вневременной
молвы-муравы, всмотрелись, как растут травинки из плоти и крови павших.
Мотыльки, залетевшие в окна, порхают по салону, резонно считая
его частью родной степи. Хрипят преднемотно динамики. Храпят
пассажиры-камикадзе с чемоданами, прикованными к запястьям. Дремлют аборигены с
проездными билетами, вытатуированными на ладонях. Что снится им?
Лишь странствующая ящерка, пронзая бесцветным взором иллюзорную
обшивку автобуса-марева, способна прочитать эти спящие лица. Но разве она
скажет?
Вздрогнет, очнувшись от наваждения, да пустится во всю прыть…
Выставка божьих коровок
Картинка из детства. Я сижу на берегу водохранилища. Сотни
божьих коровок выбираются из воды1 — швартуются цепкимилапками. И тут же спешат вглубь берега. Многие норовят взобраться на меня.
Словно главная задача: не просто доплыть, но обязательно проползти по мне и
только потом выйти на свою тропу. И мерещится огромная облачная рука, сеющая
над побережьем этот «красный десант», и не хочется верить словам отца о
сельскохозяйственной авиации и методах борьбы с вредителями. А ещё кажется — я
на гигантской передвижной выставке божьих коровок…
Маленькие красные самолётики класса «земля-небо». Это мы
посылали их туда со своих пальчиков-аэродромов. Это мы просили: принести нам
хлеба, а если даже и не вернутся — остаться ещё одним «солнышком» уходящего
лета. Маленьким солнышком нашего детства. А сами оставались на земле и брели
пыльными дорогами…
Они возвращались. Вернее, прилетали всё новые и новые. Кто из
нас в детстве считал точки на спинках божьих коровок? Разве что зануды и те,
кто в наших «войнушках» сражался за немцев. Но это — уже не «из нас». Это — «из
них». Среди нас таких не было. Как можно считать точки, когда мир ещё только
назван, ещё воспринимается целым и — нет внимания деталям? Мы ещё не умели
ставить точки, не умели их считать…
А потом оказалось: всё на свете можно посчитать. И те, кто
постигал эту науку — до единого и своевременно — уходили во взрослые. Они
говорили: этот жучок называется Coccinella septempunctata, или Коровкасемиточечная — именно столько точек на её ярко-красных надкрыльях. Они считали
— не могли остановиться. Считали-считали-считали. Дни до дембеля, рубли до
получки, количество побед-любовниц, друзей, ушедших в мир иной. Не поддавалось
счёту лишь число дней, отпущенных совсем не на это… И жизнь становилась
непрерывным копошением в бесчисленном стаде себе подобных, без единого шанса
замереть и вспомнить — как давно ты со светлой головой не сидел на берегу, как
давно ни одна божья коровка не выбиралась из воды и не заползала на твоё тело…
Но однажды это происходит. И маленький, только что родившийся
человечек — божья коровка без единого пока пятнышка — шевелит беззвучно губами
в своей колыбели. Смотрит сквозь тебя, седого и усталого, куда-то ввысь, в
глаза своему ангелу. И с губ этих осыпается неслышимая никому, кроме вас троих,
божественная словесная пыльца:
— Божья коровка, улети на небо…
Это — пароль и команда. Это — глас очередного посетителя
выставки. И крылья неудержимо рвутся из тебя. И прозрачным огненно-оранжевым
пламенем трепещут, отрывая от земли…
…Вся наша жизнь — это сидеть на берегу. Сначала ручейка. Потом
— реки. Потом — моря. И ждать — когда к тебе придёт выставка. Передвижная
выставка божьих коровок. Когда ты станешь — одновременно! — одним из её
экспонатов, посетителем, экскурсоводом и тем, кто потом опишет всё это…
И ты пишешь-сеешь своих питомцев над этим побережьем. И тысячи
коровок-слов, усеянных пятнышками букв, взмывают вверх. Над временем,
отслоившимся от тебя. Над пространством, преградившим тебе дорогу. Над именем
твоим. Сквозь имя твоё. С именем твоим. Взмывают на поиски тлей и тех, кто в
любых «войнушках» сражается за «немцев». Как маленькие красные самолётики
класса «детство-небо»…
ЕГОГОРОД
Пять этажей. Степь.
Звон телефонов.
Дома соседнего тень –
пятиминутное фото.
Александр Шеин
Пятиэтажная степь, звон телефонов.
Главный телефон – изредка и встревожено. Вываливает тяжёлый язык
благовестника. Увесисто бухает, взывая к вечности. Неугомонные средние
держат ритм, фальшивят на перезвонах, сплетничают, трезвонят. И где-то у
самых облаков – тоненько дзенькают многочисленные мелкие, сливаясь с
цикадами. Вся эта звонь клубится, мечется как собачий лай по вечернему
селу. Только зацепи – пойдут перебрехиваться, не унять.
Годами некопаный асфальт. Ковыляющие двуногие тени. Дома лоскутами, фигурными пятнами устилают место, очерченное под город.
Наставник в приснившейся жизни говорил: «У нас вместо плечей – ягодицы.
Мы, конечно, тоже способны построить небоскрёб. Но только лёжа! Иначе
рухнет».
Двуногие прыгают с этажа на этаж, играют в «классики».
Картину портят сорняки-девятиэтажки новой эпохи, тут же состарившейся на
глазах. Время раскачивает их гранёные стебли. Сердца многочисленных
букашек, обитающих внутри, то замирают, то оживают. Оттого кажется –
пульсируют.
Это место называется – Егогород. Года здесь уложены пластами. Как подушки на кровати бабушки.
Он опять и опять слышит голос:
– Алик! Ну, сколько можно звать? Быстро иди домой!
И тогда – отслаивается от пахучей земли. Встаёт во весь рост.
Трамвайщерицы шарахаются от него в разные стороны, пугаясь фигуры без тени. А он замирает…
Сверху не разобрать – куда идти? Где его дом?
Стоит и вслушивается в телефонный звон – не по нему ли?
Стоит.
А птицы слетаются и жадно пьют из него густой прохладный воздух. Ему не жалко.
Ещё бы – Поэт!
ПОЧТИЛЬОН
В почтовой сумке гнездится одиночество и черпает от невысказанного.
На самом её дне, если возможно представить такое, обнаруживаются тела,
утонувшие в пучине молчания. Силятся вспомнить алфавит. Беззвучно
кричат, и круглые рты их напоминают дыры бутылочных горлышек. Со дна
этих колодцев даже днём видны коньячные звёзды.
Потёртая кожа, неровные швы. Вдоль и поперёк перелатано – всего не
объяснить, не упомнить. То ли вырезано – из сердца вон! То ли вшито и
боишься кашлянуть…
– Услуги почты! Услуги морской почты!
Потасканная почтовая сумка оттягивает плечо, полна пустых бутылок. Именно – полна пустых. Как голова.
Несвежий голос устало гнусавит. Висит над пляжем. Невыносимо долго растёт из сутулого старика, словно щетина.
– Помогаю с отправкой писем! Доступные тарифы!
У зазывалы лицо потомственного алкоголика. А ещё – изжёванный язык
замполита и глаза, живущие отдельно. Кажется, вытащи их – тут же
расползутся по ладошке, спрыгнут на песок и – поминай, как смотрели!
Если же без подробностей, он – охапка мощей и конечностей. Всё это
как-то передвигается.
– Ну шо, Степаныч? Ни одного клиента за час… Я ж тебе говорил: хорошо не жили – нехрен и начинать!
– Вот, язвип-персона, важный перец… Конверты почтальона учат! Тьфу…
Шаги по раскалённому песку. Расхлябанная походка бесхозных дромадеров.
Пляж – место временной свалки людей. Приходится лавировать. Отдыхающие
валяются, как неподъёмные бутылки. Выпиты солнцем. Голые снаружи, пустые
внутри. Собирай – озолотишься! Только кто ж их примет, даже дьяволу
нужны не тела – души.
– Человек, по сути, остров, Колян. Чтобы сбыться, ему вода нужна, много
воды. Столько, чтобы в глаза не помещалась. Вот они сюда и едут. На
песке валяются, будто сами себя потеряли. Погоды ждут. Это как в доме
без адреса писем ждать…
– Да нет, Степаныч, в таком доме лучше ждать повестки…
Голые тела с лоскутиками ткани. Женское уже не будоражит. У похмельных
ангелов Степаныча импотенция, у бесов Коляна – передоз. Хотя, попадаются
такие выпуклости! И смотрят в небо карие глазки грудей, а соски торчат,
будто не забитые на пол-удара гвозди. Тогда взгляд цепляется за их
шляпки…
И рвётся бесцветная ткань бытия, и горизонт распадается на пунктир.
Вынуждает замедлять и без того неспешное. Пересматривать, смаргивая.
– Что дед, бобик ожил? Или просто глаз мозолишь? – смеётся из пустот фемины сучий голос.
– Изыди, тварь…
Ремень сумки сползает с потного плеча. Приходится постоянно поправлять.
– Желающие послать письмо самому себе! За очень смешные деньги…
– Ага! Себе пишешь, себе носишь – прочитать другого просишь.
– Ты чего это, Колян, стихами заговорил, не пугай меня. Нехорошо это – стихами о суетном да с издёвкой…
– Отправляем письма в собственной таре! Дёшево и удобно… В собственной таре…
Очнувшийся пляжник тупо смотрит на сборщика стеклянной подати.
Сочувственно протягивает пустую пивную бутылку. Старик с достоинством
берёт её клешневатыми пальцами. По-птичьи цокает языком:
– Увы, мил-человек… Вынужден разочаровать. Вот смотрите – марка малого
достоинства: «Янтарь. Светлое»… Имеет хождение только вдоль побережья.
Такую даже не стоит отправлять – не дойдёт. Дешевле будет докричаться.
Увы…
Осторожно ставит бутылку на песок. Виновато пожимает плечами.
По-военному трогается с левой ноги, чуть оттянув носок. Заунывно заводит
нестроевую:
– Чому я нэ сокил, чому нэ литаю…
– Почтальон с тебя, как с моего худенького мирошник… А сокол – и подавно…
– Убогий ты, Колян… Про сокола отец мой постоянно пел. А сам даже
голубем почтовым не стал. Так всю жизнь ножками и топал. Пока не стоптал
их по самое сердце. Оно и остановилось. Эта сумка от него осталась. Как
чехол, где никогда не лежали крылья… Вот ношу на память. Дело его
продолжаю…
– Постоянный ты какой-то, Степаныч, аж противно… Нет, чтобы послать всех, – слово зá слово, членом пó столу!
– Ничего фалличного, Колян… Только вообщественное.
Шаги не считаны. Круги не меряны. Почтальонский труд не нормирован:
написано – доставь. А человеческая суть неизменна. Если докричишься.
– Степаныч, рассказал бы какую-нибудь нихераську…
– Эт можно… Попал Садко на дно морское, а там – камикадзе ржавый самолёт ремонтирует!..
– Да ладно тебе, Степаныч, беса гнать! Люминий же не ржавеет.
– Ржавеет, Колян, просто у него ржавчина светлая. Всё ржавеет. Письма и те…
– Кто забыл написать письмо маме?! Кто забыл?..
Степаныч выхватывает взглядом старуху, встрепенувшуюся в тени под пляжным грибком. Пробирается к ней.
– Милок, я жеж не разумею ничего в этих почтах…
– А тут и разуметь нечего, баушка… Вот сюда говорите, будто ухо это… А что на сердце поближе лежит, то и говорите…
Баушка скороговоркой шепчет в бутылочное горлышко:
– Матушка, кланяюсь Вам низко… не серчайте… изба Ваша стоит…
присматривать попросила… Николай меня не обижает… потому как умер
давеча… кума Любка надоедает, судачит… ещё заладила, что денег Вам
занимала… может, вспомните, то сообчите мне… если надумаете присниться…
Потом спохватывается:
– Ой, милок, не много наговорила-то, поместится?
– В аккурат… – кивает старик.
Степенно берёт бутылку из её рук, оглаживает стекло. Придирчиво осматривает этикетку. «Приморский портвейн. Ёмкость – 0,7 л».
Достаёт из кармашка сумки белую капроновую пробку, сноровисто закупоривает горлышко.
– Матушку Вашу помню, доводилось… Портвейн ей по душе был. Дойдёт, не переживайте…
Бережно вкладывает письмо в боковой отсек сумки.
– С почином, Степаныч…
– И тебе не хромать, полезный…
– Какая-то голосовая почта получается… Не проще записки внутрь вкладывать?
– Не проще, Колян… Когда излагаешь и читаешь не вслух, а «про себя»,
тогда о Боге не думаешь. Всё равно что предаёшь его по мелочи. Молчишь,
будто таишься. Внутрь себя бросаешь. А там такая яма – нырять
бесполезно… Пусть без умысла, а получается – меняешь божественный звук
на пустоту. Теперь уже слово не есть бог. Теперь оно есть человек…
Соображаешь? Во-от… Потому – никаких писулек! Не принимаю немых
посланий. Пускай твоё письмо – один пустяшный стон, но ты его из себя
достань! Выскажи…
– Эк мудрёно, Степаныч… Остаётся поверить на слово… которое человек. А человек ты стоящий, уважаю…
– Ну, хоть ты…
Облезлые, когда-то синие шлёпанцы старика затевают новые следы. Шлёпают вдаль – по невидимой почтовой тропе, по калёному песку.
Одинокая птица трепещет в пустоте выгоревшего неба. Полощет крылья в горячем воздухе.
– Вот взять птицу – она тоже письмо. Только как её прочитать? К тому же не нам она писана, Колян, не нам.
– Это ж как её вотвзять-то, Степаныч? Скажешь тоже?..
Так и коротают за беседой жизнь, день – до вечера. Вынуждены уживаться –
сторчавшийся бес Колян да спившийся ангел Степаныч. Шлёпанцы семенят по
песку. Обходят пляж, оставляя неспешные мазки следов на песчаной
холстине. Солнце висит музейной лампой, освещает ежедневный шедевр без
рамы. Сегодняшний эскиз ничем не отличается от вчерашнего:
«Левая подошва отчаянно косолапит, постоянно забирая внутрь. Правая,
напротив, не отклоняется ни на йоту. Левая – налегает на пятку. Правая –
даже не очерчивает своих границ. Левая – вдавленные ямки. Правая –
лёгкое пятно-прикосновение. Левая – … Правая – …
Левая – правая – левая – правая…»
Пункт приёма стеклотары на выходе из пляжа выпадает из курортного
ансамбля. Маскируется в кустах. Впрочем, на популярность заведения это
не влияет.
Приёмщик Лаптын лениво всматривается в местную жизнь. Отставной грузчик с
нависающей улыбкой памятника, даже единственным глазом видит за
нескольких.
– А вот и Колян Степаныч… Как часы-ходики. Уже с уловом тиктакает.
Рыхлое лицо его собеседника оживает:
– Ты знаешь, Лаптын, не могу понять – он и впрям свихнулся с этой
отцовской сумкой или косит? Я у него как-то пытался выцыганить одну
запечатанную бутылку. Если бы он ими не дорожил, точно на голове бы у
меня разбил!
– Чужая душа – Потёмкин. Такие фанерные деревни явит – степь не
заметишь! – смачно сплёвывает слова Лаптын. – Только с чего ему
косить-то – все срока выслужил, все долги отдал. Теперь жизнь сама по
нему служит, фитилёк поддерживает…
Согбенная фигура, пришаркивая, входит в тень павильона. Устало снимает с плеча увесистую сумку.
– Здоров были, Степаныч!
– Здоровей видали… – бурчит старик. – Почём нынче сдать?
– По деньгам, Степаныч… По деньгам. Курс прежний: нам – шиш, вам – по локоть. Выкладывай.
Николай Степанович, кряхтя садится на корточки. Неспешно, бережно
выставляет бутылки на пол. Сортирует. Закупоренные отставляет в
сторонку, пустые, бутылку за бутылкой, ставит в пластиковый ящик.
– Дед, а может, поменяемся на одну почтовую, с начинкой?..
Старик поднимает голову. У самого лица покачивается денежная купюра,
округло смотрит глазами молодого Шевченко. Чуть выше – бельма
рыхлолицого.
– Грабки забери, Рыхлый, а то отвяжутся! А бумажкой слюни подотри… – в
голосе старика обнаруживается сталь, заточенная резать по-живому.
На дне его водянистых глаз начинает вскипать взгляд.
Пальцы Рыхлого непроизвольно комкают купюру, бумажный комочек прячется внутри кулака.
Бутылки, как мыши, переждавшие опасность, опять стеклянно шуршат,
цокают. Закупоренные письма – числом пять – вольготно размещаются на дне
опустевшей сумки.
– Бывай, Лаптын… Супруге поклон.
– Давай, служивый…
Лаптын долгим взглядом провожает старика. С трудом выныривает из одолевших мыслей:
– Вспомнил… Когда армейский почтальон приходил, каждое его движение
ловили. Как раскладывал. Как раздавал. Никому не хотелось услышать:
«Тебе ещё пишут!»… До последнего надеялись… Вот и нам нынче… «Ещё
пишут…». Только пишут ли… Некому.
– Да какой он почтальон? Почти… Почти-льон…
– Сам ты «почти»! Ты его глаза видел?.. На десять твоих поменять можно.
Из динамика на спасательной станции тычется в небо раненый женский голос. Всякий раз падает на песок:
Мы срослись плавниками…
Камикадзе выползают на отмель,
Чтобы влёт задохнуться,
Чтоб недолго по краю…
Умираю!!!
Вскоре голос и вправду умирает. Но сразу оживает в мужской ипостаси, уговаривает не заплывать за буйки.
– Степаныч, так даже на новые шлёпанцы не заработаешь! Эти-то уже и цвет свой забыли…
– Зато я помню. Свидетельствую – синий… Будто взгляд Зойкин… Как я им
тогда захлёбывался!.. А на новые мне уже тратиться без надобности. Жизнь
сама выдаст. Чтобы шлёпал от неё подальше… Последний хрип моды – модель
«Дембельские белые»…
– Ой, в точку! На бесцветьи и белый – радуга…
– Не белохульствуй, рожа…
Тела пляжников всё больше напоминают песчаные барельефы. Словно совсем
недавно здесь забавлялись недобрые дети, лепили человеческие «пасочки».
Сухой усиливающийся ветер слой за слоем сдувает песочную кожу.
Человекообразные островки, обманутые большой водой, трескаются от жары,
осыпаются.
– Новый вид услуг: «Молитва – письмом»! Новый вид… Стопроцентная доставка…
Голос наконец-то отслоился от старика. Возникает хаотически, то там, то
сям. Гаснет на полуслове. Ближе к вечеру он чудится везде. Но отчётливее
всего в чахлых кустиках, неподалёку от причала. Здесь, в бубнящей
невнятице проступают даже куски внутренних диалогов:
– А с жизнью, Колян, общаться надо. Кричать надо в её сторону. Каждый
онемевший к ней, мнит себя Буддой. А по сути он – кем-то Забудда.
Забуддыга…
…
– Это всё равно, что чаек вместо почтовых голубей пользовать, Колян. Такая и доставка будет. До первого рыбьего косяка…
…
Правда, Колян всё чаще отмалчивается.
Иногда, если повезёт, почудится очередная нихераська «от Степаныча»:
– Сидят на дне эти камикадзе, ставшие крабами, и читают-читают
перехваченные письма и донесения врага. Пытаются вычитать между строк:
что да как на родном острове. Кровавит ли восходящее солнце, заполняет
ли мокрожилия… А вместо этого – снова и снова! – чужая любовь. Ни к тем.
И не от этих. Да океаном – всеобщее одиночество… Так и сидят, как в
трансе. А потом, очнувшись, посылают на разведку самого молодого…
Волны слизывают следы босых ног, идущие им навстречу. Пытаются дотянуться до исходной точки – опустевших шлёпанцев.
Выброшенные пучки водорослей. Развороченный студень медуз. Мусорные
отголоски былых атлантид. Сразу и не бросается в глаза, как пробираясь
среди отторгнутого морем хлама – боком, обречённо, вдоль неровной линии
прибоя – ползёт краб-камикадзе. Неотвратимо заходит на главный курс,
слева от объектов.
Ещё пара минут – и упрётся в пустую почтовую сумку. А может, передумав,
примет чуть ближе к морю. Чтобы врезаться в облезлые шлёпанцы, в которых
с трудом угадывается синий цвет.
Впрочем, нет синего, как не было.
Ни в низком небе. Ни в близкой воде.
|
| |
| |
| koshnev | Дата: Среда, 20.11.2013, 14:18 | Сообщение # 4 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Участник номер 3
Младший лейтенант Нелюдов и другие
- Рядовой Малиновский!
- Я!
- Два шага вперёд!
Шух! Шух! Скрип! Щёлк!
- Рядовой Малиновский, два наряда вне очереди!
- За что?
- Разговорчики! Три наряда вне очереди!
- Есть! Три наряда вне очереди!
- Будете много болтать, рядовой Малиновский, будете у меня (непечатные слова) до дембеля на губе куковать! Вопросы есть? Вопросов (непечатное слово) быть не может.
- Рядовой Ковбасенков!
Тишина.
- Рядовой Ковбасенков!
Тишина.
Недавно назначенный замначальника ансамбля песни и пляски по воспитательной работе двадцатипятилетний младший лейтенант Нелюдов даже немного растерялся.
- Где рядовой Ковбасенков? Не слышу ответа! Кто знает, где рядовой Ковбасенков?
Лёгкая тень скоренько прошмыгнула из темноты зала за ближайшую колонну.
- Я здесь!
- Не понял! Почему не в строю?
- Я… я…
- Головка от пропеллера! Почему не в строю? Встать в строй!
Тень выпрямилась и материализовалась в нескладного, близорукого, длинного альтиста Ковбасенкова, прославившегося тем, что в футляр для альта свободно укладывал шесть бутылок шампанского, был страшно картавым, а ещё тем, что иногда играл чисто, но чаще мимо нот.
- Я в сойтие сидел, - почти прошептал рядовой обиженным тоном.
- Ты у меня на губе посидишь! Выйти из строя!
Шух! Шух! Скрип! Щёлк!
Личико младшего лейтенанта, при взгляде на рядового Ковбасенкова, отразило недоумение: на альтисте не было носков. Из-под коротковатых брюк парадной формы бесстыдно выглядывали голые лодыжки.
- Рядовой Ковбасенков, где ваши носки? Вы их в сортире забыли? – ядовито-ласково спросил Нелюдов, и на его узеньком лбу вздулись вены, предвещая взрыв.
- Почему забыл? – Ковбасенков покраснел, смешно оттопырил губы и стал поспешно рыться по карманам. Чем дольше он рылся, тем больше оттопыривались губы и даже шевелились от усердия. Наконец в глазах альтиста мелькнула искра счастья, и он медленно и торжественно извлёк из глубины кармана брюк... розовые кружевные женские трусы.
- Вот!
Сказать, что раздался дружный хохот, значит не сказать ничего.
Не понятно, как колонны зала, где проходило построение, выдержали и не завалили обломками и альтиста Ковбасенкова, и самого младшего лейтенанта, и рядового Малиновского и всех остальных.
Ковбасенков, красный, как флаг страны Советов, долго ещё искал носки, а вал хохота
постепенно затихал, и ситуация из почти трагической приняла окрас явно комический.
Наконец Ковбасенков носки нашёл и надел, был поставлен в строй, вопрос же о происхождении в его кармане розового предмета женского белья как-то сам собой был перенесён на завтра, и замначальника Нелюдов уже было собирался произнести долгожданное финальное: «Разойдись!», но тут самовольщик и злостный нарушитель воинской дисциплины рядовой Малиновский, по недоразумению первая и единственная виолончель ансамбля, неожиданно открыл нахально рот и стал, слегка заикаясь, говорить слова.
А слова эти были про то, что жена у него в больнице на сохранении, вот-вот родит, а
младшего сына девать некуда, родственники все в Перми и приехать не могут. Ну
не могут они приехать, или не хотят, или возможности не имеют… А ему, рядовому
Малиновскому, что делать? Сына кто в садик утром отведёт? А вечером его кто
заберёт? Нет, рядовой Малиновский, уважает и чтит воинский устав и полностью
согласен, что он виноват, и готов понести и искупить, только в садике ему нужно
быть не позднее…
- Разговорчики! Рядовой Малиновский!
Но разговорчики не прекратились, а вот с Нелюдовым неожиданно случилось нечто
небывалое - что-то человеческое вдруг отобразилось на смуглом, несколько обезьяньем
личике младшего лейтенанта, возможно, это была несвойственная его чину жалость,
или, ещё того пуще, попытка думать.
Возникла даже некоторая пауза. Нелюдов долго-долго смотрел на Малиновского, который, в свою очередь, долго-долго, насупившись, смотрел в пол и глупо кусал губы.
Не известно, что происходило в эти секунды в черепной коробке замначальника, но зато всем известно дальнейшее: распустив строй, он, почесав подбородок, обратился к
виноватому во всём Малиновскому с такими речами: «Эта… ты… зайди, давай, ко мне
в этот… в кабинет, давай, зайди. Указания получить. Там всякое… такое… нужно…
ну, сам понимаешь».
Воспрянувший духом Малиновский поспешил за младшим лейтенантом и в тишине кабинета получил такие указания вышестоящего начальства, о которых впоследствии…
Впрочем, зачем спешить?
Давайте-ка, всё исследуем по порядку.
А порядок исследования следовало бы начать с принадлежности замначальника Нелюдова к категории комсомольской. Правдиво описываемые здесь события происходили давно.
Так давно, что вряд ли кто уже помнит, что все офицеры, выпускники военных
училищ, прибывали к месту службы, уже будучи членами могущественной
Коммунистической партии Советского Союза. Единственным из известных мне офицеров, не имевшим по непонятным причинам членства в Коммунистической партии, как раз и был младший лейтенант Нелюдов. Страдал Нелюдов от этого морально и физически, вследствие чего имел огромный зуб на всех, кто хоть по касательной, но мог быть причислен к когорте виноватых. При этом не важно было в чём виноват, и степень «виноватости» не важна была.
Срочные служащие ансамбля старались по возможности не давить на эту мозоль Нелюдова, но на комсомольских собраниях, которые случались не реже одного раза в месяц, вынуждены были требовать от него отчёта о выполнении комсомольских
обязанностей, наравне со всеми прочими.
Одно из таких собраний, помню, закончилось страшнейшим разгоном, учинённым комсомольцу Нелюдову за разгильдяйство и халатное отношение к исполняемым поручениям. Но как только собрание было закрыто, оный комсомолец поднялся, хищно оглядел зал и ядовито прошипел: «Всё! Демократия… закончилась! Щас я… вас всех…» Ну, и так далее, в том же ключе… Впрочем, дословно воспроизвести всю фразу здесь никак невозможно по причине её нецензурности…
Только не надо думать, что замначальника был уж таким кровожадным и мстительным!
Присутствовали в его характере и хитреца, и лукавство, и зачатки юмора, но всё
это в свободное от несения службы время, в чём я убеждался неоднократно. Однако,
рассказ не об этом. В служебное время портил младший лейтенант безмятежную
жизнь срочников, как хотел. Кстати, между собой срочнослужащие звали младшего
лейтенанта Чёрным, но вовсе не за свойства натуры и не за придирки и
требования, а просто потому, что носил он форму с погонами танковых войск,
чёрного цвета, в то время, как другие офицеры и солдаты носили красные погоны
пехоты.
Да! Одно обстоятельство нуждается в особом пояснении, ибо служба в ансамбле песни и пляски всё-таки была несколько особенной и требовала некоторых специальных знаний, не преподававшихся в военно-политическом училище.
Например, младшему лейтенанту никто в процессе воинской учёбы не растолковывал значения музыкальных терминов, таких, как мелизмы, форшлаги, флажолеты, бемоли и прочее, а уж про то, что такое баллон в устах балетных людей, он даже догадаться не мог бы. Кстати, поясню, что на балетном языке баллоном называется способность во
время исполнения прыжков как бы зависать на мгновение в воздухе, что говорит об
очень высоком уровне мастерства танца. Между певцами же особой популярностью
пользовались шутки про си-бемольное масло, которого вечно не хватало, чтобы
спеть высокие ноты.
Этим недостатком специфических знаний у Чёрного срочники ансамбля поначалу
пользовались со страшной силой.
Одним из первых обнаружил и проверил эту возможность солист балета Санька Блинов.
Началось всё с шутки. С перекошенным от ужаса лицом проник он в кабинет грозного
замначальника и почти заикаясь от волнения стал говорить, что послезавтра нужно
ехать в командировку, а у него баллон сломался.
- Как сломался? – совершенно серьёзно воскликнул Нелюдов.
Сашка поначалу даже оторопел, но тут же продолжил.
- Ну, как? Во время репетиции…
- Что же ты завхозу не сказал, он бы в ремонт сдал?
Тут Блинов сообразил, что его шутливое враньё принимается за чистую монету, и подхватил опасную игру.
- Так ремонт, это дней пять или даже неделя, а ехать послезавтра.
- Ладно, не паникуй, я что-нибудь придумаю… Сейчас начальнику позвоню.
- Зачем звонить? Завтра суббота, всё равно всё закрыто. У меня есть дома запасной, я
могу съездить…
- О, молодец, с этого бы и начинал. Вот тебе увольнительная до…
Совсем обнаглев, солист перебил: «Послезавтра к отъезду только успею. Он у отца на
даче, в Первоуральск надо будет мотаться».
- А точно успеешь? А то смотри!
- Успею. Не первый же раз.
И поехал Сашка за баллоном на дачу в Первоуральск, только почему-то на трамвае… На улице, кажется, Бебеля у него подруга жизни жила… И даже, помнится, не одна и не только на Бебеля.
После Сашкиного триумфа очередь за увольнительными стала возникать у кабинета Нелюдова с регулярностью поезда метро.
Скрипач Миша Коломийцев раза четыре умудрился сходить в увольнительную за очень редкими бемолями.
Игорь Зырянов, освоивший самоучкой контрабас, ходил покупать форшлаги и мелизмы, которые всё время крошились, и непонятно было, кто же их выпускает столь
низкого качества.
Миша Токарев, потрясающий флейтист, вместе с Володей Хмелёвым, экстра-класса, кстати, баянистом, то и дело меняли изношенные флажолеты, а один раз умудрились
потерять где-то или разбить ужасно хрупкий бекар, причём, Миша от флейты, а
Володя его же, но от баяна. Такие вот Маши-растеряши. Пришлось отправить их аж
на три дня, иначе концерт срывался.
Как-то пришли к Нелюдову два певца-солиста, два Александра, два тенора, оба рядовые, только фамилии разные: один Швед, другой Выгрузов. Пришли и стоят. Стоят и молчат.
Вообще-то они вместе никогда к нему не ходили, солисты, это значит соперники, конкуренты по-современному. А тут вдруг оба пришли.
Нелюдов сразу заподозрил недоброе, и точно: у обоих закончились запасы си-бемольного масла.
Ни капли не осталось! Мало того, что тренировки накрываются медной посудой (Нелюдов репетиции ансамбля на армейский лад тренировками величал), так ещё и
надвигающийся правительственный концерт под угрозой.
- А вы что, только сегодня об этом подумали?
- Нет, вчера, - Выгрузов виновато потупился.
- Пошути мне тут, пошути…
- Я, товарищ лейтенант, конечно виноват, - встрял тут Швед, - он у меня брал, когда нужно. А вчера я, когда из казармы на спортплощадку пошёл в волейбол играть, забыл масло из кармана выложить. Толик Коновалов мяч подавал, и я плохо принял, баночка
разбилась… Вот… - и показал карман с жирным пятном.
Пришлось в итоге солистам-Александрам Шведу и Выгрузову, как они не пытались возражать, идти в увольнение, чтобы искать по всему городу дефицитнейшее си-бемольное масло.
Правда, поиски эти происходили довольно странным образом, а именно: в небольшой
двухкомнатной квартирке почти на самой окраине Свердловска, накрыт был
хозяйственной и заботливой мамой Саши Выгрузова стол. За столом этим, поглощая
вкусный борщ, котлеты, домашние соленья и прочие вкусности, искали си-бемольное
масло оба Александра, чтобы затем продолжить поиски, переодевшись в гражданскую
одежду, каждый в своём направлении.
Однако чаще всех и дольше всех гулял по увольнениям не музыкант, не певец и не танцор, а просто рядовой Валентин Палуб. Не владел Палуб ни музыкантским, ни балетным, ни каким бы то ни было другим фольклором, и понятия не имел о
бемолях-мелизмах-баллонах и прочей лабуде. Зато владел он в совершенстве тонкостями искусства стукача, а кроме того умел доставать в любое время дня и ночи
горячительные напитки в виде водки или дешёвого вина для нужд сверхсрочников
или офицерского состава, не забывая, впрочем, и себя сирого. А по всему по
этому благодарность офицерского состава постоянно выражалась в увольнительных
записках оному рядовому Палубу Валентину.
Для всех остальных срочнослужащих эта лафа продолжалась довольно долго, однако всему на свете приходит конец. Пришёл он и этой лафе. Пришёл закономерно и ожидаемо в лице вернувшегося из очередного отпуска заместителя начальника ансамбля по художественной части старшего лейтенанта Михаила Процянко. Работал Процянко в ансамбле, вернее, служил, не первый год, окончив в своё время отделение военных дирижёров Московской аж консерватории.
Заглянул, выйдя из отпуска, Процянко к Чёрному с вопросом: «А где у нас рядовой Шевченко болтается? Он мне нужен».
Между нами говоря, болтался рядовой Шевченко в это время в женском общежитии Уральского политехнического института, в комнате №123 в объятиях полуодетой Светочки, а может быть Танечки или даже Риточки, держа в правой руке на отлёте стакан портвейна №72, но в трактовке младшего лейтенанта Нелюдова это прозвучало
чуть-чуть иначе.
- Здравия желаю, Миша. Хорошо, что ты вернулся. Прости, я тут обедаю… Ты чай будешь? Я только что заварил…
- Да нет, спасибо. Шевченко мне нужен.
Отодвинув в сторонку расстеленную газетку, на которой покоились початый бутерброд с селёдкой и два пирожка с неизвестной начинкой, Нелюдов глотнул чайку и весомо
произнёс: «Шевченко я отправил в увольнительную, у него нотный стан кончился.
Пока не найдёт, я ему сказал, чтоб не появлялся мне на глаза».
От такого заявления у Миши Процянко самопроизвольно открылся рот и в глазах утвердилось некое подобие жалости к говорившему.
- Что у него кончилось? – не веря услышанному переспросил он.
- Нотный стан кончился, - со знанием дела повторил Нелюдов, - причём закончился ещё вчера утром, а он мне об этом только вечером сообщить изволил.
Поражённый Процянко молчал, пытаясь сообразить что-нибудь.
- Вот Карпов Коля молодец. Ему батман стал ногу натирать, он сразу пришёл. Лучше вовремя новый заказать, тем более, что по знакомству, бесплатно, чем потом в госпитале…
- Что ему ногу натирает?
- Батман…
- Какой батман?
- Откуда я знаю, какой? Гранд, кажется. Мал он ему… Коля ни тренироваться, ни танцевать не может… Да, вот, посмотри список увольнительных на сегодня…
И лейтенант Процянко посмотрел…
Кое-кто может подумать, что я шучу и всё выдумываю? Если бы так! Впрочем, все имена и фамилии действующих лиц это истории подлинные. Можете спросить у любого, если не верите мне.
Разговор в кабинете продолжался долго, очень долго. Сколько? Никто не знает. Но все знают, что итогом этого разговора был… как бы помягче сказать? Нет, лучше промолчу, итак все поняли.
Впрочем, был ещё один итог этого разговора: Нелюдова буквально перекашивало, стоило кому-нибудь произнести слово форшлаг, тошнило от мелизма, бемоль вызывал бурный прилив гнева, а батман – судорогу.
Сообщение отредактировал koshnev - Среда, 20.11.2013, 17:29 |
| |
| |
| Dook | Дата: Среда, 20.11.2013, 16:26 | Сообщение # 5 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
|
Учстник номер 4
Остановка "Выход изжизни", конечная Я шёл один по бесконечно длинному коридору. Судя по запаху, это была канализация. Несмотря на отсутствие освещения, было не так уж и темно. Коридорная тьма съедалась подсветкой рекламных плакатов и огромными экранами, развешанными по стенам подобно картинам в старинном замке. Вся эта шумная рекламная компания, тянувшаяся из одной бесконечности в другую, сливалась в одну сплошную ярко пульсирующую линию. Казалось, что это бьется в агонии тело огромного земляного червя. Причина агонии сразу становилась понятна, стоило взглянуть на рекламные ролики, протекающие по его пищеводу. Идея везде была одна и та же, но её художественные воплощения восхищали.
На первом экране крутили нарезки футбольного матча. Камера, возомнившая себя охотничьей борзой, дрожа от близости и предвкушения добычи, преследовала игрока в белоснежной форме. Как прилежная ученица она повторяла за ним каждое движение, как будто была привязана к хвосту на его голове. Он же, не замечая преследования, с легкостью Марадоны обыгрывал соперников в черном одного за другим. Слишком быстрые финты и дрожание чересчур увлекшейся 3D-камеры не давали разглядеть ни его лица, ни фамилии на футболке. И только когда, обыграв вратаря, он забил наконец-то гол, и камера, сделав наезд, взяла его крупным планом, я прочел на майке - I.Souse. На экране появился текст: "Играй как Иисус".
Следующий экран, весь мокрый от брызг, погружал в бассейн у шикарной виллы. Тот же актер, но уже в форме судьи, нежился в солнечных лучах и в объятиях, облепивших его со всех сторон как мухи, 22 девушек ангельской красоты. Ненадежно прикрывавшие их божественные тела одинаковые купальники, разукрашенные рисунками футбольных мячей по всем правилам военной маскировки, делали похожими этих мух на стадо мирно пасущихся божьих коровок. Было не совсем понятно, что кого украшало - купальники их, или они купальники, но всё вместе создавало ощущение совершенства. Вдруг время замедлилось, остановилось и потекло вспять. Мне вспомнилось то заклинание, которое мы неизменно произносили в детстве, взяв в свои маленькие грязные ладошки божью коровку:
Божья коровка,
Лети на небко,
Там твои детки
Кушают конфетки.
Захотелось так же как тогда взять на руки каждого из этих ангелов и, прочитав эту нотацию, отпустить домой, на небко, на свободку. Но в голову уже забралась другая, пошлая мысль и вытолкала оттуда всю чистоту ностальгии по детству. Глядя на их совершенные тела, испачканные этими кляксами, казалось, что божьи коровы сговорились и прихватили зачем-то с неба по паре мини-футбольных мячей. Наверное, на случай, если I.Souse захочется вдруг показать им пару финтов. Камера неспешно парила над ними, то снижаясь, то удаляясь, и как бы соглашаясь со мной, не забывала фиксировать все прелести юных футболисток. Наконец наигравшись, она замерла на главном судье земного шарика. И тот с выражением неземного блаженства произнес: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя".
Следующим был рекламный плакат. На нём обычная свалка. Прямо посреди, раскинув свои белоснежно-молочные крылья, на огромной коричневой куче батончиков баунти, валялся ангел. На заднем плане виднелся фасад здания, на крыше которого, не боясь высоты и соблюдая зеркальный порядок, тускло горели большие буквы цвета шоколада или чего-то ещё - "Коммунарка". Рекламный слоган гласил: "Райское наслаждение".
За ним следовал ещё один плакат - воплощение мечты любой девушки в возрасте от 10 до бесконечности. Обычный американский одноэтажный домик. Слишком зелёная лужайка выдавала следы фотошопа потоптавшегося по ней. Типичная американская семья, резвившаяся на лужайке, излучала с плаката своё типичное счастье. Она, виляя своим длинным хвостом, смотрела, как он с выражением щенячьего восторга подбрасывал совсем ещё маленького, чем-то похожего на Буратино, карапуза. Голливудские улыбки всех троих настраивали на рекламу стоматологической клиники, но надпись внизу давала понять, что это совсем другая клиника: "Посади дерево, построй из него дом, вырасти дерево".
Реклама быстро утомляет, и я перестал её замечать. Вокруг ни души. Один. Иду. Уже слишком долго иду. Устал. Постарел. Но вот вдали появляется слабый лучик света. Я бегу на свет, как будто не было до этого сотни таких же тупиков манящих своими солнечными миражами, этих капканов, щедро расставленных здесь генеральным продюсером и единственным зрителем этого грандиозного шоу, тем, кто казалось, смотрел со всех экранов, и ни на секунды не переставая, злорадно хохотал над каждым моим шагом.
Но на этот раз что-то было иначе. Коридорная тьма стала отдавать неприятным фиолетовым оттенком, а однообразное бормотанье рекламы, ставшее за время проведенное здесь таким привычным и воспринимавшееся уже как тишина, вдруг сменилось на хорошо знакомый, невыносимо-жалобный писк винды зависшей при проигрывании звука, бесконечно повторяющий последнюю ноту. Я обернулся. На всех экранах висела стандартная ошибка винды - BSOD (Blue Screen Of Death) - синий экран смерти. Но устройство этого коридора уже мало меня интересовало, по крайней мере, меньше чем та дверь, перед которой я стоял. Несмотря на то, что от волнения сердце бешено колотило, а сознание путалось, мне вдруг стало смешно, и я расхохотался. А всё потому, что вспомнился тот Буратино с плаката, и неожиданно пришла мысль, поразившая и в то же время так рассмешившая меня. Может все, что меня окружает - этот бесконечный коридор, надоедливые экраны, ловушки с миражами - всего лишь искусные декорации? А весь абсурд, происходящий вокруг – всего-навсего съемки очередной рекламы, пищи для этого ненасытного рекламного червя. И в жертву этому божеству, а точнее убожеству, собирались принести и меня, игравшего в этой смертельной постановке роль доверчивого, простодушного Буратино. Вероятно, слоган должен был звучать так - "Хорошо там, где нас нет", потому что Буратино сейчас стоял перед той самой "таинственной дверью за нарисованным очагом", и наивно надеялся, что там за дверью окажется лучший мир. Руки непроизвольно потянулись в карман за золотым ключиком. Но тут скорее нужны были золотые кусачики. Все подходы к двери, которая манила, завораживала, и казалось, с трудом сдерживала пробивающий из всех щелей свет, были опутаны колючей проволокой. В качестве устрашения и защиты от дурака на колючей проволоке был повешен запрещающий знак - "кирпич". А для самых умных дураков, умеющих ещё и читать, рядом ещё один - "молния", с надписью "опасно для жизни". Для полного эффекта не хватало только небольшого холмика черепов, ну или хотя бы висельника. Знака "Читать запрещено" не наблюдалось, поэтому я смело прочел мелкие красные буковки на двери - "Выход из жизни". Эти кроваво-алые буквы гипнотизировали и через несколько мгновений я отключился. Когда сознание вернулась я уже во всю, не чувствуя боли, не замечая как ладони становятся красными от крови, голыми руками рвал проволоку. Но вот дело сделано, путь открыт. И только теперь, с большим отставанием от сознания, ко мне вернулись чувства. Казалось, что тысячи маленьких гвоздей впились в мои ладони. Значит, я всё ещё жив. Невольно посмотрев на руки, я обнаружил, что кровь уже не капает, а бежит ручьем, и я уже по колено в крови. Ничего не понимая, я с минуту тупо переводил взгляд со своих рук, делавших похожим меня на распятого мученика, на это красное море. Мысли начали вязнуть, тонуть и всё что пришло мне в голову - откуда во мне столько жизни? Дрожащими, кровавыми руками берусь за ручку и....
И тут в углу что-то щелкнуло, и оттуда донесся звук напоминающий жужжание мухи. Рука невольно отпустила тёзку. Оправдываясь перед собой, что всегда успею, я разгреб кучу мусора оказавшуюся в углу. Это был обычный телек, точнее не совсем обычный - музейный экспонат, ламповый экземпляр 60-х годов. Из-за пыли и паутины, опутавшей весь экран, ничего не было видно. Забыв про кровь, я попытался ладонью протереть экран, но увидев красные разводы, уже рукавом сгреб остатки паутины. Зря старался - ничего не изменилось. На экране была всё та же паутина.
Ведущий похожий на паука не только внешне, но и резкими хищными повадками, сидя на пружинящей паутине как на батуте, что-то говорил по-итальянски. Человеческая речь так не вязалась с его имиджем, что мне пришлось внимательней приглядеться к нему. Что-то очень знакомое было в его лице. Мои глаза соображали, похоже, быстрее. Они покосились на уже мертвое, посиневшее тело дождевого червя, на котором до сих пор покоилась ошибка BSOD. Тормознутость - неизменная спутница усталости - не помешала мне словить этот "тонкий" намек. Ведущий был похож на всё того же актера, но уже седого, постаревшего лет на 20. Либо это был искусно наложенный грим, либо его отец. Судя по очкам и белому халату, это был врач, а судя по интерьеру студии, больше похожей на морг - патологоанатом. Его занудное, монотонное объяснение начало усыплять и чтобы не поддаться этому гипнозу я перевёл свой взгляд на знакомый логотип в правом нижнем углу экрана - RAI TV. Воспоминания закружились перед глазами. За одну секунду пронеслись все старые добрые и не очень, но очень итальянские фильмы. Так и не отыскав там ничего даже отдаленно напоминавшего бы весь этот бред, я вывалился назад из одной нереальности в другую и уставился в третью. Камера тем временем начала медленно отъезжать, а жужжание наоборот усиливаться. Писк уже приблизился к границе ультразвука, а оператор всё тянул камеру за хвост. Мозги с той же скоростью начали медленно плавиться, нервные пальчики перебрали уже все ручки, оставалось только бежать. Но садист-режиссер решил сжалиться надо мной и на экране появился источник звука. Режиссист добился своего, первую секунду хотелось только одного - раздавить то, что барахталось там, на батуте, опутанное паутиной, и уже даже неважно было человек это или муха, или человек-муха. Камера переключилась на него и взяла крупным планом. Как ни странно, но я его узнал...
Это был я. Дав мне немного полюбоваться собой, картинка резко сменилась и "музыкальное сопровождение" наконец-то соизволило заткнуться. На экране появился вертикальный срез человека, какой можно увидеть в любом анатомическом атласе. Но что-то было явно лишним, и я никак не мог понять что. Пытаясь вспомнить анатомию, насколько позволяла вымученная шестерка в дипломе, напрягая остатки своего серого вещества, я изучал рисунок квадрат за квадратом, пока не дошел до маленькой точки в голове. Если сноска не врала, то это была душа. Так вот в чем было дело. Я то всегда считал, что, если она и есть, то находится ну никак не в голове, а где-нибудь в груди, рядом с сердцем, и всё же надеялся, что она будет хотя бы немного побольше. А моё внимание плевать хотело на душу и уже переключилось на едва заметные ниточки, соединяющие каждый орган с различными предметами. Три перекрученные, перепутанные, от мозга, печёнки и душонки тянули к рабочей мечте труженика городских полей - бомжа. Мечта была, к сожалению пуста, или как сказал бы тот самый бомж-оптимист - бутылка была полна на 0%. Я вздохнул с облегчением - а ливер-то, скорее всего не мой, и может быть моя душа, в отличие от микроскопической точечки этого обобщенного homo sapiensа, окажется чуть больше. Ещё одна нитка сшивала сердца бедного хомо сапиенса и другого, такого же расчлененного трупа, но явно противоположного пола. Неизвестная швея оказалась профи в своём деле - все нитки были разной толщины. И если сердца Ромео и Джульетты соединяла тонкая красная нить, то нить, тянувшаяся ниже пояса, скорее напоминала шланг или морской канат. Но больше всего (конечно не по качеству, а по количеству) тянулось от души - к стопке книг, к телеку, на котором шел фильм, к CD поставленному на паузу. А то, что творилось у сердца, иначе как бардак назвать было нельзя. Казалось что с этим клубком хорошо так, основательно, поигрался маленький котенок, которого я сразу же и нашёл неподалёку. Мысленно распутав клубок, мне удалось проследить две из них. Одна была привязана к ошейнику рыжего, лохматого щенка породы чау-чау, а другая тянулась к персидскому котяре в рыже-серую полоску, больше смахивающего на зебру. И всё же это был я.
Смысл научно-популярной лекции был понятен и без перевода. Всеми этими нитями мы привязаны к жизни, и пока за них кто-то дергает, нам кажется, что мы живы. А когда они обрываются... Мне стало жаль тех, кто привязан к жизни одной единственной нитью - сердечной; тех, у кого только один смысл жизни - любовь. Ведь эта даже не нить, а всего лишь ниточка, самая тонкая из всех и самая непрочная. Вот для чего нужны другие нитки - это как страховочные тросы у альпинистов. Но даже альпинистов это не всегда спасает…
Ладно, пора. Глядя на решётку паутины, я ощутил, как приятно согревает мою маленькую точку в голове холодный металл ножниц в кармане, и дернул за ручку...
Я на кладбище, на чьих-то похоронах. Кровь уже не капает и не стекает, перестала. Зима, но одеты все по-летнему, и все как один в чёрных очках - то ли хотели скрыть свои слёзы, то ли их отсутствие. На меня не обращают внимания, как будто меня и нет. И что-то ещё было не так в них или во мне. Было что-то странное в том, как я смотрел на них - сверху вниз, сквозь туманную пелену облаков. Как будто я превратился в Гулливера наблюдавшего как внизу с их мелкими проблемами и заботами копошатся лилипуты. Вглядываюсь сквозь серую дымку в такие же лица - ЕЁ нет. Гроб из белой пластмассы со слишком откровенной надписью "made in china" небрежно брошен на грязном снегу у края свежевырытой могилы. Сверху была хорошо видна вся бездонность этой ямы. Казалось не только глаза, но и каждая из мурашек, побежавших по коже, испуганно шептали о бесконечности. И всё же врата в ад были не столько бездонны, сколько бездарны. Яма поражала своей кривизной, идеально повторявшей контуры обкурившейся амёбы, и вызывала только один вопрос - неужели уже и беЗконечность делают в Китае? Пьяный Будда видимо не особо напрягался, создавая эту корявую дорогу в вечность.
Вот священник произносит стандартную эпитафию, или анафему, не разобрать. Затем призывает желающих произнести прощальную речь. Ни на что, особо не надеясь, обводит взглядом толпу из 5 человек, и уже открывает рот, чтобы проныть заключительную фразу... Но вот кто-то делает шаг вперёд. Уставшие лица обращаются на него и недовольно осматривают с ног до головы того кто посмел украсть кусочек их драгоценного времени. Но их черные взгляды отскакивают от белой брони, смягчаясь как пули.
Он был весь в белом, не хватало только белого коня. Всё что соответствовало случаю - это черно-белая траурная полоска его рубашки. Казалось, что он шёл мимо и совершенно случайно сюда забрёл. Морщатся лбы, начинаются перешёптывания - кто он, прячущий свои длинные руки за спиной, в огромных темных очках закрывающих пол лица? Всё напрасно, не вспомнить. Но странное чувство, что они знали его всю свою жизнь, не дает им покоя, так же как и мучающий вопрос – почему до сих пор они не замечали это белое пятно на этом празднике смерти.
Как только наступает гробовая тишина, он начинает ледяным потусторонним голосом с плохой дикцией и длинными паузами издавать какие-то звуки, которые постепенно складываются в слова, фразы, предложения и даже появляется смысл:
"....он был странный... у него было много интересов... слишком много... они пили его как воду... и вот теперь... не осталось ни капли… стакан пуст...
он всё пытался быть не таким как все... и был... иногда лучше других, хотя чаще хуже... но главное другой... может, это и было целью его жизни?! ...
считал себя гением… но так и не сделал ничего гениального... единственное, что у него неплохо получалось - сочинять прощальные речи для своих похорон...
всю жизнь он боролся со своими физическими недостатками, но жизнь... точнее смерть... оказалась сильнее...
он многих любил... а умер в одиночестве…"
И только на последней фразе, когда в голосе стали пробиваться живые дрожащие нотки, его вдруг узнали... все... и даже я.
Небо затянулось, тучи стали наливаться свинцом. Я уже с трудом видел происходящее внизу. А внизу ничего и не происходило, кроме того, что их черные бойницы были теперь нацелены на меня. Они чего-то ждали. Неужели они, наконец, заметили меня? Нежели нужно умереть, чтобы тебя заметили? Что-то мелкое, живое проснулось внутри, застучало в сердце, заскреблось, забилось, пытаясь вырваться из мертвой пустоты. Оно рвалось, металось, сметая всё на своем пути, все ниточки, которыми Гулливер был привязан к Земле. В поисках выхода подкатило к горлу, к глазам, стало расти, и уже не в силах больше сдерживать я выпустил её на свободу, на небко. Гнетущая тишина разразилась двумя выстрелами - это две капли разбились о крышку гроба. За ними ещё и ещё. Пошёл дождь. Стало так легко - атмосферный столб больше не давил, земля отпустила, и не чувствуя притяжения я парил как божья коровка. Как будто пытаясь меня разбудить, капли стучали, барабанили, всё быстрее и быстрее, пока не слились в один монотонно-пронзительный звук. Чья-то жизнь зависла…
И я проснулся... но уже не здесь...
|
| |
| |
| lisogor | Дата: Четверг, 21.11.2013, 18:59 | Сообщение # 6 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| участник номер 5
ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ
рассказ
Староверов Сан Саныч, отставнойпреподаватель педучилища и закоренелый холостяк, сохранил себя. За семьдесят, но не огруз фигурой, не скрючился спиной, был по-прежнему легок на ногу, морщинки лишь мелкой сеточкой собирались возле его глаз. Всегда подтянутый, в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы, при черной узкой селедке галстука и в белой шляпе он неторопливо вышагивал по улочке родного городка. Встретив
старого знакомого, Староверов окидывал его бесстрастным взглядом холодных
голубых глаз и вежливо раскланивался, приподнимая шляпу. Знакомцы, особенно из тех, которым доводилось вдетстве играть с ним в лапту или в прятки, заискивающе улыбаясь, трясли ему руку, но прямую его спину провожали, глядя сурово, исподлобья:- Ишь, от легкой-тожизни какой, не угорбатился! Все для себя да для себя! Не мы дураки...Прежде, пока былажива мать, Староверов приезжал из райцентра в Городок часто. Но потом в
осиротевший дом за всю долгую зиму он наведывался раза два-три. Взяв напрокат у
соседей лопату, расчищал торопливо, безроздыха, снежные сугробы от дороги ккалитке и бывал таков.Летом в домеобосновывалась сестра со своими внуками; Староверова , без сожалений покинувшего холодный сырой карцер кооперативной квартиры с неоклеенными стенами и почерневшим потолком, встречали шум, ребячья беготня, смех. Сан Саныч
день-деньской мог раскачиваться в гамаке в огороде, искоса наблюдая за возней
ребятишек в куче песка, или бродить по лесу, предвкушая сытный ужин и разговоры
с сестрой, вечно занятой рукодельем, - так, о пустяках. Растянувшись на диване,
он блаженствовал в это время как никогда...Все нынешнее лето, до поздней осени, он провел втревожном ожидании. От сестры из Киева ни слуху, ни духу, хотя и отправил туда
ей не одно письмо. Окончательно измучившись, когда в квартире, осточертевшей за
долгие месяцы одиночества, стало впорувзвыть волком, он помчался в Городок.Родительский домстоял пуст. Сминая засохшее будилье заполонившего двор репея, Сан Саныч пробился к крыльцу и, переступив порог, не скоро решился пройти в горницу,
недоверчиво, с опаскою, втягивая ноздрями затхлый холодный воздух. Потом еще
долго бродил по дому, заглядывая во все уголки и чутко прислушиваясь к каждому
шороху и скрипу.Нежданному гостю -Вальке Сатюкову - он обрадовался. Только не один был поддатенький журналист, гостивший у родителей, а с попутчицей. Сан Саныч поначалу подумал, что она старушка. Уж больно согбенная жалкая фигурка, замотанная в платок, жалась у дверей. Но на свету пришлая оказаласьженщиной лет тридцати. Стянув платок, она высвободила свалявшиеся космы грязных волос неопределенного цвета; на лице ее с дряблой сероватой кожей угрюмо синели «подглазники». Женщина села на подсунутый Валькой стул, осоловело уставилась куда-то в угол.- Сан Саныч! Не будет у тебя по маленькой! - замасливаяглазки, заканючил Валька.Еще в райцентре,едва начав работать в редакции местной газеты, Сатюков, молодой парень, зачастил к земляку, прихватывая неизменно с собою с виду вполне интеллигентных личностей. Разгружали портфель с дешевым винцом, и через час становились совершеннейшими скотами, принимались трясти друг друга за грудки, проклинать все на свете. Кое-кто пытался прикорнуть на столе, но столкнутый на пол
разгоряченными собутыльниками, заползал под стол в безопасное место и ронял
обильную слезу обиды. Староверову, просидевшему весь вечер за одной рюмочкой,
было интересно и жутко наблюдать за перевоплощением людей в пьяных скотов, ведь
перед началом попойки Валька всегда представлял незваных гостей: это -
журналисты, это - инженеры, это - художники или непризнанные поэты. Скоро дошло
до милиционеров и водолазов, целая коллекция бы составилась.Компании вламывалиськ Староверову сугубо мужские, и затесавшаяся напару с Валькой бабенка поставила
Сан Саныча в тупик. Чем ее угостить? Хорошо, что привез с собою бутылку сухого
марочного вина, думалось при встрече с сестрой ее откупорить.Дама, закинув ногуна ногу, пыхала папиросой. Выглотав стакан сухого как воду, она поморщилась:- Покрепче бы чегоэтого «свекольника»...В неловкой тишинеВалька попытался рассмотреть что-то в темноте за окном, дама с тупым выражением на лице продолжала пускать клубы дыма, удушая Сан Саныча.Он, пригубив изсвоей рюмочки, чтобы развязать разговор, ляпнул первое пришедшее на ум:- Вас, вероятно, сВалентином связывает дружба... Язык у Сан Санычаодеревенел, осталось беспомощно и извиняюще развести руками, изобразив на лице
глуповатую улыбку.Валькина спутницагромко и вульгарно расхохоталась.- Это с ним-то?!Хотели счас в сараюхе прилечь, да холодно, говорит.Валька покраснел иторопливо засобирался, будто вспомнив о неотложном деле. Сан Саныч, испуганный,
побежал вслед за ним на улицу.- Сан Саныч! Пустьона у вас посидит... пока. Ей некуда идти. А я подойду попозже, - Валька скрылся в темноте.Обескураженный,Староверов растерянно побродил возле дома , вернувшись в горницу, остолбенел.
Незваная гостья преспокойно, свернувшись калачиком, спала на его кровати. Юбка
на бабенке, заляпанная засохшими ошметками грязи, задралась, открыв рваные
чулки на ногах.Сан Саныч, смущенноотводя глаза, хотел выключить свет, но передумал. Он ушел на кухню, со слабой надеждой стал дожидаться Вальку и заснул за столом...Очнулся он отчьего-то легкого похлопывания по плечу и спросонок воззарился удивленно на
даму. Та, сутулая, невысокая ростиком, стояла рядом, одной рукою ерошила
спутанную кочку волос на голове, а дрожащими пальцами другой норовила сунуть
окурок в черные рас тресканные губы.- Послушай, мужик! -прохрипела она судорожным, будто перехваченным удавкой, горлом. - Опохмелиться не найдешь?И сорвалась, зашласьв жутком чахоточной кашле: казалось, все ее нутро вывернется наружу.Сан Саныч разыскал вшкафу прошлогодний «остатчик» водки, поспешно наполнил стакан. Дама,высосав подношение, морщилась, ужималась, но постепенно на пепельно-серых щеках
ее появился робкий румянец, а глаза, понуро-тоскливые, оживясь, заблестели.- Да ты фартовыймужик! С меня причитается! Жди в гости, наведаюсь вечерком!Она убежала такшустро, что Сан Саныч не успел сообразить: то ли соглашаться, то ли
отказываться наотрез...Под вечер он решилубрести из дома в лес и на берегу речушки возле костерка скоротать ночь.
Собираясь, Староверов в чулане принялся ворошить потертые излохмаченныетелогрейки, но ничего путного взять с собою в ночное не подворачивалось.
Вообще-то, несмело подумал он, можно и остаться. Запереться на все запоры, не
включать свет, сидеть тихо, как мышь. Удавалось же такое в райцентре, в
квартире. Под пинками пришельцев дверь ходила ходуном, от непрерывной трели
звонка, казалось, что голова вот-вот расколется, но ведь терпел, выдерживал.Стемнело. Едвапослышалось слабое царапанье за дверью, Сан Саныч подскочил со стула и помчался
открывать, на ходу оправдываясь - все-таки женщина, неприлично не принять!Вчеращняя гостья,обдав хозяина волной перегара, уверенно прошла в горницу, примостилась за
столом. Тяжко вздохнув, с пьяной укоризной взглянула на Сан Саныча, тот
засуетился, принес оденки водки в бутылке, сохранившуюся банку огурцов: чем богат тем и рад.Дама выпила и,хрумкая прокисший огурец, сидела молча, раскачиваясь на стуле. Староверов
надумал еще предложить ей чайку и пошел на кухню ставить чайник. Вернувшись, он
опять застал гостью дрыхнущей на его кровати. На этот раз спать сидя за столом
не хотелось, Сан Саныч погасил свет и лег на лавку на кухне. Подложив ладонь
под щеку, он пролежал, силясь уснуть, неведомо сколько времени. Заслышав шорох,
он вздрогнул, нашарив на стене выключатель, зажег свет и обалдело уставился на гостью. Она, совершеннонагая, стояла в дверном проеме, жмурясь от света. Сан Саныч, скользнув взглядом
по отвисшим тряпично кулечкам ее дряблых грудей, долго не мог отвести глаз от
красноватого шрама на животе, перечеркивающего почти пополам ее худое тело с
выпирающими костями, обтянутое иссиня-бледной кожей.Дама, перехвативвзгляд, провела обкуренным пальчиком по гладкой поверхности шрама, криво усмехнулась:- Это-то муженекдорогой меня перыщком пополосовал! Чтоб ни дна ему, ни покрышки! Четыре дыры,
еле заштопали! Теперь вот Манькой Резаной и зовут... Ну, чего?! Сам разденешься
или помочь?Она, потянувшись,шагнула к Сан Санычу, но он с утробным испуганным мычанием одним невероятным
скачком вылетел из кухни. В спину ему, словно каленый гвоздь, вонзился
истерически-дикий смех.Староверов прямо скрыльца, будто в омут, нырнул в холодный предутренний воздух: «О, Господи! Что
творится-то, а?!», и, не разбирая дороги, по темной пустой улочке помчался
прочь от дома, куда глаза глядят.«О, женщины!.»Когда-то давно, вмолодые годы, был он со своими студентками на уборочной в совхозе. С самой
глазастой и красивой пришлось укрываться от дождя в шалаше. Она, подрагивая,
робко прижалась к Староверову и прошептала: «Возьмите меня замуж»!». Ожженый
несмелым поцелуем, Сан Саныч отпихнул девчонку, заговорил резко,
нравоучительно. Пуще всего он боялся, как бы не выгнали его из училища за связь
с подопечной. А может, и зря, что скрывать, потом всю жизнь сожалел... И вот так все время - чуть что! - трясся ровнозаяц под кустом. Молчал, как партизан на допросе, на педсоветах в училище, где
вел «труд» - невелик кулик, ни разу в застолье не выпивал больше рюмочки вина,
дабы не сболтнуть лишнего, а последние годы перед пенсией был готов сплясать
«казачка» под окнами директорского кабинета, если б приказали...Чаял - уж теперь, в«отставке», поотпустит эта страшная напасть, загнавшая его в тесный, тщательно
сберегаемый от потрясений мирок, ан нет... И когда же она заползла в душу,
укоренилась намертво? Может, в тот год, когда как «врага народа»арестовали отца? Отец, колхозный плотник, привернул в горсовет за какой-то
справкой, а поскольку шел с работы, за пояс у него был заткнут топор.
Председатель - жук еще тот! - бочком, бочком из кабинета и - в крик! Убивают!
Набежал народ, скрутили растерянного мужика. Потом вроде и никто не верил, что замыслилСтароверов-старший смертоубийство представителя власти, но поди докажи, кто рискнет! Закатали ему десять лет без права переписки...Санко закончил школуи куда бы ни сунулся - везде получал от ворот поворот. И вдруг к отчаявшемуся
парню прямо на дом прибежал нарочный от председателя...Тот поджидал Санка,отвернувшись к окну. Парень тихонькоприкрыл за собой дверь и несмело поднял глаза на низкорослую, перехваченную в талии широким кожаным ремнем фигуру.Председатель обернулся:- Проходи, садись!Понял, паря, что ноне все двери для тебя затворены? А ты, бают, умный,
головастый! Не в батяню своего... Да, ладно, я зла не держу. Знаю, как тебе
подсобить...Председательразложил на столе перед робко присевшим на краешек стула Санком чистый лист
бумаги, сам обмакнул перо в чернила и протянул ручку.- А чего писать? -пролепетал, принимая ее дрожащими пальцами, Санко.- Не трусись ты, незабижу! - хохотнул, раздвигая губы в довольной усмешке, председатель и,
поскрипывая хромовыми сапожками, запохаживал вокруг стола. - А пиши... Я, мол,
такой-сякой, решительно и бесповоротно порываю со своим отцом. Так как он есть
классовый враг и чуждый Советской власти элемент. Поступаю сознательно и отныне
обязуюсь не иметь с вышеозначенным лицом ничего общего... Подпишись! Вот и
ладненько.Санко, озябнув отодного взгляда председателя, послушно вывел подпись, и опомниться не успел, как
председатель ловко выхватил из-под его рук лист и помахал им в воздухе,
подсушивая чернила.- Отошлю в газету.Пусть пропечатают, чтоб все знали. А тебя... поздравляю. Свободен!Санко не заметил,как очутился на улице. Горели щеки, уши. «Порываю, решительно и бесповоротно...
Но я же как лучше! Я дальше учитьсяхочу, сам тятя велел», - оправдывался он...Хороших друзей уСтароверова никогда не было, ни в педучилище, куда вскоре его приняли, ни
после, когда стал учительствовать сам. Он опасался откровенничать, а без этого
настоящей дружбе не бывать.В свободное отуроков время он ударялся по лесам с ружьишком или просто с корзиной по грибы.
Стрелок неважнецкий, зато грибник удачливый, мотался он по чащобам, глуша в
себе всякие мысли и желания, до совершенного изнеможения и отупения. Иной раз
до дому не хватало сил добрести, приходилось коротать ночь возле костерка.На лесных ночевкахСтароверов простыл, слег с воспалением легких, а потом еще хуже - заболел
туберкулезом. Как раз в канун войны. Под вой баб, провожавших на фронт мобилизованных
мужиков и парней, нет - нет да и ловил на себе злые и завистливые взгляды:
дескать, вон какой бугай за бабьими юбками в тылу отсиживается! Пособил же
леший ему чахотку заполучить! Глядишь, так и жизнь свою спасет.Спас!Правда, когдастоявшая в Городке воинская часть, которой командовал муж его сестры, двинулась
на фронт, Староверов на прощальном ужине застенчиво намекнул зятю, что готов
пойти ополченцем.« Сидел бы дома,белобилетник! Надо будет, до тебя и так доберутся!» - усмехнулся зять, залуживая
чарку.Но потом сжалилсянад обидчиво надутым шурином, предложил к себе ординарцем. Староверов,
недолюбливая военных, взглянув на подтянутого, мускулистого подполковника,
промолчал...Он корил себя послевойны, особенно в тяжкие горькие часысвоей жизни, что не ушел тогда с зятем, вскоре погибшим, хотя и сам в лихолетье едва не умер отболезни и голодухи. Тоска от одиночества с годами все чаще сдавливала его
сердце. Припоминался зять, сгинувшие на фронте ровесники. «Я тоже должен был
быть там, среди них...» - в отчаянии шептал Сан Саныч, проклиная своенравно
распорядившуюся судьбу. И предательство родного отца не давало покоя. Хотелось
как-то искупить все, ощутить в душе хоть капельку выстраданного и облегчающего
прощения...Староверов брел ибрел наугад в скорых непроглядных сумерках. Ломая в лужах тонкий ледок,
промочив ботинки, он не заметил, как миновал окраину Городка и очутился на
полевой дороге, ведущей к лесу. Где-то далековпереди смутно угадывались очертания Лисьих горок.На обрывистом краюкрайнего холма вдруг вспыхнули яркие огни фонарей, высветивших ослепительно -
белые стены храма с черными провалами окон. « Вот бы мама порадовалась!» -
пожалел Староверов. Он хорошо помнил , как тихо и безутешно плакала мать, когда
с церквей в городке сбрасывали колокола.. На центральной площади взрывом развалили летний собор; зимний,посрывав кресты, обустроили в вертеп, нацепив вывеску «клуб», красующуюся и
поныне. Церковь же на Лисьих горках белела нетронутой невестой в свадебной
фате. До нее тоже было дотянулись поганые загребущие руки. Однако, дальше
сброшенных колоколов и разворованной утвари, дорогих окладов с икон лихоимство
не двинулось. В подвалы опутанного по ограде колючей проволокой храма в начале
войны завезли какие-то ценные архивы, так и пролежавшие до пятидесятых годов
под неусыпным караулом стрелков с винтовками. Потом церковь вернули верующим, но мать Староверова не дожила досветлого дня...Сан Санычуприпомнились последние деньки жизни матери. Она уже не вставала, жалостливыми
ввалившимися глазами смотрела на сына: «Как ты, Санко, без меня- то жить
будешь? Один, ровно перст... Коли тяжко когда - молись! Господь не оставит.»Староверову всюжизнь приходилось притворяться отъявленным атеистом, учительствуя, в сторону
храма, пусть и порушенного, Сан Саныс несмел взглянуть даже и будучи один. Лекции насчет «опиума для народа», когда
приказывали, исправно читал учащимся. Дома мать истово молилась за
безбожника-сына, искренне веря, что мерзость на Бога он возводит по
принуждению, а не по сердцу. А сын боялся, он хотел быть, как все, хотел
выжить...Сан Саныч тяжковздохнул и неумело, неловко перекрестился: «Надо в храм сходить...» Он прикрыл
глаза и ощутил вдруг себя пареньком среди готовящихся к исповеди. Рядом стояла
мама, сжимая ему запястье теплой ласковой рукой. Отец был необычно серьезен,
строго и заботливо оглядывал сына. Батюшка, улыбаясь в бороду, поманил
мальчонку к аналою с возложенными на нем Евангелием и большим блестящим
крестом. Мать легонько подтолкнула смутившегося сынка. А на клиросе пели
печально и красиво... Староверов ,сглотнув горький ком, застрявший в горле, хотел прошептать молитву, но память
подвела, как нарочно, ни словечка на ум не пришло. И все-таки он почувствовал, глядя на белеющийвпереди храм, тепло в себе - робкое и трепетное на студеном ветру, но живое. Возвращаясь, к домуон подходил настороженный, но зря - выстывшая горница была пуста, Манька
исчезла. Да и он сам мало-помалу оправился от недавнего смятения и по привычке
бормотал вслух, будто невидимому собеседнику: « Вероятно, она женщина легкого
поведения. За хлеб и ночлег благодарить таким дурным образом! А...вдруг
по-иному она просто не умеет, не может?И ей все одно - кто перед нею?! Бедная женщина!.. Может, чем-нибудь ей помочь?»Но тут же мелькнулатрусливо мыслишка: « А если она больше не придет?»..Манька никуда неделась, подняла глухой ночью, заломилась в калитку да и еще в сопровождении двух зверски пьяных мужиков.Староверов нерешился высунуть нос, вслушиваясь в грозные выкрики, но когда в окно брякнули
камушком, пришлось показаться.- Дядя, водки дай! -загалдели наперебой мужики.- Сан Саныч! Водки,водки! - прыгала впереди мужиков растрепанная Манька, рассыпая с зажатой в
пальцах сигареты светлячки искр.- У меня в домеспиртных напитков не имеется! - осветив компанию фонариком и лязгая зубами от
холода и неприятного ощущения внизу живота как можно тверже выговорил Сан
Саныч.На удивлениеподействовало сразу, канючить перестали.- Обманула, падла! -мужик постарше влепил в сердцах Маньке оплеуху и, пошатываясь, побрел прочь.- Маня, Манечка!Дорогуша, тебе больно? - другой мужичок, облапив Маньку, поволок ее к кусту под
забором.Манька визжала,вырывалась, материлась и, поваленная наземь, завопила истошно:- Помогите!Сан Саныч , словнозверь в клетке, заметался взад-вперед по сеннику. «Не выйду! Ей, бабе, что? Где
легла, говорят, там и родина! Но,Господи, что она так кричит-то?!»Староверов распахнулдверь и выскочил на крыльцо. Бежать ли к копошившимся под кустом телам или же
во все горло звать на помощь, он сообразить не успел.Насильник взоралблагим матом и скорченной тенью тотчас убрался восвояси.- Маня, ты жива? -держась за засов калитки, осторожно осведомился Сан Саныч.- Жива, жива! -Манька загнула таким матюком, что у Староверова уши огнем обожгло, и,
отряхиваясь, подошла к калитке. - Открывай! Соврал, поди, что нет у тебя
выпивона?Сан Саныч открыватьне торопился.- Кто эти мужчины,что были с тобой?- А хрен их знает!Пристали: найди выпить!. Отворяй, чего чешешься, замерзла я вся! Из комнатухи
меня намедни выселили, ночевать негде!- Прощай! У меняздесь не богадельня и не постоялый двор!Я прошу тебя, Маня, больше не приходи! Он содрогнулся отпотока мерзкой брани, ударившего в спину. Манька бесновалась не на шутку, швыряла
комками земли по крыльцу, по окнам, билась плечом о калитку, пинала ее, не щадя
ног. Выдохнувшись, принялась стучать мерно и настойчиво.- Вот что, Маня! -не удержался, выглянул Сан Саныч. - Прекращай! Я тебе русским языком сказал. - Сан Саныч, сигареточкиу тебя не будет? - теперь просительно-жалобно заныла она.Сигаретки Манькехватило ненадолго. Она попросила еще чаю, и Староверов , опорожнив в банку
заварочный чайник, вынес ее и опять-таки через забор вручил Маньке.- Пей, угощайся,Мария, и с последним глотком - все!Сан Саныч слушалсмакующие причмокивания Маньки и понимал, что он уже просто издевается над
человеком. Стало гадко, противно и со стороны он себя как бы увидел: скрюченным
у забора, прижавшим ухо к щели, для пущего слуха раскрывшим рот.Манька учуяласлабину и, саданув банку о камень, взвыла:- Сволочи всекругом! Подыхай посреди улицы и никому дела нет!.. Прижилась было у одного
раздолбая, а он свихнулся с перепою, морду мне набил и средь ночи из фатеры
выставил. Забралась ночевать в какой-то курятник пустой, так хозяин утром чуть
на вилы не насадил. А вчерась с мужиками день пили на чьей-то хате, а потом
старбень-хозяйка пришла и всех - долой! Допивали в сквере, мужики меня бросили,
на лавке напротив памятника Ленину дрыхнуть оставили. Тут ночь и стала
коротать, хмель-то быстро вышел. Ну, думаю, от холода сдохну. С лавки подняться не могу, примерзла. Молиться ужначала - пусть менты придут и заберут меня в свою кутузку! Все ж ночь в худом
да тепле! Не пришли!.. Сан Саныч, ежели есть Бог, пусти погреться, не дай
замерзнуть!Манька повалилась наколени и, всхлипывая, прижалась лицом кпокрывшейся колкими иголочками инея и оттого звенящей жестью траве под забором.Сан Саныч открылкалитку, помог подняться Маньке, морщась от перегара. - Только на однуминуту! - назидательным деревянным голосом произнес он, хотя знал, что Маньку
уже никуда не выгонит.Пусть осуждают егодоброхоты, злословят, двусмысленно похихикивая, или с недоумением пожимают
плечами, крутят пальцем у виска. АМанька отопьется крепким пуншем, уснет мертвецки, Днем она уйдет куда-нибудь и
жди опять - в каком состоянии и с кем припрется, если добредет вообще...«О, Господи, за чтотакая мука-то?!»Манька, прямо спорога, как кошка с мороза, проворно юркнула на горячую печную лежанку,
затаилась и вскоре захрапела.Староверов осталсянаедине со своими мыслями.« Это все мне кара,от Бога кара! - твердил он, вздыхая. - За то, что от родного отца отрекся, на
войну струсил идти. Вот всю жизнь протрясся, как овечий хвост, пекся лишь о
куске хлеба да бился за копейку.»Сан Санычприслушался к Манькиному храпу с печки.« Несчастные люди! Ия чем лучше их? Но, может... согревая их, делясь с ними пищей и кровом, я
искуплю прошлые грехи перед Богом, совестью?»Староверов прошел изкухни в горницу, нашел глазами бумажнуюиконку Спасителя, оставленную сестрой и сиротливо притулившуюся в углу, в
полумраке попытался вглядеться в лик. « И нынешняя мояжизнь не продолжение Божией кары, а искупительный крест. Надо нести его и не
роптать... Почему прошлое мне кажется таким безрадостным, ненастным, серым,
бесконечно долгим осенним днем? Потому что жил без веры!..»Охваченный радостнымтрепетом, Сан Саныч сотворил крестное знамение...
|
| |
| |
| koshnev | Дата: Четверг, 21.11.2013, 19:39 | Сообщение # 7 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Младший лейтенант Нелюдов и другие
(продолжение)
Пора, однако, вернуться к рядовому Малиновскому, выходящему из кабинета замначальника с вожделенной увольнительной в руке, да ещё на двое суток!
Отбыв из дома офицеров, где была база ансамбля, непосредственно в детский сад за маленьким сыном, дальше он исчез из круга нашего общения ровно на обозначенный в
увольнительной записке срок.
Утро третьих суток началось, как всегда, с общего построения. Всё протекало буднично и обыкновенно, за исключением одной детали: в строю рядовой Малиновский стоял не
один, он держал за руку малютку лет около трёх в синих штанишках на перекрещенных лямках, клетчатой рубашке и летних сандаликах. Малый ковырял в носу, а рядовой Малиновский, дёргал его руку и что-то шипел, стараясь быть неслышным.
Неслышным быть Малиновскому не удалось, несмотря на все усилия.
При виде малыша младший лейтенант Нелюдов, даже несколько смутился, хотел было рядового Малиновского вывести из строя и объявить очередное взыскание, но почему то просто по-человечески вдруг спросил: «Девать некуда, что ли, пацана?»
- Некуда, - подтвердил Малиновский, - Карантин в садике, - дёрнул малыша за руку, чтобы не ковырял в носу, а сам потупился.
- А как же тренировка?
- Не знаю.
- Ладно, давай его в кабинет к зампоАХЧ. После обеда разберёмся.
Пробудившаяся не к месту в Нелюдове жалость сыграла со всеми шутку, но он ещё не подозревал об этом.
Виолончелист Малиновский завёл сына в кабинет заместителя по хозяйственной части пожилого добродушного Виталия Матвеевича, и все отправились по своим, так сказать,
рабочим местам, на репетицию.
Малыш Малиновский, получив от папы строжайшей строгости наказ вести себя тихо, как только папа скрылся за дверью, тут же начал наказ исполнять по мере возможности, то есть залез пальцем в письменный прибор на столе и вытащил оттуда гигантскую кляксу.
Клякса с пальца сорвалась и угодила именно туда, куда было надо - на финансовую
ведомость. Спокойный обычно Виталий Матвеевич пережил эту неприятность, лишь
слегка вздрогнув. Он промокнул кляксу пресс-папье и протянул юному Малиновскому
платок: «Немедленно вытри руки! В чернильницу лезть руками нельзя! Разве тебе
папа не говорил?»
- Нет, не галявиль! - объявил отпрыск и потянулся посмотреть на запачканную ведомость. Чтобы удобнее было тянуться, он схватился руками за счётный аппарат «Феликс», от чего тот поехал, и оба успешно рухнули на пол. Падая, малыш поддел ногой корзину для бумаг, от чего всё её содержимое разлетелось по кабинету.
- О, боже! - воскликнул зампоАХЧ, и ринулся поднимать юного альпиниста. У того на глазах стояли слёзы, но он мужественно вытерпел, пока его поднимали, отряхивали,
водили умываться, и даже не проронил ни звука, пока оттирали пальцы послюнявленным платком.
Однако, когда Виталий Матвеевич вернул его в кабинет, малютка умудрился: а) во мгновение ока разбить цветочный горшок с подоконника, б) опрокинуть вешалку с одеждой, в) оседлать Виталия Матвеевича с радостным возгласом «лосядка!» в тот момент, когда зампоАХЧ ползал по полу, собирая разбросанное содержимое корзины, г) оказаться на столе, несмотря на яростное сопротивление…
Часа через полтора от начала событий Виталий Матвеевич не выдержал. Он, проявив
несвойственную ему обычно поспешность, заскочил в кабинет Нелюдова, но того не
оказалось на месте. Тогда он ринулся к Процянко и слёзно начал умолять прекратить пытку.
Процянко, который только что появился, так как с утра находился на совещании в штабе округа, был не в курсе происходящего и поспешил на помощь. Зрелище, открывшееся его взору, могло потрясти до глубины души любого.
На роскошном письменном столе стоял на четвереньках перемазанный чернилами малютка без своих синих штанишек и повторяя: «Я хасю пи-пи!» радостно брызгал на помятые армейские бумаги. Штанишки висели на рамке грамоты с благодарностью Военного совета.
После того, как два взрослых человека, два кадровых офицера смогли одеть на малыша
штанишки, попытались спасти раскисшие бумаги, накрыли промокшее зелёное сукно
стола какими-то тряпками и препроводили непоседу в другой раз умываться, общим
собранием было решено поместить удальца в кабинете Процянко, но при одном
условии: он не будет ни к чему прикасаться, а будет играть на диване, иначе
папу посадят на гауптвахту и он не купит мороженное.
Нимало не подумав, малыш утвердительно кивнул головой и действительно минут десять сидел на диване тихо, перебирая в картонной коробке какую-то ерунду. Коробку принёс Виталий Матвеевич, пересыпав в неё из закромов всякую мелочь для развлечения дитяти.
Процянко уже было внутренне возрадовался, да рано.
- Дядь, а сто это? - малыш протянул пустую баночку из-под сапожного крема.
- Крем, сапоги чистить, - вздрогнув ответил он.
- Дядь, а сто такое клем?
- Это… это такая штука… чтобы сапоги блестели.
- Дядь, а у тебя есть сапаги?
- Есть.
- А где ани есть?
- В шкафу стоят?
- В каком скафу?
- Вот в этом.
- А засем ани там стаят?
- Потому что я их туда поставил?
- А засем ты их туда паставиль?
- Извини, дружок! Ты мне мешаешь работать.
- А засем тибе лаботать?
- Я занимаюсь важным делом, а ты мне мешаешь. Помолчи, пожалуйста, хорошо?
- Халасо.
Пять секунд тишины.
- Дядь, а это сто? - малый крутил в руках поломанную кокарду.
- Это от военной фуражки. Кокарда.
- А засем какалда?
- Чтобы знали, что ты военный.
- А засем ваеный?
- Господи! Я просил тебя помолчать, мне надо работать.
Ещё пять секунд тишины.
- Дядь, а это для сиво?
- Это… - несчастный старший лейтенант обомлел: в руках у малыша он увидел кобуру, - Не трогай! Положи немедленно! Это нельзя!
Процянко выскочил из-за стола и мигом выхватил кобуру. Кобура была ПУСТАЯ!
- Где ты это взял! - почти заорал он, - Где взял? Отвечай!
Лицо младенца сморщилось, предвещая рёв!
- Скажи мне, где ты взял эту штуку, а то… а то… - он понятия не имел, что будет, «а то…»… Наконец счастливая мысль посетила растерянного старшего лейтенанта: «А то я твоего папу уволю!»
Незнакомое малышу слово неожиданно произвело нужный эффект.
- Я это взяль там, - он указал пальчиком на тумбочку.
Молния воспоминания вспыхнула в мозгу Процянко. Он метнулся к тумбочке и мгновенно выдвинул ящик. Слава Всевышнему! Пистолет лежал нам.
- Никогда! Слышишь, никогда нельзя брать это! Чужие вещи брать нельзя! Понятно?
- Я иглал!
- Чужие вещи - не игрушка!
Шкодник молчал, насупившись.
Немного успокоившись, Процянко спрятал пистолет в кобуру, кобуру положил в сейф и
вернулся к делам. Однако на этом ничего не закончилось.
- Дядь, поиглай со мной! - попросил младший Малиновский и попытался влезть и на стол Процянко.
- Нет! Мы договаривались, что ты будешь сидеть тихо на диване. Договаривались?
- Дагараливались!
- Вот и сиди тихо.
- Эта сто у тебя? - маленький пальчик указывал на погоны.
- Это погоны, моё звание.
- А как тибя звать?
- Меня дядя Миша звать.
- А засем тибе пагоны?
- Чтобы знали, что я офицер?
- А засем ты афисель?
- Офицер, это начальник над солдатами. Твой папа солдат, а я его начальник.
- А засем насяльник?
- Слушай, ты снова мне начал мешать. Пожалуйста, помолчи!
- А засем памалси?
…
Процянко мужественно продержался очень долго, целых сорок минут.
В самый разгар репетиции ансамбля он возник в зрительном зале с пачкой каких-то бумажек в руке и начал делать отчаянные жесты дирижёру. Тот постучал палочкой, строго посмотрел на старшего лейтенанта и объявил: «Пять минут перерыв!»
Пока все курили, трещали последними анекдотами и разминали затёкшие ноги, можно было видеть, как Процянко в ужасе что-то говорит дирижёру, начальнику ансамбля
майору Холченкову, а тот делает изумлённое лицо и что-то строго бурчит.
Странный разговор продолжался значительно дольше объявленного времени, а
закончился совершенно неожиданно.
- Рядового Малиновского ко мне! - приказал майор Холченков, и когда тот появился, счастливый Процянко вручил ему пачку увольнительных записок со словами: «Чтоб я твоего… (непечатное слово), больше до дембеля в армии не видел!!!»
Вот так рядовой Малиновский, а по совместительству первая и единственная виолончель ансамбля песни и пляски, получил возможность ходить в увольнения в любое время дня и ночи.Добавлено (21.11.2013, 19:39)
---------------------------------------------
Реквизитор
Всем служителям Театра,невидимым для зрителей.
Проснулась сегодня тётя Валя в недоумении - впервые за много-много лет приснился ей сынок, Петечка. А, главное, как приснился?!
И пожить-то как следует не успел. Пришёл из армии, женился, внучека, Андрюшеньку, родил, работу нашёл хорошую, в милиции. Всё шло замечательно, да вот только с нижними соседями не заладилось житьё. Виктор, сосед, шибко любил жену свою, Галочку, по пьяной лавки гонять, иногда даже за
топор хватался, а то и за ружьё охотничье.
На беду свою не выдержал как-то Петечка криков да воплей, что снизу доносились, поднялся, Андрюшеньку поцеловал.
- Спи, сыночек, я скоро!
И пошёл в который раз успокаивать Виктора.
Пойти-то пошёл, да больше не пришёл. Весь заряд из двух стволов всадил в него Виктор. Но Галочку успел Петечка собой закрыть...
Вот и приснилось, что моет она его маленького в корыте, а он весь будто в крови… Нехороший какой-то сон, дурацкий, даже кольнуло у Валентины что-то легонько под сердцем, но не стала обращать она внимания, мало ли где и что колет, прогнала сон и пошла в любимый театр. Сколько лет отработала! Считай, пятьдесят без малого. Пришла Валюшкой, потом величали Валентиной Николавной, а теперь уж для всех тётя Валя. Ни разу не опоздала, ни разу ничего не забыла, не перепутала. Больничный, и то считанные два-три раза брала, уж когда совсем невмоготу было. Из-за глупого сна опаздывать? А кто реквизит к репетиции готовить будет?
Провела репетицию, пообедала вчерашними рыбными котлетами, из дому принесёнными, и даже успела в перерыве немного подремать на диванчике в своей реквизиторской комнатушке. К вечернему спектаклю всё разложила, как нужно, всё проверила десять раз, всё удобно расположила, к завтрашнему
утреннему выездному спектаклю стала готовить реквизит, пока минутка была свободная. Взяла длиннющий список, начала укладывать реквизит по коробкам, и чуть не проворонила самый главный момент.
Спектакль уже подходил к концу, оставалось расставить за кулисами бутафорские свечи и зажечь для финальной сцены. Красивые свечи в пятисвечниках, по две пары пятисвечников за каждой кулисой. В финале спектакля свет гас, и все актёры с этими пятисвечниками медленно кружились в последнем танце. Дух перехватывало у зрителей от эдакой красоты.
Засуетилась тётя Валя, отложила список, очки куда-то сунула и пошла за кулисы на сцену. Тихонько-тихонько прошла за каждой кулисой и все пятисвечники приготовила и зажгла. Потом направилась в реквизиторскую, чтобы к списку вернуться.
Уже на выходе со сцены показалось ей на короткий миг, что кто-то шепотом зовёт её. А как иначе? Конечно шепотом, в театре иначе нельзя... Только шёпот этот показался очень знакомым. Внучек, Андрюшенька, будто позвал.
Оглянулась тётя Валя, а Андрюшеньки и нет. Да и как же он может быть, если два года назад проводила она сама его на погост. Андрюшенька, как и папа его, тоже после армии в милицию пошёл. Но не пуля, не нож бандитский сгубили его. Сосунок на мамином джипе с управлением не справился, то ли пьян был, то ли под наркотой - никто не знает, маменька его откупила, говорят. А Андрюшенька и ещё трое пешеходов ни в чём не повинных на дороге остались...
Стряхнула тётя Валя с глаз виденье, снова список взяла, а очков-то найти и не может. Искала-искала, искала-искала... Нет. Как будто провалились. Взглянула на листок.
И вдруг показалось тёте Вале без очков, что не список реквизита у неё в руке, а треугольник фронтовой, что прислал отец. Единственный его треугольник. Химическим карандашом писал в нём отец, что у него сегодня выпуск из школы лейтенантов, а завтра они идут в бой за родину нашу и будут бить проклятых фашистов до самого логова, до самой победы. Больше треугольников, сколько ни ждали, не было, вместо них пришла официальная бумага, в которой было коротко и страшно сказано, что отец и весь его взвод пали смертью храбрых на самых подступах к столице нашей... А был тогда отец в три раза с лишним моложе тёти Вали...
Кольнуло опять как-то нехорошо в груди, и ноги будто ослабели... Подошла к диванчику, присела, руку прижала к груди, глядь, а очки-то в руке. «Вот дура! - подумала, - Так с очками в руке и хожу, и ищу их!»
Прибежал тут Толик, молодой актёр.
- Тёть Валя, дай, пожалуйста, тряпку, воду я на стол пролил, вытереть надо...
- Что-то, Толечка, мне нехорошо, ты, миленький, возьми сам. На верхней полке салфетки в пакете. Вот на стремянку становись...
Вспорхнул Толик на стремянку.
- Здесь, тёть Валь?
- Да, золотце, справа от тебя в коробке пакеты.
- Ага! Вижу, спасибо, тёть Валь!
Спрыгнул с лестницы Толик.
- Беги, золотой, а то опоздаешь на вы…
Обернулся Толик на бегу, а тёть Валь словно обмякла как-то странно, только руку всё к груди прижимает, и очки зажаты в ней.
...
И скакнула тут маленькая Валюшка, а не тётя Валя, на колени к отцу, а очки совсем ей не нужны стали, и она отбросила их, а отец прижал её к себе крепко-крепко. А рядом стояли и муж, и сыночка, и внучек, и улыбались, и ждали, чтоб обнять...
Поняла тут Валюшка, что сталось с ней, и стало ей от того радостно и хорошо...
…
С первыми аккордами прощальной мелодии выплыли артисты из-за кулис со свечами, зажжёнными тётей Валей, и восторг от красоты засверкал в многочисленных глазах зрителей. И плыли в медленном хороводе свечи в руках артистов, яркие, праздничные, искрящиеся.
А за кулисами, в маленькой комнатке стояли бессильные врачи скорой помощи и театральные люди со скорбными лицами.
На сцене кружились артисты, и лица их так же скорбны были, ибо они знали уже, и несли в руках праздничные искрящиеся свечи, но поминальными были свечи те.
И аплодировали зрители артистам, и красоте, и свечам, и не ведали, кому аплодируют, потому что не надо зрителям знать всего.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 23.11.2013, 22:31 | Сообщение # 8 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 6
Отрывок из книги "Черное и Белое"
Смерч
– Алекс, трагедия произошла в следующем году… — продолжал свой рассказ Смит. — Странным образом все изменилось… Я почувствовал это там, на пыльной тропинке, навершине зеленого холма. Понимаешь, Алекс, после разговора с Питером сердце мое вдруг часто забилось, накатили сомнения и тоска. Визуально не изменилось ничего, но пространство стало другим и время другим. Так бывает в компьютерной игре, когда перейдешь на другой уровень — меняются возможности, правила игры. Тревога моего сердца заставила мои мысли панически метаться, но я откинул прочь предчувствия… Крепость нервов взяла вверх, и я спокойно вернулся домой.
Работал я как и прежде, предприятия мои давали прибыль. Жена была мне незаменимой помощницей, все, что она делала, имело успех. Элис… Элис много училась и читала, серый кот почти всегда был с ней рядом и, как мне казалось, с обожанием заглядывал Элис в глаза, и это обстоятельство было для меня непостижимым. Все было прекрасно, вот только старый дом… он умер. Иначе не скажешь. Первым погиб плющ — он не зацвел весной… впрочем, как и многие деревья в саду. Плющ — громадная корзина, державшая дом, как сосуд для вина, рухнул в одночасье и огромной,спутанной, корявой сетью улегся на каменистой тропинке вокруг дома, достигая окон первого этажа. Дождь, ветер и солнце усердно точили и рушили красный кирпич, превращая его в мелкую крошку. Углы дома закруглились. Неизвестно кем и когда выбитые окна верхних этажей черными дырами смотрели на опустевший сад, в них более не отражались солнечные лучи. А главное — в доме не поселились птицы, и Элис не приходила сюда больше. В остальном все было как всегда, ничего не предвещало беды, я был счастлив и беспечен. Трагедия случилась жарким летним днем, в послеобеденное время. Жара стояла ужасная, давящая и изнуряющая, старожилы не помнили такой жары. Дождей не было давно. Тонкая пыль властвовала везде, она покрывала собой строения, огрубевшую траву, листву деревьев и кустарников. Все требовало воды. Я часто и уже привычно поглядывал на небо, в надежде увидеть долгожданные облака. В очередной раз, вскинув голову, я заметил на горизонте нечто необыкновенное — темно-серую дымку, растянувшуюся по всему горизонту от края до края. Через некоторое время я заметил, что дымка эта стала плотнее и темнее. И вскоре я уже часто и бесконтрольно бросал тревожные взгляды на горизонт, терзаемый подозрениями о надвигающейся грозе или даже буре. Увлекшись работой, на какое-то время я позабыл о темной дымке. По-прежнему было солнечно и жарко. Неожиданно и почти мгновенно свет потускнел, как будто задернули штору на окне, из которого прежде ярко и беспрепятственно лился солнечный свет. Воцарился полумрак, не тот, приятный, какой бывает на закате дня, а пугающий и тихий. Стояла гробовая тишина — умолкли птицы, насекомые, деревья, травы, я слышал свое дыхание. Не скрою, сердце мое задрожало от непонятного мне предчувствия и страха. Я вспомнил о серой дымке и, медленно подняв голову, взглянул на небо. Солнца не было. А серая дымка превратилась в большую черную тучу, похожую на гигантскую хищную птицу, которая раскинула свои крылья от края до края, неся свое могучее тело прямо на наше маленькое селение.
Голова птицы была опущена вниз, а ее ужасающий, невероятных размеров клюв был слегка изогнут и упирался в землю. «Смерч!» — подумал я. Какое-то время я безмолвно стоял и не смел оторвать взгляда от летящей, затмившей собой небо птицы. Она двигалась очень быстро. Каждый взмах ее зловещих крыльев сопровождался молниями, которые скрещивались меж собой, как мечи в бою, и мне казалось — издавали металлический лязг и скрежет. Впервые в жизни я забыл обо всем: о ферме, о работе… Благо, оцепенение мое длилось не долго, очередной треск молнии привел меня в чувство. Первое, что я ощутил всей душой — именно душой, а не разумом — что мои сокровища, — дочка Элис и жена, в смертельной опасности. Я вдруг ясно представил, как жена в отчаянии пытается найти надежное укрытие от надвигающейся стихии, держа Элис за руку и не отпуская ее не на миг. «Я иду!» — одними губами шепнул яи что есть силы бросился к навесу, где стоял старый,ярко-красный спортивный «Феррари».
Я давно не ездил на нем и даже не знал, есть ли в баке горючее. Я надеялся лишь на счастье. Машина была с открытым верхом, я увидел — ключ торчит в панели, и напряжение во мне слегка ослабло. Я бешено рванул дверцу машины на себя, повернул ключ — мотор тихо и отлаженно заработал. Я не замечал и не видел ничего вокруг, мир сузился для меня до размеров моего красного «Феррари»…
«Трусливо бежишь?!» — услышал я тихий, требовательный и слегка напряженный голос слева позади себя. Я обернулся и увидел главного конюха. Он стаскивал в добротную конюшню аккуратные брикеты соломы, лежавшие под навесом. Главный конюх был из бывших жокеев. Когда-то имевший успех и награды, он, получив серьезную травму, был вынужден оставить спорт, но не растерял куража и любви к лошадям. Даже сейчас, будучи одетым в клетчатую рубашку и джинсы, его сильное и спортивное тело не потеряло стати и изящества. «Да, Смит,это я тебе говорю и имею на это полное право. Ты бежишь, бросая преданных тебе людей, а люди, заметь, укрыли твоих лошадей, поставили технику, закрыли курятники и идут сюда». Что-то вроде стыда и сожаления мелькнуло у меня в душе. Я вышел из машины и пошел людям навстречу.«Надо спасать людей, Смит, они верят тебе! — услышал я голос позади себя. — И это — твой долг! Ты слышишь меня, Смит?» Привыкший находить быстрые и правильные решения, я приказал открыть большую бетонированную яму, которая служила для закладки силоса и кормов, и укрыться в ней. Сейчас она пустовала, в ней было сухо и чисто, глубина этого хранилища позволяла человеку находиться в ней во весь рост. И самое главное — она закрывалась тяжелой плитой, как школьный пенал, двигаясь вперед и назад. Плита управлялась пультом, плавно открываясь и закрываясь.
Я взглянул на небо, не вскидывая головы, одними глазами. Черная птица швыряла молнии уже совсем рядом. Страшный гул, сравнимый лишь с приближающимся поездом, надвигался все ближе и ближе. Я бросил тоскливый взгляд в сторону нашего селения, и у меня заныло сердце. Нетерпение, которое я жестоко удерживал внутри себя, более не желало быть узником и рвалось наружу. Когда, наконец, последний работник укрылся в траншее, я задвинул плиту, оставив довольно большую щель, через которую свободно мог бы проникнуть человек, если вдруг ураган выведет из строя систему управления плитой. Проделав все это, я наклонился над щелью и с грустью оглядел всех, поймав себя на мысли, что я прощаюсь с каждым изних, и мне стало не по себе.– Хозяин! Прыгайте скорее сюда! — раздался чей-то голос из полумрака.– Удачи! — выпалил я, бросив пульт в дыру. Чьи-то руки поймали его. Я вскочил и бросился к машине.– Смит, это безумие! Вернись! Ты погибнешь! Смерч движется слишком быстро! — услышал я голос жокея.Но с этой минуты я ничего не слышал и не воспринимал, я был движимый одной целью — спасти свою семью. Единственное, что меня радовало, так это оставшееся у меня умение водить автомобиль по пересеченной местности, не утраченное мною с молодых лет. Когда-то я был отчаянным участником гонок на выживание. В зеркале заднего обзора я видел — черная птица движется совсем не равномерно и не по прямой. Она как будто неистовствует, кого-то ищет или ловит, ослепленная яростью — бросается из стороны в сторону, кружится, ощупывая своим зловещим клювом землю, круша, руша и убивая. Хаос, который черная птица оставляла после своего полета, не поддавался никакому описанию — вывернутые с корнем деревья были разломаны ею с легкостью, просто шутя, смяты дома, искорёжены и завязаны в узлы железные балки, раздавлены и разорваны автомобили. Все живое, попавшее в ее клюв, было убито. Мчался я очень быстро, выжимая из маленького «Феррари» все возможное и невозможное. Смерч был совсем рядом, но и до селения оставалось не более минуты езды. Выезжая на холм, я обернулся, чтобы увидеть свою ферму, может быть, в последний раз. Смерч подобрался к ней вплотную. Но как возликовало мое сердце, когда я увидел, как клюв черной птицы сделал несколько невообразимых рытвин вдоль забора фермы, поглотил большую часть брикетов с соломой, а остаток расшвырял вокруг и удалился, ища что-то более интересное. Десятка секунд хватило мне, чтобы я спустился в нишу к реке. Оставалось подняться на высокий холм, преодолеть довольно крутой подъем и оказаться дома.
Спустившись в нишу, я уже не мог видеть ни своей фермы, ни своего дома, не было видно и хищного клюва черной птицы, хотя крылья ее метали молнии прямо надо мной. Знаешь, Алекс, я был полностью уверен, что, пройдя часть своего жизненного пути, я полностью утратил способность чему-то удивляться или что нечто во мне может вызвать ужас и смятение. Мне казалось, что нервы мои крепки и воля моя несокрушима.
Но я был слишком самонадеян… — сказалСмит, усмехнувшись, вскинул голову и окинул собеседников печальным взглядом. Потом продолжил:– Машина моя была в хорошем состоянии, и к вершине холма я поднялся без особых проблем, хотя скорость пришлось сбросить. Я был удивлен, что эти несколько секунд промедления вызвали во мне отчаяние и страх при мысли, что я могу опоздать. Я стиснул зубы, чтобы не закричать, и нажал на газ. Машина взревела и вылетела на холм. В следующее мгновение ужас охватил меня.
Я вскинул голову вверх и обмер, клюв черной птицы был прямо передо мной. Я рванул руль влево, машину развернуло и занесло. Я понял, что это конец, но я не хотел и не должен был умереть. «Господи, — подумал я, — только не сейчас, это несправедливо! Я должен их спасти!»
Боли я не почувствовал, все произошло очень быстро, помню лишь страшный скрежет метала и — все.Затем наступила кратковременная тишина и это странное ощущение… я стою во весь рост в черной, непроницаемой воронке, напичканной вращающимися досками, брикетами соломы, землей, железом и с удивлением смотрю на свой фантастически искорёженный «Феррари». И на тело в нем, неестественно изломанное, истекающее кровью. «Кто это? — недоумевал я, глядя на него со стороны, как бывает во сне. — Наверное, он нуждается в помощи!» Я без труда наклонился надего лицом… и, о ужас — это был я! По моему лицу текла кровь, глаза были спокойно закрыты, глубокая печаль и сожаление читались в моем лице. «Это страшный сон, — подумал я, — ведь я — это я, и я здесь, и надо скорее выбраться отсюда или проснуться!» А вот проснуться не удалось…
Добавлено (23.11.2013, 16:29)
---------------------------------------------
Смерч (Продолжение)
Я рванулся в сторону, пытаясь покинуть это чудовищное место, и у
меня получилось. Я вылетел из черной воронки пробкой и едва не упал,
оказавшись на большой асфальтированной дороге. О, как бы я хотел
никогда, — слышишь Алекс, никогда в жизни не видеть того, чего я увидел.
Я не узнал местности вокруг себя… точнее, она была изменена смерчем до
неузнаваемости. Я одиноко стоял посреди дороги и был совершенно
беспомощен, как ребенок, и впервые не знал, что делать.
Ужасающая картина была предоставлена моему взору. С трудом я
узнал селение, в котором жил. Все было, как в старом немом кино —
бесцветно и бесчувственно. Многие дома были разрушены, сады и цветники
истерзаны и смешаны с землей, более не существовало беседок, скамеек, а
главное — исчезло ощущение красоты, спокойствия, счастья. Я стоял
посреди дороги и ощущал, что кто-то жестоко и бесцеремонно опустошил мою
душу, забрав радость, ощущение тепла и света, лишь ледяное дыхание
смерти переполняло меня, и это было невыносимо. Протяжный нечеловеческий
крик заставил меня вздрогнуть. Я обернулся, пытаясь понять, кому он
принадлежит. Крик повторился, и я с удивлением и испугом понял, что этот
звук — собачий вой.
Никогда я не слышал такого звука,животное не могло так кричать, в этом крике смешались непостижимое отчаянье и горе,
лишь страдающая душа могла издать этот крик. В трех десятках метров от
себя, наразвалинах дома, я увидел собаку, которая отчаянно скребла
землю передними лапами, затем вдруг села, подняв морду кверху, и завыла.
Собака показалась мне знакомой. В глазах у меня потемнело, страшная
догадка заставила меня опрометью броситься туда. Я понял, что бегу к
развалинам собственного дома. Я не бежал, а летел, но не придал этому ни
малейшего значения. Все, что происходило с моим телом, воспринималось
мной, как само собой разумеющееся. Через несколько мгновений я был рядом
с собакой. Это была та самая собака, которую любила и кормила моя жена.
Я никогда не любил эту собаку и, честно говоря, просто ненавидел ее,
вот и сейчас она взглянула на меня, поджала хвост, но не ушла, как
делала раньше, а легла, положив голову на человеческую руку, торчащую
из-под кучи всякого хлама. На среднем пальце этой руки поблескивало
кольцо, когда-то подаренное мною жене в честь рождения моей дочери,
Элис… «Элис! — вспыхнуло у меня в голове. — Где она? Что с ней?» Я
боялся… я был вместилищем страха!! Я панически боялся увидеть нечто
ужасное и непоправимое. Все мое существо противилось этому. Но я увидел…
Элис полулежала, прислонившись к обломку белой панели, нижняя часть ее
тела была прижата огромным куском белого пластика, она не двигалась.
Бледность покрывала лицо Элис. Странные серые тени легли вокруг ее
закрытых глаз. Потерявшие цвет губы были крепко сжаты. Напряжение
и усталость читались в ее лице. Я стоял в двух метрах от Элис,не смея
шелохнуться, не смея дышать. Я молчал. Откуда-то из глубины моей души,
преодолевая оцепенение и страх, сталиподниматься давно забытые мной
слова: «Отче наш, иже есина небесах! Да святится имя твое… Отче наш,
прошу Тебя…!» — слезы застилали мне глаза и я напряженно пытался понять:
дышит Элис или нет. Веки Элис дрогнули, это был сигнал — она жива! Я
кинулся к ней, взял ее за свободную руку, другая рука ее была скрыта под
обломками. «Элис, дочка, я здесь. Ты слышишь меня? Слава Богу! Ты
жива!» Но Элис не ответила мне на мое прикосновение, более тогоя понял,
что она не видит и не слышит меня, и смотрит как будто сквозь меня,
куда-то вдаль. «Где ты, папа? — ясносказала Элис, затем, горячо и
невнятно зашептала что-то, и извсего сказанного ею я разобрал лишь
последнее. — …Но тебя нет и нет».
«У нее шок, — отрывисто и бессвязно пронеслось у меня в голове. — Необходимо быстро и осторожно
убрать эту чертову конструкцию, что обрушилась на Элис, и не причинить
ей этим вреда». Я наклонился над куском пластика, который прижимал ноги
Элис, и увидел нечто, что очень взволновало меня. Под пластиком, поперек
Элис, лежал серый кот — он был мертв. Это обстоятельство не поддавалось
объяснению. «Этого не может быть! — думал я. — Кошки — очень чуткие
животные, они распознают малейшие изменения в природе… а о приближении
смерча они знали, наверное, еще ранним утром — покинули местность,
укрылись, в конце концов… Но серый кот не ушел, он погиб, приняв
основной удар на себя. Неужели — сознательно?
— Холодок пробежал у меня по спине. — Какой-то кот пытался спасти Элис? Нет, нет, этого не
может быть. Все случайность! Все совпадение! — Уверял я сам себя, глядя
на раздавленную голову кота, на его страшный, вылезший из глазницы глаз.
— Какой еще кот? — Думал я в бешенстве. — Какой еще кот? Я! Я спасу
свою дочь». С этими мыслями я схватился за угол пластика и рванул его
на себя, стараясь освободить ноги Элис. «О, черт!» — крикнул я в
изумлении. Мои руки! Они проскочили сквозь пластик! А он при этом не
сдвинулся с места! Какое-то время я вообще потерял способность ощущать
реальность. В исступлении я бил по всякому хламу поочередно обеими
руками и ногами, пытаясь раскидать его, но все было тщетно. Я готов был
искалечить свое тело, лишь бы освободить Элис из этого плена. Страх
вновь сдавил меня мертвой хваткой… по сути, он и не покидал меня, он все
время стоял за моими плечами и ждал момента, чтобы наброситься. И при
первой же возможности он сделал это, едва я взглянул на Элис. Элис была
тиха и неподвижна, ее лицо приобрело слабый серый оттенок, из наружных
уголков ее глаз катились слезы, оставляя на щеках блестящие дорожки.
«Господи! Это сон? Бред? Где реальность?» — в отчаянии кричал я, закрыв
глаза и зажав виски руками. Пытаясь найти ответы на эти вопросы, я
лихорадочно по крупицам восстанавливал сегодняшний день, желая найти тот
самый момент, когда произошел сбой в моем восприятии и где граница
между реальностью, бредом, сном… да чем угодно! Я желал лишь одного:
чтобы все это кончилось. Я отчётливо и ясно вспомнил ферму,
надвигающийся смерч, мою отчаянную попытку опередить черную птицу на
своем «Феррари». Я вспомнил черную воронку смерча и себя в ней… «Вотоно,
искажение! — мысленно крикнул я, вспоминая себя, смотрящего на себя в
искорёженной машине. — Там, в чревечерной птицы, нас было двое! Что
реальность? — мучительно простонал я. — Я или он?»
Изнемогший и опустошённый, я вдруг понял, что мы оба — и есть реальность. И
реальностьэта заключается в том, что я мертв! И в том, что я жив! Я
вижу, слышу, думаю, чувствую — я жив, это несомненно. Я лишь сбросил
свое искалеченное физическое тело, как изношенную, ненужную одежду — без
всякого сожаления. Но как это произошло, что я ощущал, что думал в тот
момент и думал ли вообще — все это бесследно исчезло из моей памяти. С
физическим телом, которое сгинуло в черной воронке смерча, пропали и его
способности. Я более не мог передвигать предметы, открывать двери — я
проходил сквозь них. Мое тонкое тело, в котором я находился сейчас,
имело много других возможностей, прекрасных и полезных, но, находясь в
нем, я не имел не малейшей возможности помочь Элис.
С черной завистью я посмотрел на раздавленное тело серого кота, — в этот момент
моя ненависть к нему не имела границ, и причина ненависти была проста — я
желал быть на его месте. Я боялся поднять глаза, взглянуть на Элис, и
все же я сделалэто. Мне показалось, что я вижу последние минуты жизни
моей дочери. Я не мог и не хотел этого видеть… Воля покинула меня, я
сжался в клубок, обхватив голову руками, меня тошнило, я потерял
равновесие, оторвался от земли и понесся к лесу. Я хотел спрятаться в
нем, исчезнуть навсегда. Но боль моего сердца была велика и нестерпима.
Эта боль в мгновение одним броском разогнула мое тело, превратив его в
натянутую струну. Крик, сравнимый лишь с криком раненого зверя, вырвался
из моей груди. Я никогда так не кричал, даже когда мне оторвало большой
палец на руке машиной для приготовления кормов. Но крика моего никто не
услышал, кроме собаки, лежащей на руке моей жены. Собака подняла
свою голову, бросила безнадежный взгляд в мою сторону и легла обратно,
закрыв глаза. Внезапно я почувствовал легкое скольжение, как будто земля
уходит из-под моих ног, тьма плотной пеленой окутала мое расслабленное
тело. «Наконец, — устало подумал я, не открывая глаз. — Наконец-то
полное забвение, тишина, я растворяюсь… Я хочу, чтобы меня не было…»
Я безвольно проникал сквозь тьму, испытывая слабые покачивания из
стороны в сторону. Тьма, окутавшая меня, была вязкой, плотной и поэтому
двигаться плавно по прямой я не мог.Я был уверен, что сплю — когда я
вновь открыл глаза, то увидел это черное неподвижное море, эти скалы и
себя, лежащего на берегу. Я оказался здесь, совершенно не понимая цели
своего пребывания. А сегодня я горю желанием попасть на этот чертов
корабль лишь с одной надеждой — пролить свет на дальнейшую судьбу жены и
Элис. — Смит опустил голову и изрек, как истину, не требующую
доказательств: — Судьба несправедлива, — при этом он легко хлопнул
ладонью по столу, ставя этим жирную точку после всего сказанного.
(публикатор Света)
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Среда, 27.11.2013, 21:18 | Сообщение # 9 |
 Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| участник номер 8
ПРО ВАВИЛОНСКУЮ БАШНЮ.
Помните легенду про Вавилонскую башню, когда
ее строители заговорили на разных языках и оттого перестали понимать друг
друга? Эта история не самая ужасная, я знаю гораздо хуже, когда люди, говорящие
на одном языке, не способны друг друга понять.
Известно: сытый голодного не поймет. Люди от
власти никогда не поймут простой народ. И наоборот. Старикам не понять
«продвинутую» молодежь, а той – стариков. Бандит не поймет интеллигента, а
интеллигент – бандита. Интеллектуальную элиту вообще никто не понимает. И я не
уверен, что она понимает саму себя.
А вот случай (довелось быть свидетелем), когда
друг друга не поняли бывшие одноклассники, проучившиеся вместе десять лет. Встретились они как-то втроем после
многолетней разлуки. Так нередко бывает – когда были мальчишками, виделись
каждый день. Находились общие занятия, совпадали интересы и прекрасно понимали
друг друга. Но вот повзрослели, и жизнь разбросала в разные стороны – разная
среда, разные ситуации, разные влияния, разные переживания, а отсюда – разные
выводы и разные отложения в душе. Как результат – совершенно разные люди!
- О-о-о! Вот так встреча! Сколько же лет мы не
виделись?
- Лет десять.
- А может и пятнадцать.
- Ну как жизнь? Бьет ключом?
- А як же! По-другому у нас не бывает! –
весело оттарабанил самый упитанный из
одноклассников, ухоженный, хорошо одетый, приятно пахнущий, по всему видно –
успешный мужчина.
- Оно и видно! Ишь, щеки-то отъел! Ну, Петро!
Чем занимаешься-то вообще по жизни?
- Фирма у меня своя. Не большая, но мне
хватает.
- Ну, брат, молодец! А чем конкретно
занимаешься?
- Да чем, чем, как все: купи-продай, кто
успел, тот и съел; кто лохонулся – я не виноват! Вобщем, крутимся-вертимся, как
и положено. Иначе в наше время не прожить, сами понимаете.
- Жена, дети?
- А як же! Все имеем. Недавно квартиру в
элитном доме справили. У меня своя машина, у жены – своя. Два пацана, тоже все
имеют.
- А я, мужики, жениться не тороплюсь, - заявил
второй, подтянутый щёголь, изысканно одетый, с запахом дорогого парфюма. – Ты
вот пашешь, крутишься-вертишься, а я, брат, ничего не делаю. Живу за счет баб.
На фиг надо вкалывать! Бабы – дуры и их столько, что хватит на несколько жизней.
- Вау! Узнаю нашего Стаса! – весело
отреагировал одноклассник-бизнесмен, - помню, ты еще в школе подавал надежды в
этом деле.
- Да! А чего теряться, жизнь-то одна! И
прожить её нужно так, чтобы не было обидно.
- Ну, а ты что стоишь, молчишь? – вспомнили
оба успешных одноклассника про третьего, - не имеющего с ними ничего общего –
худого, бледного, неважно одетого, с грустными глазами, такими грустными, что
их, казалось, ничем уже не оттаять.
- И чего так не весел, голову ниже пупка
повесил?
- Да я…когда сюда шел…Вобщем, кто-то
беременную кошку выбросил на остановке. Она жалобно так мяучит, мечется…А как
ей помочь? Ведь каждое брошенное животное домой к себе не возьмешь…
Остальные двое переглянулись, пожали плечами.
- А, это в смысле «Птичку жалко!»
- Ну, а сам-то как? Выглядишь что-то неважно.
Болеешь что-ли?
- Да, нет. Жизнь такая, вот и выгляжу так.
- Ты что, брат! Давай, пойдем посидим
где-нибудь в хорошем месте. Я угощаю.
- Нет, что вы. Как я могу веселиться, когда
такое на душе!
- Да в чем проблемы то? Давай выкладывай!
Может, чем поможем.
- Не сможете вы этому помочь.
- Да брось ты! Я уверен, твои проблемы – тьфу!
- Безысходность полная во всем, понимаете. Нет
выхода!
- Ну, ты даешь! Где ты ее нашел,
безысходность? – повеселели двое одноклассников.
- Как где? Да везде! На каждом квадратном
метре. Вы что, не видите: вон нищая сидит на земле с малым ребенком; а вон
пацаны отнимают деньги у девчонки; а там – наркоманы идут колоться в подъезд;
за остановкой гаишники кормятся вымогательством; а вон еще одна выброшенная
кошка – не знает куда податься; а на перекрестке завод обанкротился, пять тысяч
человек остались без работы; а грязь и вонь какая повсюду, в подъезд страшно
войти. Это нормально, по-вашему?
- Стоп, стоп, стоп! Не понял! А ты-то тут при
чем? Это их, а не твои проблемы. Тебя это не коснулось, так живи и радуйся!
- Во-первых, земля круглая, и меня это может
коснуться в любую минуту. Во-вторых, я не могу, так как вы…радоваться, когда у
других горе. И знаете, мне как-то неприятно от вас такое слышать. Я помню вас
как нормальных, не злых ребят.
- Однако, брат.., - вновь переглянулись двое
других.
- Сам-то как? – попытались они вернуть
разговор в прежнее русло. – Где работаешь?
- Сторожем.
- А что так? Ты же, вроде, университет заканчивал.
- Да вот так…Другого места не нашел, на
прежнем сократили.
- Проблем то у тебя у самого хватает, а ты по
сторонам смотришь.
- Я так не считаю. Мои проблемы – пустяки по
сравнению с чужими. Хотя, чужих проблем не бывает. Это я так неудачно выразился.
- Да плюнь ты на них! Опомнись! Живем-то один
раз.
- Ну и что от того, что один раз?
- Как это что? Лови момент! Наслаждайся
жизнью! Иначе другим достанется.
- Я иначе понимаю то, что мы один раз живем.
Коли один раз, то надо выложиться на полную катушку. Сделать много добрых дел и
оставить после себя хорошую память.
- Ну-ну! – опять переглянулись оппоненты.
–Ладно, брат, счастливо тебе оставаться! Мы, пожалуй, пойдем.
Идет одноклассник-сторож и думает про себя:
«Мы как будто говорим на разных языках. А ведь в детстве прекрасно понимали
друг друга».
Идут двое других одноклассников и
переговариваются:
- Надо же! Генка-то наш умом тронулся!
- А ведь в детстве был нормальный пацан.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Среда, 27.11.2013, 21:20 | Сообщение # 10 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| участник номер 8
(продолжение)
ЯВЛЕНИЕ ЧЕРТА НАРОДУ.
- Может, мы подсознательно хотим
освободиться от нравственности? Тем более раз уж дозволено сверху?
- Это, знаете ли, тайная склонность
человека. Совесть мешает ему жить так, как он хочет. Он должен сдерживаться и
оглядываться на других. А такие «тормоза» мало кого устраивают. Вот и выходит,
вместо воли – гуляйполе…
Из
интервью с Фазилем Искандером
- Это кто к нам идет, ты
посмотри?
- Никак Васька, который жил возле
речки…
- Нет, у Васьки походка
другая. Это же Илья, пчеловод. Ну, точно Илья!
- Да какой Илья! Это Степан,
который в том году утонул… Тьфу, что я говорю!
- Вот, вот! Утонул, скажешь
тоже!
- А по-моему это Семен, конюх
из Кислушек. Только зачем-то бороду сбрил…
- Ну, здравствуйте, братья!
Что так встревожены?
- Да мы…ты, брат, извини, имя
твое забыли.
- А у меня много имен.
- …
- Желаете выпить, покурить?
- Хм, ну ты нашел, что
спросить! Кто же от такого отказывается?!
- Угощайтесь!
-
Ух, ты! Это как это? Это откуда все? Вроде с пустыми руками шел…
- Ничему не удивляйтесь! Я
могу все!
- Как это?.. Да ты кто
вообще?..
- Вы пейте, пейте! Вопросы
будут потом.
- Э-эх, хорошо! А ты никак
фокусник?
- Вот побольше бы таких
фокусников!..
- Вы угощайтесь, угощайтесь!
Пользуйтесь моментом!
- Ну, брат, спасибо! Ей Богу,
помолюсь сегодня за тебя!
- А вот этого не надо!
- Да ты не скромничай, брат!
Ты молодец вообще!
- Так какие у вас проблемы,
сыны мои?
- Проблемы какие? Да одни
проблемы и есть! Ничего, кроме проблем.
- А вы рассказывайте, а я
посмотрю, что с ними можно сделать.
- Серьезно брат? Не шутишь?
- Да какие могут быть шутки!
- Работы у нас, вот, нет.
Денег нет. Дети голодные. Жены злые. Здоровья нет. Желаний никаких нет. Разве
что бухнуть – это завсегда!
- Значит, говорите денег нет?
А карманы отчего так распухли?
- О-о-о!!! Ни хрена себе! Это
откуда?! Это как?! Едрена мать!..
- Брат, это твоя работа? Да
ты Вольф Мессинг, в натуре! И ведь как настоящие!
- А они и есть настоящие.
Сходите в магазин, проверьте!
- Гришка! Давай сгоняй!
- Нет проблем!
- Оба-на! Это все наше?! Вот
так праздник у нас сегодня! Ну, брат, тебя к нам сам Бог послал.
- Нет, вы давайте с этим…с
ним полегче. Я сам пришел. Знаю, как вам тяжело живется…
- Спаситель ты наш! Дай-ка я
тебя расцелую!
- Сыны! Давайте как-нибудь
без спасителя! Я вполне самостоятельная личность. И не надо меня ни с кем
путать.
- Извини, брат, не хотел
обидеть.
- А ты у кого остановился то?
- Ни у кого, могу и у вас
погостить.
- Сделай милость! Такому
дорогому гостю завсегда рады!
- Глашка! Ты только посмотри,
какого гостя я привел!
- Здрасти! Никак Макар?
- Какой тебе Макар?!
- Скотник из Дурней.
- Да никакой он не скотник.
Это очень большой человек. Вот глянь – его работа!
- А-а-а! Батюшки! Откуда
столько?
- Оттуда! Много будешь знать,
скоро состаришься. Давай стол накрывай!
- Это я мигом! А как вас
звать, величать?
- Зовите меня просто: Черт.
- Господи! Да Бог с вами!..
- Глашка! При нашем госте не
называй ни Бога, ни Господа, ни Иисуса. Он этого не любит.
- Ой, извините, я не знала.
- Ничего, с кем не бывает.
- А можно я буду звать вас
Олигархом? Уж больно вы на наших мужиков не похожи. У нас все деревенские
пацаны мечтают стать олигархами, ездить на «Мерседесах» и иметь виллы на
Канарах. А то Черт как-то неудобно…
- Да хоть буржуем
недорезанным зови! Мне без разницы..
- Вот и ладно. Ну, пожалуйте
к столу, господин Олигарх.
- Фу, черт! Кого в такую рань
несет?
- Гришка, Глашка! У вас,
говорят, какой-то экстрасенс поселился. Выручите ради Христа! Мой Антоха неделю
не просыхает. Залез на печку с бутылью самогонки и ничем его оттуда не стащишь.
Синий весь уже. Помрет ведь.
- Господин Олигарх отдыхают.
Приди попозже.
- Ничего, ничего, я уже
проснулся. Иди домой, с твоим мужем полный порядок.
- Да что вы говорите! Свят, свят, свят!
- Как ваших земляков отучить
от этих слов! Делаешь им доброе дело, а они вот чем отвечают!
- Я с ними поговорю, господин
Олигарх.
- Обязательно поговори, сын.
Иначе я даже выходить ни к кому не буду.
- Господин Олигарх, соседка
принесла вам двух гусей и целую корзину яиц. Говорит, глазам своим не верит:
муж, Антоха, трезв, как стеклышко. Как будто и не пил вовсе.
- Спасибо, дочка! Но вы всем
этим сами пользуйтесь. Я в пище особо не нуждаюсь, так за компанию.
- Поняла, супружница! Это
тебе не твои родственнички, которые к нам ходят только, чтоб пожрать, на
готовенькое.
- А как же вас благодарить,
господин Олигарх? Мы ведь люди воспитанные, совестливые, просто так не можем
вас эксплуатировать.
- Вот этим и рассчитывайтесь.
- Чем?
- Совестью.
- Как так?!..
- Очень просто: вы мне
совесть, а я вам все, что попросите.
- Вот те на!..
- Во дает Олигарх! Глашка, а
тебе совесть вообще нужна?
-
Да я как-то об этом никогда не думала…
- А ты подумай! С тебя, что,
убудет что ли? А вот я свою совесть прямо сейчас и отдам. Все равно ты меня
бессовестным зовешь.
- Господин Олигарх, похоже,
опять по вашу душу. Это ж надо – целая делегация притащилась!
- Глашка, давай с них деньги
за это брать. На хрен нам халявщики сдались!
- Э-э, сын, не горячись!
Зачем тебе от них деньги? Я их тебе и так сколько хочешь сделаю. Ты лучше вот
что: повесь у калитки объявление, чтобы не говорили при мне этих ваших любимых
слов.
- А, ну да! Я сейчас напишу.
- Не надо ничего писать. Все
уже готово. Держи – объявление и скотч!
- Ну, Олигарх, ну дает!
- Валька! Машка! Слыхали
новость? В Халяву какой-то чародей приехал, не то из Москвы, не то из Америки.
У Глашки живет. Не поверите: от алкоголизма зараз излечивает. Деньги раздает
пачками…
- Да ну?! Давай сходим в
Халяву! У моего Кольки грыжа вылезла, Сонька родить какой год не может, а
деньги как нужны, кто бы знал!..
- Пойдем!
- Постой! А что он берет за
свои чудеса?
- В том-то и штука, что
ничего не берет.
- Как так?
- А вот так! Совесть только
просит.
- Совесть?!
- Представь себе. Как
думаешь: она тебе нужна?
- Мне? Как собаке пятая нога.
- А тебе?
- Да, обойдусь.
- И я обойдусь. Пошли!
- Ух ты, Гришку-то совсем не
узнать! Как вырядился! Прямо президент!
- Глянь, «Мерседес» возле
коровника стоит!
- Едрена вошь! Настоящий!
- А Глашка - то, Глашка! Вся
в золоте, а прическу сварганила!.. Ну, первая леди!
- И норковую шубу напялила, в
июле то месяце!
- Ну что, где ваш хваленый
колдун?
- Спокойствие граждане! Будет
вам и колдун, будет вам и все! Порядки знаете?
- Знаем, знаем!
- Ни Бога, ни Иисуса не
упоминать.
- Мы в курсах, не упомянем.
- Расплачиваться знаете чем?
- А как же! Только не поймем,
как ему эту совесть отдать. Где она находится то, убей, не знаю!
- А это, как говорится, не
ваша проблема. Господин Олигарх сам знает, как ее забрать.
- Вот и отлично! А меня
только это и смущало.
- Ну, раз вы готовы, тогда
давайте разберитесь по деревням. Сначала идут жители Дурней, потом – Кислушек,
за ними – из Пьяни, из Болота, из Мути, из Баклуш и последними – жители Халявы,
потому как вы в любой момент можете прийти.
- Здорово, Петруха! А тебя,
что, преобразования не коснулись что ли?
- Здравствуй Паша! Какие
преобразования?
- Олигархистские. Ты, что, не
в курсах что ли? Все деревни в округе на глазах меняются. Гришка с Глашкой, у
которых Олигарх живет, дворец себе строят
в самом центре Халявы.
- Что, неужто сами строят?
- Скажешь тоже! Сейчас никого
не заставишь работать. Узбеков наняли.
- Я слышал, этот экстрасенс
за услуги совесть забирает?
- Да, представь себе. А ты
почему до сих пор к нему не обратился?
- Меня как раз плата и
смущает. Странная она какая-то для простого человека.
- Ты вот раздумываешь, потому
один в нищете и остался. Ничего они не дают, эти думы, только голову морочат.
Иди и все! Тебе даже делать ничего не надо будет. Он сам знает, как ее, эту
совесть, из тебя достать.
- Я смотрю, вы все как-то
очень легко с ней расстаетесь. Совесть, она же от Бога.
- От Бога, не от Бога… Какая,
черт, разница! Тебе Бог что-нибудь дал? Живешь, как последний нищий. А этот
Олигарх дает сразу и все, что попросишь, понял?
- А ты не боишься, что
погубил себя?
- С чего ты взял! Я что-то не
пойму: ты решил жить в бедности, но с совестью? От этой совести, между прочим,
ничего кроме вреда нет. Она только мучает и не дает жить по-человечески. Вот мы
освободились от нее и посмотри: на людей стали похожи! Да мы никогда еще так не
жили, как сейчас!
- Нет, Паша, я, пожалуй,
воздержусь..
- Вот нашелся один юродивый
на всю округу!
- Маришка! Ты все болеешь?
- Болею.
- Эх, какой праздник ты
пропустила!
- Какой такой праздник?
- Сегодня Олигарха Глашкиного
провожали. Ой, что было! Со всех деревень народ сбежался – целая демонстрация!
Цветами его закидали, благодетелем называли… Пацаны из петард стреляли,
фейерверки запускали… Клушкины из Баклуш так целый транспарант изготовили:
«Вечная слава господину Олигарху!» и несли его всю дорогу за машиной,
представляешь! А вырядились все, ну прямо Голливуд какой-то! Такого у нас еще
никогда не было…
- Что, Гришка, уехал твой
гость?
- Уехал.
- Жалеешь, поди?
- Да не особо, я все, что
надо, у него выпросил. На днях в новые хоромы вселимся.
- Узбеки то, строители,
дорого взяли?
- Хрен они что с меня
возьмут! Пусть им узбекский профсоюз платит!
- Кинул что ли их?
- Кинул! А чего не кинуть?
Деньги лишними не бывают, самому пригодятся.
- Ты чего, коза, меня
обсчитала!
- Сам ты козел! Я правильно
сдала.
- Где правильно! Да ты –
воровка!
- На себя посмотри! Святой
нашелся!
- Ну, я твоей мамашке устрою!
Прикроем ваш магазин к едрене Фене!
- Бать, ты зачем меня наколол?
- Как я тебя наколол?
- Сказал на каникулы в город
поедем, а сам на рыбалку собрался.
- А я раздумал в город ехать.
- Но ты же обещал.
- Ну и что с того? Давай, учи
свои уроки. Приду, проверю.
- Слышь, стоматолог хренов!
Ты же мне вместо больного зуба здоровый вырвал.
- А-а-а! Бывает.
- Что значит «бывает»? Как
хочешь, вставляй зуб! И плати неустойку за
ущерб.
- Какую еще неустойку?! Я
вообще закрываюсь, нашел бизнес попроще.
- Так, значит! Тогда я сейчас
твои зубы повыбиваю! На, получи!
- Вот педерасты! Машину вчера
в гараж не загнал, так аккумулятор заменили и магнитолу с дивидишником сперли! И ведь свои кто-то, чужих-то в
деревне нет.
- Не повезло, брат. А слыхал:
у Мишки из Болота «BMW» угнали и дочь 16-летняя
пропала? И тоже говорит, кто-то свои.
- Что творится, никогда
такого не было!
- Мужики, новость знаете?
- Что такое?
- Гришкин дворец сожгли.
Дотла сгорел.
- Да ты что! Это, наверное,
узбеки. Он же их кинул.
- В том-то и дело, что узбеки
две недели как съехали. Значит, кто-то из наших.
- Здорово, брат Петруха!
Можно к тебе?
- Входи Паша!
- Ты все так же живешь? Все
книжки читаешь?
- Читаю.
- Можно я у тебя посижу?
Знаешь, ты один человеком остался на всю округу. Остальные как с ума посходили.
Страшно из дома выходить. Дурят друг друга, воруют, морды бьют, девок насилуют…
Не деревни, а Содом и Гоморра какие-то! Что ни день, то новость - одна хлеще
другой. Знаешь братьев Бочкиных из Пьяни? Они все деньги, что у Олигарха
получили, в казино просадили, в город специально ездили. Так они, недолго думая,
отняли у бабки Нюры, слепой, что возле оврага живет, единственную корову. Бабка
после этого повесилась.
- А я ведь тебя предупреждал,
что плохо закончится то, что вы черту совесть продали.
- Черту?!..Точно! Это черт и
был. Как же я сразу не догадался! Куда смотрел, о чем думал? Ну, какому
нормальному человеку придет в голову забирать у людей совесть? Да и как он
сможет ее извлечь? Я еще, знаешь, что заметил: он, когда уезжал, больше стал в
размерах. Сначала был обычный такой мужичек среднего роста. А когда Гришка его
отвозил, он еле-еле в «Мерседес» поместился. И на лицо как будто помолодел. Ну,
почему я только сейчас об этом задумался?
- Он на вашей совести как на
дрожжах вырос. Она ему вместо пищи, понял?
- Пожалуй, так и есть…
- И то, что сейчас происходит
– это только цветочки. Скоро здесь будет выжженная пустыня. И даже
вмешательства Бога не потребуется, как в Ветхом завете. Люди сами себя
изничтожат.
- Господи! Он же всех нас
погубил! Что делать то, брат?
- Драпать надо отсюда!
- Так я же свою совесть тоже
отдал. Как жить то буду, если даже удеру?
- А что ты почувствовал,
когда он ее забрал?
- Да я поначалу думал только
о том, что получил взамен. А теперь плохо себя чувствую, если мягко выражаться.
Не человек я больше, понимаешь! Как будто в лесу заблудился, без компаса. Не
знаю где север, где юг. В самых простых ситуациях теряюсь, не знаю как
поступать. Не по чему сверяться и не у кого спросить. Вот, разве что у тебя…
- Давай в церковь пойдем, в
город. Пешком. Может, отмолишь свой грех. И ничего с собой не бери. Прямо
сейчас, как есть, пойдем.
- Пошли, брат.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Среда, 27.11.2013, 21:23 | Сообщение # 11 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник номер 8
(продолжение)
ЛИТЕРАТОР НА СМЕРТНОМ
ОДРЕ.
«Что такое книжка? Это же два
гектара леса уничтожить надо для тиража, скажем, в две тысячи экземпляров. А на
этих гектарах зайчики жили, кузнечики прыгали. Так вот, прежде чем книжку
решить издать, надо ее написать так, чтобы не обокрасть собственный народ. И
чтобы там и птицы пели, и журавли ходили. Иначе ты вор и браконьер, уничтожаешь
жизнь на своей земле. И прежде надо все взвесить: тянешь ты на такую
духовность, которая равноценна живому миру, или нет».
Константин Скворцов. Из
выступления в газете «Республика Башкортостан» от 26.11.2005
Старому литератору Дровосекову врачи
вынесли диагноз-приговор: «Жить вам осталось три дня!» Вот так, безаппеляционно
и бесповоротно! Сказали, как отрезали.
Лежит литератор на своем старом диване в
запущенной, запыленной холостяцкой квартире, и невеселые мысли посещают его
голову. Отнюдь не творческие.
- Вот
уж не думал, что буду так умирать – в полной тоске, одиночестве и
заброшенности. Ни тебе поклонников, ни почитателей, ни цветов, ни плачущих
женщин! Никому оказался не нужен, а ведь всю жизнь старался, вкалывал,
отказывал себе во всех удовольствиях!
Где эти сотрудники газеты, что иногда
меня публиковали? А ведь каждый раз, что я их посещал, говорили: «Вы уж,
пожалуйста, нас не забывайте! Заходите, будем рады!» Хоть бы поинтересовались:
жив ли, здоров?..
И где эти девки с собеса? Все крутились,
изображали заботу: «Может, вам в магазине что надо купить? Может, в аптеке?» А
когда надо, их ветром сдуло. Квартиру мою хотели к рукам прибрать! – затем и
хлопотали! Хрен вам, квартиру!
А где те несколько старух, что приходили
меня послушать? Правда, зевали, когда я читал. Одна так даже засыпала. Но
приходили же, времени не жалели!
Да хоть бы Дарюхин с Ваграмичевым пришли,
- критики хреновы! Порадоваться, что помираю, не дописав последний роман. Что
больше не буду мозолить им глаза. Как они меня поносили, сколько крови
выпили!.. Всю жизнь мою отравили: «Твои дешевые детективы никому не нужны! И
без них полки в магазинах ломятся от низкопробной литературы! Только лес
переводишь, вредитель!»
Так ведь у меня и родственники какие-то
остались… Я их, конечно, давно не видел, но совесть-то у них должна быть!
Размышлял так Дровосеков, переживал,
расстраивался и впал то ли в забытье, то ли в сон. И видит, что оказался он на
том свете. Два стражника ввели его в какую-то большую комнату, где стоял
высокий человек во всем черном.
- Ну что, гражданин литератор, - начал
тот сразу без предисловий, - раскаиваемся в своей грешной, никчемной жизни?
- А? Что? Как? – ничего не понял
Дровосеков. – В чем я должен раскаяться - то?
- А
сам, стало быть, не догадываешься? Своим умом не дошел? А еще считаешься
представителем интеллектуальной профессии!
- Да, помилуйте, я всю жизнь пахал, света
вольного не видел! – взмолился наш герой.
- Работы бывают разные. И у палача работа,
и у тюремщика, и у убойщика скота…
- Ну, вы скажете тоже!.. Я ведь никому
вреда не причинил…
- Не причинил?! – повысил голос человек в
черном. – Ты так в этом уверен?! А я уверен в обратном!
- Ну, что, что я сделал кому плохого, - пропищал
не своим голосом литератор и, неожиданно для самого себя бухнулся на колени.
- Что сделал?! – словно гром прогремел
судья. – Смотри!
С этими словами он взмахнул правой рукой
и вся правая стена комнаты превратилась в экран. На нем трактора, погрузчики,
бульдозеры и целая бригада лесорубов валили лес. Поваленные деревья освобождали
от веток и укладывали в фуры. Затем
пошли кадры, как колонна фур везет бревна по трассе. И как потом на фабрике из
них делают бумагу.
Взмахом руки человек в черном остановил
показ и вновь обратился к Дровосекову.
- Ну, что, дошло наконец?
- Не-е-т, - промямлил подсудимый.
- Не-е-т! Вот какие мы умные! –
съехидничал судья и вновь обратил стену в экран. – Показываю для тупых!
Теперь экран изображал детей больных
астмой. Они задыхались, корчились и смотреть на их муки было очень тяжело.
Следующие кадры представили, сколько лесов на Земле уничтожено в угоду людским
желаниям. Потом пошли цифры: насколько уменьшилось содержание кислорода в
атмосфере вследствие вырубки лесов. Как пагубно это отразилось на здоровье и
продолжительности жизни бессчетного количества людей. Как изменился климат, все
по той же причине. Как почва стала подвергаться эрозии и урожайность в сельском
хозяйстве резко упала.
Судья
погасил экран и вновь спросил:
- Ну, что, так и не признаем себя
виновным?
Творец детективных романов попытался
что-то сказать, раскрыл рот, но слова не хотели из него выходить. И он так и
стоял на коленях с раскрытым ртом.
- Тебе нет оправдания потому, что все,
что ты писал – пустое, никчемное. А в мире пустоты нет, да будет тебе известно.
И еще: весь мир давно перешел на компьютеры, а ты так и не соизволил его
освоить. Продолжал переводить бумагу. Показать, сколько леса было уничтожено
конкретно на тебя за те 15 лет, что можно было обходиться и без бумаги?
Вместо ответа подсудимый протестующе
замотал головой.
- Смотри сюда! – невзирая на него,
прогремел судья и взмахом левой руки обратил в экран левую стену.
Дровосеков с силой зажмурился и опустил
голову, но грозный окрик заставил его смотреть. Это была картина массового
исхода зверей и птиц из родного леса, который обрекли на вырубку.
Птицы побросали гнезда с птенцами и с
тревожными криками уносились прочь. Звери бежали плечом к плечу – вчерашние
враги – лисы и зайцы, волки и косули, рыси и белки, медведи и лоси…А в это
время их норы с грудными детенышами давили бульдозеры.
В заключении показали на весь экран
заплаканные глаза оленя. Потом крупным планом бурундука, грозившего ему,
Дровосекову, кулачком. И ворон, прокаркавших вполне по-человечески, что они
выклюют ему глаза.
После всего увиденного, литератор в себя
так и не пришел. В какой из десяти кругов ада его определили, нам, пока живущим
здесь, неизвестно.
РУКА БОГА.
Эта история не про то, как Марадона забил
англичанам гол рукой на чемпионате мира, а потом во всеуслышание заявил, что то
была рука Бога. Слова, произнесенные знаменитыми людьми, какую бы чушь они не
сказали, моментально подхватывает и тиражирует пресса. Они навсегда входят в
историческую хронику. Вот и вышло, что словосочетание «рука Бога» ассоциируется
в массовой памяти с тем злополучным голом.
А вот мне раз в жизни довелось в самом
деле почувствовать руку, может не самого Бога, но определенно какой-то
потусторонней сущности, явно нематериальной и могучей. К футболу это не имело
никакого отношения.
Я только демобилизовался из армии и
как-то вечером поехал к своему давнему приятелю Гоше в Черниковку, с которым по
понятной причине не виделся больше двух лет. Был конец ноября, зима полностью
вступила в свои права, хотя было не холодно и безветренно. И темно, как всегда
и бывает в наших краях в это время года. С неба медленно падали крупные редкие
снежинки, переливаясь всеми цветами радуги в свете уличных фонарей, и на душе у
меня было так замечательно, как, наверное, только и бывает с молодым человеком,
вернувшимся домой после армейской службы.
Едва войдя во двор, я сразу увидел своего
приятеля, гулявшего с маленькой дочкой.
- А вот и Гоша! – громко и театрально
произнес я, совершенно не предполагая, что всего через несколько секунд забуду
о всякой театральности и мне будет
совсем не до шуток. Если бы я только знал, какую ловушку устроит мне здесь
судьба, ни за что бы не поехал, избегал бы этого двора всеми возможными
способами.
- О-о! Витек! Что, с дембелем?
- А как же! А твоя, смотрю, растет?
- Куда ж нам деваться! Три с половиной
уже! Да, познакомься, это Наташа.
Только тут я заметил, что в пяти шагах от
него стоит высокая стройная красавица, также гулявшая с ребенком примерно того
же возраста. Он копался совком в сугробе, поэтому она и оказалась чуть в
стороне. Но как только Гоша представил меня, она приблизилась и оказалась вся в
свете уличного фонаря, в хороводе падающих снежинок.
- Это Витек, - отрекомендовал меня мой
друг.
Его слова прозвучали словно с того света.
Я вдруг абсолютно четко осознал, что с этого мгновения себе уже не принадлежу.
Со мной произошло то, что психологи называют «состоянием измененного сознания».
В просторечье же называют любовью с первого взгляда.
С того злополучного вечера я зачастил к
Гоше, как никогда ранее. При том, что жил в противоположной части города – у
телецентра. Да и не всех своих друзей и приятелей успел навестить после
демобилизации. Каждый раз я приезжал именно в то время, когда мой приятель и
Наташа гуляли со своими детьми. Я все время пытался острить, рассказывал
смешные истории и всячески старался привлечь к себе ее внимание. Но было
заметно, что никакого интереса я у нее не вызываю.
Как-то мы проводили ее до подъезда, и
Гоша предложил купить пива и посидеть у нашего общего знакомого по кличке Буян,
который жил один в этом же доме. Разговор пошел на обычные мужские темы, но мне
не терпелось узнать как можно больше о Наташе. Видимо в своем желании я через
чур увлекся и перестал себя контролировать, потому что приятелей это стало
раздражать.
- Да ты что, втрескался в нее что ли?
- Ну и дембеля пошли! Какое падение
нравов!
- А вот у Буяна с ней кое что было. Так ведь, Буян?
- С кем, с Наташкой-то? Было, а почему бы
не быть?
Во мне все словно оборвалось.
- Что было?... – спросил я каким-то чужим
голосом.
- Что, что? То самое и было! Если хочешь,
могу рассказать подробности.
Я промолчал и попытался взять себя в
руки, вспомнив известную черту многих мужчин хвастаться своими подвигами по части
любовных похождений, которых на самом деле и в помине не было. Впрочем, друзья,
скорее всего, просто решили надо мной посмеяться.
И все же из нашего разговора я что-то
узнал. После внезапной смерти отца, Наташа рано и очень неудачно вышла замуж.
Два года терпела грубость мужа, а потом развелась. Мне стала известна и ее
фамилия.
Я продолжил свои визиты к черниковским
друзьям. Но они поняли, что вся причина моей внезапной горячей дружбы – в
интересе к Наташе. Охлаждение ко мне стало очень заметно. Иногда приходилось
выслушивать и откровенные упреки:
- Ну что ты за мужик? Тебе что,
четырнадцать лет? Сопли распустил!
Пушкина надо читать! Он как говорил: «Чем меньше женщину мы больше, тем больше
нравимся мы ей». Таким поведением ты только отталкиваешь ее.
Стало ясно, что надо найти какой-то
другой способ видеться с желанной красавицей. Решение пришло довольно скоро.
«Она ведь наверняка водит сынишку в садик, - рассудил я. – Вот там я ее и
подкараулю».
Выяснилось, что в ее районе всего два
садика. Два дня я продежурил возле одного из них, предварительно узнав, во
сколько родители забирают детей. Безрезультатно. Отыскал второй, и с первого
раза мне сопутствовала удача.
- Привет! А ты здесь откуда? – спросила
Наташа.
-
Да у меня вот в этом доме друг живет, - сообщил я заготовленную версию.
- А-а! Все по друзьям ходим?
- Да, два года не виделись. Можно я тебя
провожу?
- Можно.
Держа ребенка за руку, она пошла через
заснеженные дворы, сокращая, таким образом, путь. В одном месте, возле сугроба,
она поскользнулась и начала падать. Но я, с неожиданной для самого себя прытью,
молниеносным движением поймал ее за талию, не дав упасть. Несмотря на шубу, я
ощутил такую тонкую и гибкую талию, какой никогда в жизни не держал в руках.
- Ой, спасибо тебе! – воскликнула
красавица.
Меня же только что совершенное открытие
повергло в сладкий дурман. Каждое вновь открытое Наташино достоинство еще
больше распаляло мое сознание, погружая в пучину любовного безумия.
Я стал повторять свои «случайные»
встречи, меняя точки дислокации на ее маршруте, чтобы отвести подозрения. Но
девушка, похоже, все поняла, только вида не подавала.
Наверное, мне следовало форсировать
события, но смущало ее равнодушие к моей персоне. Оно было написано на ее лице.
Разговаривая со мной, она нередко смотрела куда-то в сторону, и казалось вообще
меня не слушала, думая о чем-то своем.
Потом ее сын заболел. Об этом я узнал в
детском саду, после того, как три дня продежурил вхолостую. Тогда я стал
торчать в ближайшем от ее дома продовольственном магазине и аптеке. И однажды
встретил ее.
- Это опять ты? – бросила она, немало не
удивившись.
- Да вот, зашел сок попить.
- Сок попить? Ну-ну!
- Можно тебя проводить?
- Нет, извини, я очень тороплюсь.
Приближалось 8-е марта, и я решил, что
вот он – мой шанс показать, как я ее ценю и обожаю. Купив у спекулянтов очень
дорогие и редкие в то время у нас духи «Шанель №5», а также огромный букет роз,
утром праздничного дня я расположился в подъезде ее дома, решив действовать
наверняка.
Простоял до обеда – нет Наташи. Две
женщины поинтересовались, к кому я пришел. Но я постеснялся сказать правду.
Простоял до вечера – начинало смеркаться. Поняв, что мой визит может
закончиться ничем, я сам стал спрашивать жильцов, в какой квартире живет моя
красавица. Оказалось, на последнем этаже.
Я поднялся наверх и с бьющимся, готовым
выскочить из тела, сердцем, позвонил в дверь. Открыла женщина лет пятидесяти.
Некоторые черты ее лица выдавали в ней мать моей возлюбленной.
- Здравствуйте! С праздником Вас! – как
можно вежливее сказал я. – Можно увидеть Наташу?
- Спасибо! А Вы кто будете?
- Меня зовут Виктор. Я ее знакомый.
-
Виктор? Она мне ничего о Вас не рассказывала. Наташи дома нет, она уехала на
праздник. Будет только в понедельник.
- А-а-а…можно передать для нее подарок? –
промямлил я, совершенно не готовый к такому повороту событий.
- Подарок?.. От Вас?..
- Цветы пропадут, понимаете!..
- Понимаю. Что ж, оставьте… Значит,
Виктор говорите?..
- Да, Виктор. Спасибо Вам огромное! До
свидания!
Я ушел в полном смятении. Хорошо еще,
что предварительно догадался засунуть коробочку с духами в букет, иначе трудно
представить, чем бы все закончилось. Но куда она могла уехать? Да еще без
ребенка – я отчетливо слышал его лепет за спиной ее мамы, пока разговаривал с
ней. Остро, как никогда, я ощутил, как муки ревности сдавили мне горло.
Не зная, что предпринять, я зашел к
Буяну. И, едва переступив порог, внимательно осмотрел пол. Женских сапог не
было. Хозяин, похоже, сидел дома один.
- Ты что это, привалил в женский день?
Наташку что ли поздравлял?
- Да нет. Шел мимо, дай думаю, проведаю.
Как дела то, все в порядке? А Гоша чем занимается?
- Гоша дома, поздравляет своих женщин.
Может, за пивом сгоняешь?
- Нет, извини, я бегу.
- Ну, как знаешь.
Я направился к остановке автобуса с
полной сумятицей в голове. Почему до сих пор мне ни разу не приходила
элементарная мысль, что у нее кто-то есть? Разве такая красавица может быть
одна? Теоретически каждый ее выход из дома может заканчиваться появлением
очередного поклонника. А я никого вокруг не вижу, кроме Гоши и Буяна.
Сидя в автобусе, я стал напряженно
изучать всех прохожих в окне в надежде увидеть Наташу. И тут заметил на
скамейке возле Дворца имени Орджоникидзе целующуюся парочку. То ли от
наступивших сумерек, то ли от воспаленного воображения, мне показалось, что это
она целовалась. На следующей остановке я пулей вылетел из автобуса и, что было
сил, побежал назад, к той скамейке. В висках у меня били барабаны, сердце
рвалось вон из грудной клетки. На миг мне даже представилась картина, как оно
выпрыгивает из меня, и я, пролетев по инерции вперед, падаю замертво, так и не
добежав до цели.
Вот она, эта скамейка! И парочка
по-прежнему сидит на ней в обнимку! Но, какое счастье! – это оказалась совсем
другая девушка.
Впрочем, ощущение невозвратной потери
вскоре вернулось, поскольку память постоянно возвращала меня к разговору с
Наташиной матерью. Я вспоминал ее удивление и интонацию в голосе, и кровь стыла
в моих жилах.
По ночам мне стали сниться кошмары, от
которых я просыпался и больше не мог сомкнуть глаз. В одном из них Наташа
поддалась на мои ухаживания и согласилась выйти за меня замуж. Но по дороге в
загс нас нагнал Буян и сказал, что забирает у меня Наташу, потому что они уже
помолвлены и просто крупно поссорились. «Извини!» - безучастно сказала мне она,
взяла Буяна под руку, и оба удалились. В другом сне Наташа сказала мне, что
выходит замуж за Гошу. «Но он же женат!» - не понял я. «Ну, что же теперь
поделаешь!» - был ответ. «У любви не бывает преград!» - голосом пророка изрек
Гоша, подняв указательный палец вверх. В еще одном сне я зашел в зрительный
зал, где хор девушек исполнял незнакомую песню, в которой были такие слова: «Ну
что ты за мужик такой!» Хористки смотрели на меня с укоризной, а хормейстер,
солидная дама в очках, посмотрев в мою сторону, погрозила пальцем. Наконец, сам
Пушкин, гневно глядя на меня с портрета на стене, произнес: «Чем меньше женщину
мы больше, тем больше нравимся мы ей!»
В первый же день после праздника я выехал
по привычному маршруту и направился к детскому садику. Но, не дойдя до него, на
улице увидел Наташу. Только была она без сына и направлялась совсем в другую
сторону. Рядом шел высокий, незнакомый мне парень. Меня они не заметили.
Я остолбенел и почувствовал, как земля
будто уходит из под моих ног. Возникло ощущение конца и полной, абсолютной
безнадежности. А с ним головокружение и холодный пот по всему телу. Я даже не
мог двинуться с места и так и стоял, потеряв счет времени.
Как я тогда доехал до дома и чем
занимался, ничего не помню. Запомнил лишь то, что уснуть в ту ночь мне так и не
удалось. В голову лезли то одни мысли, то прямо противоположные. Я то
успокаивал себя: «Может, ничего страшного не произошло? Может, просто встретила
знакомого?» То опять вспоминал ее отсутствие в праздник и разговор с ее
матерью. И в это время на мое сознание черной тучей надвигалось жуткое ощущение
несовместимости с жизнью. Опять земля уходила из под ног, опять прошибал
холодный пот, и было так ужасно, что хуже, наверное, уже не бывает.
Я лихорадочно искал выход и понял, что
если и есть у меня один-единственный шанс, он в том, чтобы при первой же
возможности признаться ей во всем и попросить ее руки. Дальше нельзя
откладывать ни одного дня.
Я тщательно обдумал свою речь. «Каждое
слово должно иметь вес» - твердил я себе. – «Нужно подобрать такие убедительные
слова, чтобы ей нечем было возразить». И мне казалось я нашел такие слова. «А
если и они не помогут, бухнусь ей в ноги, буду умолять, пока не согласится».
И снова в означенное время я поехал к
детскому саду. На этот раз все было как обычно: вот она идет с сыном, одна, без
того парня.
- Здравствуй Наташа! – подошел я к ней,
весь трясясь от волнения.
- Привет! Послушай, Виктор, зачем ты
сделал мне такой дорогой подарок? Я прямо не знаю, как им теперь пользоваться!
И не знаю, как перед мамой объясниться!
Видимо, я плохо знал женскую психологию,
потому что даже не предполагал такой реакции. В голове у меня все перепуталось
и я стал как-то неуклюже оправдываться, словно нашкодивший школьник.
- Я должна вернуть тебе эти духи! –
твердым голосом сказала девушка. – Пожалуйста, забери их.
- Наташа, что ты такое говоришь! Я
доставал их для тебя!
- Виктор, спасибо тебе, конечно, но я не
могу их от тебя принять.
Может быть, в этот момент и стоило
произнести свою припасенную речь, но я так был сбит с толку, что забыл половину
слов. Да и страх меня обуял, честно сказать. Знаю, надо признаться, да духу не
хватает.
У своего подъезда Наташа спросила:
- Когда ты здесь еще будешь? Я верну тебе
духи. Можно было бы и сейчас, но дома гости, при них неудобно.
Надо же – впервые она спросила меня,
когда я приеду на встречу с ней! Мне бы кричать от счастья, да повод не
позволяет. Поэтому я ответил уклончиво:
- На неделе приеду.
Домой я ехал со смешанными чувствами. В
свете сегодняшних событий заготовленное мной признание показалось мне не
таким-то убедительным. «Ничего, я переделаю его, в следующий раз скажу и, тогда
ей деваться некуда будет. И духи примет».
На этот раз я решил не торопить события.
Пусть, думаю, остынет немного. Выдержав десять дней, я поехал к детскому саду,
повторяя про себя заготовленный текст. «Все, решено, сегодня признаюсь и
никаких»!
Однако ее не было. Тогда я зашел в
детский сад и поинтересовался. Меня приняли за отца мальчика и сказали:
- Ваша супруга сегодня его не оставляла.
Я направился к дому Наташи, погрузившись
в невеселые думы. «Почему все происходит не так, как задумаешь? Словно мной и
происходящими событиями кто-то управляет, как марионетками. И специально делает
все наперекор». В душу закралось какое-то тревожное предчувствие. Я фатально
ощутил, что никак не в силах что либо изменить. Что все будет так, как хотят
неведомые кукловоды.
Зайдя в подъезд и остановившись перед ее
дверью, я не рискнул позвонить. «Пожалуй, это будет через чур. Еще решит, что я
за духами приехал». Тут я заметил дополнительный этаж, не жилой, и поднялся
туда, дабы не объясняться с соседями.
«Буду ждать ее здесь до потери пульса»! –
решил я про себя. И простоял так часа два. Дверь ее квартиры ни разу не
открылась.
Вскоре до меня донеслись звуки чьих-то
шагов. По лестнице поднимались два человека. Они оживленно разговаривали, и я
услышал невероятно счастливый девичий смех. Они все ближе и ближе. Кажется,
поднимаются на пятый этаж. «Надо же какая счастливая девушка! – подумал я. –
Должно быть здорово влюблена»! И тут, склонившись через перила, я увидел
Наташу, шедшую в обнимку с тем самым парнем, с которым я видел ее на улице. Она
положила голову ему на плечо,и лицо ее выражало такое счастье, какого я,
наверное, никогда не видел ни на одном лице.
Я был накаутирован, но словно
запрограммированный зомби стал спускаться по лестнице, чтобы прямо при этом
парне сказать Наташе приготовленные для нее слова. И все же остатки здравого
смысла остановили меня. «Что ты делаешь? – сказали они. – Разве ты не видишь,
как она влюблена? Не существует таких слов, которые заставят ее променять этого
парня на тебя! Это – конец»!
И вновь мной овладело жуткое чувство
полной несовместимости с жизнью. Но на этот раз оно дополнилось ощущением, что
сейчас, вот-вот, я свихнусь и оставшуюся жизнь проведу в желтом доме. Я зримо и
очень явственно это почувствовал.
И вот тут случилось нечто запредельное.
Над своей головой я увидел гигантскую человеческую ладонь – прозрачную, темную,
словно состоящую из черного газа, невесомую, неосязаемую и нематериальную. Она
без малейшего шума прошла сквозь меня, с головы до пят, и исчезла. Это длилось
секунду, а может и того меньше. Но после этого состояние измененного сознания
(любовь по-нашему) было с меня снято. И я ощутил это тут же.
В Наташе я не разочаровался. И,
наверняка, появись такая возможность, женился бы на ней. Но мне стало легко.
Исчезла щемящая, зубодробительная душевная боль. Исчезло сумасшествие,
навязчивое желание искать с ней встречи, говорить и думать о ней одной. Ушло и
жуткое ощущение несовместимости с жизнью от того, что она не моя. Я обрел свободу.
Можно жить дальше.
«Раз у них такая любовь, пусть будут
счастливы»! – сказал я себе и поехал домой.
Это был единственный в моей жизни случай
реального вмешательства потусторонних сил. До этого я практически был атеистом и никогда по большому
счету не задумывался об ином мире. Но с того момента оставаться атеистом стало
невозможно.
И, наверное, я должен благодарить ту
руку, не знаю, правда, какой сущности она принадлежит, за то, что фактически
спасла меня, если и не от смерти, то от сумасшествия.
|
| |
| |
| данила | Дата: Воскресенье, 01.12.2013, 15:46 | Сообщение # 12 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 9
Добрый Хуань Дунь
1
Один человек был добрым. Поэтому все его звали «добрый Хуань Дунь». Поэтому он был китайцем. Поэтому Хуаню ничего не оставалось, как быть со всеми добрым. Поэтому жилось Дуню тяжко. Поэтому он не хотел быть добрым, а хотел быть злым. Поэтому ему не удавалось быть злым, потому что он всё равно был добрым. Поэтому он был добрым, но несчастным. Поэтому над ним все смеялись, так как он хотел быть злым, но не мог и оставался, однако, добрым. Поэтому Хуань часто плакал от жалости к себе и к людям, которые всё-таки оставались злыми и смеялись над его добротой, называя её глупостью. Поэтому злым людям жилось гораздо веселее, чем Дуню. Поэтому он их всех ненавидел и хотел бы, чтобы они подохли. Но поскольку он был добрый, то они не умирали. Поэтому они его любили, но не очень. Поэтому лучше быть добрым,
чем злым, хотя и намного тяжелее. Поэтому «лучше» всегда не легче, чем быть добрым, а не наоборот. Поэтому я и написал этот рассказ.
2
Хуань Дунь как-то раз спросил у своего учителя: « Уважаемый, сколько будет, если от ноля отнять ноль?» Учитель тупо посмотрел на Дуня и больно ударил его по башке бамбуковой палкой. После этого Хуань больше не задавал учителю глупых вопросов.
В другой раз Хуань Дунь спросил у учителя: « О, мудрейший, сколько будет, если к нолю прибавить ноль?» Тот хитро улыбнулся и огрел ученика дубиной по хребту. Больше Дунь не задавал учителю умных вопросов.
3
Однажды Хуань Дунь шёл по Фридрихштрассе и встретил Штирлица. Штирлиц как всегда валял дурака и прикидывался советским шпионом. «Здорово, Хуань, дунь»!— предложил Штирлиц. Хуань дунул. Штирлица словно ветром сдуло. Но он по своему обыкновению не
растерялся - возник прямо в Белом Доме и сел играть в «поддавки» с Аленом Даллесом.
Выиграл три раза — коробку сигар, наручные часы, подаренные Даллесу президентом Рузвельтом, и шифр-коды радиосвязи военной разведки США. А Хуань постоял. Почесал свою репу и пошёл искать китайское посольство.
4
Лев Толстой очень любил китайцев. Он почему-то японцев любил гораздо меньше, а больше китайцев. Они ему были как-то ближе по духу. Да и самих по себе он их уважал. Он их уважал, как таковых. Вот раз, бывши в Москве, он увидел коло Хитровского рынка китайца, который в совершенно оборванном виде просил подаяние.
— Как тебя звать, болезный? Ви хайст ду?— спросил граф.
Наконец китаец сообразил, о чём его спрашивают и отвечает:
— Хуань Дунь.
— А, так ты китаец!— обрадовался Лев. — Ты мне скажи — знают ли меня в Китае? Я Лев Толстой. Писатель.
Но Хуань ни бельмеса не понял. Стоит, пожимает плечами и улыбается.
А классик посмотрел на него и говорит:
— Эх, рожа твоя китайская! По-русски ты ни в зуб ногой. Глупый какой. Прости, Господи. Ладно,— говорит,— поскольку я китайцев очень люблю и уважаю. То на вот тебе…
И дал ему все четыре книжки «Войны и мира». Он их завсегда с собой по городу таскал. Тесёмкой перевяжет и несёт. Вроде, как случайно.
Вот,— говорит,— отвезёшь на свою китайскую родину. А то вы там совсем одичали. Даже про меня не слышали. Заодно и русский выучишь.
И ушёл по своим литературным делам.
Так Хуань Дунь стал литературным агентом Толстого в Китае.
5
Хуань Дунь любил кататься на велосипеде, но не умел. Лев Толстой не умел и не любил кататься. Достоевский не умел, не любил и не катался на нём (имеется в виду велосипед). Максим Горький умел ездить на велосипеде довольно прилично, но не любил. Чехов любил кататься, не умел, но ездил. Бунин умел ездить, не любил, но катался. Набоков умел, любил кататься и ездил на велосипеде. Поэтому Хуань Дунь больше любил Толстого, чем Набокова.
6
Шёл тёмным вечером Хуань Дунь по берегу Москва реки. Вдруг, слышит, кто-то кричит, на чистом русском языке:
— Помогите! Тону!
«Что за притча, — подумал Хуань,— наверное, кто-то решил пошутить? Какие глупые шутки у этих русских!» И пошёл своей дорогой. А на следующее утро сообщили, что в этом месте утонул китайский подданный.
«Н-да,— подумал Дунь,— не всегда отличное знание русского языка помогает китайцам в Москве».
Немного погодя, ещё один случай. Прогуливался Хуань Дунь по набережной реки Москва. Слышит, что кто-то плавает в реке и кричит по-китайски: «Помогите, тону!» Услышав родную речь, Дунь улыбнулся и подумал: «Опять земляки шутят. Ох, и развелось нашего брата в Москве!..» И в весёлом настроении пошёл домой в Лионозово.
А утром по радио сообщили, что в этом месте действительно потонул китаец.
Или аналогичный случай произошёл с самим Хуань Дунем. Он как всегда вечером гулял по набережной Москва реки. Поскользнулся на арбузной корке и бултыхнулся в воду. Но помня два предыдущих случая, звать на помощь не стал, ни по-русски, ни по-китайски.
Наутро по телевизору сказали, что силами московской милиции был задержан и оштрафован за купание в неположенном месте китайский гражданин Хуань Дунь. После этого происшествия Дунь сменил место своих вечерних прогулок и сейчас его можно увидеть на дорожках в парке культуры и отдыха имени Горького.
7
"Почему люди не летают, как птицы"?— подумал Хуань Дунь и прыгнул с Останкинской башни.
Валдис Пельш увидел в окне своего кабинета пролетающего Хуаня и подумал: "Скоро зима. Новый год! Вот и китайцы уже улетели. Пора мне в тёплые края",— и загрустил.
А Иван Ургант, увидев летящего Дуня, подумал наоборот: "Пора мне в тёплые края. Вот и китайцы уже улетели. Новый год! Скоро зима,— и сильно обрадовался.
Ну, а Константин Эрнст, как увидел, что с башни упал китаец, то вообще перестал думать и закричал страшным голосом:
— Новый год! Пора мне в тёплые края. Скоро зима. Вот и китайцы уже улетели,— и
стал звонить и заказывать авиабилеты.
И только я, увидев, как летит Хуань, подумал: "Бедный Дунь. Он же не умеет летать",— и заплакал.
8
Хуань Дунь сидел дома и ничего делал. Он ни о чём не думал. Ничего не ел. Ничего не хотел. Он, как нарочно, старался быть никаким, чтобы я не мог о нём ничего написать. Но я, всё же, оказался хитрее его и написал о том, что он сидел дома, ничего не делал, ни о чём не думал,
ничего не ел, ничего не хотел и, как нарочно, старался быть никаким, чтобы я не мог о нём ничего написать. Но это ему не удалось и так как я хитрее его, то я написал, что Хуань Дунь сидел дома... и так далее.
9
Хуань Дунь решил перепрыгнуть ВКС (великую китайскую стену). Он разбежался, скакнул, но не смог перепрыгнуть и больно ударился лбом о ВКС. Тогда он усилием мысли приказал ВКС перепрыгнуть через него. Стена, сначала нехотя, но, всё же, перевалилась через Хуаня. Дунь
проскочил под ней. Тогда стена обратно перепрыгнула через него. Он под ней. Она через него. Всё быстрее. Быстрее. Я смотрел на эту чехарду, пока у меня не зарябило в глазах, и не закружилась голова. Плюнув на пол, я оделся и пошёл гулять в городской сквер имени поэта Кольцова, смотреть на красивый фонтан, а не на эту китайскую чехарду.
10
— Допрыгался,— сказала Хуань Дуню супруга, злобно сузив свои и без того узкие глазки,— о твоей глупой доброте уже даже в России узнали.
— Ну и что. За это меня и прозвали «добрый Хуань Дунь», потому что я со всеми добрый, как молоток,— и показал жене язык.
— Красавчик!— крикнул Хуаню, пробегавший мимо молодой человек кавказкой наружности.
Вторая половина Хуаня посмотрела на язык Дуня и сказала:
— Фу, какой он у тебя не красивый,— и убежала за молодым человеком с Кавказа.
А Хуань Дунь посидел или постоял, что неважно, с высунутым языком. Потом положил язык обратно в рот. Больше ему нечего было делать.
11
Хуань Дунь утром занимался умственной гимнастикой. Одно движение мысли было сделано им так неловко, что он вывихнул себе мозги. Вывихнутый ум Хуаня стал воспринимать окружающую обстановку совершенно неправильно. К тому же у него стал косить левый глаз, но поскольку глаза у Дуня были узкими, то это не сильно бросалось в глаза. Ощущение было такое, как будто обстановка сильно бросалось ему в глаза. Он решил вызвать доктора, который лечит и вправляет мозг. Прискакал доктор Малахов и сказал:
— Сейчас мы вас мигом вылечим, и у вас мозги будут, как у меня, здоровыми.
После чего намешал в склянке какой-то отравы из лекарственной травы и дал больному. Дунь выпил то, что доктор Малахов хотел, чтобы он выпил. После чего у него окосел второй глаз и открылся третий. Мозги перевернулись в башке, выпрыгнули и улетели. Хуань Дунь долго смотрел им вслед, помахивая на прощание ушами. Доктор Малахов ускакал вслед за хуандуневыми мозгами. Впрочем, Дунь считал, что лечение прошло удачно — третий глаз так ярко светился в темноте, что он мог ходить ночью без фонаря, а без мозгов голове стало легко и приятно. Вследствие чего он стал ещё добрее.
12
Хуань Дуню было тридцать три года, когда он заблудился в сумрачном лесу. Три дня ничего не ел и был голоден, как слон. А тут, как назло — ни зайчика, ни лисички, ни, я извиняюсь, хотя бы вороны с сыром, каковой, по тонкому замечанию поэта, она весело и беззаботно держала во рту. Тут главная тонкость в том, что «во рту», а не в клюве. Ну, ладно…
Тут, глядь: кот в сапогах волочится мимо и, главное, на Хуаня, сукин сын, ноль внимания, то есть игнорирует. В шляпе с пером, шёлковой чёрной бархатной накидке, на боку шпага, на руках кожаные перчатки, на ногах хромовые сапоги со шпорами. Вылитый д,Артаньян.
«Хоть и не зайчик, но всё одно еда»,— подумал Дунь.
— Кыс, кыс, кыс,— стал подзывать его Хуань по-китайски. Мол, котинька, подь сюды.
Кот в сапогах увидел Хуаня и бодро крикнул ему:
— Бон жур! Чего тебе, китаец? Что случилось?— и смело пошёл в сторону Дуня.
Это он (замечу вскользь) опрометчиво поступил.
Дальше и описывать больно. Кинжальный приём кун-фу отключил нашего любопытного и благородного котика. Остались от него только сапоги, шляпа, накидка и шпага. Перчатки исчезли.
—————
Хуань, довольный и сытый, лежал под сосной, ковыряя шпагой в
зубах. «Тоже мне мушкетёр! Корейцы, вон собак едят и то ничего, а тут,
подумаешь, кот. Хорошо ещё, что не Буратино попался. А любопытный вкус у этого
любопытного кота»,— оправдывая себя, думал Дунь.
Вот и верь после этого молве: «Добрый Хуань, добрейший Дунь!» А, как мигом обработал Котофеича! Я, конечно, понимаю — голод ломал и не такие характеры. Простим ему эту мимолётную слабость.
Отдохнув немного, Хуань нарядился в трофейный гардероб и зашагал в сторону китайской границы. Сапоги были ему малы, потому что ноги у котов намного меньше человеческих.
13
Хуань плохо разговаривал по-русски. Вернее, он вообще на нём не говорил. Просто не умел. Он хотел говорить, но не знал как. Жил он в бытовке у Лукича. Лукич это наш дворник и по совместительству вахтёр или как сейчас принято говорить консьерж. Лукич увидел Хуаня спящим на лестнице, сжалился и пригрел его у себя. За это Дунь убирался в подъезде, в
дворницкой и подметал двор. Так что Лукич смог посвятить всё своё время и силы славному
поприщу консьержа.
Лукич, как я уже говорил, человек жалостливый. Он сразу увидел, что китаец совсем не
говорит по-русски и решил заняться его обучением — выступить в новой роли учителя русской
речи. Начало учёбы было традиционным. Как всегда в России первое, с чего начинают — учат для начала пить водку и ругаться матом. Не отошёл от этого многократно апробированного метода и Лукич. Тем более, что обоими этими искусствами он владел в совершенстве.
Свои уроки он начал незамедлительно. И поначалу Хуань делал поразительные успехи в обоих направлениях. На первых парах он особенно быстро запоминал короткие слова из двух-трёх букв. Это ему было привычно, потому что его родной китайский язык состоит из таких коротких слов. Несколько хуже было с длинными словами, не говоря уже о выражениях. Но тут Лукич применил свой оригинальный метод обучения. Он этот метод называл «шоковой терапией» и в
подпитии признался мне, что считает себя в этом смысле учеником Егора Гайдара.
Я был свидетелем одного такого урока. Так что могу рассказать подробно.
Как-то я зашёл к Лукичу в бытовку — мы с ним иногда перекидывались в шахматы. Лукич в этот момент рассказывал Хуаню о своём житье-бытье в деревне, где он жил до того, как переехал в город.
— Здорово. Заходи. Садись. Сейчас сыграем,— сказал он мне и продолжил свои воспоминания.
— Вот, Дуня — он так китайца называл — стало быть, жил я в деревне. Неустроевка прозывается. Работал в колхозе. Землю пахал. Но ведь как мы работали при социализме?! Я тебе сейчас в стихах расскажу. Поэт один народный написал. Только я, жалко, его фамилию не помню. Ну вот, слушай и запоминай.
Он встал в картинную позу, откашлялся и продекламировал:
Идёт лошадка вдоль борозды.
Ей до п…ды и мне до п…ды.
Стала лошадка. Дай, покурю!
Ей по х…ю и мне по х…ю.
— Вот так, милок, мы и трудились в поте лица.
Дунь весело повторял последнюю строчку. Видно было, что ему нравится русская народная поэзия.
Давай,— сказал Лукич,— сначала пообедаем. У нас сегодня щи и картошка в мундирах. Верно, Дунька? Сейчас, только картошка сварится.
Хуань смешно, по ослиному закивал сверху вниз своей головой, покрытой, похожими на половую щётку, чёрными с синевой волосами.
Действительно, по бытовке носился дразнящий дух мясных щей. За спиной Хуаня в кастрюле на электрической плите зазывно бурлила и булькала картоха.
Под ногами крутился неизвестно откуда взявшийся кудлатый щенок. Он, почуяв мясной запах, жалобно скулил и тёрся о ноги Лукича. Лукич заметил мой интерес и пояснил:
— Это Дунька где-то его подобрал и приволок. А я думаю, не хай себе живёт. Всё веселее. Тоже ведь живая скотинка. Я его Тошей назвал. Как, хорош!?
— Ничего, симпатичный,— ответил я.
— Дуня, ну-ка скажи «картошка»,— потребовал Лукич.
Хуань смешно подпрыгнул на стуле, раскрыл рот и попытался повторить:
— Кар, кар, кар, — дальше у него не получалось.
Лукич тем временем снял кастрюлю с плиты и, слив кипяток в умывальник, поставил её опять на плиту — посушить картошку. По бытовке потянулся картофельный туман. Разлил в большие эмалированные зелёные миски горячие дымящиеся щи и расставил перед нами на столе. Принёс на тарелке, нарезанный крупными ломтями, чёрный пористый хлеб и репчатый лучок. У меня аж
слюни потекли.
— Говори, «кар-тош-ка»,— не унимался Лукич.
— Кар, кар, кар,— выводил Дунь. Дальше, хоть убей, не
выходило.
Лукич зашёл за спину Хуаня и начал мне криво подмигивать, носом указывая на бедного китайца.
— Кар, кар, кар,— продолжал мучиться Дунь.
— Ну, наладил каркать. Ворона!— хитро улыбаясь, проговорил Лукич.
И тут произошло то, чего ни я ни Дуня никак не могли ожидать. Лукич снял крышку с кастрюли. Выхватил из неё огненную большую картофелину и одним движением, оттопырив ворот рубашки Дуня, закинул её ему за шиворот, а другим — прихлопнул её своей широкой крестьянской пятернёй.
— Кар!— истошно завопил китаец, извиваясь от боли.
— Вот тебе «кар»!— победно прокричал Лукич,— а вот тебе «Тошка»!.
Тут он подхватил с пола щенка и швырнул его в миску со щами, стоящую перед Дунем. Щенок истошно взвыл. Крики их слились в один дружный хор. Хуань весь мокрый, в бахроме из варёной капусты вскочил из-за стола и стремглав выбежал из дворницкой. Щенок быстро успокоился, стал лакать оставшиеся в миске щи.
Я, под впечатлением случившегося, сказал Лукичу:
— Ты, Лукич, того… кажется, перегнул. Слишком жестоко ты с ним.
Лукич, добродушно улыбаясь, ответил:
— Ничего. Шоковая терапия! Иначе разговаривать не научишь.
Мне что-то расхотелось играть в шахматы. Я быстренько доел свои щи и, сославшись на неотложные дела, ретировался.
Но, что удивительно, когда я через месяц увидел Хуань Дуня, он уже вовсю лопотал на каком-то тарабарском наречии, отдалённо напоминающее нашу речь. Правда, вид у него был плачевный — половина головы забинтована, рука на перевязи в гипсе. При ходьбе он отчаянно хромал на одну ногу. Шоковая терапия Лукича давала свои результаты. И я подумал, что Лукич обязательно научит его разговаривать по-русски, если, конечно, Хуань Дунь останется в живых.
14
— Ж…па,— сказал Хуань в воздушное пространство, ни к кому не обращаясь.
— Полная,- поддакнула жена.
— Кто «полная»?— спросил Дунь.
— Ну, то о чём ты сказал,— пояснила супруга.
— Да, я сказал, а ты ответила, что «полная». У кого?
— «Не у кого», а вообще.
— А я знаю у кого,— сказал Хуань и посмотрел на нижнюю половину своей половины.
Жена повертелась у трюмо и сказала:
— Вовсе не полная, особенно в профиль.
— Какой ещё профиль?
— Такой же, как у тебя.
— Мне сказали, что в профиль я похож на Нифиртити.
— Она же женщина.
— А я кто?
— А ты, мне кажется, наоборот, если в профиль.
— Это, если в полный, а так на неё, царицу.
— Ну, вот ещё… Сморчок!
— Где?
— Ни «где», а кто.
— Ты вечно путаешь — где кто.
— Не путаю. Я сказала, что ты сморчок.
— Это в профиль?
— В самый полный.
— А как же Нифиртити?
— Тебя обманули.
— Нет. Я их знаю. Они честные люди. Они всегда дают в долг. Правда, под процент.
— Я их знаю?
— А я знаю — или да?
— Это Изя с Бэлой?
— Я знаю?
— И ты им поверил?
— Конечно, когда они очень честные…
— Бог мой, они ведь даже не китайцы!
— Я знаю? А мы-то сами давно китайцы?
— Помалкивал бы. Ну, что ты сидишь? Сделай мне приятно. Иди, начисть картошку.
— Я так не могу.
— Что ещё?
— Что-нибудь одно.
— Что одно?
— Или приятно или картошка.
— Сначала картошка.
— А можно наоборот?
— Я уже сказала.
— Вот так всегда — приятное потом. Где твой батат, который надо чистить?
— Ой, я не могу! В спальне под одеялом поищи. Может быть, заодно и деньги там найдёшь.
Хуань обречённо потащился на кухню, приговаривая:
— Деньги, деньги, одни только деньги, всюду деньги. Ж…па!
— Причём полная,— крикнула вдогонку его китайская половина.
15
Однажды Хуань Дуню приснилось, что он гусеница. Он долго ползал по веткам и объедал зелёные вкусные листики. Великий Бог насекомых хранил его и никакая тварь его не слопала. Через некоторое время Хуань, будучи во сне гусеницей, почувствовал, что с его телом происходит что-то непонятное — оно постепенно начало становиться жёстким и, наконец, застыло.
— Что это со мной происходит?— спросил он неизвестно кого.
— Ты окуклился,— ответил ему неизвестно кто. Дунь подумал, что это Бог насекомых.
— Послушайте, и долго мне ещё быть куклой?
— Не усложняй. Сколько надо столько и будешь,— ответил ему тот, кого он считал Богом насекомых.
Ему показалось, что прошли сотни лет и ожиданию не будет конца. Но внутри него что-то происходило, шла какая-то работа. «Что Он опять задумал»?— пытался догадаться Хуань. Наконец, настал день, час и минута, когда внутренняя работа закончилась и тот же голос произнёс:
— МОжим нАчать!
Он зашевелился и понемногу стал вылезать из своего маленького саркофага, с каждым новым движением чувствуя, что на спине у него выросли, пока ещё смятые и не способные к полёту, крылья. Это было удивительно — второй день рождения. Всё вокруг и он сам было пронизано светом и теплом. Ему захотелось летать. Крылышки, согретые лучами и нежным дыханием ветра, постепенно расправились, стали лёгкими и прочными. Мельчайшие волоски, покрытые
лёгкой цветной пудрой, засверкали на солнце и явили миру небывалый по красоте причудливый рисунок. Он неуверенно пошевелился, но быстро освоился, вспорхнул и полетел. Поднявшись вверх, он увидел заброшенный сад, в котором он ползал, когда был ещё гусеницей и не видел ничего, кроме веток и листьев; изумрудный холм, заросший бурьяном, крапивой, полевым цветом, кустами калины, бузины и боярышника; на холме - старинный дом со смешными деревянными колоннами; маленькую, казавшуюся с высоты ещё меньше, речку под холмом, медленно пробирающуюся сквозь заросли ивняка и изгородь осоки, покрытые ковром ряски изгибы и заводи.
Он, то парил, почти не шевеля крыльями, то, резко взмахнув, взлетал вверх или падал вниз. Летал и не мог до конца насладиться чувством полёта. Он впервые ощутил, что такое свобода и счастье.
Но, всё же, первый полёт утомил его. Надо было отдохнуть. Он, сделав небольшой круг, опустился в заросли холма. Приземлился на широкий лист лопуха. Подставил расправленные крылья под жаркие лучи и задремал.
Он очнулся, когда уже было поздно. Успел боковым зрением увидеть, как мелькнула сзади тёмно-зелёная тень. Его накрыла лёгкая, мелкая сетка и мир вокруг сразу погас и съёжился, как
будто солнце заслонили тяжёлые осенние тучи.
— Интересный экземпляр. Надо будет показать отцу,— сказал молодой человек.
Это был долговязый юноша в белых футболке и шортах. Лица его Дунь не разглядел.
Хуань ничего не успел сказать, потому что юннат брызнул ему в лицо какой-то мерзостью. Он задохнулся, потерял сознание и умер. Душа его, взлетев невысоко, видела, как юноша поднял сачок. Аккуратно, чтобы не помять и не испортить крылья, положил его в специальную коробочку и закрепил крылья полосками.
В тот же момент Хуань проснулся. На душе было скверно. Во рту он ощутил противный миндальный вкус. Но было в этом и нечто положительное — теперь он точно знал, почему не любил Набокова.
16
Хуань Дунь прожил с женой двадцать пять лет. Был у них ребёнок Жэнь Я. Жэнь Я жил, жил с родителями и стал стройной симпатичной девушкой, потом вышел замуж и родил Хуаню с женой внука Сэн Ю.
Жена подумала и сказала:
— Хуань, я живу с тобой уже двадцать пять лет, ты мне надоел, как горькая китайская редька и двадцать шестой год я жить с тобою не желаю.
Дунь удивился и говорит:
Как же так? Моя дорогая супруга, Машенька. Двадцать пять лет были-жили и, кажется, всё было
ровно и даже мы родили ребёнка Жень Я, который родил нам внука Сэн Ю, а ты между тем кочевряжишься и не хочешь жить со мною двадцать шестой год.
О-ха-хе-ху-хо!
— Ты, Дунь,— говорит жена,— хоть и не очень умный, но всё правильно понял.
Хуань говорит:
— Ни рожна я не понял. Почему?
— Потому что,— отвечает ему уже бывшая жена,— я люблю другого человека и ухожу от тебя к Саш Э, а ты можешь уходить из квартиры к кому и куда хочешь.
Саш Э оказался крепкой усатой женщиной. Неизвестно каким она была хозяином, но, кажется, любила пить из чайных стаканов рисовую водку. Словом, зажили они мирно и счастливо с бывшей женой. А Дунь сначала опять ничего не понял, а когда понял, то слегка тронулся
и съехал с квартиры, и с катушек. На этих же катушках его привезли в психическую лечебницу.
17
Тут доморощенные критики обвиняют меня в прямом подражании Даниилу Хармсу. Не могу не ответить. Во-первых, Хармс неподражаем. Поэтому
подражать ему бессмысленно. Я не большой охотник до бессмысленных занятий.
Во-вторых, если уж говорить серьёзно, то я должен открыть жуткую тайну. В
результате реинкарнации и по закону сохранения вещества бессмертная душа Хармса
вселилась в моё бренное тело. Так что, если мои рассказы и напоминают творения
самого Хармса, то удивляться этому не приходится, потому что я и есть Хармс.
Как это не покажется удивительным. Что же касается моего высказывания в
рассказе, где встречаются Толстой и Бунин, о том, что мне «не о чем писать».
Речь, если кто не в курсе, идёт о известном историческом случае, когда на
жалобу Бунина Толстому, что ему не о чем писать, тот ему ответил, что, «если не
о чем писать — пишите о том, что не о чем писать». Повторяю, случай этот
действительно был, тому есть свидетели и не я его придумал. Вот я и решил
написать об этом рассказ. А, что до того, что мне не о чем писать, то нельзя же
верить всему тому, что я пишу. Желаю моим критикам больше чувства юмора и
иронии. С приветом, участник 9, в прошлом
Хармс.
Сообщение отредактировал данила - Четверг, 19.12.2013, 03:47 |
| |
| |
| Dolgov | Дата: Вторник, 03.12.2013, 08:34 | Сообщение # 13 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 10
Мамины рассказы
-Мам, расскажи что-нибудь о своем детстве! – прошу я.
Мать неоднократно уже рассказывала о маленькой тоненькой как тростинка девочке Люсе в вылинявшем голубом сарафане с выгоревшими белыми волосенками- о той, которая на фото шестидесятилетней давности стоит рядом с бабушкой Евдокией. Но хочется послушать еще. Мама рассказывает о своем детстве каждый раз, словно впервые. И помнит все события прошлого гораздо лучше, чем то,что случилось вчера.
-Ну а что рассказать?
-Со скольки лет себя помнишь, расскажи?
-Наверное,лет с трех… свою прабабку помню…бабушка мария. Мне три года было,а ей сто три. Она на печи, значит, лежит, а я мячиком каким-то играю, об печь его стукаю- да об пол! Об печь- и об пол! А бабушка Мария болела, и стук этот ее раздражал. «Люська!» - говорила- «Дай ты мне умереть спокойно!» а я маленькая была, думаешь, что-то понимала?И опять за мячик. Так бабка Мария и померла…
-А про деда Павла расскажи!
Я не знал своего деда со стороны матери, потому что тот умер,когда меня еще не было.
-Про папу… папа был на фронте,когда я родилась. Это было в сорок первом. Его призвали, они ушел на фронт, а мама была беременна мною. Я- пятая в семье. «последыш»- меня мамка называла. И все пятеро у нее в войну выжили, хотя такое трудное было время… Было как-то , мы ели похлебку из лебеды, потому что другого ничего не было…
Только один раз за три года папиной службы мама увиделась с ним,когда их часть стояла в Вологде в сорок втором. Приезжала к нему… а меня он увидел только когда домой с войны вернулся.В сорок четвертом возвратился домой, из госпиталя(его контузило). Лежу на печке, смотрю- дверь открылась и входит какой-то чужой высокий дядька. Я с печи-на полати. Испугалась, да так там и лежу. Он сел к столу, достал сушки, чай заварил...Я любопытным глазом заглядываю, что же он там делает, у нас в доме. А он заметил меня и рукой манит, и говорит: «Ну что, дочка, давай знакомиться будем!» смеется по-доброму так.. Я с печки спрыгнула и кричу: «папка приехал!» Он меня сушками солдатскими угостил. Вот так я с папой познакомилась.
- про школу расскажи! Про школу!
-а в школу я ходила за десять километров от дома. Каждый день! От Скоблева через Тимонино.Вот как хотела учиться! Десять километров не шутки! А зимой как было страшно ходить, так мы с девчонками с соседних деревень большой компанией сбивались и шли...
Учительница меня любила. А я любила стихи в юности- ой, как мне некрасов нравился! Я его «железную дорогу» наизусть запомнила ...как-то сама собой.. и вот, учительница меня вызывает: «Смирнова!» А я встаю и рассказываю ей всю эту длииинную ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ...» Славная осень, здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит...»
И мама рассказывает на память казавшееся нам в детстве огромным стихотворение Некрасова. Она так же рассказывала и «Бородино» Лермонтова.Не удивляюсь, как запомнила. Удивительно, как она все это помнит до сих пор!
-А летом- осенью я собирала бруснику, чернику, голубику, на базар ходила продавать. У сельмага иногда встану с лукошком- покупали , и за лето на школьную форму я так себе и зарабатывала!
А работать я начала рано. Мне четырнадцать было- я нянькой стала, чужого ребенка нянчила, смотрела за ним. Потом , когда школу уже закончила- папа председателю ведро меда отнес, чтобы меня из колхоза отпустил- поехала я в Ленинград. На завод устроилась. Не хотели сначала брать по возрасту, мне еще семнадцати не было, в октябре должно было только исполниться. Я сказала: «Буду работать наравне со всеми! Возьмите!» Взяли... Ну работа на кирпичном заводе не из легких была...
Про кирпичный завод я слышал уже десятки раз, но всегда рассказывает и что-то новое добавляет. А было или не было- кто сможет разобраться?
-На меня парни заглядывались, молоденькая была, красивая...
и правда, красивая мама была... фотографии передают скромность, сдержанность и очарование молодой двадцатилетней девушки, выглядящей на карточке несколько старше своего возраста. Старше и серьезнее не за счет косметики, вещей, а просто из-за выражения лица.
-А один раз я человеку жизнь спасла. Не веришь? Было такое, действительно было... Вахтанг его звали... Я любила плавать, плавала далеко и долго,и в речке, и в море... Научилась в деревенском пруду, в том, который с пиявками...ну ты помнишь, ты должен помнить, мы тебя приводили туда с тетей Валей. Как не помнишь? А как тете Вале палец укусил, тоже не помнишь? Ну-у... Она хотела чтобы ты ягоды перебрал вместе с нами, а ты спрятался за поленницу, а потом она подошла к тебе сзади и хотела поймать- а ты взял и куснул ее! Ну чистый волчонок! Ничего, она на тебя не обиделась, смеялась даже... дитё ведь..но как укусил..ведь до крови... И спрашивали тебя потом: тебе не стыдно? А ты- нет, не стыдно! Эх, ты..Сашка...Ну так что я говорила...а-а, про Вахтанга. Так он плавал еле-еле, видимо, рос не у воды, научился во взрослом возрасте,а там в реке было течение холодное. И ногу у него судорогой свело.И никого не было вокруг кроме меня- далеко заплыли только он и я. И вот, тащила я его на себе до берега...а он как полоумный, глаза вытаращил от страха и за меня цепляется, за шею мою. «Потонем!»- кричу – «Отпусти, я тебя держу!». Он понял, и давай одной рукой загребать, грести, значит, мне помогает. А второй за плечо держится... Хохма просто...здоровый мужик, а я такая маленькая- еле дотащила его. Тяжело было. Приглашал потом нас с подружками к себе в Тбилиси. Фруктами нас задарил, полные корзины привозил! Благодарил все. И сильно я ему нравилась...но в Тбилиси не уехала с ним!
-А расскажи про ту поездку к бабе Дуне, когда мы с тобой ездили..мне три года было. Что-то помню, а что-то нет...
-Ну, ты тогда крюка боялся. Положили тебя спать в маленькой комнате, а над кроватью черный металлический крюк прикручен. Так ты кричал: «Меня здесь не ложите! Не хочу здесь спать!» Помнишь?
А еще ты все хотел с нами на болото пойти. Тебе жутко интересно было, что же такое это болото, о котором взрослые столько говорят.. Тебя им еще пугали, а ты все равно хотел клюкву с нами пособирать, а тебя не брали – смотри еще там за тобой...
Эх, может, когда-нибудь побываешь там еще раз...
А помнишь тетю Надю? Она из Ленинграда тогда приехала, а ты и говоришь: «Тетя надя приехала из Питера, маслица и колбаски привезла!»
А еще у тебя как раз был в июне день рожденья, все подарки подарили, а тетя Зина приехала позже и ничего не знала об этом. Ты ее как стал дразнить «Ничего не подарила, ничего не подарила!» До того дошло, что поехала она в город и купила тебе сладостей каких-то и панамку. После этого ты ни разу больше не сказал «ничего не подарила», как в рот воды набрал!
...-Жила я в общежитии, очень скромно. – рассказщывала дальше мама. –Но никогда в долг не брала, не «побиралась». Лишь однажды случай был: до зарплаты два дня оставалось, а денег у меня совсем не осталось. Накануне мы с подругами в театр ходили... в Большой... я последние деньги на это потратила! Ну и вот, не ем я ничего, так как нечего...иду на работу..отработала- домой. Все перед глазами плывет. Вагонетки тяжелые, умоталась вконец. И меня – чувствую- ведет от голода... Пришла, никому ничего не говорю... А с нами жила девчонка одна, Надя. Вот она одна меня и спросила: «А что ты такая бледная? Приболела?» Я сказала, что не ела два дня. «Так что же ничего не говоришь?!» - удивилась Надя, угостила она меня чаем с пирожками, я и повеселела. А назавтра зарплату дали!..
...-А когда за папу твоего вышла замуж-свадьба была самая скромная. Мы просто пошли и расписались. Он-в военной форме, я- в платье, одолдженном у подруги. Не свадебное, нет, просто нарядное. И прическу я сделала красивую- «бабетта» она называлась. Была в то время очень модной. Я ведь тоже следила за модой!
Родители знали, что я с Сашей встречаюсь, но я им только потом написала, после свадьбы, что замуж вышла. «Ну что , приезжайте, познакомимся с зятем» - ответила в письме мамочка. И посылку нам прислала. Там- варенье из брусники, клюква с сахаром и вязаная шаль шерстяная...теплющая! И рушник, который она сама ткала и вышивала. Льняной. Красивый... Ну, ты видел его, он в шкафу у меня на второй полке лежит, вместе со скатертью, тоже самотканой. Память мамина...
...Когда Таней забеременела, решили мы делать аборт. Я молодая была, глупая, мало что понимала...Никто нас по этой части никогда не то чтобы не учил- даже разговоров таких с родителями мы вести не могли...стыдно! Вхожу в кабинет, вся трясусь, губы белые -от переживаний, значит.. Думаю, делать-то надо... У нас ничего ведь нет кроме комнаты в общежитии на три семьи и лейтенантской Сашиной зарплаты...и моей, конечно... Ни мебели, ничего, как у людей бывает... А тут еще я в декрет уйду...куда же нам ребенка? А медсестра так рассудительно и ласово говорит: «Первый раз на аборт, да? А мужа нет?» - «Есть муж», - говорю – «Так шла бы ты лучше домой, девонька!» ну, я и пошла, слезы проглотила и пошла.
Через положенное время Танька родилась. А сделай я аборт, может, ни Таня, ни ты не родились бы. Так что спасибо той медсестре...
Жили мы с Таней в Колпино, потом пришлось в Омск переехать- мужа туда перевели. У него отец жил в Симферополе, а моя мама- в Скоблево, деревеньке под Вологдой... Сестры тоже в разных городах. Надя- в Ленинграде, Зина- в городе Сокол, Валя в Вологде, а Мария- ту судьба аж на Дальний Восток забросила... Вот так наша родня по свету раскидана оказалась...
А свекровь моя приехала к нам неожиданно, когда я тобой была беременна. И пока гостила, все было не по ней. Мне рожать срок подходил- укатила в свой Геленджик. «Ребенок будет визжать, орать... спать мешать!Зачем вам вообще второй ребенок?» Я тогда поняла Сашиного отца, почему он с ней развелся.
Эту «злющую свекровь», свою бабушку Таню(в честь которой названа моя сестра) я так никогда и не увидел. Ни она к нам, ни мы к ней не приезжали. А когда мы уже переехали в Симферополь- мне исполнилось в то время восемь- папе пришла телеграмма о ее смерти. Он уехал на похороны. Моя кровать стояла напротив окна в маленькой комнатке. Мы снимали полдома, в большой комнате родители с телевизором, в маленькой-я. И вот, засыпаю, вдруг ветка за окном- хрясь!- по стеклу, да с таким характерным хрустом, будто человек ее сломал, не сама она сломалась под сильным ветром и в окно стукнула... и шепот такой тихий: «Сашо.. Сашко..» Я повернулся на другой бок, от окна отвернулся, одеяло на голову натянул- и спать.
-Это баба Таня на тебя посмотреть приходила! – мать в ответ на мой сбивчивый рассказ даже не улыбнулась и не назвала выдумщиком, как это обычно бывало.
..Самая любимая тема маминых воспоминаний- не детство в деревне, среди лесов, грибов и трав, не жизнь в Ленинграде, не замужество; любимое, о чем она всегда рада рассказывать- это о том, как меня родила.
Таня была первым ребенком, ею родители особо не заимались. Ни желания, ни опыта, ни времени не было. А я родился у мамы в 40 лет. Причем, запланированным не был, но ждали меня с радостью. Поэтому у мамы в памяти отпечаталось состояние такого блаженного ожидания, и она готова рассказывать о всех тех событиях вечно. Впрочем, не все прошло гладко...
-Я тобой ходила, лимоны ела-ела... Ой, нет, путаю я вас! Это Таней я лимоны ела. И кефир пила литрами. А тобой- меня от морковки было не оторвть! Поэтому ты такой смуглый родился, словно загорал там, в животе! А медсестра и говрит: «Папа-то нерусский?» - «Русский, - говорю – русский»...
а еще- не доносила я тебя. Сроки совсем другие ставили... Саша на сборы уехал. Я стирать собралась. Стираю- вдруг по ногам полилось. Воды отошли. Не больно, не страшно. Ну, отошли и отошли. А схваток нет. Я спать легла. А на следующий день- началось! Приехал Саша и мы пошли в роддом. Пешкм. Благо, он рядом находился. Посмотрели меня и- «немедленно рожать!» А родовой деятельности нет.. Лежу... Слабеькие такие схватки... А воды давно ужеотошли, вчера вечером. И меня стали готовить: «у вас же ребеночек один есть? Не переживайте, мертвеньким может родиться.» Значит,воды отошли, а тебя матка душит, сдавливает..задыхаешься или уже задохнулся... Я лежу – и дышу, глубоко-глубоко стала дышать. Мне что-то вкололи... Я дышу-дышу, чтобы у тебя кислород был. И все пошло нормально! Ты родился, губы синие, очень смуглый и с черными волосами!Я увидела эти волосенки черные, кудрявые- и поняла, в чем дело было. Болело, тянуло где-то под желудком...думала, изжога постоянная или еще что-нибудь...А это волосы твои мешали, я так и представила ясно, как они там, в воде колыхались...
Ты смуглый был, прямо желтый, и врач сказала, что у тебя желтуха. Стали проверять. Анализы все в норме. Я сказала: «Да у вас у самой желтуха!» И уехали мы с тобой домой. Саша приехал за нами. Ты был кудрявый... ну, словно негритенок! Жаль, мы тебя не фотографировали.. а потом эти твои кудряшки скатались и начали расти обычные волосы, не такие черные и не такие кудрявые...
А сколько ты болел в детстве! Кошмар просто... Когда переехали в Симферополь- болеть практически перестал. А в омске мы ведь жили на самой окраине, рядом дымил завод.. «Нефтяники»... вот у тебя и была бесконечная простуда... Зато теперь – какой парень вырос!!
-Мам! А медовый месяц у вас с папой был?
-Был. Ну как не быть. Каждый год был такой месяц. Нам отпуска давали, и мы старались, чтобы они совпали. Саша меня по всему Крыму возил...
Сначала одни, потом с Таней ездили, в основном- в симферополь, а оттуда уже- к морю. Потом появился ты- с тобой мы поехали отдыхать в Ялту. Первый раз ты море увидел- засмеялся и как побежишь! Я испугалась, бегу за тобой, ты ведь плавать еще не умел. Поймала уже в воде. Ты вырывался и убежать все норовил. Приходилось за тобой следить на пляже, чтобы не дай бог не случилось чего. Я за тебя все детство так боялась...Вечно все не слава богу... А вообще ты очень спокойным ребенком был. Папа принес тебе кубики с буквами-а ты уже к тому времени алфавит знал- и давай слова выкладывать, сначала простые, затем посложней. Папа в шоке был. Так ты научился читать, тебе три года было. Наверное, так рано научился, потому что я тебе, грудному еще, постоянно читала по вечерам. У нас детская книжка была «Какая бывает роса на траве». Детские рассказы про бабочек и других насекомых, про природу.Так вот, я тебе прочитала страничку из нее и ушла в магазин. Тебя с Таней оставила. Потом вернулась, а Таня кричит: «Мама, мам, а Сашка что, уже читать умеет?» Я удивилась, тебе два года было.. Таня рассказала, что ты взял эту книжку, положил перед собой- и как давай про этих бабочек и про росу рассказывать- все слово в слово. Память удивительная была... Ты быстро все схватывал, быстрее, чем другие дети. Хотя вот- не сразу заговорил... «Сова», «Нога» - только мы от тебя и слышали. Сова- это игрушка такая пушистая стояла на секретере напротив кровати. А нога- это ты ногу поднимал и говорил так смешно. «Мама, папа» - не говорил. И вообще говорить не хотел. «Да», «Нее».. Повезли тебя к дедушке на самолетике. Вышли там за ворота. А возле дома росли огромные высоченные тополя. И ты вдруг говоришь громко: «Тополя шумят...» Задумчиво так... Я чуть не упала! Сразу предложениями заговорил...
А в школу ты пошел, в первом классе тебе скучно было и за поведение неуды ставили. Потом мы собрались в Симферополь переезжать, а Таня встречалась с мальчиком, с олегом..и замуж вышла, чтобы человека не потерять. В Омске осталась.. Свадьбу сыграли, папа против был, на этой свадьбе напился... Ну да, он вечно всем был недоволен. Вот и сейчас – внучки уже невесты, и ты женился наконец- а он все недоволен. Вот так и жизнь прошла, тоглядываешься- раз- и нет ее... А дети у меня красивые выросли! И внуки! Вот я- всем довольна!
Мама улыбается, вокруг глаз собираются морщинки. Но они ей не прибавляют лет, а наоборот- молодят. Ведь когда вспоминаешь то, что было давно – словно становишься снова молодым и переживаешь то, что было, опять и опять...
«Эх, раз
еще раз,
еще много, много раз...»
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Вторник, 03.12.2013, 08:45 | Сообщение # 14 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 11
ИТАЛЬЯНСКИЙ РОМАН
часть первая
ГЛАВА 1.
- Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединения Рима к Итальянскому королевству в 1870-м году.
Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно
задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто,
рисорджименто, после рисорджименто... Ну да, расхожее понятие для итальянцев.
Это почти то же, если у нас сказать «после революции» или «после отмены
крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861-м году. Такое
совпадение...
Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой.
Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее,
предгорье. Это – в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное,
скоро Верона.
И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона –это... Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам.
А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано
в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.
Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не
исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне
возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный
сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее на исключениях из общего
правила. Как наша «Анна Каренина», например.
«Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже
суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на
отбор сюжетов...
Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:
- А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный
известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь... Этот городок
Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если
по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров.
Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.
- Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла,
двинулся по проходу к выходу из автобуса.
- А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.
- Нормально, спасибо, сам доберусь.
Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на
шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что
впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах,
только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по
этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.
Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо
любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные
дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять...
Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе.
Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1
км, до озера Гарда 30 км, до Брешии 55 км, до Милана 160. А обратно до Венеции,
откуда он прибыл, 114 км. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в
Милан, хоть опять в Венецию. А можно... Можно свернуть вот на это шоссе,
уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять
километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.
И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она
направлялась в нужную сторону. Однако «Фиат» старой модели (кажется, 60-х годов
прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из
машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в
кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным,
но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом.
А дальше? Тоже тривиально... Однако поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!
Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «Фиата». Улыбнулся, будто знакомому.
- Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то
утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там. – И махнул рукой
вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы... э...
- Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.
- О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы... что, кто?
- Я из России, путешествую. Праздно.
- Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!
- Да, согласен, прекрасное занятие.
- А вы хорошо говорите по-итальянски.
- Моя прабабка была итальянкой.
- О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!
- Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, чёрт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули
революционные бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне
любовь к Италии и ее языку.
- Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.
- Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу –
Лора.
- О, Грациани – известная фамилия в Италии. Например, был такой Бонифацио Грациани, композитор семнадцатого века. А еще был генерал... Но это только
между нами! – Старик понизил голос и явно игриво проложил палец к губам: – Про
него у нас не принято говорить, запятнанная личность. То есть т-с-с-с!
Петр кивнул и усмехнулся:
- Да-да, мне бабка что-то рассказывала. То есть прабабка, Лора, так все
ее звали в семье. Только она говорила не о генерале, а лейтенанте. Хотя, может
быть, потом он стал генералом?.. Ладно, не будем о нем, вы правы: т-с-с-с!
- О, мы поняли друг друга! Тогда о композиторе, о Бонифацио Грациани . Он был не слишком
знаменит, но если ваша прабабушка знала о нем, то, значит, понимала прекрасное.
А что в этой жизни прекрасное? Музыка!.. Ах, забыл! А я? Пора и мне
представиться, так ведь? Антонио Сальви, честь имею...
Пока шел этот диалог, Петр продолжал рассматривать наряд и лицо неожиданного собеседника. Наряд был явно не к месту и не ко времени. Ну, пожалуй, из XVIII столетия. Как
называлось это одеяние? Кажется, редингот. Иначе говоря, дорожное мужское
полупальто, но довольно длинное, несколько приталенное, темно-зеленое, явно не
по погоде. Под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами
рукавов. Теперь – шляпа: невысокая, с полями, узкими спереди и загнутыми с
боков. Лихо! Но еще более лихо то, что виднелось под шляпой: на голове старика
– седой парик. Но какой! Завитый по бокам, а на затылке с косичкой и синим
бантом. Ну, прямо театр! Сбежал с репетиции этот старик, что ли? Забавно,
однако. Забавен он сам и его старенький «Фиат». Ладно, «Фиат» хоть старый, но
нормальный, а вот старик – он шут гороховый или тронулся умом? Или, как говорят
в России, косит под такого? Интересно, черт возьми. Ты спрашивал: что впереди?
Вот что – вылезший из «Фиата» старик в рединготе и парике с косичкой и синим
бантом. Как его... э, Антонио Сальви, так он назвался. Синьор Антонио, короче.
- Прошу, синьор Пьетро, в мою карету, – галантно указал на машину старик и хохотнул: – Лошадей нет, но есть лошадиные силы! Мы в Леньяго, да? Туда, туда, конечно! Всего-то
пять минут... – И уже в машине, после того как с места взял хорошую скорость и
лихо покатил вперед: – А что мы туда? А к моему тезке, синьору Антонио Сальери.
Да? Конечно! В его музей.
- Что, уже есть музей? – удивился Петр и опять подумал: сумасшедший или нет?
Старик на миг оторвал руки от руля:
- Музей?
Разумеется, есть! Ибо есть я. Я и есть Антонио Сальери. Меня все так и зовут,
там, в Леньяго. Сначала называли двойником Сальери, а потом просто Сальери.
Почему? Я исполняю его роль. Да, давно, уж лет десять как. Пока мои тупые,
верящие злокозненным наветам соотечественники были уверены, что Сальери
причастен к смерти Моцарта, и потому бежали от него, как от чумы, даже от
упоминаний о нем, я, знавший истинную правду... а она в том, что бедняга Моцарт
почил сам, то ли от ревматической лихорадки, то ли от некой геморрагической
формы гриппа, ведь тогда в Вене была страшная эпидемия...
- Да ну? – перебив, опять удивился Петр, но тут же решил, что впредь не стоит
иронизировать: пусть этот тронутый старик городит своё, лишь бы нормально
вписывался в повороты на такой-то скорости.
И тот продолжал вдохновенно:
- Именно так, сударь! Тогда, в ноябре и декабре 1791 года, в Вене была страшная эпидемия
гриппа. Много смертей. В общем, как говорится, крайне тяжелая
эпидемиологическая ситуация. И при чем тут Сальери, отравление и прочие глупости? Ревматизм или грипп, или одно наложилось на другое... Так вот, я, не верящий всяким легендам, собственноручно создал маленький музей Сальери. Браво, Сальви, то есть я! И что? Тогда, в те годы, меня прокляли! Обходили музей, то есть мой дом, стороной, а два раза даже срывали табличку, мемориальную табличку с указанием, что тут музей великого
композитора Сальери. Ко мне приезжал сам начальник нашей коммуны, а однажды еще
какой-то человек из Вероны, из административного центра. Дескать, запретить мы
не можем, но лучше, если табличку, на которой написано, что в этом доме музей
Сальери, эту табличку снять и вообще о таком музее не говорить, а то,
понимаете, общественное мнение, а еще туристы всякие, что крайне важно для
наших исторических мест. В общем, чтобы их не отпугнуть. Ну, вы понимаете.
- Конечно, понимаю,– согласно кивнул Петр, – доходы от туризма – это святое.
- Да плевать мне было на тупых туристов! – произнес старик с презрением, но тут же его лицо
приняло благостное выражение. – А вот умные ко мне заходили, то есть в мой
музей. И я им рассказывал правду. Но главное, про самого синьора Антонио, про
его жизнь и творчество, про великого композитора и несчастного, оклеветанного
человека. Портреты показывал, копии партитур. Предлагал послушать его оперы или
концерты, симфонии. Пожалуйста – вот записи, садитесь, слушайте. И на клавесине
предлагал поиграть – ну, кто умеет, конечно, а кто не умеет, так просто
послушать звук, ибо я сам хорошо играю. А еще говорил, что именно на этом
месте, где мой дом и музей, когда-то в восемнадцатом веке был дом Сальери, но
впоследствии, в наполеоновское нашествие, он был разрушен. Но есть я, который
всё возродил, сделал музей! Ну, скромный музей, конечно, всего-то две комнаты,
но сделал! Сам, один, на свои средства! И во всем свете другого такого не было
и нет до сих пор, да, даже сегодня, когда с имени Сальери наконец-то, спасибо
Святой Деве, снято проклятье. Вы знаете об этом, да?
- О чем? – не понял Петр. И успел подумать: кажется, не такой уж он сумасшедший, этот ряженый в Сальери артист. Скорее чудак-благодетель. Музей создал, сам, на собственные деньги, не муниципальные.
- Богатенький, что ли? А хоть бы и так.
Теперь лицо старика окрасилось злорадным удовлетворением:
- О чем я? О главном, сударь, о главном! Это знаменательно и символично! В Милане, именно в Милане, рядом с театром Ла Скала находится Дворец Правосудия. Ну да, это если
от театра идти к Соборной площади, в двух шагах. И вот там, во Дворце
Правосудия, в мае 1997 года, в главном зале того Дворца... Я там был, знаете
ли, специально прибыл из Леньяго, чтобы насладиться...
- Да что же там было-то? – не удержался Петр, поскольку старик делал торжественные паузы.
- А вот что! Там проходил необычный судебный процесс. Какой? Рассматривалось преступление двухсотлетней давности! Слушалось дело АнтониоСальери об отравлении им великого Моцарта! И всё как положено: обвинитель,
защита, свидетели, то есть записи исторических современников, заключения
медиков, лечивших заболевшего и вскоре умершего Моцарта в декабре 1791 года,
заключения сегодняшних экспертов, мнения историков, биографов Моцарта и
Сальери, – в общем, да, всё как положено, повторяю. И вот вердикт: Сальери
оправдан. Через два века! А миф развенчан! Согласитесь, сударь, это редкий
случай, когда развенчивается устойчивый миф. Ура! Я выиграл!
- Поздравляю, я рад за вас и Сальери, – негромко
проговорил Петр, стараясь скрыть усмешку.
- Истина! Вот кто оказался в выигрыше. Редкий случай! И с тех пор... О, стоп, вот и Леньяго,
а теперь сюда... сюда, к нашему с Сальери дому... Прошу, синьор Пьетро!..
Оказалось, в этом трехэтажном доме на тихой узкой улочке синьор Сальви занимал половину
второго этажа. Сколько там комнат, Петр не понял, потому что хозяин сразу
провел его в те две, которые отведены под музей. Но сначала была медная доска
при входе в дом, о которой шла речь в машине. Там Петр прочел, что на этом
месте находился дом, где родился Сальери, а теперь здесь музей композитора.
Внизу приписка: 2-й этаж, вход бесплатный, позвонить хозяину. Звонок в виде
колокольчика имел место быть ниже доски – так, что и подросток мог бы
дотянуться. Это специально, пояснил синьор Сальви, для моих учеников,
осваивающих игру на клавесине, в Леньяго таких двое, очень талантливые
мальчики. (Смотри-ка, подумал Петр, старик занят еще и педагогикой! Создал
музей, преподает – вот такие дела, ничего себе сумасшедший! Похоже, я был не
прав. Чудак – да, но вполне в своем уме.)
Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. В пролете – большой портрет.
Несомненно, это Сальери. А кто же еще должен встречать гостей? Хороший портрет, анфас, поясной.
- Это не подлинник, к сожалению, а заказанная мной копия с портрета Йозефа Мелера, –
проговорил синьор Сальви и замер на несколько секунд, как показалось,
благоговейно, будто лицезрел портрет своего кумира в первый раз. Петр тоже
вгляделся. На вид лет пятьдесят, без парика, спокойный взгляд темных глаз,
плотно сжатые губы. В верхней одежде – не исключено, в том же темном рединготе,
под которым виден темно-синий сюртук с серебристыми пуговицами и каким-то
орденом на груди слева. Что еще? Крупная золотая цепь на шее, поверх
белоснежного жабо и высокого стоячего воротника под самый подбородок. Ясно,
такое одеяние не на каждый день, почти парадное, видимо, специально для
портрета. Однако лицо, взгляд! Полное спокойствие, удовлетворенность и... и
все-таки некое любопытство, некий интерес. То есть никакого безразличия,
самодовольства, живой человек в расцвете сил, еще ждущий новых удач, успеха.
- Да, здесь он почти на пике свой блестящей карьеры, конец восемнадцатого столетия, –
подтвердил синьор Антонио. – Еще многое впереди: музыка, новые оперы, симфонии,
дирижирование, педагогика, велики ученики, среди которых Бетховен, Лист и Шуберт,
награды, в том числе Орден Почетного легиона. Разве такой может быть
отравителем, помилуйте!.. Ладно, пойдемте дальше, прошу, прошу...
Действительно, тут было именно так, как старик поведал в машине. Еще – портреты на стенах: опять Сальери, Моцарт, Бетховен, Глюк, кто-то еще, виды Вены и Венеции.
-Да-да, это Венеция, – пояснил синьор Антонио. – Тогда, в 1750-м году, когда родился
Сальери, наш Леньяго входил в состав Венецианской республики, отдельного,
самостоятельного государства. Эта Венецианская республика просуществовала до 1797 года, когда была поделена между Францией и Австрией. Венеция отошла к Австрии, а Верона и Леньяго находились как раз на
границе Австрии и Франции, на реке Адидже, и кто кому принадлежал, один Господь
знает, я и сам запутался в этих спорах и дележах между Бонапартом, эрцгерцогом
Австрии Францем и Папой Пием VI.
- Ну да, – покивал Петр, – немудрено запутаться.
- Неважно! Нам важно, что формально Сальери родился в Венецианской республике, хотя с шестнадцати лет жил и работал в Вене, где и умер. А как он туда попал? Сирота, потерял обоих родителей еще в детстве, его воспитывал старший брат, отдал учиться музыке. Маленький Сальери прекрасно учился, делал неслыханные успехи, играл на клавесине, пел в хоре собора Святого Марка, и вот тогда, в 1766 году, на него обратил внимание
придворный композитор австрийского императора Иосифа II некто Леопольд Гассман. Вот его
портрет, взгляните!
Старик указал на одну из картин и продолжил:
- Этот Гассман, светлая ему память, оказался в Венеции по каким-то своим делам, но, повторяю, обратил внимание на Сальери и взял его с собой в Вену. Понравился ему юноша,
понравился – и тем, что талантлив, и характером. И началась венская жизнь
Сальери – и так до конца. А Гассман стал благодетелем: обучал своего любимца
всему, в первую очередь музыке, преподавал, содержал – в общем, заменил ему
отца. Но главное, сделал ему потрясающую карьеру! Да, ввел Сальери в тесный
круг придворных императора, а тот ценил музыку и таланты, сам хорошо музицировал,
а к тому же молодой Сальери нравился ему воспитанностью и светлым умом. Бывает
такое – всё одно к одному, и всё в нужную сторону...
Так, переходя от экспоната к экспонату (партитуры на столах под стеклами, фотографии обложек каких-то изданий на немецком языке, нотные сборники), Петр прослушал лекцию о
жизни, творчестве и действительно блестящей карьере героя этого маленького
музея. Надо признать, говорил синьор Сальви интересно и, учитывая его возраст,
никак не занудно, не улезая в детали и лишние подробности, хотя, судя по всему,
знал их предостаточно. Короче, Петр даже не устал и слушал внимательно. Старик
нравился ему всё больше и больше. Вот так-то! – хмыкнул про себя: жизнь – это
вечная неожиданность, особенно, когда праздно путешествуешь. Что впереди? –
вспомнил своё. А вот что: впереди поворот судьбы – этот старик Сальви и не
кто-нибудь, а оболганный Сальери. Старик, исполняющий роль Сальери, ставший его
посмертным двойником, и это в наше время, спустя двести лет! И верно, чего
только не бывает, если странствовать по земле. Надо путешествовать,
надо!..
Во второй комнате стоял небольшой клавесин и старинное бюро на загнутых ножках, над
которым сидел единственный портрет. Некая молодая дама в строгом, с небольшим
вырезом, платье, явно из того времени. Не то чтобы красивая – скорее,
миловидная, обаятельная, со спокойной гордостью в глазах, без вызывающего
эротизма. Такие теперь не водятся.
- Да-да, – указал синьор Антонио, – это та, с которой Сальери сочетался браком – и на всю
жизнь. Даже в поздние годы он называл ее любовью своей жизни. Терезия фон
Хельферсторфер. История такова: в Вене Сальери давал уроки музыки какой-то юной
графине, воспитывавшейся в монастыре Ордена Кармелиты, и среди ее подруг
оказалась дочь довольно знатного господина, вот эта Терезия, тоже воспитанницы
этого Ордена. Сальери было двадцать три года, ей – восемнадцать. Через год он
добился ее руки. Свадьба состоялась в 1774 году. Что дальше?
Тут возникла пауза, и потом:
- Дальше – счастливый брак. Однако... У них было семь дочерей и один сын, но до взрослых
лет дожили лишь четверо из дочерей, а сын умер в молодости. Сама же Терезия
ушла из жизни в 1807 году, когда ей было немногим за пятьдесят. Бедный Сальери!
Какая странная судьба: с одной стороны, блестящая карьера, европейская
известность, почет, обеспеченность, высший музыкальный пост при императоре –
главный капельмейстер и руководитель Придворной капеллы! – а с другой стороны... с другой – постоянные потери, а на финале жизни – злобная клевета. Так и умер оклеветанным, и это проклятие продлилось потом еще почти двести лет, в течение которых не исполняли его музыку и даже имя пытались забыть, вычеркнуть из истории. Но правда восторжествовала в конце концов, да! Есть в Леньяго театр Сальери, есть мой музей, есть! Мы всё делали, чтобы сохранить память великого маэстро. И сохранили!.. Э, синьор, желаете
послушать клавесин?
Петр машинально кивнул, и не по возрасту эмоциональный хозяин (хотя, понятно, итальянец, он и до гробовой доски такой!) уселся за инструмент. Полились звуки.
- Это из концерта для клавесина соль мажор, сочинение Антонио Сальери, – важно сообщил
синьор Антонио, не отрываясь от игры.
Играл он, скорее всего, превосходно, однако оценить, насколько, Петр не мог, поскольку не был знатоком музыки, не слишком разбирался в тонкостях исполнительства и вообще
слышал клавесин вживую, а не по радио или телевидению, в первый раз. Ну да
ладно, предположим, старик играет превосходно, но мелодия? Она как-то не
выводится из исполнения. Кажется, упорядоченный набор звуков. Да, приятный,
нежный, но и только. И старомодно все-таки.
Минут через пять синьор Антонии торжественно поднял руки, и клавесин стих. Руки, как крылья, застыли над клавиатурой. Красиво! Да, он актер, талантливый актер. В общем, воплощенный Сальери. Парик, одежда, осанка, эти руки. Восемнадцатый век. Клавесин, портреты того времени. Будто попал в прошлое, путешественник!
- А теперь уже не я, – услышал, – то есть Сальери не в моем исполнении. Теперь в исполнении оркестра. – И указал на висевшие на стене звуковые колонки. – Это моя
стереосистема. Великолепный звук, поверьте. – Поднявшись, он извлек из
старинного бюро несколько дисков и показал их Петру. – Да-да, записи, записи!
Сальери в записях! Уже издают! Теперь, ха-ха, можно! – И залился почти
сатанинским смехом, но на петушиных тонах. Успокоился и продолжил: – Давайте
послушаем вот это. Увертюра к «Армиде». Чудо! Вы не в курсе? Ну, конечно!
«Армида» – это с тех пор не исполнявшаяся опера Сальери, барочная, маэстро
написал ее в 1771 году, тогда ему был всего двадцать один год, всего лишь! И
эту его оперу поставили в Вене, а тремя годами спустя, знаете где? В вашем
Петербурге. Чего только не бывает! Вена – и далекий Петербург, о Дева!.. Так,
внимание! – Он вставил диск в выдвинувшуюся нишку проигрывателя, стоявшего на
бюро, и поднял палец. – Слушаем!
Да, это музыка, понял Петр. Трагичная и возвышенная. А кто такая Армида? Кажется, какая-то волшебница, славившаяся искусством обольщать и сильным характером. Из Гомера
она, что ли? Ну ладно, а сама музыка?.. Дослушав увертюру, сказал:
- Согласен, это сильно. Однако...
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Вторник, 03.12.2013, 08:46 | Сообщение # 15 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 11
ИТАЛЬЯНСКИЙ РОМАН
продолжение
- Однако – что? – насторожился синьор Антонио, так и стоявший у бюро.
- Ну, как бы это выразить? Настроение есть... да нет, всё есть, но мелодия? Мелодии нет.
Невозможно напеть, воспроизвести голосом на слух, даже если десять раз
послушать. Вот, например, у Россини или Моцарта, у них есть мелодии, их можно
напевать, а тут...
- А вот вы о чем, синьор Пьетро! – никак не смутился хозяин и даже усмехнулся. – Вы правы,
тут настроение, состояние, порыв души. Да, признаем, Сальери не был великим
мелодистом, но гармонии, гармонии! Это тоже великая музыка, другая, но великая.
Не мелодия, но гармония, да!
И тут Петр сострил:
- То есть он был не мелодистом, а гармонистом.
Спасибо, синьор Антонио не оценил этого юмора, выраженного на итальянском в мысленном переводе с русского. Вероятно, на итальянском сказанное прозвучало вполне безобидно.
- Да, гармонии, высокие, выверенные гармонии. И операм Сальери рукоплескал, в том числе,
Моцарт, уж не говорю о Глюке.
Петр перевел дух и решил впредь не судить о том, в чем не профессионал, и к тому же не обижать хорошего человека, убежденного в величии того, кому поклонялся и кому, судя по
всему, посвятил свою жизнь.
- Спасибо, я рад, что мне довелось слушать музыку Сальери. Великого маэстро Сальери, –
добавил дипломатично и поднялся из кресла. – Спасибо еще раз – за
гостеприимство, за ваш музей, за экскурсию и музыку. Это было неожиданно для
меня, заезжего из далекой России, и чудесно... А где я оставил свою шляпу?
- Ах, вы уже уходите? – явно опечалился старик. – Так скоро? А кофе не желаете? Не здесь, а
в моих комнатах? Мне было бы приятно пообщаться с вами еще, синьор.
И как тут откажешь? Милый старик, никак не раздражающий, даже забавный. Актер! Двойник
Сальери! Парик, седые кудряшки, синий бант на затылке!.. Забавно, да. Чего
только не откроется в путешествии! Ну что, рискнем еще?..
Выйдя из музейных комнат, оказались в коридоре, за ним – на маленькой узкой лестнице, по
которой поднялись в комнату с открытой лоджией, откуда хорошо просматривалась
довольно широкая река внизу и за ней часть городка.
- Да, это наша река Адидже, хотя по-немецки – Эчь. Так говорят наши исторические соседи
австрийцы – Эчь. Начинается в Альпах, а впадает в Адриатическое море. На ней,
выше по течению, Верона. Кстати, в Вероне на Адидже – известные
достопримечательности: замок Кастельвеккио, мост Скалигеров, мост Понте Пьетра.Знаете, что это такое?
- Не знаю, но сегодня вечером окажусь там и посмотрю, выясню.
- Чудесно. Тогда не буду надоедать подробностями. Садитесь, сейчас будет кофе, хороший кофе, уверяю вас.
Старик вышел куда-то, а Петр расслабленно плюхнулся в плетеное кресло в лоджии. Ему стало совсем хорошо. Всё складывалось интересно. Интересной была вчерашняя Венеция,
интересной и красивой дорога в Верону, хотя где-то на полпути он задремал и
многое не увидел. Ну да не беда, увидит на обратном пути. А здесь – этот
неожиданный старик, актер, играющий Сальери, этот музей, портреты, клавесин, музыка. Можно ли было ожидать подобного? Да уж! Хорошо, интересно, и даже уходить отсюда не очень-то тянет. Ну, еще полчасика за кофе со знатоком старины, патриотом Леньяго и поклонником Сальери, пусть всё это почти театр, театр, не исключено, с элементами
стариковской навязчивости и фантазий, однако ж где еще такое встретишь?
- Пейте, сударь, вот ваш кофе. – Старик уселся в кресло рядом. Петр отхлебнул, и, поскольку
совсем расслабился, тут его черт дернул:
- А скажите, синьор Антонио, если так... если почти двести лет существовала легенда, то,
может, неспроста? Как известно, легенды на пустом месте не рождаются. Или, как
говорят в России, нет дыма без огня. Э, я вас не обидел? Мне просто любопытно,
откуда и как всё это взялось. Такой устойчивый миф, такой афронт, можно
сказать, афронт всего интеллектуального человечества: Сальери – отравитель. Ну
да, Моцарт – гений, а Сальери – злодей. Это как, откуда?
Кажется, опять пронесло: синьор Антонио отнесся к вызову вполне спокойно, даже с пониманием.
Только покивал и вдруг улыбнулся.
Видать, привык к подобному вопросу и не раз отвечал на него. Молодец, в общем.
Петр с облегчением вздохнул, даже не став ругать себя за то, что мог обидеть
человека.
- Значит, все-таки маленькая лекция? – И раздался ехидный смешок. – Извольте, синьор
Пьетро. Итак, итак... Будто бы Сальери завидовал Моцарту. Ха-ха, это кто кому
завидовал? У Сальери, в отличие от вечно нуждавшегося Моцарта, блестящая
карьера, достаток. Так? Так! Но дело не только в этом. Например, Глюк,
царствовавший тогда в музыкальной Вене, ценил Сальери как оперного композитора
выше Моцарта. Вот так-то! Еще: Сальери был прекрасным педагогом и, мало того
что учил, но еще и кое-что делал для своих учеников, помогал им, в том числе
материально, а с иных, из несостоятельных семей, и вовсе не брал плату.
Например, пятнадцатилетний Шуберт. Он обязан Сальери очень многим, почти всем.
Бесплатные уроки, которые маэстро давал безвестному тогда мальчишке!.. А
Бетховен? Почитайте, что Бетховен писал о Сальери! Бетховен был одним из его
учеников, и эти уроки Сальери помнил всю жизнь. Да, маэстро бывал вспыльчивым,
ибо итальянец по крови, но быстро отходил, и все отмечали его доброту,
доброжелательность и отсутствие зависти к собратьям по цеху. Ну, и многое
другое, характеризующее его сугубо положительно. Вот уж странный завистник и
отравитель, не правда ли? Чушь! Это Моцарт мог бы ему завидовать, Моцарт!
Далее. В Вене то время существовал слух, что будто бы на премьере «Дон Жуана» раздосадованный музыкой Моцарта Сальери освистал ее. Однако это опять же полная чушь: Сальери не присутствовал на первых представлениях оперы – ни на премьерной в Праге, ни
затем в Вене. Да и вообще такое поведение в театре первого императорского
капельмейстера просто немыслимо! В театре? Императорский капельмейстер?
Освистать? В присутствии высочайших особ? Трижды ха-ха!
И еще деталь: за полгода до смерти Моцарта, в апреле 1991 года, в Вене исполнялась его, Моцарта, симфония, и дирижировал ею – кто? Сальери! Причем дирижировал блестяще, а ведь мог бы и вовсе отказаться. Симфония имела огромный успех. Ничего себе
дирижер-завистник!
Ладно, это ясно.
Ясно, что налицо бред. А теперь по делу.
Когда Сальери
было под семьдесят, у него появились и стали нарастать признаки того, что
теперь называют болезнью Альцгеймера. Его поместили в госпиталь в Вене. Он
терял рассудок, плохо ориентировался в окружавшей обстановке, но, когда светлел
умом, то хорошо помнил прошлые события. В периоды просветлений он решительно
отвергал слух о причастности к смерти Моцарта, эту чудовищную клевету. Изредка
его навещали ученики, всегда относившиеся к маэстро с теплотою, и вот один из
них, известный пианист и композитор Игнац Мошелес, оставил следующую запись
после свидания с Сальери в госпитале, это было в октябре 1823 года. Слушайте.
Синьор Антонио прикрыл глаза и монотонным голосом процитировал:
- «Он выглядел призраком и говорил незаконченными
фразами о своей быстро приближающей смерти. В конце он сказал: «Хотя я
смертельно болен, я хочу заверить Вас честным словом, что нет совершенно
никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чем я: Моцарт, что я
якобы отравил его. Но нет. Это злобная клевета, одна только злобная клевета.
Скажите миру, дорогой Мошелес, что старый Сальери на краю смерти сам Вам это сказал».
Тут старик встрепенулся и заговорил уже горячо:
- А откуда взялся этот слух? Да от самого Сальери, вот парадокс-то! Но от душевнобольного
Сальери! После неудачной попытки самоубийства его поместили в клинику для
душевнобольных, и там... будто бы он сам рассказывал о том, что отравил
Моцарта. Это известно из тетрадей Бетховена, хотя Бетховен отмечал, что такое
признание было лишь свидетельством тяжелого состояния Сальери, то есть его
самооговором, бредовой мыслью, не более того. Однако сей бред подхватили
бульварные немецкие газеты, на которые, кстати, опирался ваш Пушкин, назвав их
авторитетными. Авторитетными, Матерь Божья! Вот что писала одна из них, наиболее «авторитетная», она называлась «Algemeine musikalische Zeitung». Речь о
Сальери: «Говорят даже, что в бреду больного воображения он винит себя в
преждевременной кончине Моцарта». Вот так – в бреду больного воображения! И как
вам нравится это «говорят даже»?
А теперь, сударь, я посмеюсь. Один известный французский поэт, получив от биографа
Моцарта отрицательный ответ на вопрос о доказательстве вины Сальери, сказал:
«Жаль, был бы интересный сюжет». Отлично, да? Ха-ха! Тот «интересный сюжет»
возник на основе мифа, легенды, а на самом деле – на основе подметного слуха,
абсолютно непроверенного и, теперь совершенно понятно, ложного. Вот ваш Пушкин,
черт бы его дернул, первым и заглотил сей крючок, написав трагедию «Моцарт и Сальери»...
Э, я не оскорбляю ваших чувств, синьор Пьетро?
- Рассказывайте дальше, – деликатно предложил Петр.
- Да, именно ваш Пушкин! И именно с его подачи, с этой трагедии, возник и подлился на два
столетья негласный запрет на музыку Сальери. Известнейший маэстро, прекрасный
композитор не просто умер – его убили, ибо убили память о нем. Зато какая
литература, какая дьявольская психология, какая внутренняя борьба! Добро и зло,
вечная тема! Миф, к созданию и поддержанию которому приложил свою руку, да, сначала
русский гений Пушкин, а после него обладатели Оскаров англичанин Шеффер со свой
пьесой «Амадеус» и Форман с тем же фильмом. Искусство выше правды – бывает и
так, черт подери!
А Сальери тихо умер в 1825 году. В Вене, где и похоронен. Там скромный памятник на его могиле.
И почти двести лет не было ни его музыки, ни его доброго имени. Но были и есть
отдельные люди, единицы, которые уже много лет делали всё, чтобы
восторжествовала истина и зазвучала светлая музыка! Так нам повелел Господь.
Истина святее всего! И мы это сделали. Музей Сальери в Леньяго, правосудие в
Милане в 1997 году, опера Сальери на сцене Ла Скала в 2004 году, театр Сальери
в Леньяго, исполнение его музыки – еще не по всему миру, но скоро будет так. И
записи, уже повсюду записи его опер, концертов, симфоний. Пластинки, диски...
Теперь меня никто не считает антипатриотом, предателем Италии, сумасшедшим. Я
выиграл эту битву с невежеством, честь имею!
Через пару часов Петр был в Вероне, перед тем наотрез отказавшись от того, чтобы синьор Антонио провожал его до автобуса на автовокзале, который на одной из площадей Леньяго,
неподалеку от музея. Я сам, сам, сказал, я люблю ходить и
ездить сам, тем более пришел мальчик. Мальчик – это один из тех, кто у старика
обучался игре на клавесине. Симпатичный мальчишка лет десяти-одиннадцати,
молчаливый, с башкой в темных кудряшках...
В общем, Петр поблагодарил за всё, обещал заглянуть еще разок, если так сложится (хотя это
вряд ли, добавил, надо бы завтра возвращаться в Венецию), и они распрощались. И
хорошо. Доза общения с этим стариком оказалась как раз достаточной. Если
перебрать, то может и надоесть. Должна быть мера, пусть перед тобой даже
двойник Сальери. Это актерство, выспренные речи, пафос, упёртость – всё так, но
в меру. Хотя, признаем, рассказы о Сальери были интересными, Петр узнал много
нового. Прямо детективная история. И что-то старик не договорил про Милан – а
что? Ну да ладно.
Рейсовый автобус на Верону пришлось ждать почти час. Тоже не страшно. Перекусил в ближайшем кафе на площади, глянул на окрестности, на реку... как ее? Адидже, да. О чем думал? Об этом старике. Вот уж неожиданность! И сам старик, и узнанное о Сальери. А,
вот что еще! Вот что раздражает, вот что засело! Его высказывание о Пушкине.
Дескать, черт его дернул поверить в подметный миф и написать «Моцарта и
Сальери». Заглотил крючок, дескать, с этого всё и пошло... Ну, как бы там ни
было в действительности, а когда ругают Пушкина, это неприятно. Чертов
патриотизм! Хотя нет, тут не патриотизм, а правда. Величие Пушкина – это
единственная правда России. Вот так-то. Поэтому не надо его трогать, не надо!..
И потом вспомнил, уже в автобусе, когда подъезжал к Вероне, вспомнил фразу
Пушкина, хотя и не точно, скорее всего. Я презираю мое отечество, но я не люблю, когда об этом говорят иностранцы.
Так, что ли, он сказал? Но смысл именно такой*.
Ладно, тут всё ясно, поэтому бог с ним, с упертым стариком. Его, иностранца, можно понять: что
ему до русского Пушкина? Вот величье Сальери – это да!.. Ладно, проехали.
Проехали – приехали в Верону. Что там? Гуляние под вечер. Это после того, как устроился в
отеле. Очень удобно, хотя отель всего лишь трехзвездочный. Но какие это звезды!
Отель «Марко Поло», и номер в нем, будто каюта на
средневековом паруснике, при том что сам отель – в бывшем монастыре. Это, сообщили, в
историческом центре Вероны, всего в двухстах метрах от Арены. А что есть Арена?
О, синьор, это древнеримский амфитеатр, построенный тут около 30-го года нашей эры, на главной площади, на Пьяцца Бра... Ну, коли так, то, грациа, подходит!
Прошелся по городу. Никуда не заходил, ни к каким экскурсиям не приставал – просто
прошелся. Потом долго сидел в ресторане у себя в отеле, потом направился в свою
каюту – и спать. Да, подустал все-таки. Это понятно: дорога, перемещения,
неожиданное знакомство, клавесин, музыка, опять дорога, прогулка по Вероне...
Перед тем как уплыть на своем паруснике в царство Морфея, Петру опять вспоминался старик
Антонио, тот чудаковатый двойник Сальери, его театральное одеяние, его речи и жесты. И звуки клавесина. И мальчик с темными кудряшками, пришедший на урок к учителю.
|
| |
| |
|
