***
Это бедное жаркое лето
я опять узнаю.
Это солнца вендетта
у воды на краю.
Снова бабочек крылья
по лицу,
по щекам.
Боже,
нет, мне не стыдно,
я его не отдам.
и не вырву из сердца,
пусть останется в нем,
воспаленное лето,
золотой окаем,
голубые пустоты.
Не прощай,
накажи.
Все равно без него я
не сумею прожить.
Раскалившийся полдень,
высыхающий чан,
закипающих соков
выбираю обман.
***
Белый ветер ложится на синее поле,
извергается в землю прощальная страсть.
Гаснет солнце , с шипеньем во тьме пропадая.
Так и я под тобою хотела пропасть.
Извини. И не думай другого, не думай.
Нет другого, и все обстоит только так.
Белый ветер обхватит дрожащее поле.
Остальное - пустяк.
***
Свет в окошке - и тот незаконный.
Последний свет в окошке - и тот подведет.
Одиночество - самая старая новость,
ты же знала ее всю жизнь наперед.
Помнишь - с детства: летняя ночь с огнями,
городов незнакомых во мраке свет.
Он чужой, неверный, дрожит и гаснет.
на сетчатке и в сердце оттиснув след.
***
Ты приходишь ко мне, любовь моя,
ни верхом, ни пеший,
ни с гостинцем, ни без,
то ли нет тебя рядом,
а то ли есть.
Да ни рыба, ни мясо,
ни вместе, ни врозь,
ты проходишь меня
навылет, насквозь,
и уходишь туда,
по своим делам,
а я, дура, жизнь за тебя отдам.
Вроде любишь меня,
а вроде - нет.
То ли свет в окошке,
то ли в ад билет.
***
Лимоны, лавр или бессмертник.
Простимся у дверей стеклянных.
Колени обними мои,
а о любви молчи, ни слова.
Я не желаю знать о ней.
Лимоны, лавр или бессмертник.
* * *
Просто слушать хочу,
слушать и слушать тебя,
долго-долго голос твой
чтобы устать.
Лечь в траву, небом накрыв лицо,
слушать тебя, как ветер, слушать тебя.
Эти слова – ветер – твои слова.
Горной реки гул, разговор и смех.
Даже когда стану совсем землёй,
ты оставайся – голосом надо мной.
* * *
Маргарита, смотри, снегири!
Не грусти, мы ещё поживём.
Мы погасшие свечи зажжём,
не уснем до пресветлой зари.
Знаешь, всё-таки лучше – мечтать,
обмануться и верить в обман.
Лучше сказки дремучий бурьян,
чем желание быть перестать.
Мы ещё сочиним и споём,
нарожаем здоровых детей.
Кто-то добрый послал снегирей,
чтобы нам их увидеть вдвоём.
* * *
Помнишь, над нами стояло большое Солнце,
мы были бессмертны, не заслоняли собою света.
Помнишь лёгкость – шага, бега, полёта,
шорох ландыша, тайнопись бересклета.
Помнишь время – мы были добры, любимы,
обнимали деревья, верили в вечность лета.
А туманы в лугах становились всё холоднее,
и сено сгребала горбатая Елизавета.
* * *
Ни о чём сожалеть я не буду, когда
на бомбоубежище придёт весна.
Ни о чём вспоминать.
Плакать глазами, которых нет,
ни о ком. Я забуду, как чувствуют боль.
Просто снег растопило, и кто-то родился в том доме,
где пелёнки висят на раскрытом балконе.
Просто лужи-ручьи под ногами чужими:
детскими, взрослыми, не моими.
Улыбаться звенящей капели – не буду
лицом, которого нет.
Из-под талого снега цветы доставать –
жёлтые, жёлтые, первые. Я не буду.
Звать никого я не буду, когда
на бомбоубежище придёт весна.
Покупать на углу эскимо, простужаться,
гореть в лихорадке, слова говорить, говорить,
птиц озябших кормить,
рисовать на асфальте – смешить
беззаботных детей.
Никого я не буду спасать, обрывать пустоту проводов,
расстёгивать платье не буду
для любви.
Это “Здравствуй!” – не мне. Остаюсь за чертой, в тишине.
Я не буду
из глины лепить темноту,
тени снов отпущу. Это просто – не быть.
Не жалеть, не любить, не хотеть
пить. Губами, которых нет.
Это весело – всех отпустить,
на волю всё отпустить,
что считалось тобой. Когда
на бомбоубежище снова придёт весна.
* * *
Скошен луг за деревней. Так гол он и мертвен.
Изумрудные пряди обриты косою,
и покорно лежат, как признание власти
то ли времени, то ли судьбы над собою.
Сонмы трав, возносившие цокот сверчковый,
колыханные ветром, менявшие краски,
вашу тайну, беременность вашу прервали,
предавая ненужной и грубой огласке.
Опускаются руки: во всём неизбежность.
Но в себе уношу вашу млечную сладость,
ароматы и шорохи, и перемены,
вашей жизни короткую ясную радость.
* * *
Наш дом, стоишь среди полей ты
один, без окон, без дверей.
Открыт для ветра, звуков флейты,
для птиц и всяческих зверей.
Овьёт тебя вьюнком и хмелем,
дожди размоют крыши твердь,
а мы – рукой не пошевелим,
такою крепкой будет смерть.
* * *
Ты смываешь с лица следы уходящей ночи
и становишься дерзко-красивой, как Саломея.
Тихонько звеня браслетами, ждёшь ты любви,
танцуя с семью покрывалами, ждёшь ты любви,
другого ждать не желая и не умея.
* * *
Пеплом стаи вороньей
засыпано синее небо...
Я с коляской стою
возле чьих-то заросших садов.
У калитки чужой, где вьюнки,
не пою и не кликаю.
Два ребёнка испуганных — мы,
словно суд наступает Христов.
* * *
Его окликнуть я хотела.
Но – передумала, не стала.
И сразу что-то сохранила.
И что-то сразу потеряла.
***
Кончен праздник,
которому имя Июль.
Кукурузник над лугом,
детей загорелые плечи.
До свиданья, любовь.
Дом пустым остается в саду
видеть сон бесконечный
о лете, о будущей встрече.
|