ЭЛЕКТРИЧЕСТВО,  УЛИСС  и  ВРЕМЕНА  ГОДА
Между Рождеством и Рождеством ничейная земля. Контрольно-следовая полоса, что стерегут зайцы в шубах из цветной
фольги. Они выглядывают из кулис Вагнеровских опер и корчат рожи
партеру.Петербургская зима, как цитата из Гегеля - нечто длинное и до конца непонятное, императив. Слева некатегорический, хотя и
слякотный, справа некатегорический, хотя и с авитаминозом, а
посередине, где самая колючая проволока, такой категорический, что
сводит скулы. А пожаловаться некому - земля-то ничейная, бузина в
огороде под инеем. Даже дворника нет, вместо него дядька из Киева в
оранжевой безрукавке. Ни метлы у него, ни ключей от подвала, ни
графика уборки лестниц, только чемодан с перцовкой и "прошу плеснуть".Земля пусть и ничейная, а трафик через неё платный. Телефон трезвонит, холодильник дверцей хлопает, автомобиль бензину
просит. Перевалочный пункт в новую жизнь. Все на чемоданах. Чемоданы те
же что и у дядьки, только содержимое разное.В японском ресторане москвичи сидят, в китайском студенты из Германии, а в ирландском пабе под утро уже все раскосые и с
одинаковым акцентом. Огромная коммунальная квартира, где все ждут
расселения по месяцам. Нужно только потерпеть немного, сил набраться,
выдохнуть всё, что и не вдыхалось и вот, уже нет ничейной земли, а
вполне пристойный январь с деловыми встречами, воскресным загородом и
субботним ужином у тёщи.И уже сидим друг напротив друга в скором до столицы, читаем каждый своё. И никому нет дела, что ещё неделю назад скакал твой
сосед под ёлкой в дурацком красном колпаке с выпученными глазами и
хрипло пел "в трусишках зайка серенький". Ничего страшного. То на
ничейной земле, в зоне особого внимания к родственникам и друзьям, к
тем, что пишут на старый адрес один раз в год. А не отвечаем и не
отвечаем, пока не наступит время телеграмм и коротких сообщений.И раз в год падает связь под натиском нашей любви за абонентскую плату по льготному тарифу. Ау вам всем! Мы тут! Мы любим!
Целый год не вспоминали, но всё равно любим. Здоровья вам и вам и нам?
Спасибо. Спасибо-спасибо. Обязательно. Передам. Ну, до скорого,
созвонимся...И потом месяц к месяцу пишем друг другу письма и поверяем их электричеству. Чем не изменение материи? Сто грамм коньяка, бокал
мартини, тарталетка с мясным салатом, бутылка пива возле стоянки и
рюмка водки в баре у дома. И все они переходят в слова, слова в
электричество, а потом опять в слова, но с каким-то иным смыслом. Они
толкаются среди сотен таких же в проводах, получают синяки и
отдавливают себе носки ботинок. Способ приготовления слов может быть
иной. У каждого своя рецептура, свои поваренные книги и свои секреты.
Мужчины предпочитают что-то покрепче под новости, женщинам достаточно
ликёра и французского вина в одинокой девичьей комнате, когда
температура минус сколько-то за окном, при отключённом телевизоре.
Эпистолярный жанр развивается от заголовка до подписи по гендерному
принципу, раскачиваясь между "Всегда твой" и "Целую П."Мы забыли, как выглядит обычный почтальон. Наша корреспонденция не оттягивает ему плечо, наши письма не имеют штемпелей
и не требуют марок. Вкус клея на языке вполне заменяет привкус медной
ручки от усталости. Поздравляю тебя с восьмым и девятым и десятым и даже
одиннадцатым мартом, прости за вчерашнее, и за завтрашнее прости.
Если тебя не очень напряжёт, то прости и за то, что будет через месяц,
поскольку это всё равно случится, а сейчас самый прекрасный повод
простить. Выпиши индульгенцию, отсканируй её и пошли мне по почте, как
ответ на это поздравление. Я обязательно получу, распечатаю и повешу
рядом с холодильником.У всякого марта найдётся поводов для глупостей. Ещё холодно, ещё мороз не только ночью, но и днём, ещё не вышли на
промысел продавцы тёмных очков к метро, а уже хочется чудить. Чудить во
имя прекрасной дамы, во имя другой прекрасной дамы и во имя подруги
третьей прекрасной дамы. Дамы столь же безрассудны, сколь торжественен
блеск наших лат, призывно ржанье наших коней и галантен скрип сёдел. Мы
уносим их прочь в свои королевства, где делаем королевами. Это уже они
по собственной инициативе сами становятся королевами-матерями или
королевами-стервами. Это уже всё они сами. Мы только звеним доспехами и
играем на электрогитарах.А по ночам мы воем в проводах и пишем письма. Мы привидения своих затхлых прокуренных замков, гремящие цепями неудачных
союзов и снимающие голову перед всяким, кто входит в дверь. Но мы всё
равно кавалеры. Мы прекрасны хотя бы на портретах десятилетней давности,
хотя бы в незаписанных, но почувствованных стихах. И мы преклоняем
колено, преломляем хлеб, прерываем связь, и всё это исключительно во
имя, по поводу, с позволения небес и совершенно бескорыстно. Ну, как
нас за это не любить?

И вот уже снимаем с себя зимние сны, изрядно пропахшие табаком и парами виски. Снимаем хрустящие песком и солью тротуары,
длинные разговоры на кухнях и короткие гудки телефонов. Время выползать
на свежий воздух и начинать подсчёт возвращающихся птиц. Это успокаивает
пошатнувшиеся за зиму нервы и приводит окружающий мир в арифметическую
гармонию. Главное, смотреть весне прямо в глаза, иначе оглянуться не
успеешь, как "у вас вся спина белая". Не то разыграли, не то покрасили
в тон увеличившемуся дню, чтобы стали незаметными, чтобы
мимикрировали, растворились, пропали, не портили пейзаж, не
встревали с ненужными вопросами, не предлагали своих ответов. Короче,
чтобы не портили статистику. У четырёх пятых населения спина белая, а
остальные либо вообще спины не имеют, либо туристы.Туристы поголовно в дурацких ушанках, куртках с помойки, с идиотическими улыбками, в которых читается "Эрмитаж, матрёшка,
хорошо". Они останавливают нас на Аничковом мосту и тыкают пальцами в
карты, по которым сложно вот так сразу найти Кремль и Красную площадь.
Но мы умудряемся. Мы показываем им верное направление вдоль проспекта, и
они уходят просветлённые с белой спиной под барабанный бой.Кто бы наши улыбки почитал. Они что постмодернистский роман - ни конца не начала, а только многоточия. Но ведь научились же
улыбаться! Долго старались, почти двадцать лет, но научились.
Милиционеров передёргивает, но это так, от невысокой зарплаты и
вечного их усиления. Плевать им на наши спины. Им бы ночь простоять, да
день продержаться.А мы смотрим на себя в потухший экран, как в зеркало и видим космос. И в космос этот мы так и не попадём, хотя с детских лет
верилось. Да и что там делать, если и здесь делать нечего? Разве что
достать из кармана зеркальце и солнечным зайчиком написать на спине
континента: "А у тебя, вся спина белая". Глядишь, оглянется,
повернётся к солнцу, и изменится климат, и весна хоть на неделю, да
раньше придёт. Фантастика... Ненаучная...

Только в мае мы как-то добреем. Не то, чтобы совсем становимся добрыми, так что даже есть шанс попытаться одолжить у нас
денег, однако отпускать гулять без намордника уже можно. Наорали на
секретаршу, но как-то без злобы, скорее по привычке, хлопнули дверью в
приёмную, но аккуратненько так, без куражу, подрезал кто-то по
дороге на работу у самого светофора, так опять же, - только дальним
светом моргнули со значением. Хороший месяц, позитивный. В переулках
корюшкой пахнет, на лестницах пирогами, в офисах дорогой туалетной
водой. Может быть, и раньше пахло, да насморк мешал вожделению.
Последний сеанс, первый поцелуй, кризис среднего возраста...По статистике в мае на сорок процентов глупим меньше, нежели в январе, когда абстенентная решительность толкает организм на
подвиги. Однако, сидим за рулём с исключительно дурацким видом,
одинаково улыбаясь цветкам мать-мачехи на обочинах и гаишникам на тех
же обочинах. "Спиртное потребляли? А вчера? А позавчера? А выйдите из
машины. А закройте глаза и дотроньтесь большим пальцем правой ноги до
носа. А почему Вы упали?!", - как грациозен жест возвращения прав, как
искренно пожелание удачи на дорогах.

Открыл книжку, закрыл книжку, в окно выглянул, всё одно - хана лету. И не то, чтобы осень подкачала, а всё равно обидно
за наши широты.Подвинься, интурист, припарковаться надо! У тебя лицо от природы смуглое, глаза карие, речь быстрая, улыбка неискренняя,
морда нахальная. Подвинься, прошу. В карту пальцем тыкать и на тротуаре
можно, а здесь моё место, у самого поребрика, между магазинами
женского белья и мужского излишества. Пока я в море купался, ты поди,
врос в этот угол памятником фразе "Ми анно рубато иль портафольо".
Ничего не понимаю, что говоришь. Спик рашн, плиз! На худой конец
инглиш спик давай или дойч. Буратино ты моё, Аврора налево,
Петропавловка прямо, Италия направо. Тебе куда?Вижу, что тяжело тебе и неуютно в чужой северной стране. Жизнь вообще - штука крайне несправедливая. Посуди сам, только-только
ушанки с себя стянули, валенцы на печь закинули, а на тебе, уже
листопад и соседи с полным ведром поганок на огонёк зарулили: "Посмотри,
Дорогой, что тут есть можно, а что нельзя". Всё можно, Хорошие мои!
Можно даже не варить. Поедается в сыром виде с луком, как закуска.
Нет-нет, у меня у самого полная корзина, спасибо за заботу.Да ты не печалься так. Я не со зла. Русский человек гостеприимен и радушен. Вижу, что случилось что-то. На бирже кризис?
Неурожай маслин? Челентано оказался французом? С женой проблемы?Ну, Братушка, как же ты так?! Пока ты здесь, она там с... Извечна проблема отношений между мужчиной и женщиной. Краток миг
семейной гармонии. Ты, главное, в голову не бери, не убивайся так.
Может быть, всё ещё наладится. Не наладится? Ну и на фиг тогда такую
дуру. Ты посмотри на себя - статен, красив, смугл, улыбка во все 36
зубов. Да ты у нас на Петроградской такую девчонку отхватишь, что все
твои Чиполины с зависти макаронами поперхнутся. И родственники бывшей
твоей, и друзья родственников. У вас же всё напоказ, у вас же, если
человек разводится, так вся улица в курсе дела. А тут, представь,
приезжаешь ты из России с новой женой. Жена вся в белом. Ты сам в белом,
на голове ушанка из кролика, в чемодане Тотокутунья в форме матрёшки.
Да там такой карнавал начнётся, почище амаркорда. Мы же тут Феллини
посматриваем, знаем, как у вас там. Феллини любишь? ДЖУ-ЛЬЕ-ТА
МА-ЗИ-НА? Компрендэ? Не нравится тебе? Не в твоём вкусе? Понимаю. А
теперь тихо. Тсс...

Часовые осени - это бабушки с ведрами красных яблок, дежурящие по выходным вдоль дороги в Заплюсье. Они старенькие, как
тополя по обочинам. Руки у них все в трещинах, что пергаментная кора у
тех тополей. Старушки протягивают мне дольку, срезанную полусточенным
ножиком: "Попробуй, Сыночка, сладкое-сладкое!". Попробую, конечно.
Даже если кислое, все равно куплю, раз уж остановился, раз уж вылез
из машины, соскочил единожды с сумасшедшего своего ритма, от которого
под вечер на 110 ударов сердце минуты делит. Как же вас оставить здесь
вот так стоять? По большому счету всё равно двадцать или сорок рублей за
ведро. Вернее, мне все равно (спасибо, что молод и относительно
здоров), а им всякая копейка в радость. Не дай мне Бог торговаться,
сбивать цену. Чай не на арабском развале в Медине, чай не дрянь какую
покупаю, а яблоки. Яблони, поди, мне ровесницы, а то и старше. Стоят
за замшелым штакетником корявым, несуразным кордебалетом, но в белых
трико свежей известки. Стоят и перятся на меня подозрительно, не то,
что старушка, которая и себя самой стесняется и яблок своих, и цены
непомерной, что за них запросила.И пахнет теми яблоками и прелой листвой, и хлевом, и чем-то еще кисловатым и непролазно родным, чем-то, в чем пускает свои
корешки ностальгия. И даже не пропал никуда, не покинул, не потерял
телефоны и адреса, а все как-то ноет уже под лопаткой. Дурное
состояние. Стоял печенегом у канавы и берет в руках мял. Когда снял его,
не заметил. А зачем, не понял, - дождь же шёл. Мелкий. Осенний.

Устал от электричества: от истерики телевизора, бесконечно-ненужной электронной почты, фальшиво деликатного будильника,
абстинентного озноба холодильника на кухне, вероломства телефона и
немого укора пылесоса. Одна посудомоечная машина радует, да и то до
поры до времени.Вышел на улицу, там фонари. Что сейчас - утро, вечер? В наших широтах, чем дальше к зиме, тем больше коммунальные платежи.
Мне всегда казалось, что это нам должны приплачивать, что живём на
этих болотах, размножаемся, поддерживаем иллюзию того, что что-то. А
комары и в ноябре пищат, и в декабре, и в январе тут как тут. Вошёл в
квартиру, лыжи отстегнул, комара на шее прихлопнул, только после
этого жену целовать.К концу ноября город словно натягивает вязаные перчатки с обрезанными пальцами. Грозит небу столбиками возле старых подворотен
Васильевского. Неубедительно грозит, потешно, точно
гимназист-переросток спине завуча. А небо норовит дать подзатыльник
очередным циклоном, захлопать форточкой в фотографический мрак квартир,
выдуть из под плинтусов коммуналок какой-то семейный мусор, авторы
которого уже и не живут. Поздняя осень дылды-второгодника,
недомегаполиса, недомузея, недостолицы, аутсайдера. Дурной,
наивно-романтичный мальчишка, смешной в своем инфантильном тщеславии,
но любимый. Закутать его в шарф, застегнуть на все пуговицы,
нахлобучить шапку, чтобы не вымерз за зиму, не надышался
скандинавского мороза, не промочил ноги в сермяжной слякоти. Но не
бросить, не оставить одного в дурной компании среди пустых разговоров и
глянцевого чванства. Наберется же плохого, нахватается привычек к
кислоте и стеклу, научится быть "как все". Бродим с ним по календарю от понедельника к понедельнику, разговоры разговариваем. Он чаще молчит, слушает. И не
совсем ясно, то ли и правда мы что-то важное ему говорим, то ли косит
под придурка, а мы и не понимаем. Бурчит что-то тихонько на итальянском
с прусским акцентом, в телефонах смеется, песенки заучивает, в окна
подсматривает, где лицо у электричества желтое, если оно домашнее и
белое, если дикое. С ним не заплутаешь, не пойдёшь кривым переулком,
не пронесешься лихо насквозь, не перейдёшь вброд его узкие речки. С ним
все как-то иначе надо, спокойнее, неторопливее, лучше даже не по
делу, а так - навестить-проведать. Постоять друг напротив друга и
помолчать сначала о вчера, а потом о завтра. Трамвай мимо зоопарка проехал важный, как памятник самому себе. В трамвае женщина у окна сидит, смотрит на нас с
Городом. А мы ничего... Мы просто стоим.

Это зима. Сосед выходит на двадцать минут раньше, чтобы прогреть свои Жигули. Слышно как хлопает дверь, предваряя аритмию шагов
по лестнице. В окно вижу, как он тщательно отряхивает машину от снега,
выдает в атмосферу частые белые облачка. Светает поздно, теплеет
рано, - практически от первой рюмки коньяка, выпитой за то, чтобы всё
было хорошо, и все были здоровы, и никто не был обижен, не смотря на
это високосное безобразие. Коробка с новым годом, завернутая в плотную бумагу уже лежит на антресолях. Залезать туда категорически запрещается,
хотя любопытство деликатно постукивает ладонью под лопатку. Еще
насмотримся, еще наглядимся, еще успеет надоесть к сентябрю и
опостылеть до декабря. Пусть пока так: игрушки отдельно, батарейки
отдельно. Пока обертка не нарушена, еще можно обменять или получить
деньги обратно. Впрочем, пробьет полночь, и не примут даже по
гарантии. Скоропортящийся товар, как популярность, влюбленность, или
здоровье. И день за днём, день за днём, пока не срастешься с ним,
пока не забудешь снять на ночь, пока не протрется на локтях и не
потускнеет в глазах друзей. Но это потом. Мы еще старый донашиваем. Еще не пахнет мандаринами, и не перекрывают Невский по случаю приезда ряженого
дурака из Великого Устюга. Хотя это не к нам, можно и не встречать.
Это к ним. Они чучело Змея Горыныча где-нибудь под Рязанью поселят,
лишь бы списать на его содержание три состава бензина в неделю.Но это потом. Пока просто мечтать, планировать стол и обдумывать похмелье. Куда всех разместить или куда сбежать - в какие
Прагу или Берлин случайным чартером? От Рождества до Рождества
двухнедельная маята гостиничных номеров под "Джингл Бенс" пластмассовых
китайских Санта Клаусов? Увольте! Как-нибудь разложим на надувных
матрасах. А кто не угомонится, проговорит остаток ночи на кухне. Вот только что-то разучился кран капать метрономом. Шведы постарались с сантехникой, лишили ночь ритма. И как
говорить до утра без привычного нашего "кап-кап-кап"? Может быть,
просто время застыло? Зима в Петербурге.

Каково внутри ёлочного шара? Там ведь, наверное, куда не посмотри, а всё физия кривая на тебя пялится. И на физии той ни
участия, ни понимания, а только укор усталый: куда ж тебя занесло... В
нормальных зеркалах что отражается? Девушки, подкрашивающие ресницы,
мужики бреющиеся, актёры в гриме и париках, иногда родственники из
провинциальной Москвы, машины сзади и зубы с изнанки. А внутри шара
лишь ты. Попал как-то, когда-то и непонятно что там делаешь, но
отражаешься и на ветру покачиваешься в такт своему когнитивному
диссонансу. У всякого торжества есть время на артподготовку. Наши рождественские каникулы - это скорее время на
отступление, на сбор всех павших, на сдачу укрепрайонов, на вывод
гарнизонов под прикрытием международных наблюдателей с красными крестами
на лацканах и надписью "неотложная ветпомощь" на спинах.- Это ваша обезьянка в прихожей на коврике чихает?- Это не обезьянка. Это муж.Взвали его на спину, понеси по полю! Груз хоть и тяжёлый, храпит немузыкально, а свой. Глядишь, пригодится к восьмому
марта, к сезону распродаж. Но за недели до сраженья шарят полки по улицам вразнобой под зелёными мохнатыми флагами. Тащат кульки боеприпасов да
коробки наград. Каждому участнику за взятие рубежа. Каждому, вне
зависимости от выслуги, от боевого опыта и социального положения.
Бродят, скользят на в ужасе оставленных дворниками позициях. Не упасть
бы, не расплескать, не шмякнуть, не кокнуть то, что потом
чекалдыкнуть. Ведь простыло всё, проскользло. Покрылось ледком наше
культурное болотце вместе со своими царевнами-лягушками. Стрел никто не
находит, но и без того женихов со всего света хватает. Прутся, словно
на курорт за экзотикой. Или на выпивку нашу дешёвую позарились?
Неча-Неча, Европа, осади! Это у нашего Деда Мороза нос красный, у
вашего Николая вообще носа за усами и бородой не видать - хиппи
волосатый! Из шара выбраться, да в глаза заглянуть всё равно кому, но чтобы не в свои собственные. Чтобы кроме "как дела?" ещё
и "твоё здоровье!" и "живи долго!" и "Будем!". Чтобы внятно хором и
душевно шёпотом. Чтобы потом не забыть в суете и в движении ни оставить.
В Новый Год со старыми друзьями, но с новыми мечтами, да без хлопот. А в полях под Петербургом рождественские зайцы в шубах из цветной фольги крупными стежками декабрь с январём сшивают.
Трещит простыня, но держится, не рвётся. Вот-вот, да и покатятся по
ней шарики ёлочные в атаку.

ПРОСТЫМИ  СЛОВАМИ

Не скажу, что мне с женщинами вообще не везёт, - не стоит гневить блудливого Ангела, загоняющего в мои объятия зазевавшихся
красавиц. Иной раз, прижав к себе очередное содержимое аляповатого
"Мотиви" или строгого "Мекса", я чувствую на своём лице теплый,
пахнущий отпариваемыми брюками ветер, исходящий от его крыльев. Ангел
работает, не покладая рук, но как генератор случайных чисел, без
селекции, без скидки на моё мнение, предпочтения и душевное
состояние. Это даёт мне повод считать, что я пока ещё вхожу в
VIP-группу, на которую Господь делает свою ставку.Ангел прибился ко мне в год тысячелетия крещения Руси. Он вышел со мной из Александро-Невской лавры после миропомазания, прошёл
мимо обшарпанных стенок некрополя, закашлялся под аркой ворот от дыма
"Родопи", посмотрел на отражение неба в стёклах верхнего этажа
гостиницы Москва и повёл меня на остановку. Потом он нерешительно мялся
на площадке четырнадцатого троллейбуса, как практикант впервые
получивший самостоятельное задание и не знал, кого из трёх смешливых
студенток выбрать. Наконец, ему приглянулась брюнетка с острым носиком.
Он с чувством наступил ей на ногу и сделал вид, что это не он, а я.
Он рванул над проводами, вперёд по маршруту троллейбуса и успел что-то
сделать с электрикой в её парадной, пока мы шли, прижимаясь друг к
другу локтями, мимо одинаковых пятиэтажек, возле которых на скамейках
сидела одинаковая урла. Пока мы целовались на площадке второго этажа,
он в наивном умилении шуршал ветками тополя.Ангел отправлял её мать в командировку в Калининград, подбрасывал мне в карман ключи от квартиры двоюродной тётки вместе с
запиской, какие цветы когда поливать, пока тётка отдыхает в Крыму. Он
отменял первые пары лекций, позволяя нам валяться в постели до
полудня. Он честно выполнял всё, чему его учили на их ангельских
курсах, пока в один прекрасный миг не решил перестраховаться и для
проверки не подсунул мне однокурсницу с её днём рождения. Когда утром я
шарил рукой под кроватью в поисках второго носка, он с поникшими
крылами сидел на кухне и пил нацеженную через фильтр невскую воду. Я
испытывал к нему жалость и даже немного стыдился, что не оправдал его
надежд. Какое-то время он пытался ещё наладить ситуацию, но, видя моё
полное непонимание, махнул рукой и начал гнать план, не особо
задумываясь о последствиях. Иногда на него находило вдохновение, и
тогда я летал с ним над городом, вдыхая солоноватый свет фонарей
Васильевского острова или терпкий, смешанный с дымом запах южных
окраин. Но сил надолго оторваться от земли не хватало. Я научился
только взлетать, выписывать в воздухе несколько фигур высшего пилотажа,
а потом сразу шёл на посадку.

В декабре девяносто первого я досрочно сдал сессию и уехал в Прагу, но странным образом оказался в Мюнхене. Я жил на сквоте
вместе с тремя польскими художниками и ирландской девушкой по имени
Брайан. Вернее, я жил с Брайан, занимался только тем, что жил с
Брайан, а художники красили акварели и дёшево продавали их в галерею.
Брайан прилетела из Дублина во Франфурт утром того дня, когда я
зачем-то вышел в Дрездене из прицепного варшавского вагона. В Дрездене
я, повинуясь мгновенному порыву, сел на автобус до Мюнхена. Через пять
часов я уже помогал ей тащить до такси огромную сумку, а через
двенадцать она поила меня горячим шоколадом в постели.Она изучала германское искусство периода третьего рейха и получала грант, которого нам хватало обоим. Она называла меня Лайм, я
её Берри. Она любила перед сном сидеть голышом на подоконнике и слушать
Гогенфриденбергский марш из продолговатого "Грюндика" цвета какао с
молоком. Она слушала марши, и это её приводило в экстатическое
состояние. Из щелей в раме сильно дуло, и кожа Брайан покрывалась
пупырышками.В окне напротив хитровато шевелились занавески. И это было единственное живое окно во всем доме. Только в нём по вечерам
загорался свет, который выдавливался через щель в занавесках и словно
расплавленный маргарин стекал на влажный тротуар. Она скверно говорила
по-немецки, я отвратительно по-английски, но, тем не менее, мы
постоянно о чём-то болтали. Я казался себе героем Ремарка, вернувшимся с
восточного фронта и не нашедшим ни своего дома, ни даже улицы. Я
представлял, что город оккупирован союзниками, а Бери работает в
комендатуре переводчицей и приютила меня по доброте сердечной. Брайан
смеялась и отмечала, что у меня хорошая фантазия и мне надо стать
продюсером или на худой конец писать статьи для дорогих журналов. Она
казалась немного старше меня, но на вопрос, сколько ей лет, только
прижимала свою тонкую кисть в точках веснушек к моим губам.- Почему бы тебе не сказать? Я же не стесняюсь, - Настаивал я. - Мне двадцать три.- А мне нисколько. Разве тебе не говорили, что у женщин нет возраста?- Я не понимаю твоего английского. Сколько тебе лет? - настаивал я.- Ты дурак, но я всё равно с тобой займусь сексом. - смеялась Брайан и увлекала меня на матрасы, которые служили нам постелью. Днём Брайан путешествовала по антикварным лавкам и скупала старые открытки, альбомы, какие-то журналы. Всё это
складывалось в картонные коробки и раз в неделю отсылалось по почте. Я
нес тяжёлую коробку на плече и чувствовал, что исполняю самую мужскую
работу на свете - ношу тяжести и занимаюсь любовью с женщиной. При этом
делаю это бескорыстно, не заботясь о завтра и не помня вчера. Мне было
решительно наплевать на то, что рано или поздно, но мне придётся
вернуться, что виза моя уже закончилась, и у меня могут возникнуть
проблемы при пересечении границы. Всё это казалось суетой, глупостями,
которые не могут мне помешать.Пока Брайан совершала свои оккупационные рейды, я пытался переводить Стефана Хермлина, сборник которого нашёл на скамейке
в районе Восточного парка. Я писал подстрочник прямо на полях книжки,
поминутно заглядывая в карманный немецко-русский словарик. Хермлин
казался мне излишне унылым и правильным, как все заграничные писатели
коммунисты. Но я упорно продирался через строй артиклей, добавляя его
прошедшему времени чуточку своего настоящего. Вечером я звал художников,
усаживал их и Брайан на стульях, а сам нараспев читал, что у меня
получалось. Берри хлопала в ладоши и заверяла меня, что это гораздо
лучше оригинала, хотя она и не поняла ни слова, оригинал не читала, а
читала только переводы на английский. Один из художников, Лешек,
всякий раз со значительным выражением лица тряс мою руку: "З вар йованч
можно, Лени!" А другой после этих слов, как по команде, доставал
початую бутылку Егермейстера.Брайан не умела говорить тихо. Она разговаривала так, как звучало её имя - словно ударами деревянной киянки по листу железа.
Даже когда она шептала, шёпот напоминал ливень - раскатистый,
мгогогулкий, лопающийся пузырями дифтонгов и бьющий в лицо острыми
каплями шипящих.- Я буду изучать твоё лицо, - шептала она мне. - Я хочу запомнить его, чтобы потом узнавать в других своего русского парня.- В ком ты будешь меня узнавать?- В том, кто будет со мной, когда не будет тебя.- Я тебя не понимаю- Всё ты понимаешь. Я специально говорю простыми словами.- Слова простые, но я не понимаю смысла фраз. Где буду я, когда меня не будет? Разве ты не поедешь со мной?От её стриженых каштановых волос пахло дёгтем. От них всегда пахло дёгтем, даже тогда, когда она выходила из душа.- Ты будешь у себя в Ленинграде или в Киеве, или в Москве, или в другом вашем городе, где не будет меня, потому что я
буду там, где мне нужно быть. Ты будешь по вечерам читать свои стихи
девочкам с серыми глазами, а утром они принесут тебе в постель хлеб с
маслом.- Брот мит буттер?- Яа.- Унд мит кэзе?- Яа!- Унд мит вурст?- Нет, с беконом. Тебя будут кормить белым, мягким хлебом с беконом. А ты будешь сорить в постель и кричать, чтобы они
двигались быстрее.- А ещё я буду кормить беконом собаку.- Какую собаку?- Ту, которую я назову Брайан.- Мерзавец! - Брайан хватает меня зубами за локоть и начинает рычать. - Я тебе покажу собаку! Я тебе сейчас откушу всё, что
тебе ещё может пригодиться. И не будет тебе никакого хлеба с беконом и
никаких русских девочек! Мой мир уходил в туман где-то в районе "послезавтра", до этого в нём оставалась только эта квартира, разбросанные по полу
журналы, огромный обеденный стол, заляпанный масляной краской, кресло
без ножек, установленное на пластиковые ящики и Брайан, положившая
голову на мои колени и смотрящая из темноты своими огромными глазищами.
Очень уютное время, ограниченное неделей. Время, похожее на пряжку от
ремня, которая путешествует от одной дырки к другой. Пряжка не знает,
затягивает ли она ремень туже или наоборот распускает. А мне казалось,
что мне всё равно. Я вовсе не ощущал себя собой. Кто я? Может быть Микки
Маус? Тот самый нарисованный мышонок, в которого ради шутки меня
превратила Брайан. Она надела мне на голову плюшевую шапочку с ушами и
заставила сфотографироваться полароидом на фоне Нойшванштайна, чтобы
довести всё до абсурда. Она сказала, что пошлёт фотографию своей
сестре, а на обороте напишет, что это настоящий русский Микки Маус,
который завёлся в окрестностях замка перед окончанием второй мировой
войны. На фотографии у меня вышло очень недовольное выражение лица, и
Брайан заставила меня пересняться.- Не хочу, чтобы моя сестра решила, что мужчины могут со мной быть несчастливы. А у тебя тут такое лицо, будто у Брайан
двухнедельный менструальный цикл.Я заболел неожиданно, - за десять дней до Розенмонтага, которого Брайан очень ждала. Однажды очнулся оттого, что она протирала
мне грудь смоченной в уксусе губкой. Брайан что-то говорила мне, но
сквозь звон в ушах я ничего не разбирал. Губы пересохли, хотя во рту
скопилась горькая слюна. Голова даже не болела, она просто состояла из
сыпучей боли, расфасованной в целлофановые кульки левого и правого
полушария. Брайан подняла меня за плечи и дала мне выпить кислятину,
разведённую в тёплой воде. Она что-то спрашивала, но я даже не понимал,
на каком языке она говорит. Я попытался сосредоточиться, но сразу
отключился. Когда я пришёл в себя в следующий раз, то увидел
склонившегося надо мной врача. Он звал меня по имени. Заметив, что я
открыл глаза, врач стянул с меня одеяло и начал слушать лёгкие. Потом
оттянул веки, пощупал печень. Моя голова болела, но уже не так сильно.
Я постарался приподняться и тут заметил, что в вене у меня торчит
игла от капельницы. Врач улыбнулся, запахнул одеяло и, присев к столу,
начал быстро заполнять какие-то бумаги. Брайан стояла рядом,
закутанная в свой широкий вязаный шарф. Лицо её казалось чрезмерно
озабоченным. Я закрыл глаза и опять провалился в сон.В полубреду я чувствовал, что меня везут куда-то на машине. Я подумал, что в больницу, но потом вновь ощутил себя в
автобусе, укрытым шерстяным одеялом. Автобус мчал по ночной трассе.
Рядом дремала Брайан. Температура спала, и я сидел весь мокрый от пота.
Меня слегка познабливало.- Тебе нужно в госпиталь, но у тебя нет страховки. А по моей страховке тебя не положат.Брайан проснулась, взяла мою руку в свою и почесала свой нос о моё запястье.- И ты решила отвезти меня домой в Ленинград?- Я везу тебя в Дрезден. Там есть советский военный госпиталь.Голос Брайан звучал тише обычного, но в нём слышалась необычная уверенность.- Это гарнизонный госпиталь, он только для военных. Ты думаешь, что меня там ждут? У меня кроме страховки нет ещё и немецкой
визы.- Я скажу, что нашла тебя на вокзале в Дрездене, где тебе стало плохо. Скажу, что решила, что ты военный. А ты скажешь,
что сел в Праге на поезд до Варшавы через Дрезден. А из Варшавы
собирался ехать в Ленинград.- Вообще, я так и собирался сделать, но потом почувствовал, что мне нужно встретить тебя и поехал в Мюнхен. Если не
говорить про тебя, получится сложная схема.- Жить очень сложно.- Можно проще.- Проще можно, но у меня нет столько денег, а у тебя совсем нет денег. Потому будем жить сложно.- У меня в паспорте стоит отметка о пересечении чехословацкой границы месяц назад.- Ты думаешь, что после этого они оставят тебя умирать?Я так не думал. Мне было хорошо от того, что я еду куда-то вместе с Брайан, что она рядом и заботится обо мне.А потом такси, дежурный офицер у ворот части, санитары с носилками, палата, в которой из восьми коек семь оказалось свободны,
но меня всё равно положили в самое неудобное место, напротив дверей. И
врач, ощупывающий меня, как ощупывают на рынке помидоры, проверяя,
долежат ли они до выходных или придётся сразу пустить в салат. И унылый
особист, потерявший ко мне интерес ещё до входа в палату, когда
прочитал мой диагноз в журнале дежурной сестры.- Что делали в Германии?- Ехал домой с каникул в Чехословакии.- Где заболели?- В поезде стало плохо.- Почему не поехали обратно через Чоп?- Не было билетов. Взял только транзитный через Дрезден и Варшаву. Хотел ещё в Белоруссии повидать армейских друзей.- Служили в Белоруссии? Номер части.Я назвал номер. Потом назвал фамилию командира части и фамилию командира роты. - В каком вузе обучаетесь?- В ленинградском университете, на геологическом.- Фамилия декана.Я назвал. Особист всё аккуратно записал в свой блокнот, потом закрыл его и вдруг заговорил совершенно с иной интонацией.- Повезло тебе. Через месяц госпиталь уже выводим. Так что, лечись пока. После выписки тебе выдадут справку. Думаю, что на
границе проблем не будет. И ещё... Тебя девушка привезла, ирландка.
Сказала, что нашла тебя на вокзале в бреду, поняла, что ты русский,
потому и повезла сюда. Мы переписали её данные. Тебе они нужны?- Нет. К чему они мне? Я её даже не знаю.