Казань-Москва-Крутушка. Посёлок, типа городского
рассказы
Термоядерный пупок
Наша хрущевка напоминалапульмановский вагон, примыкающий к вагону-ресторану. Удобств – минимум, зато по
всей квартире – запах борща, свиной поджарки и винно-водочного перегара. Не
говоря уже о том, что малогабаритная «двушка» служила, по сути, проходным
двором для разных неприятных и очень неприятных личностей. Впрочем, управдом –
толстый немолодой человек в непременном атрибуте управдома того времени –
соломенной шляпе с узкими полями, светлом пиджаке, ядовито-желтом галстуке с
огурцами, сандалиях и портфелем подмышкой, так и называл нашу обитель –
квартира вагонного типа. Прямо с подъездной лестницы попадаешь в зал. Коридора,
как такового, не было. Туалетные запахи, проникающие в комнату из совмещенного
с ванной сортира отсекала хлипкая дверь. А вот кухня – никак не была
заизолирована. Поэтому – и ассоциации с вагоном-рестораном. Спали мы с братом
на раскладном диване в углу зала. В спаленке ютились мать с отцом. Отец подолгу
засиживался «на кухне», курил папиросы «Беломорканал» одну за другой, шлёпал по
полу задниками тапочек в туалет; пил боржоми или водку, в зависимости от даты в
календаре; тихо, прерывисто вздыхал «йох-хо-хо-х…» и почёсывал лобок, запустив
руку через резинку чёрных сатиновых, до колен трусов. Праздник у него случался,
когда приближался день аванса или получки. Нервная эйфория от
предчувствия недоброго передавалась всей семье, примерно за два дня до события.
Отец, вдруг, становился ласковым по отношению к своей супруге. Мама называла
это «заигрыванием». Подмигивания и пощипывания со стороны отца неизменно
провоцировали её на фразу: «Что?! Деньги есть – Илья Егорыч; денег нет –
паршива сволочь?!». На что отец, как правило, не обижался. «Смотри у
меня!» - грозила она указательным пальцем, перепачканным чернилами. Чтобы
как-то прокормить и приодеть двух пацанов, ей приходилось выклянчивать у
директрисы 1,5 а то и две ставки, подрабатывать в продлёнке, подменять подругу
в библиотеке. Тетради она забирала на проверку домой. Обучалось у неё 42
человека. Служила она учителем начальных классов. Школа являлась
экспериментальной площадкой московского профессора Занкова Леонида
Владимировича, здравствующего и ныне. Учитывая интенсивность всеобуча в то
время и элитность школы ( с «английским уклоном»), а так же отсутствие
каких-либо серьёзных технических и оргсредств, нетрудно представить то
количество тетрадей, которые мама ежедневно волокла домой. Кабинетом для неё
служила та же кухня, когда отец отрубался, или забывался во сне на венском
стуле в позе кучера перед телевизором «Темп-1», демонстрирующим настроечную
таблицу. Мама была уроженкой Пензы, но, после того, как деда забрали на
войну – семью вскоре эвакуировали в Мурманск. Там же все родственники и
остались. Отец, после демобилизации из Северной Группы Войск, в 1960 году
изъявил желание податься в Казань, где давно обосновалась вся его родня. Помню
встречу на вокзале. Бабуля – мать отца, - сухая старушенция, вся в
чёрном, вместо приветствия, прямо на перроне, вдруг завопила: «Чай, уж, кого ты
в дом то везёшь?! Пигалицу несчастную!». Я, почему-то, бабу Таню невзлюбил
сразу. Она была староверкой. Крестилась двумя скрюченными пальцами, прятала от
нас за печку иконы и библию (некоторое время, пока отцу не выделили квартиру,
мы жили у неё в бараке за занавеской в комнате четыре на четыре). Татьяна
Федотьевна называла сваху «щепотинницей». Значение этого слова тогда для меня
было абсолютно непонятным и оскорбительным. Сваха – бабушка из Мурманска,
напротив, была розовощёкой, белолицей и улыбчивой. Всегда надевала длинные
платья светлых тонов, повязывала на голову платочек, подтыкая концы ближе к
затылку, отчего напоминала доярку, и крестилась – как учили её предки – тремя
пальцами. Летом она приезжала к нам купаться в Волге и собирать лекарственные
травы. Баба Дуня доходчиво объяснила мне, почему креститься надо именно так.
«Бог – триедин: Отец, Сын, и Святой Дух…». Это вызывало у меня неудержимый
приступ смеха. Любимой поговоркой моей мамы, когда с утра я наотрез
отказывался есть манную кашу, была: «Ты, что – святым духом сыт?!». Я
никак не мог понять, как можно съесть святого духа…Не поняв причину моего
веселья, бабушка тоже смеялась, и мы, счастливые, бежали добывать лекарственные
травы. Присев на корточки над кустиком купены, бабуля, перебирала листочки, и,
наподобие детской считалочки шептала: «…Пена, Лупена, Белила, Румяна…»,
отсортировывала нужные растения, выкапывала коренья причудливой формы, называя
их "соломоновой печатью"... Между прочим – никогда не
ошибалась, в зависимости от предназначения заготавливаемого сырья. Людей и
животных она лечила заговорами совершенно бесплатно; знала наизусть почти всю
библию и псалтирь, хотя вовсе не умела ни писать, ни читать. В ней была
какая-то веками передаваемая и наследуемая народная мудрость. Ну, например –
откуда она в 1966 году знала, что лет через 20-30 на престол взойдет
«Мишка-меченый, сподручник сил тёмных..» (???). Это сейчас мы кое-что знаем о
масонской ложе и Комитете-300…Впрочем, тогда баба Дуня ни нас с братом, тем
более, – ни дочь с мужем - читать «Отче наш» не просила. Только один раз, когда
я заболел тяжёлой ангиной и слёг с температурой 42,5 градуса. Отец, после
многозначительного: «м-м-м…да…уж!»- ретировался на балкон смолить папиросу. Он
был парторгом кафедры Университета; мама – передовой советской учительницей.
Бабушка «подавила мне жабу», поплевала на темечко, напоила горьким отваром, и
на утро я бодро пошагал в школу. Кстати, иконы Евдокия Фёдоровна не
прятала, наоборот - заботливо устроила их на старой машине «Зингер»,
притулившейся в углу, возле изголовья нашего с братом дивана. На шитьё у мамы времени
уже не хватало. С приездом тёщи – отец оживлялся, брал себя в руки, переставал
«охать»; выглядел опрятным, всегда гладко выбритым и приносил в дом
воблу. Наш ответ на привезённый из Мурманска палтус холодного копчения.
…Стоял знойный июль 1966 года. Тополи, вдоль автострады под нашими окнами
не спасали от шума и пыли. Строили «Оргсинтез», укрупняли вертолётный завод.
Трасса служила круглосуточной артерией, по которой текли реки стройматериалов,
гружёных в трехосные ЗИСы. Эффект вагона-квартиры усиливали паровозные гудки
(железнодорожная ветка пролегала в 300-х метрах от дома), стук колес по рельсам
и хлопанье деревянных дверей первых трамваев, мерное покачивание люстры
под потолком. После генеральной уборки в доме, уже через два часа -
балкон, подоконник и стекла квартиры покрывались толстенным слоем серой пыли,
перемешанной с тополиным пухом. Терапевт Лившиц, проживавший этажом ниже,
признал у мамы предрасположенность к астме ( «это у вас, голубушка – от
тетрадок!..»), поэтому, как только удалось развязаться со школьным лагерем, всё
семейство решило двинуться на дачу, ближе к Волге. Старший брат – Саня обещал
доставить меня на следующий день; его, дескать, обязали закончить оформление
«Красного Уголка» в школе. Сане посчастливилось получить параллельное
образование в художественной школе. Мне предназначалась роль подмастерья.
Поразмыслив, что без присмотра моего брата-авантюриста всё равно оставлять
нельзя, мама согласилась, ибо считала меня человеком «надёжным и серьезным».
При этом, аккуратно завернув в носовой платочек один рубль, и, заколов
его булавкой изнутри нагрудного кармашка моей рубашки, назидательно произнесла
мантру: «Вова! Я на тебя надеюсь!». Настроение было слегка испорчено, я то
- точно знал, что никакого красного уголка не существует, и что я нужен
для отмазки. Сане позарез надо было разобрать объектив отцовского ФЭД-2, чтобы
достать оттуда линзу для поджигании на солнце «дымовушки» из старых
целлулоидных плёнок, плотно скрученных на спичку, и обмотанных фольгой из-под
шоколадки «Алёнушка», которой нас угостила баба Дуня. Далее планы были такими:
изготовить из огромного куска обоев оригами-бомбу, чтобы она вмещала
непременно, не менее 5 литров воды, и запустить её с балкона четвёртого этажа
нашей квартиры. Затем: сходить «за линию», чтобы набрать полные запазухи
калиброванных голышей для рогатки; пострелять по голубям в парке, вечером -
врубить на полную катушку папашкину «Балтику» с 12-метровым коротковолновым
диапазоном, найти «Голос Америки» и оттянуться, прикончив запас мамулиного
алычёвого компота, под Элвиса Пресли. Если повезёт – послушать отрывки из
«Архипелага Гулаг» Солженицына. Хотя – там мало что понятно, но наших жалко.
Экспортный вариант приёмника Рижского завода ВЭФ отец притащил с собой из
Мурманска. На 12-метровом диапазоне КГБ почти не «глушило» трансляцию. Ночью мы
намеревались посидеть в беседке детского садика, и послушать Ильгиза Хамитова,
виртуоза-гитариста – самоучку, и Джимми Хендрикса в его, Ильгизара,
исполнении. В планы не входило только – попасть в детскую
комнату милиции, что в подвале соседнего дома. Тогда – всё, труба. И рогатку
конфискуют, и маме в школу сообщат. До речного вокзала добираться часа два.
Второй рейс в 9-20 утра. Если всё пойдёт, как задумано – можно успеть. К
слову сказать, всё пошло довольно гладко, почти по намеченному сценарию.
Водяная бомба удалась нам на славу! Брательник, почему-то, решил назвать её
«термоядерный пупок». Ну, пупок, так пупок. Я не сопротивлялся. Вместо
намеченных конструкцией 5 литров, нам удалось влить в неё две трёхлитровые
банки . Аккуратно, будто всамделешнюю, мы вдвоём доставили её на балкон, и, на
счёт «три», раскачав, запустили вниз. Термоядерный пупок угодил точно в
голову…управдому, который в это время, сидя на раскладном стульчике, мирно
обсасывал солёный плавник от воблы, и попивал «Жигулёвское». Дело в том,
что на первом этаже нашей хрущевки - функционировал единственный на три
квартала довольно солидный магазин-гастроном, с нежным названием -
«Голубка». К приезду Никиты Сергеевича Хрущёва, три года назад, на торец
нашего дома прилепили абрис огромного фанерного монстра-голубя с пальмовой
веточкой в клюве. Дом стоял аккурат вдоль улицы, по пути следования
правительственного кортежа. Никита Сергеевич лично возжелал пощупать лопасти
собиравшегося тогда на вертолётном заводе МИ-4. Вспомнив о Джоне Кеннеди,
решили заделать все чердачные слуховые окна на торцах домов толстой фанерой.
Раскрашенные зверушки – выглядели более симпатичными. Так нам досталась
голубка. Беда в том, что приезжавшая на приёмку «объектов» горкомовская
комиссия, с расстояния примерно в 200 метров от дома, единогласно отметила, что
пальмовая ветвь в клюве голубки очень сильно смахивает на червя. А так-так
Никита Сергеевич - большой знаток животноводства и сельского хозяйства, и
точно знает, что голуби червей не едят, - червяка решено было спилить. Силуэт,
между тем, настолько добротно присверлили к кирпичному фронтону, что отдирать
было бессмысленно. Изнутри, забитое слуховое окно – всего метр на метр.
Вышки – дефицит. Как быть? Этот цирк наблюдал весь наш двор. Стояла глубокая
осень. Два полупьяных слесаря ЖЭКа, закрепившись страховочными поясами и
верёвками, барахтались на скользком клюве. Это напоминало картинку, будто
червяк ожил. Птицу подпилили, но голубка стала похожей на орла. Говорят, что
Хрущёв обратил внимание на торец магазина и спросил: «У вас что, всё ещё
грузины народ кормят?». На что, не растерявшийся первый секретарь обкома
партии, парировал: «Никак нет, Никита Сергеевич, - директор магазина – армянин.
Вот и коньяк Вам просил передать… лично в руки…».
В двух шагах от входа в магазин летом разбивали пивной павильончик: раскладные
брезентовые стульчики, простенькие столы под зонтиками-грибками, обтянутые
матрацной весёленькой тканью. Жёлтые, голубые, зелёные и оранжевые полосочки.
Красотища!..
Бомба, однако, будто сама выбрала витиеватую траекторию. Видимо, с центром
тяжести, при сборке, братец что-то напутал. Проделав в воздухе кульбит
спущенного воздушного шарика, её угораздило под углом в 70 градусов точнёхонько
упасть на лысину Сергея Кузьмича. Шляпу управдом приспособил на коленях,
подложив вовнутрь газетку, для складирования рыбьих останков. Звук от
приземления, успевшего подмокнуть в полёте термоядерного пупка, напоминал
кошмар, как если бы в бреющем полёте из самолёта на асфальт скинули
бумажный мешок с макаронами. Или, скажем, лягушку-голиафа надули бы через
задний проход соломинкой, и столкнули вниз с небоскрёба. Паники не случилось,
но было большое недоумение. Выдержка у обывателей присутствовала, и нервы в то
время не были расшатаны, как старая задвижка на хлябающей двери привокзального
общественного туалета. «Что вы дёргаете? Вас тут вовсе не стояло. Тут стояли
лакированные туфли 43 размера. Так их уже двадцать минут назад сдуло куда-то.
Вас принесло минуту назад. Мне через щель между полом и этим подобием двери –
это хорошо видно. Имейте терпение. Я грею вам стульчак. Заметьте – абсолютно
даром!»…
Только через тридцать с лишним лет сменившееся поколение стало циничным,
расчётливым, лживым в чувствах и эмоциях, напуганным до смерти, но безучастным
к чужому горю. Крупный чиновник может снимать на мобильный телефон, а затем
смаковать дома на экране огромного монитора, как бандит методично отпиливает
голову прохожему. Никто не подаст руки, никто не одёрнет злодея…Но тут, в
большой степени, виноват 1998 год. Даже Боря солгал. Лёг на рельсы, лишь спустя
несколько лет. Я имею в виду рельсы-швеллеры, удерживающие гроб и надгробье в
могиле от обрушения. Что уж нам, простым смертным…Как говорил дядя Миша из 11
квартиры, доживший до дефолта: «Я сорок восемь лет проработал на государство.
Мои нервы берегли отпечатанные на товарах цены. На сковороде, в которой ты,
Сара, так умело готовишь мне блинчики с ванилью, было выбито – три рубля десять
копеек. На колёсном диске моего старого «Москвича» - 32 рубля; на спичечном
коробке – черным по белому - одна копейка. Я, потомственный бухгалтер, мог
легко планировать пятилетний бюджет завода. Сейчас я не могу свести с концами
дебет-кредит в своей семье. Всё, Сара. Я ложусь в больницу. Пусть меня кормит и
одевает в чистую пижаму эта страна…». И с этими словами дядя Миша выпрыгнул с
третьего этажа. Но не отделался переломом лодыжки, на что всерьёз рассчитывал.
На лету он зацепился за бельевую верёвку тёти Кати с первого этажа, как-то неуклюже
перевернулся, и раскроил себе череп о чугунный паребрик палисадника. Мозги дяди
Миши удобрили куст американской акации, по нелепому совпадению высаженный им же
на субботнике, организованном ЖЭКом в честь 100-летия В.И. Ленина. Сегодня этот
куст ветвями упирается в подоконник 11 квартиры, напоминая воздетые к небу
худые руки старого еврея во время вечерней молитвы…
Три года назад, из окна пятого этажа дома напротив, только что откинувшийся с
зоны алканавт, выбросил пустую винную бутылку. Ну, лень ему было спуститься к
помойке. Попал в колесо правительственной «Чайки» Хрущева. Дебила закрыли
навсегда, но наш микрорайон попал на особую заметку в КГБ. Мы с Саней,
естественно, об этом не знали...
В общем, теоретически нас вычислили через 20 минут. В дверь позвонил мокрый,
икающий управдом, прихватив с собой участкового в широченных галифе с
планшеткой в руках и свистком на чёрной тесёмке, и пару здоровенных
дружинников. Сквозь дверной глазок, жутко искажающий действительность, мне
показалось, что в руках у них были огромные револьверы. Тарабаня ногой в дверь,
управдом, некрасиво ругаясь, орал: «От-к-к-к-рыть немедленно б…! Я
з-з-з-з-з-знаю, что вы там!». «Провокация» - шепнул мне на ухо мудрый брат.
Однако, от греха подальше, мы на цыпочках отдалились от двери, и, зачем-то –
спрятались в кладовку, тихо прикрыв за собой дверь. «А если они дверь сломают,
или ключ подберут?» - металась в голове мысль. Видимо – вылетела, и просочилась
в голову брата, потому что он вдруг начал лихорадочно заваливать нас старыми
подушками, одеялами и бабушкиной кроличьей шубой. «Надо замаскироваться!».
Потоптавшись под дверью минут пять, блюстители порядка принялись обзванивать
соседей. Они не учли, что была середина июля, тем более – суббота. И только
бездельники, и те, кто при исполнении – пьют пиво на солнцепёке в городе.
Остальные – на своих садовых участках…
Эвтаназия
Дом наш окнами смотрит на запад.
Оконное стекло моего жилища, как фотопластинка
фиксирует и хранит события глубокой давности.
Его никто не разбивал и не менял, по меньшей мере – последние сто лет.
Оно – моё пенсне для неторопливого созерцания жизни старого,
некогда роскошного купеческого яблоневого сада напротив.
Оно помнит восторженные звуки лопающихся почек деревьев по весне.
Оно насквозь пропитано ароматом перезревших яблок;
засыпает под оранжевым палантином,
сотканным из миллиона лучиков заходящего солнца.
Так было, кажется, всегда. Стекло состарилось вместе с яблоней.
Десять лет назад она перестала плодоносить,
обидевшись на озорных сорванцов-детей, обломавших ей пальцы.
В шаге от неё человекомуравьи, угрюмые обитатели посёлка,
протоптали перпендикуляр от соседней современной многоэтажки
к автобусной остановке, бесцеремонно вторгшись в её биополе.
Одиннадцать сестёр яблони скончались ещё раньше.
Троих задавил бульдозер, остальные высохли от печали.
В мае наша яблоня оделась во всё белое.
Ишь, вырядилась как невеста – восклицали люди.
Такого обильного цветения ещё никогда не было!
По ночам, притушив свет, находясь в своей комнате,
я тоже восхищался негативом изображения красавицы на стекле.
В самом конце мая, под утро, на посёлок обрушилась стена ливня,
до глины размыв палисадник с нарциссами под моим окном.
Все муравьи спешно надели высокие резиновые боты.
Всполохи беззвучных молний у горизонта стробоскопом высвечивали
суетливые метания декоративного кролика по кухне,
отчего картина напоминала покадровую съёмку мультфильма.
Оконное стекло вдруг стало издавать странный звук,
напоминавший жужжание бормашинки
и одновременный скрежет зубов сотни страдальцев.
Комната наполнилась аурой дурного предчувствия.
Через три секунды случился лишь один удар молнии,
поразивший яблоню точно в сердце, расщепив её как лучину до корня.
Две половинки тела с воздетыми к небу руками завалились навзничь
к бетонной опоре ЛЭП, в пяти шагах от места гибели.
Моё оконное стекло осыпало фикус
тысячами белёсо-розовых иголок-алебард.
Странно…Свет в доме не погас.
И неужели раньше стёкла делали калёными?..
Живой лес
Щетиной многоцветной на волевом подбородке исполинского холма-великана
открылся взору осенний пролесок, рассечённый напополам глубоким оврагом.
Карнавальной маской из разноцветных листьев-фантиков густо залеплены отроги,
свободные от поросли. Неспешно продвигаюсь вглубь.
Мой пёс Гринч, привыкший чувствовать под собой твердую почву,
выскочив на губчатый пружинящий ковёр, вдруг присел,
по-цирковому подняв вверх правую переднюю лапу, как бы извиняясь за вторжение.
Вперёд, дружище! Не робей! Это нам с тобой постелили дорожку.
Совершенно обескураженный нестройной гаммой четвертьтоновых звуков
и сонмом запахов октябрьского девственного леса, вдруг обрушившихся на него,
собака медленно следует за мной, то и дело останавливаясь и поднимая морду
вверх.
Ощущение неискушенного зрителя, вдруг попавшего в самый центр оркестровой ямы
в момент подстройки музыкальных инструментов.
Уши овчарки, словно исправные радары, медленно и асинхронно вращаются
по вертикальной оси, чутко реагируя на малейший скрип
притулившейся к берёзе субтильной сосёнки, зигзагообразное,
пропеллерное падение уснувшего дубового листа.
Собаки слышат ультразвук и реагируют на него.
Вот Гринч метнулся в сторону, ударив передними лапами, как заяц по барабану,
о трухлявый, напитавший своим соком семью вешенок, еловый пень с зелёной
бородой.
С противоположной незапланированному вторжению стороны убежища,
из запасного выхода, вздыбив склеенные между собой, чуть подмёрзшие
хрустящие листы, наружу выскочила юркая мама-мышь.
На минуту замерла в стойке, наморщив гуттаперчевый носик,
распушив редкие белёсые усики, плотно прижав к затылку маленькие ушки и раздув
шею.
Ну, прямо – заморский мангуст! В глазах, агатовых бусинках – отражается
тучка-овечка,
высвеченная изнутри лучами уже остывающего солнца,
зарывшегося вглубь косматых ланит пепельно-серого облачка.
Ещё секунда, и светило выкатилось на сине-дымчатый простор небосвода.
Ожил и преобразился лес. Но, как-то странно – не сразу, а будто на проявляемой
в фотолаборатории цветной фотографии. Вспыхнул яркой маслописью наш ковёр
под ногами; россыпью диамантов умопомрачительных оттенков заиграла утренняя
роса
на кончиках иголок красоток елей, вдруг забывших про свою стыдливость,
приподнявших прозрачными пальчиками за самый краешек выше колен
свои тяжёлые малахитовые юбочки. Лёгкий ветерок, словно взмахом
дирижёрской палочки оживил, тотчас успокоил и привёл в готовность оркестр,
неслучайно собранный из профессиональных музыкантов, и…
фантастическим фимиамом в наши уши и ноздри потекла музыка…
Гринч, забыв про мышь, тихонько заскулил и, вдруг… лег.
Наверное, я тоже научился чувствовать ультразвук.
Цветомузыкальные симфонии Скрябина в современной трактовке,
с применением лазерной светотехники, - грубая пародия на то,
что я увидел и услышал в то утро. Каждый обертон кроме звучания –
имел свой неповторимый запах. Божественная гармония звука, флюидов
и тактильных ощущений. Соло на духовых инструментах,
в зависимости от направления ветра, исполняли сотни дупел флейт-деревьев,
фаготов, английских рожков, тромбонов и туб, мастерски настроенных Создателем.
Оцепенев от восторга, мы внимали нежному перезвону челесты опавших,
покрытых корочкой льда листьев берёзы, попеременно разрывающих ледяные оковы;
крещендо малого барабана, профессионально чётко озвученному чёрным дятлом
на старой кадушке-липе; сухому звуку маракаса трещётки-сороки;
виртуозным пассам струнной группы в составе клёнов и молодого орешника…
Апофеозом симфонии была кОда – непостижимый по человеческим меркам
органный аккорд с небес, за минуту покрывший нас, восторженных зрителей,
чистыми белыми нотами. Забыв в концертном зале своё
наполовину заполненное опёнками лукошко, я возвращался домой молча.
Всегда не в меру подвижный и энергичный пёс,
мягко ступая по первому в своей жизни снегу, тоже был молчалив и спокоен.
Сегодня сон его будет крепким и
безмятежным…
Обрыв.
Я для себя всё решила. Потерпи, пока закончится четверть.
Детей перевезу к матери. Вещи пусть остаются пока здесь.
Нет смысла с «кутулями» болтаться.
Котлета мне?
Да, тебе.
А тебе?
Я не хочу.
Ты мне пива оставил?
Конечно.
Это – моё.
Тебе – нераспечатанное в холодильнике.
Пост. Пятница Страстной Недели.
Воздержание с Масленицы.
Кролики сдохли. Трупы в снегу под сараем.
Оттепель, дней пять. Снег местами осел.
Вытаивают головы. Дурацкий оскал.
Доигрался?
В Пасху буду рубить тушки на куски
и рассовывать по пакетам в морозильник.
Собачья еда на пару месяцев.
Доброе утро!..
В ответ – полная тишина.
Дети – индикаторы отношений между взрослыми.
Мудрая жена хоть сделает вид, что уважает мужа.
Моя – засрамся-не поддамся.
Можешь дать немного денег на обеды детям? С алиментов верну.
Могу.
Хоть чем-то меня поддеть.
Ведь знает, где общак.
Папа, привет! Маме трубку передаю.
Папа – это не я. Я – пустое место.
Точнее – вакуумная крышка для среды обитания микроорганизмов.
Среды хватит надолго. Одному – навсегда.
Бокал крепкого кофе, пачка LM с ментолом, мобильник.
Щёлк! Туалет закрыт изнутри.
Получасовая смс-конференция.
Удобно для других обитателей.
Без раздражающего дребезжания голоса.
Без наигранно бодрого: а ты как?...а работа?.. а погода?...
да ну?...ну, ты даёшь!...да иди ты!...
Все эмоции – под пальцами на дисплее….
…Шашлык на Воскресенье сделаем?
Сделаем.
Состояние приговорённого к электрическому стулу.
Казнь неотвратима.
Через два месяца.
А меня кормят, стирают мои носки и трусы.
Только бисер не мечут.
Считают, что я – не свинья, а хуже.
Мерзкое животное, которому ещё не придумано название.
Смертнику – хоть не гадят в камеру.
Несчастный не знаком с исполнителем приговора.
Мой прокурор-судья-палач – спит в соседней комнате.
Нелепый фарс.
Я нашла работу в городе. Со школой договорилась. Мне поднимать детей.
Сяду за руль.
Мама – инвалид. Одна на даче не справится.
К тебе буду приезжать иногда. Может быть.
Резкий запах пачули из косметички.
Где-то его уже слышал.
Вспомнил.
Неделю назад, когда искал в городе снасти, и перепутал смежные двери
магазинов «Рыболов-Охотник» и «Всё для интима» на Левобулачной.
Кобель скулит на короткой привязи.
Надо умудриться – выкопать в снегу огромную нору
и обвить трёхметровую цепь, в два пальца толщиной,
вокруг пенька американского клёна.
Миска опрокинута.
Под ней – суп, вмёрз в лёд.
Карабин заело. Побрёл домой за пассатижами.
Согреваю озябшие пальцы под струёй горячей воды.
Обручальное кольцо исчезло.
Чертыхаясь, тащусь назад.
У сарая – собаки размесили снег в жижу.
Вонючий фриз из снега, песка, с кусочками кала.
Промокли ноги. А зачем приговорённому непромокающая обувь?
Кольцо – в перчатке на крыше собачьей будки.
Завтра, в субботу, надо найти сухие дрова.
Мои под навесом совсем
отсырели.
Узкоколейка
Сверкают пятки колёс убегающего поезда.
Опять не успел.
Разворот на сто восемьдесят –
Лбом в пыльный тупик.
Всё тот же барковский толчок в углу.
Вырез-сердечко под задницу.
«Ау-у-у!..»
Нокдаун, - хлорка победила.
Сопли отрезвления и необъяснимой эйфории.
Там, в тринадцатом вагоне,
На тринадцатом месте, -
Уехал в осень мой багаж –
Нехитрый скарб скитальца:
Хрустальный шар мечты,
Потрепанный томик «Айвенго»,
Ржавый кусок проволочной сетки коллизий,
Коричневая склянка с притёртой пробкой,
Полная слёз матери.
Всё упаковано в картонную коробку-домик.
На боку – пышный лиловый бант
От свадебного венка.
Однако, насколько непривычно
Вышагивать налегке в трофейных жёлтых
Дедовских ботинках,
Со встроенными в носы
Железными чашками,
Перепрыгивая через шпалы.
Никак не могу приноровиться.
Через два-три шага
Нога опять проваливается в гравий:
Кр-р-ампс!..
Протектор раздавил пустую пивную банку...
Ноша не давит на плечи.
Со мной – лишь резиновая клизма,
Поролоновая подушка,
Ноутбук,
Помятый блок LM,
И старая зажигалка Zippo, -
(Подарок первой жены)
С жёлтыми потёртостями от потных пальцев
На анодированном корпусе.
Привал. Клинг-кланг.. –
Сизый ароматный дымок
Змейкой изо рта – в нос…
Услужливый смотритель в оранжевом жилете
Протянул кусок пирога
С острой начинкой из солёного палтуса
И жареной капусты;
Со крипом клозетной двери
Перевёл стрелку на Север.
«Там – заброшенная узкоколейка, братец!
Иди, не оглядываясь…»
«Я –
знаю!..»
Возвращение
Развалы опавших листьев-книг. Прямо в траве. В тихом парке, вдали от магистрали.
Как-то неинтеллигентно ходить по книгам.
Снимаю кроссовки, связываю между собой шнурки, - и, - на плечо.
Мягко ступаю по страницам, стараясь не помять.
Парень, кажется, свихнулся, думают нахохлившиеся синицы, облепившие тую.
Протираю линзы очков. У меня – минус пять.
Дерево c птицами напоминает мне новогоднюю ёлку. На улице – тоже минус пять.
До Нового Года – пять дней. Минус пять – Рождество.
Бог мой! Сегодня же Рождество! Хороший подарок – экскурсия в библиотеку.
Снега пока нет. Под ногами разбросаны хрустящие цветные буклеты, визитные
карточки поздней осени. Вот жёлтый кленовый лист.
На нём записан фломастером чей-то номер мобильника. Позвонить?
Вдруг это номер Деда Мороза?
Два подарка одному человеку – многовато. Бережно кладу листок обратно.
Может - кому другому пригодится.
Так, а вот здесь, похоже, - настоящий эротический роман!
Про то, как семейная чета жучков-пожарников занималась любовью на липовом
листке. Ветер отнёс альков в другую страну, где довольно грязно;
дома – круглые и стеклянные, с плотно приклеенными к пузатым стенам красочными
рекламами на незнакомом языке.
Крыши сорваны, разбросаны вокруг и напоминают канализационные люки.
Долог будет путь влюблённых домой…
Я – не спешу. Мой дом пуст.
Тяжело засыпать на чужом траходроме, то ли из канадского кедра, не то – из
абхазского бука, а утром – лихорадочно искать свой «Швеппс».
…«Милый, посмотри в холодильнике!»
Где этот грёбаный холодильник??
Оказывается – встроен в стену между туалетом и тренажёрной комнатой;
задекорирован репродукцией картины Яна ван Эйка,
с полотна которой - мне в пупок взирает двойник Путина.
Владимир Владимирович! Разрешите, Вас потревожу!
Ч п о к! Ледяная жидкость, бурля и завихряясь, потоком ниагары падает в
желудок, разбиваясь о его окаменелые стены.
Э-и-и-и-к-к... Вожделенные пузырьки газа - аж брызжут из глаз.
А может это слёзы?
«Мышонок, ты где? Я – в ванной…».
Кажется, в первый раз по-настоящему влюбился. Но, оказывается, нужны только мои
гормоны для тонуса кожи лица, и сперма, чтобы, наконец, зачать ребёнка.
Полностью сублимировалась на докторантуре.
Папа, – вице-президент финансово-строительной корпорации. Он греет жопу в
одиннадцатиэтажном офисе на Проспекте Вернадского, подбрасывает единственной
дочери деньжат, и обещал поговорить с «правильным» человеком в отношении
моего трудоустройства.
«Мышонок! А ты не видел мои ключи от эрекса?»
Эрекс – это RX-350, огромный чёрный гроб на колесах под окнами
во дворе Дома на Набережной, где мы, собственно, со вчерашнего вечера и начали
куролесить. Расслабившись, она призналась в своих истинных намерениях…
Тиккер, будто отбойный молоток в груди: вот-вот разорвёт рубашку.
«Швеппс» не выводит из зашлакованной печени формальдегиды.
День всё равно пропал. У папашки в холодильнике – начатый Johnnie Walker, рэд
лэйбл.
А, чёрт! Вспомнил! Я же вчера на спор затолкал ключ-брелок в пластиковую
дьюти-фри бутылку из-под Хеннесси!
А с утра вынес пакет со стеклотарой к мусоропроводу. Ну и хрен с ним.
Пора домой, в свой Мухосранск.
Заберу от мамы собаку, расставлю в зале свой «Премьер»,
нацеплю на голову наушники, воткну старую VHS-кассету с Бадди Ричем,
и, нежно, щёточками, по неувядающей, белой, бархатистой коже рабочего барабана
на изящных ножках;
плавно вращая запястьями: щу-па-ту--ту-ба, па-дум-па-дум--ту-ба…
А с утра – в свою любимую библиотеку…
В парке, через дорогу…
|