ЖИВАЯ ЛИТЕРАТУРА

Приезжаешь в город такой

Приезжаешь
В город такой –
Машет Ленин
Тебе рукой.
И звучит
Ручейками речь –
И не слушай,
И не перечь.
Ходят по двое,
Носят
По полсвиньи –
Не разберёшь их,
Свои,
Или не свои.
Но когда
Приоткроют дверь,
Станет страшно тебе,
Поверь.
А потом
Поглядишь с моста
И полюбишь эти места…
Там прозрачна, как сон,
Вода,
Побежавшая
Выше льда.
26 марта 2010 г.
Боровск

***

Изысканные
Движутся суда.
Картина вод.
Воспитаны и ловки,
Как облаков
Кудрявые головки
Позёвывают ангелов стада.
Автобус,
Убивающий стрижа.
Возможно ли
Сближенье роковое
В присутствии
Небесного конвоя?
О чём вздыхают
В небе сторожа?

***
Тем, кому наскучили пирушки,
По определению знаком
Час,
Когда купаются старушки,
Смуглые
Как кофе с молоком.
В этот час
Видны как на ладони
В дымке розовой
Плывущий теплоход,
Храма силуэт на неба склоне,
Юноша,
Собравшийся в поход.
Я не знаю:
Утро или вечер…
Важен только
Бледный этот свет,
Эти неразборчивые речи,
Этот вознесённый силуэт.

Её нетленная душа

Наш кот уходит в магазин.
Он любит продавщицу Зину
И от хозяина-грузина
Там прячется
Среди корзин.
Грузин извелся от тоски.
По-своему он любит Зину
И иногда
Одну корзину
В сердцах ломает на куски.
А Зина – что ж?
Всегда на месте
И молода,
И хороша...
Каких-то тайных ждет известий
Её нетленная душа.

***
Помнит река свои заливные луга
Кровь моя, где же твои заливные луга
В пойме, где оттиск воды и зачитанный брод
Кровь моя, ищет тебя камышовый народ
Стать бы рекой ты могла, если вырезать дно
Как вырезают в стене голубое окно
Как вырезают из горла фальшивую медь –
Кровь, что свернулась, что больше не учится петь
Как же не петь, как не славить свои берега?
Кровь моя, где же твои заливные луга

* * *
Тополиного пуха медлительный снег
На себя не похожий
Ни тебе снеговик
ни тебе человек —
Просто вымысел божий
И от этого вымысла всё хорошо
Всё беспечней ненужность
Словно сердце в холодную воду вошло
И нырнуло поглубже
И на месте его — пустота
По краям предместья
Мост растёт на крови. У моста
Машет удочкой детство
Если влево кивок, то чехонь
Если вправо, то жерех
…Всё ты взрослая гладишь ладонь
Завоёванный берег

* * *

В этой реке невысокой на вид
Два или три этажа без подвальных
Слышишь, звенит колокольчик трамвайный
Слышишь, уже не звенит, не звенит
Сколько же вечности этой на вид
Как посмотреть, если с лодки, то много
Светишь фонариком — длится дорога
Путают вёсла сигнальную нить
Если с моста осторожно, слегка
Только взглянуть, так чтоб капля зрачка
Не соскользнула в своё отраженье
Видишь — себя повторяет движенье
Круг на воде продолжает кружить
Может быть рыба? Всё может быть…

Из цикла

2

Украина, ты ждешь стихов
Ждешь веселых до срока дел
Очарованных чумаков
Переливчатых женских тел
По Днепру за степной лиман
Пересыпется чешуя
Ходит рыба-налим в капкан
Есть у рыбы-налим стезя
Мимо черных ям, что ко дну
Мимо синих гор, что все дым
Украина, тебя одну
Научился любить налим
И покуда его несут
На плечах своих рыбаки
Видит родины красоту
Видит сети и челноки
Украина, каких врагов
Ждешь до срока, считая дни? -
Ходит рыбы налим остов
Гладят рыбу налим угли

3

Любимая, так холодно - апрель
Играет солнце в зайчика и волка
И с жизнью продлевает канитель
И кажет звезды на краю колодца
Вот звездочет - зачем он среди звезд
Вне отдалений и скупых расчетов
А вот поэт - зачем он не поет
В предверьи чувств, в предчувствии полета
Любимая, не мне тебя будить
Минуют не года - минуют жизни
Отчизна, но какая из отчизн
Отчизн так много, остаются числа
И длится ночь... На линии одной
Луна и ты, и никакой преграды
Заламывая мир над головой
Вышагивать у мира за оградой
Что выбор мой, когда повсюду ты
Укрaина, окраина Орды

Столько ехали к морю – века.
Торопились и не успевали.
Широка ты моя, широка,
вот и Крым, в кабаках: трали-вали.
Наш, пронзающий мир, Ягуар
спорил с фурами лёгким движеньем,
обгонял - и сгорающий шар
над полями светил с напряженьем.
В кипарисах сверкнёт, и ещё,
и сияющей синью постелет
за обрывом. Но время печёт,
а Икарус ползёт еле-еле.
У Икара подкрученный ус.
Славный отпрыск венгерских рабочих,
ветеран, знает времени вкус,
молодецких полётов не хочет.
Здесь, на узких витках обгонять
местных возчиков небезопасно.
Вот - опять море синим, опять,
там кораблик рыбачит бесстрастно,
солнце падает. Быстрый рывок
неизбежен, с автобусом споря.
И дорога мотает моток
наших судеб до самого моря,
до которого – вот уж, рукой,
но, опять: повороты, заторы.
Все устали и бледной щекой
ты прижалась к стеклу, за которым…

Великан

К домам подходит великан
с громАми в рукаве и радугой в зрачке.
Порывы ветра закрывают двери в храм,
но служка их цепляет на крючке
из меди. Сжатый воздух бьёт толпу
и колыхает древние ворота.
Рекой колотит великан себя по лбу,
вонзая клык сверкающий в кого-то
безвинного, в круги пернатых стай.
Бежит, звенит испуганный трамвай,
облитый леденящею водой,
звенит: «прости депо, прощай».
Потом стихает всё. Дорога в рай открыта.
Летит капель над скошенной травой
и свежий ветерок несёт избитый
слепой мотив про Мурку и любовь.

Рыбак

Летят машины в черноту
и в облаках полно проталин,
рыбак идёт ловить звезду
на фоне харьковских развалин.
Будильник звякнет - и пора,
мужицкий выбор: быть свободным,
оставить стены в 5 утра,
дышать течением холодным.
Чтоб встретить солнце у метро,
в толпе, без страха и упрёка,
и в небо щуриться хитро,
и выпить водки одиноко.

Ловите, рыбы, рыбака -
рыбак становится пейзажем.
Мелеет на земле река.
Осенний ветер, абордажем,
берёт за бары рыжий сквер,
а после телеграф и бары.
Несёт волной небесных сфер,
на экспорт, дыма шаровары.
Рыбак прилёг на край дождя.
В машинах клерки едут мимо.
Патруль смеётся, проходя:
всех веселее Пётр и Дима.

Вот так, лежишь на мураве,
страна даёт тебе свободу,
а также козырь в рукаве:
жить или сдохнуть. На погоду
скрипят ворота в небесах.
У речки квакают лягушки.
Воюет с дьяволом монах.
И нет ни смерти, ни подушки.
_________________________

Да

Мир не может быть понят. К примеру: вот я -
очень сильно непонятый мною.
Или ты, часть меня… Вывод прост как петля,
и прекрасен как выпад героя:
1)К нам летит Дед Мороз, детворой окрылён,
в кокаине поля и овраги.
2)Открывают учёные новый закон.
3)Изучает бухгалтер бумаги.
И когда ты мне твёрдо промолвишь: «Взлети!» -
я взлечу, без попыток отпора.
Я куда-то взлечу, значит, песне цвести,
значит, есть у Вселенной опора.

Сканер и оса

Сканер очень безразличен –
что стихи ему, что зад…
Человек же очень личен,
и прекрасен, и трагичен,
и животные дрожат.
Дом стоит. Машина едет.
К небу дерево растёт.
Человек собою бредит…
По асфальту бродит ветер.
Птичка песенку поёт.
На нью-йоркском небосклоне
распустилась стайка звёзд.
А в России, на бетоне,
ржавый Ленин в утре тонет,
из него дороги хвост.
Я иду по той дороге –
очень-очень человек.
В голове моей тревоги,
между мыслями пороги,
над моим похмельем снег.
Вот Алжир – под небом пальмы...
Пролетает самолет.
Человек - всего центральней,
но мне снится город дальний,
я – оса, а в окнах мёд.

***

Библейский профиль дремлющего овна и нежность рук, пропахших молоком… Мой берег крут, судьба моя утробна, и гул стоит за русским языком. Как на виниле гнутом «Рио-Рита» – густой фокстрот танцующий в костях, кривые буквы древнего иврита передо мною улицу мостят. Скажи «кебша»,* и отзовётся мукой, скажи «хамор»,** и заболят виски, Земли душа замешана на звуке, как на крови еврейские пески.

* ягнёнок
** осёл

***

При слиянии рек я родился в соседних местах.
Мне засыпался снег в рот открытый под небом в клестах.
Пахло кофе в подъезде, скрипела гармошка-кирза,
и горели к обедне у Марфы в глазах образа.
То-то мой огород не южнее Покровских ворот,
то-то местный народ никакой не берёт укорот:
ни урумских овечек степных, ни наречий родных –
новгородских словечек, как речек, тамбовских - резных.
И витает сквозь мек, матюки и потерянный мык
среброкованый смех вологодских калек и калик.
При слиянии рек я умру в недалёких местах.
И на мой хватит век подмосковного поля в крестах,
где впадают в Сторожу по краю горы родники,
и буравят всё строже глаза из воды двойники.

Виндавский вокзал

С каждым годом яснее и проще, словно плёнка застряла в глазу, снится мне – мама простынь полощет, и вода пузырится в тазу. Нету в памяти детской – печали, ничего в ней давно не болит, так поёт на дощатом причале, добывая гроши, инвалид.
Отчего это вечно со мною, давит в рёбрах и икры свело? И гудит над осенней Двиною Фокке-Вульф, наклоняя крыло, и в рычаньи овчарки соседской, повернувшись к забору спиной, слышу призвук я речи немецкой, матерок магаданский блатной?
«Сыпет снег над Виндавским вокзалом, Александровский снежен вокзал». А у деда чуть сердце не встало, оттого, что так внучек сказал. Есть у времени слабые цепи, где-то рвётся, и вот, не зевай, дед в шинели войдёт на Зацепе в красно-жёлтый московский трамвай. Где-то между Ольховкой и Швайном за январскою снежной мукой, он уйдёт с остановки трамвайной, на прощанье помашет рукой инвалидам по мёрзлым вагонам, отхлебнёт перетопленный снег – причащённый кайлу и погонам в золотой для поэзии век.

***

Дом под облупленной крышей – сельский сиротский приют. Маша, Серёжа и Гриша «Славься, Отчизна» поют. Холодно, сыро и серо, запах чужого жилья… Где же ты, русская вера – «душу за други своя»? Так от Калуги до Луги, с Дона до камского льда… Стыдно нам, русские люди, верно, и пьём со стыда…

Из цикла КРЫМ

Старый Крым, где халатные локти татар
Продают холодок наразлив.
Чем южней побережье, тем глубже Тартар,
И вино — спирт с компотом из слив.
Там утопленник средь ламинарий, как гусь,
С легкомысленной миной плывёт…
Каждый год говорю: «Я сюда не вернусь».
Каждый год говорю. Каждый год.

дом

Дом строят быстро, аккуратно
И кое-где уже живут
Профессор с кошкой ненаглядной
И венеролог лилипут
И дети, что не виноваты
За появление в сей мир,
То дверь им подожгут из ваты
То дрожжи выплеснут в сортир
И сторож, горделивый воин
Грозя спровадить всех в тюрьму
Швыряет вслед эрзац-ногою
И шлёпает по одному
К утру придёт строитель тёртый
Затиркой залатать прорех
На нём защитна гимнастёрка
На голове полуорех
Ему б хоть как-то, до получки
Хоть пошуршать, где не пожить…
И лают радостные сучки
Привыкнув стройку сторожить

Наблюдения

Как много Офелий в осеннем пруду,
Не стоит труда доставать,
Тем более ты непристрастен к труду,
И нечего рыло совать…
Их души теперь далеко-далеко,
Не надо их тыкать багром,
Сманил их к себе неуёмный Садко,
Устроивший ракам погром.
И лапы Азора не слишком близки,
Под ила алмазной золой,
Где скинуты туфельки датской тоски,
И Золушка - снова с иглой.

Воскресенье

Обнажённое солнце
Поднималось над шкурой земли
Мы вставали с постели и брались за прежнее дело
Неземные фиалки в лоточках цветочниц цвели
Бледно-розовый нищий на паперти пел неумело
Пел о том что вернутся к нему золотые деньки
И в замшелый картуз полетят золотые монеты
Он починит башмак и в ЖЖ заведёт дневники
Станет слушать Вивальди вином запивая конфеты
По короткой траве проплывали домов корабли
А изнеженный полдень безбрежен казался и вечен
Просветлённые люди с лукошками в церковь брели
Просветлённый и пьяный я медленно шёл им на встречу.

самоубийца

Есть масса способов покончить с жизнью, кроме
Того, что она и сама кончается постепенно.
У меня такая высокая сворачиваемость крови,
Что я зае*ался себе резать вены

*

железнодорожные аттракционы
заоконный замедленный контрданс
толстым морозом зарастают вагоны
на пятые сутки впадаешь в транс
пролетая стеклянным транссибом
позвенишь ложечкой и горя нет
персонажи свободны, всем спасибо
я не умею скроить сюжет
один духарился сбросили с поезда
хорошо на станции не на ходу
за холмами хоронится чингисханово войско
впереди белый мамонт с паханом на горбу
надо быть внимательным играя в карты
черные птицы летят в молоко
на сорокаградусном не очень-то покаркаешь
и от судьбы не уйдешь или уйдешь недалеко

*

поезд как игрушечный выкатывается на юг
отворачивает на запад
где вечерами летучие мыши снуют
и море ворочается на мягких лапах
а мы все покачиваемся едем такие у нас концы
на подстаканнике выдавлена арка вднх - вот так диво
на остановках к поезду выносят малосольные огурцы
горячую картошку холодное пиво
и вот уже назад уплывают фонари
станционные здания сквер водокачка
и у каждого из нас внутри
лает маленькая собачка

*

кто крадется в белых тапочках? туман
кто сутулится и горбится? волна
кто над морем крякает? ревун
кто гуляет по-над морем дотемна?
кто вдоль берега гуляет? ты да я
в облаках летит луна разби-та-я
и ложится луч наискосок
на сырую гальку и песок

*

прохладный галечник прибрежный
синеют горы за плечами
все ближе небо и неизбежней
с его широкими лучами
и росчерки существ летучих
летящих лучников избыток
из наливающейся тучи
рука протягивает свиток

блюз

ап!
быстросохнущий пахнущий свежей землей и масляной краской
ап-
рель
почвенная прель
облачная гжель
трель-дрель –
бег железных трам-
ваев
по бесконечным проспектам железных
ге-
роев
по утрам вечерам
бег
жизненных драм
голоногих голограмм
архаичных телеграмм
искры рассыпая
от рождества до первомая
весь этот джаз
золотой джазбанд
этот розовый бант
- станцуем
- щас
довез
трамвай
ушел
пустой
давай
зевай
над водой
золой
от рождества до первомая
маленькую поэтессу
ждет смерть
как любого из нас
как какую-нибудь
мэри стюарт
потому что все моря
все звезды
все механизмы
работают на износ
и весь этот джаз
весь этот золотой джазбанд
и эта труба и этот сакс
и этот розовый бант
и все механизмы
все звезды
все моря
работают на износ
от рождества до первомая
восковая
оплывает
тает выгорает
свечная голова
новогоднего ангела
от рождества до первомая
на щеках алеют розы
на глазах синеют слезы
от рождества до первомая
вот не осталось никого
кроме ветра одного
и стилем брасс
в вечерний час
на кривой не объехать звезде
не ушлепать босиком по воде
- станцуем
- щас
от рождества до первомая
потому что
ап!
весь этот джаз
золотой залетный запинающийся джаз-банд
тромбон барабан труба обезумевший сакс
этот розовый газовый бант
все механизмы все звезды все моря
все пацаны
все девчонки
все сердца
все печенки
работают работают работают работают
на износ

***

На гвоздях не сплю огня не кушаю
И хромаю на правописание
Разве что единственный кто слушаю
Тела и души соприкасание
Это ремесло для одуванчика
Мне ж оно досталося по случаю
Когда шел по берегу я мальчиком
Вслед за низко двигавшейся тучею
Я ее догнал почти у пристани
А она внезапно остановится
Обернется и посмотрит пристально
На меня глазами Богородицы
Я совсем не слышу ее голоса
Голоса родного и не нашего
Она просто дергает за волосы
Своего любимого и младшего

***

У меня, отворяяся, окно
Отворило замкнутое сердце
И такое помчалось кино
И уткнулось коленками в детство
И опять я копал червяка
А он в землю уполз безвозвратно
И мне нравятся облака
Их на небе звериные пятна
Начинается заново снег
Начинаются птицы и пчелы
И еще не лежит человек
На траве с перерезанным горлом
Это он это он это он
Все никак не поймет у колодца
То ли цепи рассыпался звон
То ли ранние дребезги солнца

. . .

Вот пролетает майский жук
и в нем биение вселенной
а в ней мои и враг и друг
а кто поэт обыкновенный
Но больше живопись люблю
особенно когда с натуры
я вижу живо и ловлю
объем и линию фигуры
И сзади если есть оно
и если есть то чтобы настежь
было распахнуто окно
и только руки в сад протянешь
За яблоком за алычой
за светлячками в теплый вечер
почувствуешь перед собой
пространство волосы и плечи

***

А я скажу вам: невозможно
Особенно в конце недели
Чтоб с сумкою своей дорожной
Ко мне бы и не прилетели.
Тогда зачем на свете этом
Вам счастье льготы и зарплата
И отпуск в середине лета
И теплоход в лучах заката.
А я ведь здесь и всё при мне;
(Я умолчу что Божий сын я)
На море вид держу в окне
И погребок конечно винный.
Тут и грешить не надо вам
Я сделал все за вас два раза;
Ходил без тапок по волнам
И писал мимо унитаза.
Я даже выдал восемь рыб
А накормил пять тыщь народа
Вы тоже накормить смогли б
И раны смазать каплей йода.
Здесь просто воздух и вода
И я настолько благодатны
Ко мне попавшие сюда
Не думают спешить обратно

***

Очень много в толпе народа.
А народ то в стране- не лишний.
Сердце он в глубине завода,
Сердцевина в саду из вишни.
Ты его как вперед не двигай-
Но понятнее жить на ощупь
День грядущий творя мотыгой
И гулянкой на праздник в роще.
Я на деле рубаха парень
Если мысли мои не чисты
Значит я прокатить на раме
Кой наметил кого со свистом.
А когда мы совсем под горку
Пустим два колеса вприпрыжку-
Грызть я стану её за холку
Аж по самую, в сумке, книжку.
«А народ то при чем тут, леший,-
Крикнет мне прочитавший строки-
Ты лапшу свою лучше вешай
На китайском своем востоке.»
В оправданье я выпью чаю,
Обкопаю вокруг черешню:
То что скажете вы- я знаю
И согласен во всём, конечно.
Но и надо вам согласиться-
На проделки мои вот эти
У людей просветлялись лица
Потому что любовь на свете

СМЕРТЬ

Как ни вертись, а умирать придется…
Да где же смерть? А вот она, крадется,
на лимузине поддает газку,
с подельничком стаканчик допивает,,
кудлатым псом у дома завывает
и тянется к запястьям и к виску.
Она живет в тепле, светло и сыто,
фигурки наши лепит из пластита,
обводит красным черную беду,
железо плавит, мылом трет швартовы,
скребется в дверь, и мы уже готовы
поверить в технологии вуду,
в судьбу-злодейку, в неизбежность рока,
в бессмысленные речи лжепророка,
в безумный сон, в газетный полубред…
Листаем гороскопы, рвем страницы…
Могли бы жить как лилии и птицы,
И знали бы, что смерти вовсе нет…

СЛОВЕСА

А. Г. Найману

Куда ни глянь – повсюду словеса,
Они роятся в воздухе и в дыме,
Они звенят, тревожа небеса
Неверными октавами своими.
Они молчат, как ангелы, в ночи
И крыльями трепещут, словно птицы,
Их пичкают бессмертьем палачи,
Невинной кровью пачкая страницы.
Они живут… ну, ближе к потолку,
В сиянии светильников Люмьера;
Досталось им, несчастным, на веку
От пишущего в стол легионера.
О, сколько их! – и скверных, и святых
Я выводил, подобно Моисею,
Из тьмы черновиков, из запятых -
В свободную, как рукопись, Расею.
А сколько их осталось там, в песке,
В земле сырой и в бурном океане…
Сгорели синим пламенем в тоске,
Рассеялись по миру как… славяне…
Несчастные слова, творенья тьмы
И света в золотящейся полоске…
Да кто их различит теперь, как мы
Их различали в каждом отголоске?
И что они без нас? – ни дух, ни плоть,
Абстракция из хаоса и хлама,
Камней набор, из коего Господь
Воздвиг себе потомство Авраама…

Ш М О Н

Шмон длился три часа. Изъяли, суки,
Часы «Победа», галстук и шнурок,
Чтоб кольца снять – ножом пилили руки,
И вытирали кровь о свитерок.
Изъяли все, что падало со звоном,
Все, что горело и давало свет,
Все то, что поднималось над законом,
Над миром, где, казалось, Бога нет…

Изъяли все, что истинным считалось,
И я взмолился: «Упаси, Господь,
Чтоб не нашли заточенную жалость
И милости надкусанный ломоть».

СВОБОДА

Я поклялся в верности свободе,
а она -- плевала на меня...
Пьяная, в подземном переходе
У прохожих требует огня,
клянчит на стакан у инородца,
ползает в ногах у пришлеца,
хочется бежать, куда придется,
от ее бесстыжего лица...
Я поклялся в верности свободе,
а она прелюбы сотворих...
За гроши, за пайку при народе
обслужила сразу четверых.
Вон того, барыгу-прощелыгу,
и того -- в мундире без погон;
а вон тот о ней напишет книгу,
а четвертый после рявкнет: "Вон!"
Вот тебе и девушка-свобода!
да на ней живого места нет!
Семь печатей блуда и развода,
девять штампов -- синь да фиолет...
Вот она бредет, бродяжка вроде,
вот и я, как тень, бреду за ней --
я ведь клялся в верности свободе,
кто меня, свободного, верней?!

НОВИЗНА 90-х

...Ух, как много сытых и красивых,
Вспоенных в креветочных пивных,
Вскормленных в семидесяти силах -
Может быть, их больше, чем живых...
Вот они проходят мимо храма,
Исчезая в снежной пелене,
И никто-никто не крикнет: "Мама!
Что за млеко ты давала мне?
Что за песни, страшные такие,
Ты мне пела, пьяненькая тварь?
Задыхаюсь, ма, от ностальгии,
Умираю, б.., туши фонарь!..."
Не кричат. Уходят - мимо, мимо,
Волоча по снегу кашемир.
Вот они проходят мимо Рима,
Кровь чужую сплевывая в мир.
Вот они на берегах Босфора,
Вот они уже у стен Кремля...
Вот они - присели у забора
Замутить крутые нифеля.
А потом попрыгали в машины
И умчались, Богу вопреки,
Напрягать сиреневые жилы
И сбивать стальные кулаки.
Звякнул колокольчик на разборке,
Клацнула курками борзота:
Вот те, падла, отдых на Майорке
Ошуюю Господа Христа.
Вот тебе, браток, стишок на ёлке
И вальсок на бале выпускном...
Зря тебя любили комсомолки -
Те, что стали тёлками потом.
Понесут, жалея братским: "Хули?...
И хирург зашьётся до утра,
Вынимая душу в виде пули,
Из живого вроде бы нутра...

Скворчишка чернорясный

Всяк ярок и безумен.
И сам себе творец.
Отвязливый игумен,
отчетливый скворец,
они едино бьются
под паводком травы.
Выравнивая блюдце
вселенской синевы.
И в вышнем отраженье
себе ж глядишь в глаза:
там жгучее движенье
затеяла лоза,
цветет и вьется клетка,
ребром несется ночь,
полет оттяжной плетки,
паленый ржавый ключ,
соседки томной взоры –
вся сныть под снег легла! –
но внятны лишь узоры
витражного стекла.
… скворчишка чернорясный
стучит слезами в Твердь:
петь больно и прекрасно.
И бесполезна смерть.

Памяти Гоголя

Кому терзала уши тишина,
Кому постель казалась смертным ложем,
Но Панночка в пространстве решена
Как та стрела, что не упасть не может.
В пространстве хат и плодородных дев,
Где колокола гуд утюжит крыши,
И где, цветки над крышами воздев,
Малиновые мальвы душно дышат.
В пространстве обручального кольца,
Имеющего контур прочной точки,
Где судорогой сведены сердца,
Как лиственные гибнущие почки.
В пространстве,
Где хватая пустоту,
Звериной наготой блистая, мчится
И чувствует добычу за версту
Ночная неустанная волчица.
И в Запорожской, Господи, Сечи,
Как Цезарь — окруженная рабами —
— И ты, Хома! ты, Брут! — она кричит,
И трепеща,
И скрежеща зубами.
— Ты сам себя зажал в заклятом круге,
А мне хватило б трещины в стекле.
Она летит, вытягивая руки,
И жизнь ее, как стрелка, на нуле.

МУСОРГСКИЙ

Чугункой, в карете, на дрожках,
путем и совсем без пути
опасливый скоморошенька
желает к роялю пройти.
Смешно угнездится меж клавиш,
взлетев, что петух на насест.
- Mon cher,
ты о страшном играешь,
ты нам непонятен, Модест!
И тот, отвлекая от ноты,
как Богом забытый монах,
расскажет забавное что-то
о тайных, иных именах.
Он даме перчатку поднимет.
И бровь шевельнется: - О, oui!
вы, Модинька, тайное имя
скажите в молитвы мои.
Но он перекрестит колени,
слегка улыбнется, смолчит...
Он - гений, сударыня, гений.
Как все в петербургской ночи.

4.

Уж чем бы небо ни дышало,
Да никогда не обижало.
Младым пажом сопровождало
в классические тупики.
Гляди, какие, брат, погоды-
в пампасы, в африку, на воды!
На длиннотравую природу,
В золотогривые деньки.
А небо, паж небесной крови,
растет, встает с Зимою вровень.
И сердце выбелив, и брови
метелит шпажкою сосны:
замерзни, дурочка, откуда
ты вечно ожидала чуда? –
от суеты слепого люда.
А надо бы - от тишины.
И ничего-то не зачтется.
И рукопись не перечтётся.
Под гулким снегом лето бьется -
стебли стеклянные стерни.
Летит снегирь посмертно в Лето
атласной алой лентой Фета.
Стерней, полоской маков-цвета.
Цветок исколотой ступни.

5.

У меня возлюбленный
такой странный -
иногда дикий,
реже карманный.
Говорит, что я к нему странная -
вся какая-то деревянная.
А зачем он гасит все окна.
Мы одни на миг, а он уже гасит.
И вычеркивает номера телефонные
из моей головы
легким ластиком.
Я пустею, голова моя слезы нижет.
Шаткая - воздушный шар - улетаю.
А он дергает за нитку все ближе.
- Не пускаю, - говорит. И не пускает.
Он как дернет - так и падаю тяжко.
Чугуном-ядром к нему на плечи.
А он грустью хлестнет,
что ременною пряжкой.
- Ты, Наташа, любить не умеючи.
Я играючи,
топоча и плакая.
Он с присвистом, с прикриком,
с эхами.
А над нами погода - всякая.
Как над крышею, что уже съехала.
А под нами анфилады и портики.
И моря, и океаны посохшие.
Ничего не понимаю в эротике.
И способна не понять еще большее.

1.

они идут с работы
на фоне заката
худые и бледные в темном
такие же бледные и истощенные
как этот слабосильный закат
они идут с работы
один за другим – словно договорившись
и никакой радости на их лицах

2.

дождь, - по траве, - лужицам
голуби бегающие внизу, - на земле
в поисках корма
склевывают вместе с крошками
капли дождя

3.

последний сумасшедший
прорвавшийся к власти
Фидель Кастро
больше нет
потихоньку приходит время общей скуки
серых невыразительных дней, - похожих один на другой
и все забывают
о том
ради чего сумасшедшим
позволяли прорываться к власти

4.

птицы пытаются меня перекричать
я сам с собой на бумаге
они в листве друг с другом
пытаются меня перекричать
хотя не знают обо мне
ничего
а может знают
я в одиночестве с невидимыми товарищами мыслями
скрипом пера
они возле моего балкона в листве, - в горячем воздухе
кто кого
мы одинаково принимаем этот мир
и жжем пламя нашего восторга
и никак не можем насладиться насытиться
накричаться
не зная что там впереди
они правда даже не думают об этом

5.

я буду с вами всегда
даже тогда
когда меня
уже не будет
буду ходить, - потрясать своим кулачком
негодовать злиться
орать
сгорать от нетерпения стыда
рыдать потихоньку, - переводить свои нервы
хвататься за дрожащее сердце
не отставать
не давать покоя
хотя вам так все
надоело
спорить убеждать
ну что за дураки
все у них не так
надо не так, - по-другому
ходить по пятам, - как злая порода тень
я буду с вами всегда

1.

Опять стихи идут, как эшелон
из прошлого – военного, скупого.
...Вновь мама ждет отца с реки, улова
к обеду ждет. И варится рассол
для огурцов с небритыми щеками.
Сижу-гляжу и думаю о маме,
И слезы, как горох, стучат об стол.
Моя весна еще так далеко:
Мне девять лет, смешлива, угловата.
Мой папа принесет в ведре улов!
Он радугу прибьет гвоздем над хатой!
И скажет бабушка, прикрыв глаза рукой:
«Спасибо, сын! Какой улов богатый».

ЗИМА

Купола в полночный час
наполняет город,
чтобы пить с утра из чаш
молоко и холод.
В полдень кашель, к ночи свист,
шпоры гололеда...
И зима свой острый рис
сыплет всем за ворот.
Колкий ветер, словно вор,
отбирает голос,
хлещет сдуру и в упор,
схватывает горло.
Спазм такой, что не сглотнуть,
бес его б попутал!
Студит спину, дует в грудь
и цинкует купол.
Город словно береста
в съежившейся коже, -
не прочтешь с его листа -
вышибает слезы...

3.

Сумасшедшие метели
на Одессу налетели,
заблудились в тесноте
среди баров, книжных будок,
среди снежных незабудок
в новогодней суете.
Белый порт кричит печально,
что его волной качает,
что испуги стаи чаек
стынут сталью кораблей
среди пирсов, среди кнехтов,
среди замерзших как пальцы,
над колючей шерстью моря
кранов, мостиков и рей.
Мы не станем, мы не будем
возвращаться в утро буден,
мы найдем под фонарями
сто придумок , сто затей
старой сказочной Одессы -
халамидницы , повесы -
удивительной столицы
удивленных кораблей.

4.

Где волны лижут по-собачьи
сухие пальцы берегов,
чужая птица часто плачет
над влажным шорохом шагов.
Мне это место всех дороже.
Здесь неподвижны небеса.
Здесь спит на осторожном ложе
морская зябкая коса.
И здесь я вижу над водою
фигуры в светлых облаках.
Но солнце белою рукою
их превращает в тлен и прах.
Я родилась с печалью острой.
Мне девяносто лет и дней.
Я скоро буду в море остров.
И стану - луч среди теней.

5.

Море знобит. Небо давит на горы и годы.
Дышит земля застоявшимся воздухом злым.
Холодом ночь подгорчила целебные воды.
Их, как микстуру, глотает простуженный Крым.
Белого света достанет на всех, кто устал.
Всех, кто в пути отходил и желанья и ноги.
С каждой петлей симеизской летящей дороги
каменной Кошки пугающий вижу оскал.
В хищном разломе застыла татарская мышь.
Крымская память - как стены без окон и крыш.

Возраст

С каждым годом труднее с людьми говорить.
Даже друга понять, даже сердце открыть.
Даже песню запеть, даже в праздник сплясать,
даже несколько слов о любви написать…
Только в ясные дали лесов и полей
с каждым годом гляжу всё смелей.

Искусство

И карканье воронов грустных,
и лай полуночных собак... –
всё это искусство, искусство,
в котором и Пушкин, и Бах...
И свет, что так стелется тускло,
и зимних лесов забытьё...-
всё это искусство, искусство.
Но только не ведомо чьё.

Полустанок

Мне всё это слишком знакомо!
Обычный пейзаж за окном:
коза возле белого дома
и женщина с жёлтым флажком.
Открытая в домике дверца —
там чайник, косой табурет...
Ах, всё это где-то у сердца
я чувствую тысячу лет!
Поблёкшая, пыльная травка.
Неприбранный, реденький лес.
И голая, голая правда
от голой земли — до небес.

* * *

Смолкайте, пустые желанья!
Уйдите, пожалуйста, прочь!
Я отдан был вам на закланье,
но больше мне с вами невмочь.
Отблядствовал, отсуетился,
Словес наболтал на века...
И всё ж не сломался, не спился
и даже не умер пока.
Так полнитесь вечностью строчки!
Кричи суть, что зрела во мне:
о маме, о сыне, о дочке,
о Боге, любви и войне...
Я вновь отрицаю бессилье.
И вижу: в глухом полусне
вздымается сфинксом Россия
вдали, предо мной и во мне.

* * *

Облаков кочевые народы,
куст осёдлый... – их можно любить.
Я как в церковь, хожу на природу.
А куда ещё стоит ходить?
Лес, трава, полевая ромашка.
И беспутно кружащий листок,
и писклявая тощая пташка
скажут: – Милый! Ты не одинок...
Заблестит сизой дымкой долина
и излучиной белой река,
улыбнутся подзолы и глины,
где лежать мне века и века...
И отпустит глухая тоска...

Бабушка

А дух в закопчённый взлетал потолок,
Стелился по всей коммунальной квартире, -
Сосед-алкоголик от запахов глох,
Гэбэшница млела беззвучно в сортире.
И чуткие ноздри щипал аромат
Гвоздики, душистого перца и лавра,
И всё это вместе сводило с ума,
С парами мясными мешаяся плавно.
Горячее блюдо вносилось на стол
Под комнатный свод с потолочною лепкой
И бабушка к нам выходила потом
Богиней седеющей великолепной.
А праздник семейный, - он больше, чем пир,
Скорее не пир он, а пиршество духа
И повод отторгнуть уродливый мир
Со всем его хамством и запахом тухлым.
…Как белая пена, на ней воротник
И синим сверкает стеклянная брошка…
- Помедли же, бабушка, стой, не гони,
И так без тебя одиноко и тошно;
- Ещё положи мне своих голубцов
Бордовых и пышных с томатной подливой,
Чтоб мне ни бандитом не стать, ни лжецом,
Чтоб мне до конца оставаться счастливым.

(2)

Ты спи. Ты спи. А я тебе спою,
Как дремлют птицы на ветвях в саду,
Как засыпают рыбы на ходу
Под мерный выдох «баюшки – баю».
Пусть улицы разноголосый рёв
Замрёт, коснувшись нашего окна,
Пусть комнату охватит тишина
И шелест проплывающих миров.
Пускай тебе приснится, как река
Качает твоей лодки колыбель
И побережья бережно апрель
Касается, - и плавятся снега.
А я спою. А я тебе спою,
Как пела мама песню мне свою, -
Тихонько под блокадный метроном,
Как бабушка под гродненский погром,
Прабабушка, качаясь, чуть жива, -
Шептала мне на идише слова.

(3)

К шестидесяти остывает душа,
Как море в конце октября остывает.
Мотор её глохнет и ослабевает,
А море шумит, выдаёт антраша.
Чем к осени ближе, тем море бурней.
Роскошное, тёплое прежде,– мрачнеет,
Потом остывает, потом сатанеет,
Грохочет, гудит до скончания дней.
Живое, - то выдох раскатит, то вдох.
Меха, раздуваясь, бьют в груди и в уши.
Спасайтесь, в валах заплутавшие души,
Молитесь, лицо развернув на восток.
У нас ещё хватит надломленных сил
Хребет оседлать равнодушной стихии…
Но старого сердца удары глухие,
Из глаз близоруких потоки сухие, -
И мир опрокинут по главной оси.

(4)

Кусачками вооружившись, хожу по земле,
Стригу, парикмахер хреновый, - налево, направо,-
Смыкаются лезвия с визгом и тянется след,
Тяжёлые рушатся ветви и сыплются травы.
Ломается с хрустом рябина. Предсмертное «ох»
Едва выдыхают засохшие сучья осины
И плюхают мягко еловые лапы у ног,
И сыплются шишки, вчерне пережившие зиму.
Стригу, прорубаюсь… И вот распахнулось окно
В раскрывшейся раме из сочно-зелёного буйства;
Подобно гравюре и старому кадру кино
Явилась усадьба. Ни годы войны, ни холуйство
Ни позднесовковая аура, ни беспредел
Дурных девяностых, ни роскошь дворцов нуворишей
Его не коснулись. И дом безмятежно глядел
Трёхгранными окнами на близлежащие крыши.
Рождённый в начале двадцатого века в глуши,
Куда ещё не добирался гудок паровоза, -
Чертёж итальянца с английским покроем души, -
Он жил, как поэма живёт в окружении прозы.
И был он живой. Молодящийся. Пела труба,
Неслись голоса и смеялись на всех перекрёстках,
И солнце по каплям стекало с блестящего лба,
И детская между кустами мелькала матроска.

Памяти отца

Антоновку грызли, костей не плевали, -
В ещё недозрелую терпкую зелень
Впивались зубами, в картузы совали,
В дырявых штанах на заборах висели.
Зелёные жёсткие яблоки детства
Отца моего… Растревоженный Остров.
И поздно бежать. Да и некуда деться.
Мочёные яблоки щиплют за ноздри.
Ни хлеба, ни живности, ни керосина;
То белые – красных, то красные – белых.
Мелькают тельняшки, шныряют дрезины…
В садах белоснежные яблоки спеют.
Песком присыпали и крыли соломой,
И на чердаках хоронили до лета…
На фронт за колонной шагала колонна, -
Суровые лица, шинели, штиблеты.
Рыдала труба так, что не было мочи,
Надсадно хрипело «Прощанье славянки»,
И вдовы, цепляя солдат вдоль обочин,
Пихали им яблоки на полустанках.
Ах, яблоки детства! Ах, яблоки счастья!
Дички придорожные, кислая зелень…-
Ни алгебры, ни падежей, ни причастий, -
Одни синяки да веснушки на теле.
Была закалённой, как сталь, сердцевина
И брызгала соком, хрустя под зубами:
Тебе – половину и мне – половину
На честную злобу, на светлую память.