|
Номинация "ПРОЗА" сезон 2011-2012 гг.
| |
| uoshu | Дата: Суббота, 18.02.2012, 13:29 | Сообщение # 16 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 5
Статус: Offline
| Участник №4
Обрезание
рассказ
Дремотен зимний Репск, малоподвижен. А зима в провинции долгая, потому и берегут люди силы свои как зеницу ока, куда-либо перемещаются неохотно, медленно, разве что - с достоинством. Днем еще так себе, мотаются по нужде, но в присутственных местах норовят присесть, прикорнуть и к вечеру, часам к шести выключаются окончательно. Даже лыжники в городском парке совсем не спортивные, шествуют тяжело, осторожно, очень классическим ходом. Палки за собой волочат.
Я полагаю, всему этому хорошая экология способствует. Действующих производств в Репске нет, кругом леса-поля, и воздух оттого наичистейший, без запаха. Поначалу, с непривычки даже задумываешься: а есть ли он вообще в Репске? Воздух-то… И тишина…
Б-р-р-р! Пока рассказываешь – сам уснешь.
Уездный Репск достался мне в кормление и в наказание. За разгильдяйство, как объяснила мама, «в связи с утратой доверия». Я бросил институт, а меня за это бросили в реальный мир, «в регионы».
-Гриша, ты совсем оборзел, прости господи! – мама посмотрела сквозь потолок и перекрестилась. – Армия отказалась от твоих услуг только потому, что Бог дал тебе плохое зрение. Он и я, Гриша! Твои астигматизм и миопия…
У меня, как и у мамы, - минус восемь с осложнениями.
-…это врожденные блага. Бог миловал, обошлось без членовредительства…
Скажет тоже! Терпеть не могу вмешательства в организм! Даже на уровне прививок.
-Теперь, зная наверняка, что «почетная обязанность» тебе не грозит, ты беспрестанно испытываешь непреходящую эйфорию и крепость моих нервов… - мама поводила ладонью по груди - поискала, где находится сердце. - Ты окончательно оставил спорт…
-Почему? – «удивился» я. - В шахматы играю. C компьютером.
-Ты уже не задерживаешься, ты просто не приходишь ночевать…
-Мама! Один раз!
-Гриша, ты не поверишь, но я предвидела апофеоз твоего падения, чувствовала, что ты оставишь учебу.
-Ага! – обрадовался я. - Осознаешь, что педагогика, не мое?! Не призвание!
-Стоп! Ничего я не осознаю, – подобную демагогию мама всегда пресекала на корню. – И кто сказал, что ты волен виснуть у меня на шее, пока разыскиваешь свое призвание? Не хочешь учиться...
В этом месте я, что называется, «торжествующе потер руки», поскольку к ожидаемому «Иди работать!» успел основательно подготовиться - почти что трудоустроился. Переводчиком на сайт знакомств. Прикольно!
Но мама, матерый креативщик (она у меня - помощник депутата!), придумала такое, к чему ее сын - теневой тунеядец - не был готов совершенно.
-…не хочешь учиться, поезжай жить в Репск! – приговорила она. - Это мой ультиматум. На работу я тебя там устрою, не беспокойся. Да! И не возвращайся, пока не продашь тетушкин дом!
Ёлы-палы! Меня отправили в ссылку!
Намедни разворошил теткину «библиотеку» и отрыл книжку «В.И.Ленин. Биография». Особо не углублялся, но поначалу вождю мирового пролетариата даже сопереживал. Его, оказывается, в семнадцать лет тоже сослали. В деревню Кокушкино Казанской губернии.
До меня выставленный на продажу дом принадлежал маминой тетке Татьяне. «Тетушке», как ее нейтрально называла мама, путаясь в степени родства с загадочной репской старушкой. Тем удивительней было то, что все свое недвижимое имущество тетка Татьяна оставила… мне! И оно, это нежданное наследство сковало бывшего студента по рукам и ногам.
Треклятая изба не продавалась ни в какую. Редкие покупатели, коих на ее просмотр я завлекал объявлениями в газете «Репский вестник», не находили причин вкладывать деньги в аккуратно сложенную груду трухлявых бревен. Они демонстративно ковыряли ногтями эти самые бревна, прыгали на скрипучих половицах крыльца, после чего спускались в погреб и глухо оттуда стонали. Я виновато спрашивал: «А что вы хотите за такую цену?», мне отвечали: «Уже ничего», и разочарованные мы расставались.
Поначалу меня еще обнадеживало наглядное свидетельство древности злополучной хибары. В лице резной доски, приколоченной к ее фасаду. На доске имелась рубленная топором дата: «1859г». Однако в процессе торговли выяснилось, что сбыту имущества этот временной указатель нисколько не способствует, и отдельно от строения так же никому не нужен.
В конце концов, мне - ссыльному домовладельцу - пришлось провести профильное маркетинговое исследование, то есть побродить по Репску с целью изучения его малоэтажной архитектуры. И как вы думаете, что домовладельцу бросилось в глаза? В глаза мне бросились десятки заколоченных, заброшенных и занесенных снегом по самую крышу развалюх. Аналогичных моей. Как оказалось, русское деревянное зодчество просто-таки напросто обращается во прах. Медленно, но верно.
Все это было более чем отвратительно, потому что сбежать из своего «Кокушкино» я пожелал очень даже скоро.
Нет, работа системным администратором в Репском отделении Пенсионного фонда, куда меня пристроила мама, ни капельки не напрягала: у «пенсионеров» все прекрасно функционировало и без моей посторонней помощи. Дело было в другом. Прокантовавшись на периферии всего-навсего месяц, я вдруг почувствовал, как становлюсь тихим увальнем, заражаюсь местной неторопливостью, степенностью и умиротворением. На службе живо пристрастился валять дурака, подвязался подолгу распивать чаи и увлеченно беседовать о погоде. Вечерами стал смотреть телевизор, а однажды даже отключил телефон! Бессознательно, конечно, и, тем не менее! В целом вырисовывалась ужасающая картина: мой организм настойчиво впадал в спячку.
В итоге в один прекрасный вечер я, наконец, не выдержал, позвонил домой и «бухнулся на колени».
-Маменька, Вы победили. Алес капут, сдаюсь.
-Что, спекся?! Ну что я говорила?! Слаб ты для провинции, Гриша! – ехидно резюмировала жестокосердная родительница. – Изгоняет тебя Репск! Отторгает.
Насмешка, думаю, была напускной. Уверен, мама элементарно по мне соскучилась.
-О кей, возвращайся («Ну, точно!») и учти: сразу же, с дороги – можешь даже не переобуваться - отправишься в институт и займешься своим восстановлением. Хочешь, целуй ректору руки, я не расстроюсь.
Епишкин пистолет! Ректор нашего института - препротивнейший мужик… Впрочем, что делать? Что делать?!
-Неужели ты не можешь продать дом? Хотя бы на дрова? – поинтересовалась напоследок моя деловая мама. – Беда с тобой. Ты совершенно неприспособлен к жизни! Придется привлечь дядю Борю и Аркадия, уж им-то все по плечу.
Карамба! Дядя Боря – это мамин брат, а Аркадий – его сынок, тот еще ухарь. О них-то, о «толпе» я и не подумал!
Разумеется, что после таких маминых слов покинуть Репский край бесславно, в положении «на щите», я уже не мог. Не позволяло потревоженное самолюбие.
«Придется как-нибудь расправиться с наследием! - твердо решил я. – Задержусь еще на неделю, но расправлюсь. Сожгу домушку, в крайнем случае. Надо бы только ее застраховать».
Полночи я колобродил.
«На дрова? - думалось мне. - Можно, конечно, и на дрова. Только прежде использую последний гуманный способ избавиться от дома. Как-никак, в этом шалаше жили мои далекие предки».
Гуманный способ состоял в том, чтобы сторговаться с местным краеведческим музеем, убедить его руководство и сотрудников стать счастливыми обладателями раритета. А что?! Середина девятнадцатого века! 1859-й, это еще до отмены крепостного права, если мне память не изменяет! Кому как не моей антикварной избе числиться при музее, так сказать, входить в его экспозицию? Тем паче, что работниками культуры я собирался выставить за нее самую мизерную, абсолютно божескую цену.
Посещение музея было запланировано на утро следующего дня, но идти к краеведам без подарков, с одним намерением всучить им свою развалюху, не хотелось. Так серьезные дела не делаются, «не комильфо». Поэтому перетряхнув теткины сундуки, я выудил из их недр подходящий допотопный сарафан, три укушенных молью ситцевых платка и весьма забавного вида то ли курточку, то ли кофту.
-Кацавейка! – нашло на меня озаренье, и из глубокого детства всплыло название этого любопытного предмета женской одежды.
Ну, вот - готовые презенты! Осталось сбрызнуть сию ветошь одеколоном и празднично упаковать.
В итоге около девяти утра я отправился в «очаг истории, искусства и просвещения», изо всех сил настраивая себя на положительный исход дела. Впрочем, уже то, что первая же встречная старушенция оказалась в такой же, как у меня, кацавейке, навело на мысль о неминуемом провале экспедиции. Так оно и случилось.
-Значит, не возьмете? – безуспешно торговался я с музейной «оценочной комиссией». Цыганисто помахивал платками и пританцовывал, как офеня.
Комиссия же, состоявшая из одной единственной, утомленной мною девушки-экскурсовода, предсказуемо воротила нос от даров и посетителя.
-Понимаю! Кабы я кокошник принес или кольчугу Дмитрия Донского…
Сотрудница районного «эрмитажа» отвела взгляд в сторону облезлого лосиного чучела и равнодушно пожала плечами.
Горемыка! она не чаяла от меня избавиться, но просто так указать на дверь ей не позволяли хорошее воспитание и выпирающая наружу врожденная интеллигентность. И вообще, это была… слов нет, какая симпатичная особа! Таких королев в Репске я еще не встречал. Музейная девушка производила максимально положительное впечатление…
Я же, напротив, отметился в музее с самой неприглядной стороны!
Начнем с того, что в храм культуры ваш покорный слуга заявился в кирзовых унтах и в потертом овчинном тулупе, которые, как и пресловутую кацавейку, раскопал в теткиных закромах. Пересекая порог музея, я не стряхнул с обуви густо налипший снег, и вскоре оказался стоящим посреди большой, отвратительно очевидной на паркетном полу луже. Не импонировало и мое лицо: побриться я позорным образом забыл, а поперек лба пролегла свежая, отчасти задрапированная лейкопластырем царапина. Её я заполучил ночью, на чердаке, раскапывая залежи вековой рухляди.
Изначально, в первое мгновенье нашей встречи музейная принцесса была приветлива и даже воодушевлена. Но это - не присмотревшись, не разобравшись. Затем мои внешний облик и сумасшедшее риелторское предложение быстро все исправили.
Прозрев, барышня потускнела и даже сняла с кофточки бейджик, как бы давая понять: с деклассированными элементами любые переговоры бесперспективны. Все, что я смог углядеть на том клочке картона, так это необычное имя собеседницы: Инга.
-Ей же сто пятьдесят лет! – упрямо сватал я свою никому не нужную лачугу, не желая выметаться вон и расставаться с понравившейся девушкой.
-В Репске половине домов сто пятьдесят лет, - «опустила» меня красавица краеведка, - а остальным – двести!
На работе я появился злой, бритый, в пальто и в начищенных ботинках. Опоздал на два часа, но как обычно меня никто не хватился. В мерзопакостном состоянии пошел к людям, в бухгалтерию, пить чай. Там, стараниями главбуха Елены Федоровны никогда не спали.
-…Так вот, у Машки старшая дочь замуж вышла, - Елена Федоровна привычно ворошила чью-то личную жизнь. Громко и воодушевленно, поддерживая вверенный ей коллектив в рабочем тонусе. – За инженера строчевышивальной фабрики, и фамилия её теперича Цыка!
-Цыка? – взбодрились окружающие. – Какой же национальности ейный муж?
Елена Федоровна пожала плечами.
-Еврей, наверное.
Потом добавила, поразив публику своей эрудицией:
-Как сказал Чехов, нет такого слова, которое не могло бы послужить для еврея фамилией.
Я еще не отошел от музейных потрясений, был неуравновешен, отчего, не оценивая собственные силы, рвался в бой. Все равно с кем и за что. Мне сразу захотелось заступиться за инженера Цыку и, особенно, за евреев, слиться с ними со всеми в знак солидарности. Хотя ни они, ни обстоятельства того не требовали.
Я необдуманно сделал непомерный глоток кипятка и на голубом глазу заявил:
-Между прочим, товарищи, - от горячего чая у меня трагически перехватило дыхание, - я тоже еврей!
Народ бросил начислять надбавки и затих. Изумленно замер, будто я только что признался в измене Родине. Стало немного не по себе, поэтому я срочно пошел на попятную, уточнив:
-Наполовину.
Но этого аудитории оказалось недостаточно, она по-прежнему угрожающе безмолвствовала. Пришлось вскидывать вверх руки и сдавать позиции по всему фронту:
-Точнее на четверть. По бабушке.
-А бабушка, чья мама? – осторожно поинтересовались сзади.
-Мамы мама, - быстро ответил я, не зная, какое значение может иметь данное уточнение.
-Тогда ты – точно еврей! Раз по женской линии! - волна напряжения по непонятной причине спала, и бухгалтеры возбужденно загалдели. – Гриша, Гриша, а фамилия у бабушки какая была?
-Степанова, - не соврал я.
-Не еврейская совсем фамилия. Это по мужу или девичья?
Нарастающий интерес к моей родословной настораживал, но куда было деваться? Назвался груздем…
-По мужу, - нерешительно сказал я. - По дедушке, то есть.
-Ну, а в девичестве? В девичестве какая была?
-Э-э-э… - теперь я уже с ответом не спешил и делал вид, что мысленно разглядываю свое ветвистое генеалогическое древо: «Вот пристали! Что придумать-то? Эйнштейн? Бронштейн? Манштейн? Нет, надо что-то попроще…»
-А! – осенило меня. - Вспомнил! Фингер! Фингер, у нее была фамилия.
В поисках еврейской фамилии «попроще» мой мозг обратился к топонимике, но от переживаний перепутал буквы в названии улицы, на которой находился недавно посещенный мной репский краеведческий музей.
Дальше любознательный народ взялся задавать мне многочисленные, типовые для таких случаев вопросы:
-Гриш, а у тебя родственники в Израиле есть?
-Гриш, а ты свинину ешь?
-Гриш, а ты по-еврейски сказать что-нибудь можешь?
-Гриш, а тебе обрезание делали?
Насчет обрезания спросила забежавшая в бухгалтерию секретарша Любка. Болтливая девица в мини-юбке и валенках розового цвета.
Вот уж теперь точно - весть о национальной принадлежности компьютерщика Гришки разнесется по конторе быстрее ветра, поскольку счастьем и призванием Любки было распространять слухи, плести интриги и всё про всех знать.
Относительно обрезания я тактично промолчал и вообще решил закончить пресс-конференцию.
-Гриша, а Михал Абрамычу Фингеру, нашему районному хирургу ты ни кем не приходишься? – одной из последних задала свой вопрос главбух.
Я ответил Елене Федоровне, что не знаю, и покинул шумную бухгалтерию. Подался к себе, в администраторскую конуру, горевать насчет непродажного дома и, что гораздо важнее, насчет чудесной девушки-экскурсовода. Вот ведь, как коварен Репск! Как больно он бьет меня на прощанье!
За минуту до обеда в мои покои влетела Любка. К груди секретарша прижимала трубку радиотелефона, оберегая микрофон от попадания в него посторонних звуков.
-Шалом! – ехидно прошептала паразитка. – Фингер Михаил Абрамович на проводе!.. Обрезание тебе, наверное, хочет сделать! По-родственному… за бесплатно.
Я хотел было отказаться от общения с уважаемым хирургом, но понимая, что все равно никуда с подводной лодки не денусь, взял протянутую секретаршей трубку и робко произнес: «Здрасьте».
-Добрый день, Гриша! – радостно пропел Михаил Абрамович. – Мне только что сообщили, что ваша достопочтимая бабушка носила фамилию Фингер. Как ее здоровье, Гриша?..
На этот и на все последующие вопросы старого еврея я ответил постыдно-невнятным мычанием. Поэтому, отчаявшись получить какую-либо конкретную информацию по телефону, Михал Абрамыч расчетливо приказал мне явиться к нему в гости.
-Сегодня же, Гриша, сегодня же! Полседьмого на ужин! До полседьмого ничего не кушайте!
Я вернул телефон топтавшейся под ногами секретарше и откровенно затосковал.
-У него внучка на выданье! Ученая каракатица, - противно улыбаясь, просюсюкала Любка. – Будь осторожен, Гриня! Готовься к отсечению мягких тканей!
Минут через сорок я решился на серьезный мужской поступок - решил позвонить Михал Абрамовичу и во всем сознаться. Не то, что бы я испугался обрезания... Хотя и это тоже... Главное - меня всегда угнетала жизнь во лжи!
Итак, решение было принято, оставалось сходить в приемную и узнать у все той же пакостной Любки телефон райбольницы. Но эта егоза меня опередила, и едва я открыл дверь, она самым натуральным образом пала мне на грудь. При этом лицо интриганки светилось неподдельным, нескрываемым счастьем.
-Тебя! Догадайся, кто?! – запищала секретарша, задыхаясь и пристраивая к моему уху свой любимый переносной аппарат связи.
-Здравствуйте, Григорий, - прозвучал из динамика голос, который я уже и не чаял услышать. – Меня зовут Инга Фингер. Дедушка сказал, что вы собираетесь к нам с визитом. Мне поручено вас сопровождать. Григорий, такое предложение: подходите в шесть к краеведческому музею, там и встретимся. Вы знаете, где находится музей?..
Йохохо! Я подпрыгнул так высоко, как никогда еще в своей жизни не прыгал. Йохохо! Обрезание, говорите?! Что ж? Будем делать обрезание!
А что касается тебя, мой милый Репск, мы с тобой еще поборемся! Просто так от меня ты уже не отделаешься!
***
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Среда, 22.02.2012, 15:18 | Сообщение # 17 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 5
отрывки из романа
***
Я выползла из автобуса, в котором девять часов ехала из Каракаса в это Богом забытое местечко под названием Пунто-Фихо, и в полуобморочном состоянии свалилась в объятия старичков эмигрантов.
Боже мой! Девять часов! В такой адской жаре! В автобусе без кондиционеров, набитом доверху веселыми аборигенами, которые всё норовят закрыть окна, чтобы
их — не дай Бог! — не продуло. В тропиках все страшно боятся простуды. Но как только окна закрыты, дышать становится невозможно, в глазах взрываются оранжевые шары, и, цепляясь ногтями за стекло, ты наконец-то отвоевываешь спасительную брешь, через которую прямо в лицо бьет поток горячего, насыщенного тропическими запахами воздуха.
На каждой остановке народ все прибывает и прибывает, пассажиры лезут уже не то что из окон, а из ушей друг друга, но автобус продолжает кланяться каждой пальме, останавливаясь поминутно. Страстная иноплеменная речь, еще более знойная, чем тропическое солнце, припекает в затылок, так что каждую секунду опасаешься драки и ножей за спиной, а на самом деле это просто мирная дружеская беседа. Экзотические угощения на остановках — засахаренные кусочки папайи, здесь ее называют лечосой, ананаса и еще каких-то совершенно немыслимых корней, облепленные мухами и осами. Все это назойливые продавцы суют прямо в рот, жужжащее и роящееся, невзирая на яростное сопротивление избранной жертвы, которой всегда оказываюсь я. Спастись можно, только откупившись несколькими боливарами, местной денежной единицей. Потом, не удержавшись-таки, жуешь засахаренные снадобья, повергая в ужас своего спутника, старого эмигранта Алешу, сопровождающего легкомысленную поэтессу из Каракаса в Пунто-Фихо и взирающего на ее кулинарные эксперименты с такой нарастающей тревогой, как будто она на его глазах должна с минуты на минуту превратиться в игуану.
«Обратите внимание. Игуана», — время от времени назидательно говорит он мне, показывая на нечто, быстро пробегающее вдали и отдаленно напоминающее маленького дракончика без крыльев.
Я осторожно скашиваю взгляд вслед игуане, голову повернуть мне сложно, ибо я только что купила у местных мальчишек, которые плетут из пальмовых листьев все на свете, совершенно потрясающую вещь на свою голову. На этот раз маленькие умельцы сплели из тех же пальмовых листьев шляпу в виде брачного танца гигантских богомолов, которая красуется теперь на моей голове, словно корона сумасшедшей королевы. Корона эта значительно усложнила мою жизнь в автобусе. Впрочем, корона всегда усложняет жизнь. Но как же трудно удержаться от того, чтобы не водрузить ее себе на голову, особенно такую — огромные ярко-зеленые богомолы с усиками-антеннами, исполняющие свой ритуально-сексуальный балет, громоздясь друг на друге и на моей голове. Как можно было это не купить, скажите, пожалуйста?!
Я водрузила сие насекомо-вавилонское столпотворение на макушку и тут же оказалась в центре внимания местного населения, дружно исполнившего по поводу моей покупки свой собственный ритуальный балет в виде покачивания голов и прикладывания указательного пальца к виску. Причем в центре внимания оказалась не уникальная шляпа, а именно я — дура! — потратившая драгоценные боливары на такую фигню!
Семидесятилетний эмигрант Алеша, осуждающим взглядом окинувший богомолью любовь на моей шляпе, так и сказал:
— Фигня!
Но когда я в этой «фигне», возвышающейся над автобусом, легкомысленно попыталась проникнуть в открытую дверь, меня подхватили на руки и практически горизонтально внесли в салон, укоряя, что вот, мол, сама не догадалась снять шляпу. А когда я ее все-таки сняла и замахнулась закинуть на верхнюю полку, раздраженная столь назойливым вниманием, то весь — весь! — автобус, вся эта толпа почтенных шоколадных венесуэльцев, из которых бы никто ни за что в жизни не потратил ни единого гроша на такую «фигню», все они, крича и стеная, бросились спасать произведение искусства, тыча в меня пальцами и выкрикивая:
— Бонита! Бонита!
— Что они кричат? — шепотом спросила я у своего спутника, начиная уже опасаться чего-то.
— Красота! Они кричат: «Красота!» — перевел мне Алеша, тут же переметнувшийся на сторону большинства и решительно взявший на себя опеку над моей шляпой.
В общем, в течение девяти часов тряски через горы, пустыни и джунгли я не раз пожалела о том, что купила эту шляпу. А сколько раз я пожалела об этом потом! Но не стоит забегать вперед, тем более что и в автобусе мне пришлось несладко — сидеть неподвижно под неусыпным наблюдением аборигенов, пока наконец-то на очередной остановке, исхитрившись, я таки не выползла из-под богомолов, сбросив злополучную шляпу на колени эмигранту Алеше.
Я уже почти погрузилась в обморочный сон, когда автобус въехал в Пунто-Фихо. Во сне моем кто-то сказал: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»
Мгновение, визжащее и сопротивляющееся, тут же распяли на лабораторном стекле и приблизили микроскоп — оно оказалось гигантским пляшущим богомолом. Ничего более омерзительного и устрашающего я не видела в своей жизни. Даже самые непристойные маски и бесстыдные интермедии на карнавале в Каракасе, куда я умудрилась попасть перед самым выездом в Пунто-Фихо, меркли рядом с этим мгновением и точкой фиксации его под микроскопом.
Автобус встряхнуло, и на последнем развороте у гостиницы меня вместе с богомолами на голове и засахаренными корнями в желудке подкинуло к закрытым люкам.
Водитель объявил: «Пунто-Фихо!»
«Господи!— подумала я. — Зачем я купила эту фигню-бониту, зачем ела всякую засахаренную дрянь на остановках, а потом тряслась девять часов в автобусе вместо того, чтобы лететь на самолете. Сейчас меня будет встречать самый цвет русской эмиграции первой волны, а тут, понимаешь ли, богомолы в глазах и революция в желудке. И вообще каково это — скромному литературному бомжу с подорванным здоровьем прямо из московской богемной сыворотки окунуться в сливки высшего общества еще той, мифической российской империи!»
С такой несколько кулинарной мыслью выплывала я из полуобморока, пока меня расцеловывали трижды, по-русски.
— Как я вам завидую! У вас была такая увлекательная поездка! — восторгалась моложавая высокая дама лет семидесяти, принимая меня в объятия для дальнейшего целования. — Вы девять часов ехали вдоль побережья Карибского моря! Вы видели пальмовые рощи? А эти огромные кактусы! Целые кактусовые леса! А дюны! Белые дюны! И соляные озера, они такие зеленые, совсем как море — зеленоватые сверкающие кристаллы соли, среди которых расхаживают эти красавцы фламинго! Вы видели, какие они розовые?! Розовые на зеленом!
— В автобусе тонированные стекла. Все было одного цвета, — отвечала я куда-то в старческое припудренное ухо между вторым и третьим поцелуем.
— Бедняжка! А горы! Горы, поросшие джунглями! Дорога вьется серпантином, а потом опять спускается к морю, и опять пальмовые рощи, кактусовые леса. Нет-нет! Трижды! Трижды! По-русски! У нас так принято! Я надеюсь, вы ничего не ели на остановках. Тут везде такая зараза!
— Все ела.
— Ну, ничего, ничего... У меня есть замечательные таблетки. Если что... Но как я вам завидую! Как я вам завидую! Увидеть это все в первый раз! Я в прошлом году тоже ехала в Каракас на автобусе. Обычно я летаю самолетом, но тут вдруг цены на билеты подскочили, пришлось отказаться от комфорта и поехать автобусом. Но я ничуть не пожалела! Ничуть!
О, сколько раз в течение девяти часов своей автобусной эпопеи помянула я «незлым тихим словом» сеньора, пожалевшего для меня несколько тысяч боливар на самолет.
— Кстати, Дмитрий Афанасьевич специально попросил отправить вас из Каракаса автобусом, чтобы вы сразу, так сказать, окунулись в атмосферу, — словно читая мои мысли, продолжала словоохотливая дама.— А не было ли в вашем путешествии каких-нибудь происшествий или, скажем, хотя бы аварии?
— Нет! Что вы. Все обошлось.
— Как жаль! Вы знаете, однажды автобус, на котором я ехала, сломался в пустыне, и несколько часов мы стояли под палящим солнцем, как раз среди этих соляных озер и фламинго. Ах, там было так красиво! Так красиво! Мне просто повезло. Но увидеть это в первый раз! Девять часов на автобусе! Через всю страну! Я надеюсь, у вас не было кондиционера в салоне?
— Увы!
— Слава Богу! Здесь простудиться — раз плюнуть, с этими кондиционерами. А почему вы такая зеленая?!
— Я же вам говорю — в автобусе были стекла тонированные. Знаете, зеленоватого такого оттенка.
— Ах, вы шутите! Вы, наверное, устали. Я все понимаю. Все понимаю. Дмитрий Афанасьевич, его здесь зовут сеньор Деметрио, ждет вас в отеле. Он вам покажет ваш номер. А потом ужинать. Праздничный ужин в честь вашего приезда!
«Боже мой! — с ужасом подумала я. — Только не это! Душ и постель, и никакого ужина! В такую жару после всего — еще есть! Хватит с меня и этих засахаренных корней!»
— Арочка! Да отпусти ты ее наконец-то! Посмотри, она еле на ногах держится! — раздался за моей спиной спасительный голос.
— Ах да! Мы же еще не познакомились. Разрешите представиться. Ариадна Петровна фон дер Нон.
— Баронесса?
— Увы! — Она изобразила милую гримаску на сморщенном лице и неудержимо, по-гимназистски, расхохоталась. — Ну, отдыхайте. Отдыхайте. За ужином со всеми познакомитесь. И все про себя расскажете. Хотя кое-что я о вас уже знаю, Иванна.
Она хитро подмигнула мне, чем окончательно обескуражила.
«Откуда она знает мое детское имя? — промелькнуло у меня в голове. — Так в детстве меня называл младший брат. Вернее, он говорил: Ива...»
— Арочка! Ну, право же, оставьте ее в покое!
Спасительный голос, вызволивший меня из объятий баронессы, конечно же, принадлежал проводнику, сопровождавшему мою особу из Каракаса в Пунто-Фихо и теперь бережно выносившему замечательную шляпу с богомолами из автобуса. Громогласный блондин богатырского телосложения, ровесник баронессы, он и в свои семьдесят лет не утратил по-детски наивного выражения лица и размаха плеч Алеши Поповича. При знакомстве в Каракасе он действительно оказался Алексеем и действительно поповичем — сыном священника из семьи потомственных служителей Церкви. Величали его Алексей Федорович Хижинков. Он-то и поведал мне, что Арочка, или баронесса Ариадна Петровна фон дер Нон не кто иная, как невеста знаменитого сеньора Деметрио, Дмитрия Афанасьевича Брулкина, который в эту самую минуту дожидался меня в холле собственного отеля. Должна признаться, что за девять часов путешествия в автобусе я была во всех подробностях осведомлена об этом необыкновенном романе, начавшемся, впрочем, весьма тривиально — по брачному объявлению через газету. А поскольку спутник мне попался неугомонный, то вплоть до самого входа в отель я продолжала узнавать эти тайные подробности, пока, оттянув на себя тяжелую стеклянную дверь, не увидела самого сеньора Деметрио и не услышала его тихий голос:
— Как же это ты решилась приехать?
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Среда, 22.02.2012, 15:21 | Сообщение # 18 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| участник номер 5
продолжение
***Красная пыль рассеивалась, и странное зрение переполняло старика Умберто. Он так и не понял — это игуана превратилась в Джонни, или Джони в игуану, но меднокожий официант-индеец, неподвижно стоял в дверном проеме, и сразу за ним, там, где всегда виднелась безжизненная пустыня, сейчас светился уютный ресторанный зал с телевизорами, пальмами в кадках, официантами, несущими белые салфетки на отлете локтя, и только что прибывшими марьячи — мексиканскими музыкантами, настраивающими свои гитары. А надо всем этим величественно и вожделенно возвышался сверкающий всеми своими эликсирами бар!
У старика сразу пересохло горло. Он представил, как Джони смешивает «Кубэ Либрэ»...
Голоса становились все громче, и Умберто упивался ими, он, никем не видимый, всей кожей впитывал эти огни, голоса, ликеры и ромы сверкающего бара, и только собственный кашель, слышимый со стороны, немного мешал ему. Определенно, чей-то кашель мешал ему! И тройное солнце, раздирающее легкие... И глоток холодной воды наконец-то!
Все, что время вырвало из рук, можно найти в кактусовой роще!
Новое, странное зрение перенесло его в самый центр застолья. Он увидел богато накрытый стол и все русское эмигрантское общество с сеньором Деметрио во главе, и по правую руку — Матерь Божия! — это была она! Нет, конечно, это не могла быть Мария — ведь прошло почти сорок лет, да и тогда, сорок лет назад, Мария была старше его намного. Но кто же тогда эта гостья сеньора Деметрио?! И почему она так болезненно узнаваема его новым странным зрением?
И ему пришло в голову, что вот так же, наверное, выглядела бы его душа, если бы он смог увидеть ее со стороны. Ведь душа после смерти хранит не черты ушедшего, а облик его первой любви. И хотя он еще жив, его душа, несомненно, уже похожа на Марию, так же как и эта незнакомка, залетная птица. Он даже не знает, как ее зовут. Но разве он знает, как зовут его собственную душу? И разве не о своей душе писал он роман?
Может быть, он уже умер, и события этого романа разворачиваются перед его взором? Но как же он умер, если все еще видит свою полуразвалившуюся хижину и кактусовую рощу невдалеке, и там, в кактусовой роще, все русское эмигрантское общество восседает за праздничным столом, накрытым белой скатертью, и незнакомка, похожая на Марию, повторяет одну и ту же фразу:
— Все, что время вырвало из рук, можно найти в кактусовой роще.
Это очень странная фраза... И это очень странное зрение, которое не позволяет Джони прикрыть дверь перед взором старика Умберто. Но разве это странное зрение является доказательством того, что он умер? Разве прежде с ним этого не случалось, когда он присутствовал сразу — везде и всегда — во всех временах и пространствах — и Пан нигде не мог укрыться от него. Этот злой гений, он танцевал на сцене парижской Гранд-опера, он танцевал на помосте перед Эйфелевой башней, он танцевал во всех кострах инквизиции, и Умберто, святая простота, раз за разом подбрасывал пригоршни соломы в эти костры. И сколько же может продолжаться эта дурная бесконечность перерождений и воплощений?! Нет! Больше терпеть это невозможно! Итак — решено! Он сам поедет навстречу Пану! Он не будет ждать его, как загипнотизированный кролик! Он поедет через океан навстречу своей судьбе, как сорок лет назад, восемнадцатилетний, ехал палубным пассажиром на пароходе «Шарль Телье», направлявшемся через Атлантику в Европу. Он мечтал создать свой театр, прославиться на весь мир и наконец-то доказать этой женщине, сеньоре Марии, что он не просто маленький кубинский мальчишка, достающий из моря прекрасные раковины-рапаны для ее двухлетнего сына.
Прелестного малыша звали Николенька, и Умберто любил, протяжно выпевая "о-о-о", повторять - Нико-о-о-ленька, и еще он любил, когда Николенька вслед за взрослыми называл свою мать «Мали-и-ия», не выговаривая букву "р". Это имя гораздо больше подходило женщине с волосами и глазами цвета меда. Умберто выбирал для ее сына самые причудливые ракушки, а потом вкладывал в них записки, и однажды увидел, как женщина с медовыми волосами и тетя Пилар читали его стихи в гостиной и смеялись. Он хотел убежать из дома, но Мария разыскала его в порту и сказала, что это самые прекрасные стихи на свете, а значит их должны знать все, и тетя Пилар тоже.
Вот уж для кого Умберто никак не предназначал свои откровения. Младшая из сестер его матери, оставшаяся старой девой из-за хромоты и скверного характера, примерная католичка днем, и совершенно непостижимое для Умберто существо ночью, выходящее нагишом в душный тропический сад надкусывать плоды манго в полнолуние, как повелел ей местный шаман из племени Гуахиро.
Так никогда и не узнал Умберто, что связывало его тетку и жену русского дипломата, которая частенько заходила в гости к Пилар посекретничать. В его глазах Мария была существом неземным, и уж, конечно, никак не могла быть связана с шаманом из племени Гуахиро, к услугам которого прибегали красавицы, мечтающие о ребенке с цветом кожи плодов манго. Но на что надеялась она, хромоножка? Все женщины их фамилии погибали во время родов, а мужчины повреждались в рассудке, и поэтому Пилар суждено было остаться девственницей и принять на себя мужскую часть проклятия. Так считал Умберто, не подозревая еще, как ошибается.
Да и о чем он мог подозревать тогда, шестнадцатилетний, даже если и видел однажды, как шаман из племени Гуахиро приходил в их дом и о чем-то шептался с женщинами, и заваривал травы в чайнике, и распевал заклинания в клубах пара. Но разве давало это повод хотя бы в стихах предполагать, что снадобье племени Гуахиро лишает памяти и сна - и выводит в ночной сад, где между деревьев манго бродит в одной ночной рубашке девственница Пилар, все еще девственница, еще целых полчаса девственница, пока малолетний лунатик спускается по ступенькам и скользит детской ступней по желтым плодам, надкушенным жадным нетерпеливым ртом...
Он никогда не помнил этого. Только косточка манго, влажная и мохнатая, каждый раз удивляла его утром, выскальзывая из-под одеяла на пол. И так дорога ему была эта подробность, что во всех своих автобиографиях он упоминал о том, как в юности просыпался по утрам с косточкой манго в руке.
Влажная и рыжая, как волосы Марии, она была похожа на новорожденного лисенка, появившегося на свет чудесным образом — из плода манго, съеденного в полнолуние шаманом племени Гуахиро. Старик выплюнул своего сына, словно косточку, и она влетела в распахнутое окно спящего Умберто, а на рассвете мальчик обнаружил в своей постели странное существо — влажному и горячему, ему нужна была плоть, влажная и горячая, и только тогда начинались превращения... - в которых глаза и волосы Марии были связаны с наготой и невинностью Пилар... И виновата во всем была косточка манго...
Она стала главным героем его романа. Теперь в основе всего лежала детская сказка о Лисенке из племени Гуахиро и только потом смутно припоминаемые подробности собственного рождения — отец, выплюнувший его на свет, словно косточку манго, и сгинувший в эмигрантских странствиях, мать, погибшая в родах, и, наконец, Пилар, взявшая племянника к себе на воспитание, когда тот успел исколесить чуть ли не всю Южную Америку в трюмах кораблей и на крышах товарняков.
— Никого не осталось, только ты и я — Умберто и Пилар. Словно злой рок преследует наш род, — сказала однажды Пилар и, помолчав немного, добавила: — Может быть, ты, полукровка, положишь конец этому... Хоть и нехорошо твой отец поступил с Терезой, ну да Бог ему судья.
Больше Пилар ничего не рассказала ему про отца, но пообещала открыть тайну рождения в день совершеннолетия и этим смирила бродяжий нрав племянника. Так Умберто еще в детстве променял свободу на легенду о собственном рождении. Пилар знала, чем можно привязать к себе этого мальчика.
Потом, когда он попал в Европу, всем это казалось смешным и опереточным — легенда рождения, родовое проклятие, — но здесь, под солнцем его родины, не было ничего важнее и серьезнее, чем тайна рождения и тайна проклятия.
Пять лет ждал Умберто, чтобы Пилар открыла ему тайну, и не дождался. В тот день, в самый полдень, когда он бежал из сада в дом, когда, задыхаясь, перепрыгивал через три ступени, взлетая на второй этаж под отчаянный крик служанки, он уже знал, что опоздал. Пилар еще успела повести глазами в его сторону, и с ее уст сорвалось одно-единственное слово:
— Пан!
Как будто вздулся мыльный пузырь и лопнул неслышно: «Пан...» И кровавая пена запузырилась в уголках губ.
— Хлеба! Хлеба попросила перед смертью! — запричитала служанка Луиза, замывая следы крови на полу и передавая на кухню какой-то сверток.
Так был рожден Лисенок Гуахиро.
Но Умберто ничего этого не видел. Он видел только кровавый пузырь, зависший в губах умирающей. Он видел, как вместе со словом «пан» этот пузырь оторвался от уст, пролетел по комнате и выскользнул в сад, превратившись в огромную оранжевую луну.
Пан — таково было последнее слово Пилар. Да и было ли оно, это последнее слово? Не было ли это просто последним вздохом, прорвавшимся сквозь цепенеющие губы — па-а-ан — и совпавшим по звучанию с тем, как назывался хлеб на ее родном языке?
И все-таки с этого дня Умберто перестал есть хлеб. И даже перед причастием, когда он наблюдал, как хлеб в руках священника превращается в тело Христово, все внутри у него холодело.
На фамильном кладбище прибавилась еще одна могила. Умберто опять остался один. Ему было восемнадцать лет.
Мужа Марии отозвали обратно в Москву, и он уехал вместе с семьей. Все ждали, что они вскоре вернутся обратно, но они не вернулись. Больше Умберто ничто не держало на родине. Дух бродяжничества опять проснулся в нем. Через две недели после похорон он уже стоял в гавани Кабальериас.
Нет, он не хотел ехать в Россию на поиски Марии никому неизвестным кубинским пареньком. Он хотел, чтобы ее нашло его громкое имя, которое он обретет, конечно же, в Париже. Именно тогда в гавани Кабальериас на берегу океана, стремясь покончить с родовым проклятием, он решил отказаться от собственной фамилии и взять себе псевдонимом имя — Умберто Асукеро Суэньо — Умберто Сладкий Сон. В то утро ему показалось, что два солнца взошли над океаном, а жар третьего он почувствовал затылком. Умберто счел это хорошей приметой.
На берегу готовился к отплытию пароход «Шарль Телье», прибывший из Буэнос-Айреса и направлявшийся далее через океан в Европу. Умберто купил палубный билет из экономии и среди пестрой публики третьего класса сразу узнал его — этого паренька из Буэнос-Айреса, хотя прошло почти пять лет с тех пор, как он путешествовал по Аргентине, скрываясь от Пилар и ее страстного желания сделать из него человека. Трудно сказать, насколько тетка преуспела за пять лет в этом нелегком деле, но когда он увидел на палубе парохода Хосе, то почувствовал себя все тем же тринадцатилетним бродягой, свободным и беспечным, сочиняющим смешные куплеты для своих друзей из «Театра Колон».
Хосе рассказал ему, что несколько месяцев назад в Буэнос-Айресе гастролировала труппа известного французского хореографа. И теперь он направляется в Париж в надежде вступить в эту труппу, ибо ничего важнее танца для него в жизни не существует. Он — танцовщик. И этим сказано все.
Умберто посмотрел на худенького хрупкого паренька, бывшего акробата из Буэнос-Айреса, и подумал, что сам Бог позаботился об этой встрече.
«Шарль Телье» причалил в Гавре. А в Париже началась новая жизнь Умберто Асукеро Суэньо.
Однажды в ресторане «У Юго и Фреда», который был известен всем танцовщикам мира, ибо располагался на антресоли здания, где проходили занятия в балетных студиях, Хосе познакомил Умберто со своим новым приятелем. Это было громкое имя. Эмигрировавший из России всемирно известный танцовщик. Умберто уже хотел обратиться к нему по имени со словами восхищения, но тот протянул руку и коротко представился:
— Пан.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Среда, 22.02.2012, 15:28 | Сообщение # 19 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 5
продолжение
* * *
Исчезнуть необъяснимым образом — было единственным выходом в его ситуации. И это было так же, как родиться заново.
Нет, он ничего не подстраивал специально. Самолет, на который он купил билет, действительно рухнул в где-то в предгорьях Гималаев. Но он не летел в этом самолете... Он застрял в России со своим новым диагнозом. Вернее, с отсутствием оного. И это было тоже диагнозом.
Он смотрел на себя в зеркало и не узнавал. Особенно пугали его участки пупырчатой серо-зеленой кожи, время от времени проступающие на теле, а потом отпадающие, как струпья. Он избегал обращаться к врачам, но когда однажды утром обнаружил на позвоночнике выпирающие шипы, его охватила паника. Весь день он метался между кабинетами дерматолога и мануального терапевта, пока они хором не отправили его к психоневрологу. И тогда он наконец-то вспомнил про записку с адресом русского психоаналитика, специалиста, как ему рекомендовали, шутя, по «нетрадиционным языкам и душам». К этому времени роскошный гребень на позвоночнике у него уже отвалился, но стало что-то твориться с зубами. К тому же он испытывал невероятное отвращение к мясу, к которому прежде имел особое пристрастие, зато налегал на овощи и особенно вожделенно поглядывал на разбегающихся по гостиничному номеру тараканов. Не удержавшись, он все же схрумал одного из них и сразу набрал номер телефона профессора Лиона Бргвейна. Автоответчик известил его о том, что профессор улетел в Париж по срочному вызову.
На следующий день Пан сидел в самолете, направляющемся в знаменитый город на Сене, и с ужасом поглядывал на свои когти, выпирающие из перчаток. Впрочем там же, в перчатках, они и остались, когда он снял их, перед тем как пройти таможенный досмотр. Бедолага бережно сложил их в чемодан, где уже лежали отпавший накануне хвост, по виду большой ящерицы, и все прочие доказательства того, что болезнь его имеет не только психическую природу, но и физиологическое выражение оной. Таможенник долго и тупо смотрел на разрозненные останки огромной рептилии в чемодане, но так и не нашелся, что сказать. Несколько часов спустя точно в такой же ситуации оказался и сам профессор, пока пациент, наконец-то решившись, не протянул ему мелко исписанную тетрадь Умберто.
— Гм-м-м... Полуостров Парагвана... Венесуэла... Все ясно... Это южноамериканская игуана.
И едва прозвучали эти слова, перед глазами танцовщика тут же встала картина...
Бедная хижина Умберто, обращенная распахнутой дверью в пустыню, едва озаренную заходящим солнцем. Кактусовая роща с блуждающими тенями невдалеке. И на пороге хижины — сам поэт, сидящий на корточках и прикармливающий из рук какое-то омерзительное чудовище.
Пан завыл и схватился за голову. Истерику его быстро прервал профессор:
— Не могу сказать определенно, что бы это могло быть. Но совершенно очевидно, что в рукописи не хватает заключительной части. Там, судя по всему, и следует искать ключ.
— На полуострове Парагвана, — все еще во власти видeния, прошептал Пан.
— Значит, вам предстоит путешествие. К сожалению, в данный момент я занят. У меня очень сложная пациентка, кстати, из тех же мест, и, скорее всего, мне придется сопровождать ее домой. К тому же через пару недель в Каракасе откроется симпозиум, на котором я должен выступать, так что могу составить вам компанию. А все это время вам лучше находиться под наблюдением врача. Под моим наблюдением, — уточнил профессор.
— Но если я за эти недели окончательно превращусь в эту ужасную тварь?
— Успокойтесь, — брезгливо поморщился профессор, и у него едва заметно задергалась левая щека. — Ни в кого вы не превратитесь. К тому же эта, как вы выражаетесь, ужасная тварь — самое невинное существо на свете. Никому не причиняет вреда, питается, в основном, травой, насекомыми и легко поддается дрессировке.
— Вы что, издеваетесь?
— Никак нет. Боюсь только, что это может оказаться заразным.
— Что?! — Пан присмотрелся к своему врачу и отметил, что щека у него дергается все сильнее. (Так и есть — сумасшедший. Как и все психиатры. Не зря ведь опасался. Не хотел звонить...)
— У индейцев Гуахиро, которые, кстати, проживают как раз где-то в северо-восточной части Венесуэлы, есть очень интересный ритуал, — прервал профессор его лихорадочные мысли. — Европейцам понять его трудно. Но суть заключается в том, что смертельно больной человек получает исцеление через свой тотем, который берет болезнь на себя. При этом больной не превращается полностью в свое священное животное, тотем служит как бы фильтром, через который проходит человек, и, уходя, болезнь оставляет останки того тотема, который...
— Но я не индеец, — завопил Пан.— я кто угодно, только не индеец! И у меня нет тотема.
— Но ведь вы больны, — лаконично заметил профессор. — И тотем есть у вашего друга... На полуострове Парагвана.
— Он сумасшедший... — обреченно вздохнул Пан.
— А вот это уже опасно.
— Он сумасшедший поэт...
— И это все объясняет. Во все времена поэты одержимы идеей исцелить человечество. Ради этого они готовы превращать его во что угодно, даже в насекомых. Кстати, перечитайте на досуге. Вас это успокоит. — И Лион Бргвейн метко выщелкнул из туго набитой книжной полки томик Франца Кафки.
— Успокоит? - Пан с отвращением посмотрел на паука, изображенного на обложке. Его не покидало ощущение, что профессор над ним издевается.
— В конце концов, друг мой, ведь вы практически исцелились от очень неприятной болезни. Не так ли? — прокоментировал доктор мысли своего пациента.
— Но какой ценой!
— А какой такой ценой? Что, собственно говоря, случилось? Пока еще ничего не случилось...
— Но может случиться!
— Вот здесь вы правы. Не затаилась ли в душе вашего друга какая-нибудь обида на вас? Может быть, вы что-нибудь должны ему?
— Да-да! Конечно! Как же я сразу не вспомнил!
— Вам необходимо как-нибудь связаться с ним. У него есть телефон?
— У него нет телефона! У него ничего нет! Но я попытаюсь. Я передам через знакомых... или кому-нибудь в аэропорту... ближайшим рейсом... видеокассету. Для него это очень важно. Почему я не сделал этого раньше?! Я все думал, кто будет хирургом... А я сам и оказался им...
— О чем это вы?! Что с вами?!
— Минуточку... Извините... Когда я нервничаю, мне ужасно хочется есть. — Громко щелкнув зубами, Пан поймал пролетавшую мимо муху и с наслаждением посмаковал ее. — Извините. Я сегодня еще не обедал.
Этот незначительный эпизод произвел на Лиона Бргвейна гораздо большее впечатление, чем останки игуаны в чемодане. Левый глаз у него мелко задрожал, а щеку свело судорогой.
— Еще какие-нибудь симптомы имеются? — превозмогая отвращение, спросил психоаналитик.
— Да... Мне ужасно хочется, чтобы кто-нибудь гладил меня по моему красивому зубчатому хребту и еще... кормил с рук...
И Пан заплакал. Первый раз в жизни.
|
| |
| |
| artis | Дата: Среда, 22.02.2012, 18:54 | Сообщение # 20 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 6
Святославу три года.
Он такой большой, что уже не любит,
когда ему делают разные замечания,
но он всё ещё любит сказки,
именно поэтому я их пишу.
СКАЗКИ ДЛЯ СВЯТОСЛАВА
СКАЗКА
– Жила-была добрая сказка, а в доброй сказке жила-была тёмная берлога, а в тёмной берлоге жила-была рыжая белка, а в рыжей белке жила-была добрая сказка, а в доброй сказке жила-была тёмная берлога… – бормотал ручей, сбегающий вниз по оврагу.
Целый день маленький Волк, положив на передние лапы печальную мордочку, лежал и слушал. Солнце уже еле-еле пробивалось сквозь густые ветви засыпающего леса. Туман поднимался к макушкам деревьев и рассеивался. В небе, разукрашенном акварелью, можно было разглядеть первые звёзды.
–…а в тёмной берлоге жила-была рыжая белка, а в рыжей белке жила-была добрая сказка…– повторял ручей.
Маленький Волк приподнял голову и недовольно произнёс:
– Эта сказка никогда не кончится.
– …а в доброй сказке жила-была тёмная берлога, а в тёмной берлоге, жила-была рыжая белка… – продолжал ручей.
– В берлоге жил медведь! Он и сейчас там живёт, поэтому я к этой берлоге близко не подхожу! – зарычал Волк. Но ручей настаивал на своём:
– …жила-была добрая сказка, а в доброй сказке жила-была тёмная берлога…
– Пойду спать! Не нравится мне эта сказка, – разозлился маленький Волк, встал, отряхнулся и ушёл.
Утром он опять прибежал к ручью, улыбнулся и лёг рядом с ним. Сказка не кончалась.
ЧЕРВЯК
Жил да был Червяк, и был у червяка нос, и ничего кроме носа у Червяка не было. Начинался червяк носом и заканчивался Червяк носом. Носом Червяк ел, носом Червяк пел, даже думал Червяк носом. Обычно, после дождя он выползал из-под коряги, покрывался белыми пятнами и улыбался всем своим удивительным носом.
ДОМИКИ
Давным-давно это случилось. Мало кто знает, а кто знает – не вспомнит.
В некотором царстве лесном государстве жили-были домики. Домиков было много, и звались они по-разному: Гнездо, Берлога, Дупло, Нора. Был даже такой домик, которого и домиком-то не назовёшь. Просто Коряга и всё. Но ведь Коряга могла быть кому-то домиком? Могла, да не появились ещё на свет к тому времени разные звери, жучки-паучки, звонкие птицы. Тишина стояла в лесу. Изредка ветер тропинки приминал, по которым, кроме него, ходить было некому.
Долго думали домики: что делать? И решили загадать желания. Каждый своё. Берлога загадала медведя и – медведь появился. Гнездо загадало птицу и – птица появилась. Дупло загадало белку и – белка появилась.
Домики наперебой загадывали желания, и лес наполнялся весёлым шумом.
– А я хочу загадать червяка, - неловко произнесла Коряга. Тут же из-под Коряги выполз Червяк и улыбнулся. Коряга улыбнулась в ответ:
– Как хорошо, что есть желания, которые всегда исполняются.
ДВА СУГРОБА
На самом краю оврага жили-были два Сугроба, как две капли воды, похожие друг на друга. Оба белые, нарядные. Одно удовольствие смотреть на них. Прямо не сугробы, а настоящие братья-близнецы. Родителей своих они толком не помнили. Знали только то, что появились на свет в самом начале зимы с первым снегом. Росли вместе. Вместе любовались звёздами, терпели заморозки, нежились в первых лучах зимнего утра.
С наступлением весны Сугробы растаяли, превратились в ручей, сбежали вниз по оврагу и совсем исчезли. Никто о них даже не вспоминал, будто и не было их совсем. Теперь там, на краю оврага, растут цветы. Такие разные, не похожие друг на друга цветы.
КАМЕНЬ
Жил да был Камень. Большой серый Камень. Он лежал на середине дороги и звери постоянно об него спотыкались. Непонятно, как и зачем он появился. Сдвинуть с места и перенести Камень подальше в кусты никто не мог. Уж больно тяжёлый был.
Побежит по дороге задумчивый волк или заяц какой, или ёжик, споткнётся о Камень, упадёт и заплачет. Камню было всё равно. Он даже не краснел. Только лежал себе и лежал.
Звери думали, что ему внимания не хватает, а у него просто совести не было. Ни капельки.
В конце концов, звери общим советом решили обходить Камень стороной. Дорога стала длиннее, но безопаснее.
ЁЖИК И БЕЛКА
Жил да был Ёжик, который больше всего на свете хотел быть ёжиком, потому что ёжиком быть хорошо. Можно свернуться в клубок и скатиться в овраг. А ещё можно, не поднимая глаз, бегать вокруг дерева и не замечать того, что на небе собираются тучи. А тучи и правда собираются. Ещё мгновение и пойдёт дождь, какого никто никогда не видел. Но Ёжик был счастлив. Просто счастлив, вот и бегал он вокруг дерева.
На том самом дереве, вокруг которого, не поднимая глаз, бегал Ёжик, жила-была Белка, которая больше всего на свете хотела быть белкой, потому что белкой быть хорошо. Она была счастлива.
Все были счастливы.
Как только первая капля дождя упала на землю, Белка улыбнулась так, как могут улыбаться только белки, и прыгнула в свой домик. Лес зашумел. Трава, будто от испуга, прижалась к земле. Ёжик, улыбаясь так, как могут улыбаться только ёжики, свернулся в клубок, скатился в овраг и забрался под корягу.
Осень. Время улетать в тёплые края. Совсем скоро у тех, кто был счастлив, вырастут крылья.
ВОЛК И ЗАЙЧИК
Жили да были Волк и Зайчик. Волк был самым обыкновенным волком, а Зайчик был выше деревьев и мог дотянуться своими лапками до солнца. Когда наступила зима, Волку стало холодно. Он заплакал. Его слёзы превращались в солёные снежинки и летели, куда ветер подует. А ветер дул в разные стороны. Вскоре весь лес покрылся солёными снежинками. Деревьям это не нравилось. Зайчик взял Волка и поднял высоко к солнцу. Там было очень тепло. Волк согрелся и перестал плакать.
"Если бы я был голоден, я бы его непременно покусал. Ведь он самый большой, самый вкусный. Самый-самый!" – думал Волк, засыпая на мягких заячьих лапах.
ЖУК-КОРОЕД И ДЕРЕВО
Жил да был Жук, и звали его Короед, потому что он питался древесной корой. Аппетит у Жука-Короеда был хороший, особенно весной, когда лес, очнувшись от зимней спячки, давал первые зелёные побеги.
Каждое утро Жук подходил к первому попавшемуся Дереву, залезал на него и начинал есть. За несколько минут он съедал много-много древесной коры. Из-за этого Дерево раскачивалось на ветру.
Если бы у Дерева было, как у человека, две ноги или, как у ёжика, четыре, оно бы убежало от Жука-Короеда далеко-далеко в лес и жило бы там долго и счастливо. Но у Дерева была только одна нога, да и та вросла пальцами в землю так, что сдвинуться с места было невозможно.
"На одной ноге далеко не убежишь", – думало Дерево и, с присущим ему спокойствием, продолжало раскачиваться на ветру.
МЕДВЕДЬ И ВЕТЕР
Жил да был Медведь, который всю зиму ни с кем не дружил, потому что боялся. Он лежал в берлоге и сосал свою лапу. Ему было темно и страшно.
У входа в берлогу, не смыкая глаз, сутками напролёт дежурил Ветер. Ветер переживал за Медведя. Думал, что кто-нибудь случайно заглянет в берлогу и напугает косолапого.
Прошёл месяц, потом другой, третий. Наступила весна. Ветер от постоянного недосыпа совсем ослаб и еле-еле держался на ногах.
Когда от лапы уже почти ничего не осталось, Медведь решил вылезти из берлоги и с кем-нибудь подружить. Яркие лучи солнца ослепили его.
– Видишь, у меня нет лапы! – сказал Медведь.
– А я засыпаю… – сказал Ветер и прижался к мохнатой щеке Медведя.
ШИШКА
Жила-была Шишка. Сначала Шишка жила-была высоко на ёлке, а потом она упала и стала жить низко – у одного Зайца на голове. А дело было так:
В ясный погожий день, когда бабочки порхают с цветка на цветок и птицы поют о небесной красоте леса, родилась Шишка. Мама-ёлка и кормила её, и поила. Согревала в непогоду, пела перед сном колыбельные песни. Заботилась, одним словом.
Шишка росла не по дням, но по часам. Шло время. Дни становились короче, ночи – длиннее. Похолодало. Бабочки обернулись звёздами и улетели на небо поближе к луне и солнцу. Птицы берегли горло и пели уже не так звонко. Лес увядал. А Шишка, напротив, цвела и хорошела. Можно было подумать, что на ёлке растёт очаровательный ёжик, а не Шишка какая-то. Стало ей одиноко. Вот и загрустила она.
Подул осенний ветер. Шишка сорвалась и свалилась на голову одному Зайцу, который без разрешения родителей пошёл в лес погулять. Там она и осталась жить.
СОЛНЕЧНАЯ ПОЛЯНА
Где-то там далеко-далеко в лесу за семью оврагами жила-была Солнечная Поляна. Так далеко, что можно было идти до неё – не дойти, бежать до неё – не добежать, лететь до неё – не долететь. Такая большая и круглая Солнечная Поляна. О ней многие говорили, но никто никогда её не видел, разве только во сне.
– Если до неё идти – не дойти, бежать – не добежать, лететь – не долететь, значит, до неё можно доползти, – зевал Червяк и переворачивался с бока на бок.
– До неё можно докатиться, – бормотал Ёжик, сворачиваясь в клубок, и закрывал глаза.
– …или допрыгать, – засыпая, шептал Заяц.
Они спали, и снилась им Солнечная Поляна.
ЭХО
Жило-было Эхо, прямо не эхо, а сплошное расстройство. Скажешь ему: "А-а-а!", оно тебе ответит: "Бэ-бэ-бе!", язык покажет и убежит, куда глаза не глядят, где уши не слышат.
Это всё присказка, а сказка начнётся, когда Эхо вернётся.
ПАУК
Жил да был Паук. Ног у Паука не было совсем, но зато у него было целых восемь рук. Иногда Паук махал ими так, что казалось, будто у него не восемь рук, а в два раза больше – шестнадцать.
Паук лежал на спине, смотрел на свои руки и не знал, куда их девать. И в карман не засунуть, потому что кармана нет, и выкинуть нельзя, потому что жалко. Так он лежал долгие-долгие годы, многие века и тысячелетия, пока ему не захотелось пить. Паук печально посмотрел на свои целых восемь рук и вздохнул:
– Были бы у меня вместо них ноги, я бы пошёл к ручью воды напиться.
И вдруг, ни с того, ни с сего, у Паука появилось восемь ног, а руки, наоборот, исчезли. Обрадовался Паук, вскочил на ноги и побежал к ручью напиться водой. Бежал Паук так быстро, что казалось, будто у него не восемь ног, а в два раза больше – шестнадцать.
Прибежал, напился, лёг на спину и стал думать о том, куда теперь ноги девать. И в башмаки не засунуть, потому что башмаков нет, и выкинуть нельзя, потому что жалко. Так он опять пролежал долгие-долгие годы, многие века и тысячелетия, пока ему не захотелось за ухом почесать. И вдруг, Паук, ни с того, ни с сего, взял и почесал за ухом ногой.
Его счастью не было конца. Получилось так, что и ноги были на месте, и за ухом больше не чесалось.
КОМАР
В стародавние времена, когда лес был таким большим, что не было ему ни конца, ни края, а люди ходили на четвереньках и умывались дождевой водой, жил да был Комар, и были у Комара сафьяновые сапоги, каких ни у кого не было. Он летал по лесу туда-сюда, важничал и считал себя хозяином, дескать, если сафьяновые сапоги есть только у меня, значит я самый главный. Ладно бы просто важничал, но ведь он отрастил себе длинный хобот, и всё время норовил задеть им кого-нибудь. Подлетит поближе, ударит хоботом по спине и пищит довольный. Спасу от Комара не было никакого. Тогда люди решили провести водопровод и ходить на двух ногах, а руками от надоедливого Комара отмахиваться. Теперь все в лесу знают: у кого есть водопровод, тот самый главный. Говорят, что с тех самых пор Комар перестал носить сафьяновые сапоги, потому что пользы от них никакой не было.
ХИТРЫЙ ХВОСТ
Жил да был самый хитрый Хвост рыжего цвета. Постоянного хозяина у Хвоста не было, поэтому он ко всем цеплялся. Прицепится к зайцу и бегает за ним всюду. Заяц из-за этого становился сам не свой. Его нос покрывался веснушками, а глаза при виде всякой чужой вкусности разбегались в разные стороны так быстро, что поймать их не представлялось возможным до тех пор, пока он как-нибудь не исхитрится и не съест эту всякую чужую вкусность. Хитрый Хвост радовался, а зайцу было стыдно.
К кому только не цеплялся Хвост! И к медведю, и к ёжику, и к червяку. Даже легкокрылого мотылька не обошёл стороной. Цеплялся так сильно, что мотыльку пришлось сгореть от стыда, лишь бы только Хвост оставил его.
Что знаю, то и рассказываю: сейчас хитрый Хвост бегает за лисой и не даёт ей никакого покоя. Все-все-все, от мала до велика, волнуются за лису, но поделать ничего не могут. А ещё знаю, что заяц при виде всякой чужой вкусности оглядывается, чтобы посмотреть: не прицепился ли снова к нему этот самый хитрый рыжий Хвост.
ТРУТЕНЬ
Жил да был Трутень. Трутень – это такая пчела, которая целыми днями с утра до вечера только и делает, что трёт свою тень. Все пчёлы, как пчёлы, работают, мёд собирают, а Трутень…
– Чем занимаешься, Трутень? – спрашивали у него.
– Тру свою тень.
– А зачем?
– Она мне работать мешает.
К вечеру тень сама собой исчезала. С чувством выполненного долга Трутень ложился спать.
ГУСЕНИЦА
Жила-была Гусеница красоты неописуемой. Кожа нежная с цветными пятнышками, будто сама радуга лучилась из неё и переливалась на солнце. Гусеница мечтала скорее превратиться в бабочку. Она с нетерпением ждала этого волшебного события и делала всё, что положено делать гусенице: следила за собой, хорошо питалась, умывалась в утренней росе, была трудолюбивой и доброй. Из небольших листочков Гусеница сплела себе тёплый домик, обмотала его шёлковой паутинкой и…
…превращение началось! Вот она уже чувствует, что сначала вытянулись, а потом окрепли её тонкие лапки, выросли крылья. Ещё одно усилие и весь мир увидит, как она счастлива. Гусеница потихоньку выбралась из своего домика, расправила крылья, набрала в рот побольше воздуха, прыгнула вверх, замахала крыльями и полетела.
– Я бабочка! Я самая настоящая бабочка! Посмотрите на меня, я летаю! – закричала Гусеница на всю солнечную поляну. Вскоре к ней присоединилось много-много таких же красивых и очаровательных гусениц, которые только-только превратились в бабочек. Все вместе они представляли собой мозаику сбывшейся мечты.
К вечеру Гусеница устала, присела на цветок, спрятавшийся от лунного света, и представила себе, что превратилась в бабочку, которая мечтает стать гусеницей для того, чтобы потом опять превратиться в бабочку.
ОРЕШНИК
Кому – ворон ловить, кому – сорок считать, а мне – сказку сказывать:
Жил да был Орешник. Сам ростом не велик, но большой пребольшой поэт. Он любил слагать стихи. Нет, не так. Он их не слагал. Стихи сами приходили к нему с неба подобно капелькам дождя. Чаще всего вечером или совсем поздно ночью. Утром хотелось спать, поэтому стихи никак не шли. Но Орешник по этому поводу не переживал. "Всему своё время", – говорил он, потягиваясь в белой постельке тумана.
Кто – ворон ловил, кто – сорок считал, а я, сказку сказывая, засыпал.
ПОГАНКА
Жила-была бледная Поганка. Такая бледная, что всем становилось страшно только от одного её плакучего вида. Ножка тонкая, чуть ли не прозрачная, юбочка маленькая, а голова, наоборот, большая и вся в слезах.
Поганка плакала по любому поводу.
Выглянет из-за облака солнце – она плачет, заливается горючими слезами, мол, солнце выглянуло последний раз, попрощаться, скоро уйдёт оно по своим делам и больше никогда не вернётся. Ясное дело, солнцу нужно было везде успеть: и там посветить, и там, всех согреть, приободрить, добрым взглядом приласкать, поэтому оно действительно уходило, но через какое-то время обязательно возвращалось.
Но бледная Поганка не успокаивалась и по-прежнему плакала.
Я в лесу гулял, Поганку увидел, ничем не обидел, поправил капюшон и дальше пошёл.
ОДНА НА ВСЕХ
В лютую пору морозного холода, когда правили лесом вьюги да метели, жили-были улыбки, и все они были на разных языках. Медвежья улыбка была на большом и застенчивом языке медведя. Она улыбалась по-медвежьи. У зайца была заячья улыбка на языке зайца и улыбалась она по-заячьи. У волка тоже была, хоть и страшнющая, но своя, волчья улыбка на своём волчьем языке. И никто не мог ими делиться. Медведь не понимал зайца. Заяц не понимал волка. Волк – медведя.
Белка, поскольку была самой беспокойной, с высоты своего домика с тревогой и грустью наблюдала за жителями леса. "Хорошо бы иметь такую-претакую улыбку, которая была бы одной на всех", – так она думала-думала и кое-что надумала.
"Для начала я найду общий язык, – решила Белка, – и тогда общая улыбка сама собой появится". Она прыгнула с одного дерева на другое, потом на третье, четвёртое, пятое, заглянула под всякую веточку, но общего языка нигде не было. Вконец уставшая и обессиленная Белка вернулась к своему домику.
В горьких раздумьях провела Белка всю зиму. Весна потихоньку входила в свои права. Её спокойную поступь разносил по лесу лёгкий ветерок. Весна, весна! Лесные жители выходили на улицу и приветствовали её. Каждый своей, но какой-то особенной, весенней улыбкой.
Белка выглянула из дупла и удивилась. Неожиданно для себя она вдруг начала понимать то, о чём поют птицы, пролетая мимо неё. Посмотрела на радостного зайца, который как очумевший прыгал вокруг смеющегося ёжика, и поняла его, и, так же как он, широко по-весеннему улыбнулась.
Всем на прощание по-весеннему улыбнулся морозный холод. Теперь Белка знала, что даже если он опять вернётся, то ей совсем не будет грустно. Ведь у них появился общий язык – язык весны и одна на всех весенняя улыбка.
СОРОКА (колыбельная)
Всерьёз ли, в шутку, ложимся спать сию минутку. Перед сном я расскажу тебе сказку.
Жила-была Сорока, и не было от Сороки никакого прока. Утром она любовалась своим отражением в капельках росы, днём прогуливалась у ручья, чистила пёрышки. Ближе к вечеру садилась на самое высокое дерево и ждала появления луны. Она ведь думала, что луна – это обычное зеркальце.
Темнело. Казалось, будто небо опускается ниже, облака расступаются. Одна за другой вспыхивали звёзды. Сорока от нетерпения била кончиком хвоста по макушке дерева и чуть слышно стрекотала. Появлялась луна.
– Миленькое зеркальце, иди ко мне, позволь посмотреться в тебя! – просила Сорока.
Луна покачивала головой и молчала в ответ.
Всерьёз ли, в шутку, но погоди минутку. Хочу сказать: чтобы дальше слушать, закрой глаза да открой уши.
– Миленькое зеркальце, – кокетливо переминаясь с ноги на ногу, продолжала Сорока, – миленькое-премиленькое! Грудь у меня белая, спина загорелая, пёрышко к пёрышку. Ах, как хочется ещё разочек посмотреть на себя и красоту свою.
Луна покачивала головой и молчала в ответ.
Всерьёз ли, в шутку, но погоди минутку. Хочу сказать: чтобы дальше слушать, закрой глаза ещё лучше.
– Миленькое-премиленькое, – никак не могла успокоиться Сорока, – ну, нельзя же быть такой врединой! Мои крылышки идут клинышком, мой клюв слаще клюквы, а хвостик, что через речку мостик. Позволь же мне полюбоваться собой.
А луна покачивала и покачивала головой.
Всерьёз ли, в шутку, мы спим уже минутку. Завтра утром проснёмся и скажем Сороке, что луна – такое зеркальце, в котором только солнце отражается.
ПОДОРОЖНИК
Жил да был Подорожник, и, несмотря на то, что рос Подорожник вдоль дороги на обочине, к нему все обращались с уважением и называли его не иначе как доктор-Подорожник. Вот и Медведь пришёл к нему подлечить свою лапу.
– Я всю зиму лежал в берлоге, ни с кем не дружил, – сказал Медведь доктору-Подорожнику, – мне было темно и страшно, поэтому я лапу сосал и от неё почти ничего не осталось.
– Хорошо-с, деточка, – по-доброму засмеялся доктор-Подорожник и наложил свои листики на медвежье плечо.
У Медведя сразу же выросла новая лапа. Не простая, а вся мёдом покрытая. Медведь обрадовался и пошёл к пчёлам хвастаться ею.
ВОЗДУХ
Жил да был добрый лесной дух по имени Воз. Иначе говоря, Воздух. Он был прозрачным, поэтому его никто не видел, но все знали, что он есть. В трудную минуту на него можно было положиться или схватиться за него – не подводил. Больше всего на свете добрый дух любил щекотаться, особенно когда забирался кому-нибудь в нос.
Однажды ёжик, как обычно, думая о том, что хорошо быть ёжиком, гулял по лесу. Он был увлечён своими мыслями и не заметил ямы, которая неожиданно выросла под его лапками, и свалился в неё.
Ёжик поднял глаза и увидел бегущие по небу облака. Страх на какое-то время сковал его. Невозможно было пошевелиться. Прошло несколько минут. Ежик успокоился, собрался с силами и подпрыгнул, пытаясь зацепиться за краешек ямы. Сначала он подпрыгнул на одной лапке, потом на двух, потом на всех четырёх, но ничего не получалось. Яма была слишком глубокой. Тогда ёжик позвал на помощь доброго лесного духа. Воздух сразу же пришёл, забрался ёжику в нос и начал щекотаться.
– Мне сейчас не до смеха! – еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть, закричал ёжик. Но Воздух продолжал настойчиво щекотаться. В конце концов, ёжик всё-таки чихнул, да так громко, что яма осыпалась и стала ниже ростом. Теперь, если поднять глаза, то можно было увидеть орешник, растущий недалеко, или сороку, которая по своему обыкновению прогуливалась у ручья. Ёжик зацепился передними лапками за краешек ямы, чуть подтянулся и выбрался из неё.
ЗЕМЛЯНИКА
Жила-была Земляника, и было её мало.
Паук лежал на спине, без устали дрыгал ногами и чувствовал единение с природой. Гусеница радовалась жизни. Поганка, глядя на неё, плакала. Хулиганистое эхо летало над солнечной поляной. А Земляника росла и множилась.
Летний ветерок ласково трепал медведя за ухо. Орешник вынашивал в уме идею нового стихотворения, которое он собирался написать поздно вечером. Заяц прикладывал к шишке подорожник. Добрый лесной дух по имени Воз был рядом. А Земляника росла и множилась.
Камень скучал, маленький волк слушал бормотание ручья, червяк улыбался, сорока чистила пёрышки. Белка с нежностью смотрела на ёжика. Ёжик бегал вокруг дерева, не поднимая глаз. А Земляника всё росла и множилась.
Жук-короед спорил с комаром о смысле жизни. Трутень из последних сил тёр свою тень. Хитрый хвост гонялся за лисой. А Земляника всё росла и росла, множилась и множилась. Скоро её будет так много, что всем-всем-всем хватит.
Сообщение отредактировал artis - Среда, 22.02.2012, 18:55 |
| |
| |
| stogarov | Дата: Среда, 22.02.2012, 23:07 | Сообщение # 21 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 7
«Так будет не всегда…»
драма наших дней
"Много или мало
счастья и любви,
сама выбирала,
а теперь - живи..."
/ Римма Казакова /
1.
Он вышел из дома, счастливо улыбаясь – Яна только что, пятнадцать минут назад, сказала, что беременна, и он пошел, побежал за цветами…
Не обращая внимания на светофор – любые правила он нарушал всегда и этим гордился – и видя впереди только цветочный магазин на другой стороне улицы, он быстро пошел через дорогу, наискосок, чтобы оказаться прямо у входа в магазин. По пути позвонил по мобильному, сообщил матери радостную весть… и телефон вылетел из его руки…
Он не услышал выстрелов, успел услышать только визг тормозов со всех сторон и упал, прямо на белую разделительную линию. Одна пуля попала ему в сердце, другая в голову – он скончался мгновенно, не почувствовал ни боли, ни страха смерти. Он умер счастливым. Не напрасно же его называли «счастливчиком».
Парень в черной куртке и в шлеме уже умчался на мотоцикле, он усмехался, довольный исполнением порученного дела, наконец-то счастливчик не будет больше встревать в их дела и заткнется навсегда. Сколько раз Дани удавалось ускользнуть, убежать, и всё везло, но везение не бывает вечным. Его «команда» теперь без своего шефа рассеется, разбежится молодежь, в штаны со страху наложат – все глупые и неопытные, по 18-19 лет, а счастливчику тридцать четыре… было, и тридцать пять уже не будет. Потому что на одну силу всегда другая сила найдется, еще сильнее. Счастливчик давно поперек горла всем встал, вздумал вести свою отдельную игру и ни с кем не считаться. Но так не бывает, чтобы всё одному, знай свое место и не лезь дальше. Всё уже поделено, не выступай. А выступил – получай!
***
Яна примеряла в спальне перед зеркалом новое платье, крутилась во все стороны – чего-то не хватало, какого-то завершающего штриха… А! Она открыла один из ящичков и достала черный бархатный футляр. Надела колье на шею. Вот! Теперь всё замечательно. Включила верхний свет, чтобы бриллианты сверкали ярче. В таком прикиде не стыдно появиться хоть перед президентом, не то, что перед родителями мужа. А куда это Дани сбежал?.. Не сказал ничего. За букетом, куда ж еще? Так обрадовался от известия и умчался, сияющий как новенький шекель. А колье шикарное… Свадебный подарок Дани, она будет носить его только по торжественным случаям. Вот как сегодня вечером – визит к родителям. Как они настороженно к ней отнеслись сначала… Свекор Хаим вроде нормально, а свекровь Малка и ее сестры недовольны были. Худая мол, блондинка, и вообще «не наша». А ничего, теперь любят, подарками задарили. Это у них семейное – задаривать. Дани готов купить ей всё абсолютно – вырази желание, и он мигом исполнит!
Только бы мама не вздумала сегодня явиться. Дани её не позвал, сказал вчера: «Ну, зачем каждый раз с нами, не обязательно». И правда, зачем всякий раз с мамой приходить, не маленькая девочка уже. Родителям она не очень нравится, это заметно. Хотя на иврите мама хорошо говорит, выучила за двенадцать лет. Но всё равно – «не своя». Вообще, мама слишком много вопросов задает. Хорошо хоть, что не родителям. То – чем Дани занимается, то – почему Данины родители так богато живут, и дом собственный, Хаим всего лишь банковским клерком был до пенсии, а Дани ведь как-то сказал, что у папы с мамой крошечная квартирка еще три года назад была... Всё ей знать надо. А после свадьбы сколько вопросов было! «Такой шик, сотни гостей, лучший в городе ресторан! А платье!.. Сколько же оно стоит! Кем он работает, твой Дани? Он же миллионер, это же видно! Какую квартиру тебе купил, Яночка, четырехкомнатную! а мебель! – просто слов нет! Миллионер!»
Ведь объясняла ей еще раньше: фирма у него своя. Какая? А какая разница? Ну, строительная, такой ответ тебя, устроит, мамочка? Объясняешь, объясняешь, но толку мало. Мама никогда не видела такой роскоши, вот и не может привыкнуть. Ведь Дани и ей квартиру собирается купить – «не должна моя теща скитаться по съемным халупам!» А наряд какой маме к свадьбе подарил – дорогущий! Мамочка прямо птичкой порхала и щебетала от счастья, на свадьбе просто уплясалась. Дани умеет всех делать счастливыми.
Яна услышала звонок в дверь. Пришел! Мог бы и сам открыть... Мама! Как не вовремя. Хорошо, что успела платье снять и колье, а то бы: куда? когда? зачем?
- Ты дома, как хорошо, можно поговорить. А Дани на работе? Много работает, бедный... Ну да, - она обвела вокруг глазами, - на такую роскошь пахать и пахать… Я пойду в ванную, причешусь? Ой, в вашей ванной жить можно, такая красота!
Яна вошла в ванную комнату вслед за мамой.
- О чем ты хотела поговорить, мам? Почему не позвонила, не предупредила?
- Да ни о чем, просто соскучилась. Я… я тут недалеко была, вот и зашла. Я на минуточку. - Ох, как же тут у вас замечательно! Какие зеркала, розовый мрамор… Сказка! Ну, я надеюсь, и у меня неплохо будет, когда Дани… ну, ты знаешь, он мне обещал квартирку купить… А это что у тебя?
Яна вырвала из рук мамы упаковку таблеток.
- Ничего особенного… это успокоительное. Врач прописал.
- Яночка… ты же обещала! Ты обещала, что после свадьбы к этой дряни не прикоснешься! Это всё он, твой Дани… Думаешь, я не знаю, не понимаю? Не думай, я не такая дура, чтобы не понять, откуда такие деньги… Но это ваши дела. Я не могу вмешиваться. Яна, что ты молчишь?
- Отстань! Тебе всё равно не понять! Ты из другого времени. Да и вообще, о чем мы говорим? - Яна смяла упаковку и бросила в плетеную корзиночку на полу. - Чтобы ты успокоилась, я скажу тебе… Я беременна, и теперь всё! Здоровый образ жизни! - Яна рассмеялась. - Даже кофе пить не буду!
Мама всплеснула руками.
- Да ты что?! Дай, поцелую… Ах, теперь я стану бабушкой, да? - мама осматривала себя в зеркалах, поворачиваясь то одним боком, то другим. - Хотя я в бабушки не тороплюсь, и вы тоже не спешили жениться, три года любовь крутили! То ссорились, то мирились, а я переживала… Ну и правильно, дети после свадьбы!
Яна поморщилась, а вслух сказала:
- Ты всегда банальные вещи изрекаешь… пойдем в салон… - В салоне Яна глянула на часы.
- Что-то Дани нет... Нет, не на работе он, на минуточку вышел…
- А он знает?
- Знает. Я думаю, уже вся его мишпаха знает! Странно, что не звонят, не поздравляют… - Яна прислушалась к звукам за дверью. - Соседи… топают как слоны. Мам, ну ты иди… У меня дел полно, убрать в комнатах, и что-то поесть приготовить…
- Так я помогу!
- Вот этого не надо! Сама справлюсь.
Проводив маму к лифту, Яна вернулась в квартиру. Куда же он пропал? Наверно, сидит где-нибудь на скамейке и названивает родителям, всем родственникам… Так вечером, пришли бы и сами сказали… Вспомнить только, как его мать к ней сначала отнеслась… Выговаривала сыну. Чужачка, где взял? Своих красавиц в Израиле мало, что ли? А потом прониклась, зауважала. «Молодец, девочка, помогаешь Дани, любишь его». Да ради Дани… на что угодно! Как он хочет, так и будет. Что велит сделать, то она и сделает. Все вокруг видят, какая у них сумасшедшая любовь – и родители, и друзья, и дядьки-тетки, и бывшая жена, и их общий сын Ади, хотя ему только одиннадцать лет. Там все как одна большая семья. И ей удалось влиться в эту семью, и во всем помогать Дани, даже вопроса не было. Вместо секретаря – встречи назначить, позвонить кому надо, утрясти разные мелкие вопросы. Перевозила несколько раз товар – кто заподозрит красивую девушку, что у нее там в сумках?
Яна зашла в ванную, бросила взгляд на смятую упаковку в корзинке… Да уж, теперь всё. До встречи с Дани только раз попробовала в компании, и сразу понравилось. А с Дани уже часто, на пару…
Яна вздохнула и пошла в салон. Но очень тянуло вернуться в ванную… Да что же он не идет, сколько можно пропадать?! И не звонит…
Она вздрогнула от звонка телефона.
- Да, это Яна… Да, жена… Что? Что вы такое говорите, я не понимаю…
*
Похороны для Яны прошли как во сне. Потому что этого не могло быть, чтобы она лишилась мужа, своего любимого Дани, и осталась одна, совсем одна…
Толпа народу, какие-то люди… какие-то парни, знакомые и незнакомые… Все любили его, как можно было не любить Дани! Красивого, успешного, доброго. Таких больше нет на свете, и не будет…
Она рыдала до изнеможения, с двух сторон поддерживали мама и свекровь, она готова была кинуться за ним в могилу…
- Яночка, дорогая, доченька, не надо так… У тебя ребенок, надо успокоиться… - говорили ей две женщины с двух сторон.
Что может теперь её успокоить…
Уже ночью, когда обе женщины, что остались с ней в квартире, уснули, она пробралась в ванную…
Через неделю, когда закончились траурные дни, ей позвонила свекровь.
- Яночка, - сказала она ласково, - Как дела, как себя чувствуешь? Береги себя, и моего внука. Я не сомневаюсь, что мальчик будет, наследник… - Она помолчала. - Тут одно дело возникло, важное. - И добавила жестче: - Кроме тебя, некому. Приезжай. Уже все собрались, ждут тебя. Ты ведь с нами, правда?
2.
По тель-авивской улице Аленби, днем, шла женщина. Если присмотреться, ей было не более двадцати четырех-пяти. Но изможденный вид значительно прибавлял возраст. Худая, бледное лицо, спутанные светлые волосы, истертые джинсы и растоптанные старые кеды – её облик не мог вызвать сочувствия у прохожих, тем не менее, некоторые останавливались и вкладывали в протянутую дрожащую руку шекель, или пять. Она слабо улыбалась, но не смотрела в лицо дающему – было видно, что ей тяжела вся ситуация… и шла дальше.
Мужчина лет тридцати, в белой тенниске и белых брюках остановился, достал кошелек и протянул ей купюру в двадцать шекелей. Женщина взяла деньги, подняла синие глаза… и тут же опустила их. Мужчина смотрел на неё с изумлением.
- Яна!? Ты? Почему? Что с тобой, что случилось?
Она отвернулась и хотела уйти, но мужчина схватил ее за руку. Она пыталась вырваться, широкий рукав синей кофты задрался, и он увидел следы от уколов на бледной тонкой коже… Мужчина, несмотря на сопротивление, крепко взял девушку под руку и повел к скамейке на небольшой площади – в самом начале рынка Кармель.
- Расскажи мне всё, - потребовал он, когда они сели, - чувствую я, что без этой семейки не обошлось...
Вокруг ходили люди, толпились возле прилавков со всякой мелочевкой, громкая веселая музыка со всех сторон – здесь, у центрального входа на рынок, всегда было шумно и празднично. Мужчина сбегал к прилавку со снедью, принес булочки и два стаканчика кофе. Девушка откусила булочку, отпила пару глотков, она будто не очень хотела есть, блуждающие тоскливые синие глаз выражали другую жажду…
А мужчина не отставал, и она нехотя начала говорить, запинаясь и порой на несколько минут впадая в полусонное, отсутствующее состояние, синие глаза меркли и становились пустыми…
- Ладно, Игаль, если тебе так угодно… я скажу... Всё очень плохо. С тех пор, как… как Дани не стало, с тех пор и плохо. Нет, сначала было нормально, в смысле, его родственники меня очень опекали, помогали, деньги давали… И я тоже им помогала... В чем?.. Ну, сам понимаешь, я же в курсе всех дел была… мне некуда было от этого, от них деться. Это ты уехал в Англию, остальные-то остались… Некоторые разбежались сразу, двоих посадили, а двоюродные братья и племянники сумели выкрутиться, с помощью адвокатов, конечно… как всегда было.
- А что было потом?.. Яна, проснись, ты со мной?
- Когда потом? Потом я родила Дэвида. С трудом родила… Что-то с кровью у меня было, переливание делали, очищали... Я не должна была… эти проклятые таблетки… но у меня не хватало сил… после смерти Дани у меня ни на что не было сил…
Яна затряслась в рыданиях и упала головой на плечо Игаля. Он гладил ее по волосам, вытирал мокрые щеки…
- Ну, хватит, Яночка, перестань, выпей еще кофе, хоть пару глотков… Что случилось с твоим мальчиком? Он… он жив?
- Дэвик жив, слава Богу, и здоров… но он не со мной.
- А где?
- У родителей Дани… Они его забрали… Отняли у меня Дэвика, когда ему год исполнился… Привлекли социальные службы, мол, я плохо ухаживаю за сыном, где-то пропадаю, оставляю его с глухой соседкой, он плачет… И еще… еще утверждали, что я не в себе… Свекор два года назад умер, а Малка очень редко позволяет мне навещать Дэвика, очень редко… Я боюсь, что он меня забудет… Ему уже почти пять лет, и в последний раз, кажется, месяца три назад… не помню… он с трудом узнал меня. Малка сказала, чтобы я больше не приходила… что я плохая мать, и хорошей матерью никогда не стану… потому что я… потому что я… - Яна отвернулась и уставилась в пространство.
- А твоя мать? Разве она не могла взять мальчика?
- Ей не дали. Мама одинокая, мало зарабатывает. После всего случившегося она впала в депрессию и ни на что не способна… Еще в какую-то секту угодила, продала свои золотые украшения и деньги все туда… Она говорит, что ей там хорошо… Я её давно не видела, денег всё равно не даст, и я уже к ней не хожу, да и не знаю, где она точно теперь живет. А мою квартиру Данины дружки отняли, сказали – за долги. Оказывается, у Дани были большие долги…
- Где же ты живешь, Яна?
- А нигде, - усмехнулась Яна. - Я вообще не живу. Нет, ты не думай, я не совсем одна… Есть одна компания, нас несколько человек, мы ночуем в… в одном месте… тут не очень далеко… Посмотреть? Нет, не проси, я туда не поведу, не стоит на это смотреть… Игаль, ты можешь дать мне денег? Дай мне, хотя бы немного… Что ты молчишь? Не дашь? А еще другом был нашим… Дани погиб, а ты сразу сбежал, подальше. А теперь откупился двадцатью шекелями? Тогда я пойду…
Игаль смотрел, как она уходит – неуверенной походкой, худая, с сумкой-мешком через тощее плечо… какая была красавица, от нее глаз нельзя было отвести, он тогда завидовал Дани. Больше, чем завидовал. Только неписаные законы дружбы останавливали. Дани втянул ее в свою жизнь, приучил к этой дряни, туманящей мозги. Всё ради любви, ради того, чтобы девочка не ушла. И, в конце концов, погубил всех, счастливчик…
- Яна! - Игаль бросился вслед за ней, уже почти скрывшейся в переходах кармельского рынка… С трудом нашел, она стояла в узком грязном переулке перед плохо одетым парнем и протягивала ему раскрытую ладонь с деньгами – мелочью и сверху зеленой купюрой в двадцать шекелей, парень отрицательно качал головой и издевательски смеялся, показывая гнилые зубы…
Игаль схватил ее за руку…
3.
Яна сразу стала скучать в его большой съемной квартире, а он старался следить за каждым её шагом – надо было разорвать ее связи с провоцирующей средой, исключить всякие контакты. Но стоило Игалю уйти из дома, или даже крепко уснуть ночью в другой комнате, как Яна исчезала, и ее снова надо было искать – в подвалах, на рынке, в заброшенных домах, среди отвязных веселых парней и девчонок, они все не желали иной жизни, и потеряли связи с реальным миром, они уже не понимали этот мир, а мир не понимал и отталкивал их. Игаль боялся, что однажды он её не найдет, с ней случится что-нибудь совсем плохое, в конце концов, она просто умрет от передозировки на грязном подвальном полу. Никакие беседы и увещевания не помогали, она слушала, но смотрела в сторону или в окно тоскливым пустым взглядом.
Надо было что-то делать, и срочно.
Игаль копался в интернете, вел долгие разговоры по телефону с социальными службами и наркодиспансерами. Везде очень внимательно выслушивали, но помочь не могли ничем, так как, по теории, культивируемой в Израиле, человек сам должен осознать глубину своего падения, и, чтобы начать лечение, он сам должен очень сильно захотеть. Одна соцработница с сочувствием сказала: «Наркомания вредная привычка, но мы не можем никого принуждать лечиться, вот когда человек всё осознает и придет к нам сам, мы им займемся». И она назвала несколько клиник, куда можно обратиться, но лишь тогда, «когда твоя сестра сама поймет и захочет вылечиться, у нас демократия, и мы не можем наркомана заставить лечиться насильно. От рака легче вылечить, чем от этой болезни, потому что от рака вылечиться хотят!», - закончила она разговор и отключилась.
У них полная демократизация наркомании, - с горечью думал Игаль, -сначала надо демократическим путем убедить, а потом уж лечить…
А сотрудник клиники, куда Игаль в очередной раз обратился за советом, терпеливо объяснил: «Вот, когда твоя сестра перейдет все границы, станет воровать, выносить вещи из дому, станет настолько агрессивна, что готова будет убить тебя, если ты не дашь ей деньги на дозу, то тогда ты должен выгнать её на улицу, где она опустится на самое дно, и там ей станет невмоготу, и она всё осознает, и сама захочет вылечиться».
В другом месте ему сказали, что самое главное – это избавление от психологической зависимости. Надо провести психологическую чистку в специальной общине «кеилот». Там инструкторы полностью стирают личность бывшего наркомана и лепят новую. А еще в Бразилии успешно лечат, «фазенды» специальные открыли для наших ребят…
Наслушавшись всех этих нереальных советов про «стирание личности», про Бразилию, Игаль впал в отчаяние. Надо было за что-то зацепиться и потянуть ниточку, но за что?.. Только разве за Дэвика, она уже не может без слез вспоминать о нем. Надо дать ей надежду, хоть крошечную. А там как будет, так и будет.
Игаль никогда бы не вытащил Яну из трясины, если бы не её безумная любовь к сыну, она хотела, мечтала забрать его, самой растить, любить, быть рядом… И любовь к погибшему счастливчику гвоздем сидела в ее душе, две любви раздирали её душу, и она убегала из дома Игаля в подвалы, к рынку и… обратно – наступил момент, когда Игалю уже не нужно было её искать, она сама возвращалась и садилась на пол в прихожей, уткнув голову в колени. А он полностью прекратил «душеспасительные» беседы, и однажды выволок её из прихожей, кинул на диван и жестко сказал:
- Если ты три дня не выйдешь из дома, то мы… вот, смотри на календарь! - мы с тобой через три дня навестим Дэвида. Я обещаю!
Свекровь приняла их, поила чаем с печеньем, приглядывалась к Яне, к её приличной одежде – новым джинсам и модной рубашке в клетку, но ничего не спрашивала. Она вела себя так, как Игаль с ней договорился – он приезжал дважды и убедил женщину, что Яна вполне нормальна, скоро устроится на работу, и очень хочет навестить сына.
Няня привела Дэвика из детского сада. Темноволосый кудрявый мальчик с синими глазами сначала дичился и стеснялся, но скоро устроился у Яны на коленях, и они вместе поедали клубнику и чему-то смеялись. Игаль и грузная, сильно постаревшая Малка сели в другом конце большой комнаты и делали вид, что смотрят телевизор.
«…Я давно отошла от всех дел, как муж умер, так и отошла, - рассказывала она тихо, глядя на экран потухшими глазами, обведенными коричневыми кругами. - А надо было еще раньше, когда Дани погиб. Но тогда не получилось бы, многое на мне держалось. Может, я тоже виновата перед Яной, не знаю… Каждый сам выбирает свой путь, разве нет?
Игаль кивнул. «Конечно, сам, - думал он, - особенно, если помогают выбрать». Он ведь тоже тогда крутился в этой среде, и знал, как втягивают человека, как соблазнительны большие деньги. У него выбор был – или с головой увязнуть и закончить как счастливчик, или уехать подальше. И он сделал свой выбор. А Яна не выбирала, у нее была любовь.
Когда они вернулись домой, Игаль сказал:
- Вот видишь, ты продержалась три дня. И не умерла. Продержись еще три, и мы опять поедем к Дэвиду. Я обещаю!
Яна смотрела на него беспомощными жалкими глазами, но в глубине их светилось маленькое счастье, и маленькая надежда.
Игаль понимал, что без серьезной помощи им не обойтись. Но пусть она сама захочет, пусть решится. И надо спешить, пока Яна не сорвалась.
- Мама мне звонила, - вечером сказала Яна. - Она ушла из секты и выходит замуж… В неё влюбился состоятельный мужчина, и они вместе ушли. Обещала скоро навестить нас… Но я сказала, что лучше потом… как-нибудь потом…
Через неделю он отвез Яну в реабилитационный центр «Путь наверх». Она пробыла там четыре месяца и сказала, что хочет в жизни только одного – быть рядом с сыном, всегда.
- Ты будешь с ним, я обещаю! - сказал Игаль.
Ради неё он был готов сражаться с социальными работниками, со свекровью, которая по-прежнему не доверяла Яне, со всем и всеми, кто встанет на её пути, но одного он победить не мог – её любви к счастливчику. Он умер, и она не успела в нем разочароваться, понять, во что он втянул ее, и что долгое счастье там её не ждало. Глупая влюбленная девочка, она мало знала обо всех темных делах Дани, скорее, не хотела знать и вникать в подробности: рэкет, подпольные казино, перестрелки, в которых порой убивали совершенно посторонних людей, случайно оказавшихся не в том месте и не в то время. Но говорить с Яной об этом было нельзя, она хмурилась и замыкалась в себе. Одна робкая надежда потихоньку грела его сердце – что ТАК БУДЕТ НЕ ВСЕГДА.
Когда Яне, под клятвы, слезы, обещания и характеристику из реабилитационного центра отдали сына, она привезла из дома свекрови портрет в рамке и поставила его в своей спальне, на тумбочку возле диванчика Дэвида.
- Это твой папа! - сказала она. - Мы его очень любим, правда? - и оглянулась на Игаля, стоявшего в дверях. Подошла к нему и поцеловала в щеку. - Мы тебя тоже любим…
Игаль кивнул. - Я знаю…
Что ему сделать, чтобы счастливчик ушел, освободил ее сердце… Ведь она может снова сорваться. Разве увезти ее далеко отсюда, так далеко, чтобы ничто и никто не напоминали ей о прошлом. Убежать! Один раз он убежал, и это его спасло. И теперь выход один – убежать отсюда, чтобы спасти её… от счастливчика. Но как убедить Яну, что надо уехать, он еще не знал, не придумал.
- Что ты улыбаешься? - спросила Яна.
- Да так. Мечтаю…
-------
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Среда, 22.02.2012, 23:13 | Сообщение # 22 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 8
Фонарик и Светка
- Я все рассказала Жене, - как бы между прочим произнесла Светка нарочито безразличным тоном и посмотрела на Фонарика.
- Что — все? - не поняла Фонарик.
- Ну, про Анжелу и Армена.
- Зачем?! - изумилась Фонарик. - Кто тебя просил?!
- Никто. Просто я смотреть не могу, как она его обманывает.
- А тебе какое дело? Это не твоя семья, чего ты суешься? - возмущенно спросила Фонарик.
Анжела и Женя были ее семьей. Он был ее старшим братом, на много старшим, потому что Фонарика угораздило оказаться последышем, родиться, когда мама уже ни о чем таком и не помышляла, за собой не слишком следила, а потому припозднилась и мер вовремя не приняла. В результате ее неверия в себя население Земли увеличилось — на Фонарика и ее брата-близнеца.
Ее называли так, потому что она имела привычку ночью читать с фонариком под одеялом. Бабушка ругала ее и стращала слепотой, но Фонарик только молчала и угрюмо думала, что не приходилось бы ей читать под одеялом, если бы у нее была своя кровать с тумбочкой и лампой на этой тумбочке. Она бы читала минут двадцать перед сном, потом засыпала бы спокойно, и всем было бы хорошо.
Но раз она спит на обеденном столе, то что же прикажете ей делать?!
Фонарик спала на обеденном столе, другого места в двухкомнатной секции брата просто не было. В маленькой комнате спали его дети и бабушка, его и Фонарика, в проходной комнате побольше на диван-кровати — он сам с женой Анжелой, а места для раскладушки уже не оставалось.
Следовательно, ночью раздвигали квадратный обеденный стол и Фонарик сооружала себе на нем постель, которую утром бабушка уносила в маленькую комнату. Поэтому Фонарик читала под одеялом.
Так неудобно и скученно они жили потому, что отец Жени и Фонарика умер два года назад, мама перестала справляться с жизнью, и, чтобы как-то облегчить её существование, было решено, что Фонарик пока поживет с семьей старшего брата, а близнец Колька останется с мамой, она его почему-то любила больше, чем Фонарика.
Фонарик не то чтобы привыкла к маминой нелюбви, а просто не станешь ведь целыми днями думать об одном и том же, особенно, - о неприятном и печальном. Это отсутствие любви стало повседневностью, только и всего, с ним приходилось жить, и она жила, тем более, что все равно ведь неоткуда было любовь взять: если к тебе равнодушны даже самые близкие твои люди, то чего ожидать от чужих! Хотя, неосознанно, Фонарик все же ждала, слишком быстро прикипала душой к знакомым, подругам, одноклассникам, начинала зависеть от их отношения, пугалась этой зависимости; этот страх заставлял ее держаться грубо и заносчиво, уменьшая тем самым и так небольшие шансы на любовь к себе. Получался заколдованный круг, из которого она не умела вырваться, вот и приходилось читать под одеялом, чтобы хоть как-то компенсировать ощущение заброшенности, не оставлявшее ее днем.
Таким же способом компенсации была и Светка. Она жила в соседнем доме — окно в окно с Фонариком, и они часто семафорили друг другу, а в хорошую погоду просто перекрикивались. Чаще Фонарик бегала к Светке: та днем всегда была одна, ее приемные родители приходили не раньше шести, Фонарик говорила им «здрасьте» и уходила из тишины светкиной квартиры в шум, гам и визг квартиры брата.
Она никак не могла понять, зачем светкиным родителям понадобилось сообщать Светке, что она не родная их дочь, если они взяли ее из дома малютки совсем крошечным ребеночком. Какое-то извращенное сознание чудилось Фонарику в этих людях, и она боялась и не любила их.
Видимо, Светке тоже не хватало любви, вот они с Фонариком и нашли друг друга. Светка была чуть старше. Фонарик всегда дружила со старшими девочками: сверстницы были или дуры, или фифы, она их терпеть не могла. В этом вопросе у неё с ними господствовала полная взаимность. Собственно, Фонарик не отказалась бы побыть фифой, но денег не было, ей вечно что-то перешивали из старых вещей, которые сами взрослые уже не носили.
А вот Светку ее приемные родители одевали очень хорошо. Они прилично зарабатывали, квартиру обставили всяким полированным и мягким, в серванте светился хрусталь, пол и стены прятались под коврами, было очень чисто, не то что в доме брата. Фонарик просто не успевала мыть полы — это была ее обязанность — чуть не каждый день приходилось елозить тряпкой по половицам с облупившейся краской: строители схалтурили, плохо покрасили доски.
Но что значит хорошая одежда, если тебя все равно не любят или любят не настолько сильно, чтобы удержаться и не сообщить, что ты неродная, не своя, тебя взяли и держат из милости, а ты — тварь неблагодарная...
Светке не хватало любви, несмотря на потрясающее новое платье — из розовой плащёвки, с узкой юбкой и погончиками, почти «сафари». Это сочетание нежного цвета и полувоенного фасона просто сводило с ума Фонарика, но она даже не помышляла попросить Светку одолжить платье на школьный вечер, куда восьмиклассников впервые допустили веселиться вместе со старшими классами.
Все равно, это было бесполезно: светкины платья на тощенькой Фонарике висели мешком и делали похожей на чучело. Хорошо хоть, что размер ноги у них был одинаковый, и Светка всегда давала свои капроновые чулки, иначе пришлось бы Фонарику вместо танцев сидеть в углу зала, потому что юбки имели мерзкое обыкновение комкаться впереди, цепляясь за простые колготки.
Они были очень разные — хорошо одетая нелюбимая Светка и оборванная нелюбимая Фонарик, — однако сошлись и дружили, пока Светка не уехала из города, но это произойдет еще не сейчас, через несколько лет, а сейчас они каждый день сидели у Светки, разговаривали за жизнь, переписывали в тетрадки тексты песен и пели эти песни, как умели, но с большим чувством.
И часто плакали в квартире у Светки под одну ужасно грустную песню, которая была у Светки на пластинках «Вокруг света» - у нее и пластинки были свои, у этой богатой Светки, но и они дела не меняли.
Когда Армен впервые появился на дне рождения Анжелы, Фонарик была им очарована. Ей нравились такие веселые заводные парни, а он же еще и красивый, зараза, одет модно, причёсан, как артист, да и вообще.
Они с Анжелой когда-то учились в одном классе и даже крутили любовь, но появился Женя, и любовь превратилась в семью с ним, Армен исчез с горизонта.
Его появление стало неожиданностью для всех, правда, он утверждал, что просто понял: взрослые дружбы недолговечны, только в детстве люди способны подружиться навсегда, вот он и решил восстановить детскую дружбу.
Хотя какая она была детская! Фонарик видела на фотографиях Анжелы, как эти двое выглядели в десятом классе — совершенно взрослые парень и девка, все при них, хоть сейчас в загс.
Фонарик знала, что роман возобновился, Анжела и не скрывала этого от нее, в каком-то опьянении демонстрировала шелушащуюся кожу на подбородке — Армен плохо выбрился, говорила. Фонарик не совсем понимала, при чем здесь его бритье, но чувствовала, что речь идет о каких-то запретных вещах, о том, чего не делают с другим мужчиной, если дома сидит муж.
Сочувствия к брату она не испытывала: при ее жажде любви и сильных страстей она могла принять только сторону Анжелы — ее опьянения, лихорадочного, почти до истерики, веселья и того, что она не хотела, а может быть, просто не могла скрыть истерику и лихорадку.
Правда, ей было противновато слушать откровения Анжелы. Конечно, та ничего такого ей не рассказывала, понимала, видимо, все же, что ребенку всего-то пятнадцать лет и что многие — да все, если честно — вещи просто недоступны ее пониманию.
Противно было это обнажение, неумение не трясти перед посторонними своим самым сокровенным, своим исподним, что только самому человеку можно видеть и знать.
А теперь получалось, что не только перед ее носом потрясли этим запретным и тайным, но перед носом Светки — иначе как бы она могла о чем-то догадаться, чтобы доложить Жене?
Вот еще тоже черта! Зачем же идти и докладывать, даже если ты знаешь что-то из ряда вон секретное? На что надеется такой докладчик? Что ему перепадет от его услуги? Смешно. Что могло перепасть Светке от взрослого обремененного детьми и заботами мужика, которому она была знакома со своих сопливых лет? Тем более, что Светка была подружкой его младшей сестры, жившей в его доме на тех же правах, что и его дети, и это мнящую себя взрослой Светку тоже низводило до их уровня.
Фонарик давно подозревала, что Светка неровно дышит к Жене, но ведь не настолько же, чтобы надеяться, что он прогонит Анжелу и в благодарность позволит Светке занять освободившееся место! Это ведь дурой нужно быть, чтобы на такое надеяться!
Да и вообще, сексотов никто не любил, а Светка повела себя как безусловный сексот — это лучшая подруга-то!
Кстати, к тому времени, как Светка открыла глаза Жене на поведение его жены, Фонарик уже опять жила с мамой, бабушкой и Колькой: они получили, наконец, квартиру, но своя кровать у Фонарика так и не появилась, приходилось спать с бабушкой, а на раскладушках спали мама и Колька. Но все же теперь дома было потише, чем у Жени с Анжелой: двоюродные остались там, с родителями, и не визжали больше под ухом, когда Фонарик делала уроки.
В эту полупустую квартиру Женя и привез свои вещи, когда после сообщения Светки ушел от Анжелы.
Фонарика заставили помогать ему складывать эти вещи, хотя она сопротивлялась, как могла, впервые закатив дома настоящий скандал, ошарашив тем самым своих непутевых родичей: обычно она молча делала, что говорили, считая бесполезным тратить время — все равно ведь заставят, еще и по физиономии схлопочешь, не заржавеет у них.
Но тут она орала, что ни за что, что это ее вообще не касается, пусть свои делишки не вешают на нее и не вмешивают ее в свою грязь. Еще орала, что нормальный мужик и сам бы уже давно все понял, Анжела ничего не скрывала, насколько нужно быть бесчувственным и равнодушным бревном, чтобы не увидеть, это значит, Анжела ему безразлична, тогда какого черта кипеш подняли, если ему все равно — и так далее. Родственники слушали ее с разинутыми ртами, не понимая, откуда Фонарик знает все эти слова, а главное, как она ухитрилась в своем розовом возрасте и при отсутствующем, как правило, виде понять сложные перипетии взрослой жизни. Еще и свою позицию выработала! А Фонарик, тем временем, орала, что Светка — мелкая гадина, лезет, куда не просят, пусть бы с папашей своим приемным боролась, который то и дело норовит ее в темном углу зажать, а то нашла себе развлечение — в делах чужой семьи ковыряться...
Тут ей, действительно, влепили по физиономии и сказали, что или она немедленно отправится на квартиру к брату и примется паковать вещи, или ее просто измордуют.
Конечно, не измордовали бы, но Фонарик после своего крика как-то обессилела и отупела, поэтому накинула пальто и пошла, куда послали.
Светка тоже помогала паковаться. Она была нехорошо весела, возбуждена и плевать хотела на угрюмое молчание Фонарика.
Потом приехал грузовик, какие-то мужики помогли Жене погрузить на него мебель и другие вещи — вот еще тоже показатель, мрачно подумалось Фонарику: дети остаются здесь, а он забирает всю мебель, у своих же детей, что ж это за мужик такой! - Фонарик со Светкой тоже забрались в кузов, поехали.
Пока ехали по улицам города, Фонарика занимало лишь одно: как бы знакомые не увидели ее на этой груде хлама и не стали потом расспрашивать, куда и зачем они его везли.
А Светка веселилась в превкушении дивидендов со своего нелепого наушничества, цеплялась к Фонарику с идиотскими шуточками, пока та не процедила, что не задержится сбросить ее с грузовика, если ее не оставят в покое. Светка притихла: то ли поняла что-то, то ли просто испугалась: уж очень Фонарик веско произнесла свою угрозу.
Ну, таскать вещи в дом она не стала — просто ушла и просидела часа два у одноклассницы Оли - она была еще одной, кроме Светки, самой близкой подругой; они в одной секции легкой атлетики занимались, но эта Оля была гораздо способнее Фонарика, да и ростом выше чуть не вдвое, ноги длинные, бегала пятьсот метров, а Фонарик только на стометровке отличалась, что делать — спринтер, и в жизни была только спринтером, как это выяснится позже.
Вернувшись домой уже в темноте, Фонарик была приятно удивлена, что ей слова не сказали, не спросили где шлялась, дали тарелку супа и оставили в покое, что бывало крайне редко.
Женя уже выпил, они вместе с мамой Фонарика выпили, бутылка еще стояла на столе среди тарелок с какой-то раздрызганной закуской, и оба были в ненавидимом ею состоянии: у мамы расплылась помада, и голубые глаза смотрели расфокусировано, а Женя громко, с жестами и аффектацией, разглагольствовал на тему, что ему достаточно лишь свистнуть и любая, что он-то проживет, а вот она пусть покрутится...
Фонарик знала, что неправы все. Каким образом, она не могла объяснить, просто знала — и все.
Она ненавидела всю эту разухабистую, у посторонних на виду, жизнь, все эти пьяные откровения, выворачивание души наизнанку.
Громкие скандалы, когда подробности твоей жизни становятся достоянием ехидно заитересованной общественности, перемывание косточек, смакование чужих бед и неприятностей и неумение скрыть свои беды и неприятности, неумение не впускать в свою жизнь чужих, обутых в навозные сапоги людей — все это было таким низкопробным, таким плебейством, так нечисто и смердяще, что непрерывно хотелось мыться, хотя бы руки вымыть, хотя бы рот прополоскать, хоть и не ты произносила громко на весь двор слова, которые информировали всех и вся о твоей тайной жизни, обесценивавшейся в тот момент, когда твои слова вылетали наружу.
Через три месяца, вернувшись из школы, Фонарик обнаружила, что вещи Жени исчезли. К Анжеле он вернулся с гораздо меньшей помпой, раз сумел обойтись без обязательной помощи Фонарика. Она была полна ехидного презрения ко взрослым, которые только мнили о себе что-то, а на деле ломаного гроша не стоили — ни один из них.
Со Светкой они продолжали дружить, хотя уже и не так тесно: жили теперь не то, чтобы далеко друг от друга, но все же не окно в окно. Да и Светка устроилась на работу — секретаршей в спорткомитет — и свое роскошное розовое платье носила теперь каждый день, чтобы выглядеть на работе прилично.
Армен исчез, как не было его, больше Фонарик никогда о нем не слыхала.
А у Жени и Анжелы через год родился еще один ребенок, уря, уря, семью сохранили, любовь убили, хотя кому это нафиг было нужно, никто бы Фонарику объяснить не сумел, если бы она спросила.
Но она не спросила.
Поездка
- Давайте, я вам помогу, тяжело ведь!
- Да мне неловко как-то, вы не обязаны...
- Обязан, обязан. Что, опять к мужу едете?
- А что ж делать? Так проще.
Таня ехала к мужу. В их маленьком городке работы не было совсем никакой, пособия мужу не платили, потому что она работала секретарем в конторе архитектора, — вот муж и уехал в большой город, там работу найти удалось.
Приезжать к Тане он не мог: у него был всего один выходной день, который весь пришлось бы потратить на дорогу, а потом целую неделю впахивать, не отдохнув как следует. Ему, если честно, и одного выходного было маловато, а уж совсем без выходных... Никуда не денешься, годы брали свое. Вот Таня и ездила — раз в две-три недели. У нее было два выходных дня, да и хозяин всегда соглашался пойти навстречу, в последний рабочий день недели отпускал пораньше, чтобы она могла успеть на поезд.
Туда было выгоднее ехать на поезде, да только он ходил два раза в день всего — утром и вечером. На вечерний поезд Таня и норовила успеть, чаще всего успевала.
Возвращалась она на автобусе. Ехать приходилось дольше, чем на поезде, три часа, иногда и дольше, зато этот последний автобус развозил всех по домам, можно было не брести одной по пустым ночным улицам.
Таня считала, что большой нужды уезжать у мужа не было, но он страшно хотел купить машину, вот и поехал копить на нее деньги. Без машины, правда, было нелегко, так ведь и содержать ее тоже нужны деньги. Бензин дорожал все время, да и других расходов она требовала. Но Таня понимала, что иначе мужу не утвердиться в пошатнувшейся жизни, поэтому она его отпустила почти без возражений и теперь безропотно ездила к нему, возила домашнюю еду, чистое белье и саму себя, правда, не исключала, что ее ценность имела уже сомнительный характер. Хотя как знать, как знать...
Этот человек, Алекс, часто ездил в том же поезде и всегда норовил сесть рядом с ней. На взгляд, был он немного старше, но выглядел прекрасно: высокий, подтянутый, всегда в хорошем костюме, при галстуке и в отлично вычищенной обуви. Багажа у него никогда не было, разве что дипломат и небольшая сумка натуральной кожи, висевшая на плече. От него всегда слегка пахло дорогим парфюмом, и Таня стеснялась своих сумок, джинсов, кроссовок — всего своего дорожного дешевого вида.
А что было делать? Муж жил в общежитии, далеко от вокзала. Если добираться на автобусах, нужно было бы делать несколько пересадок, каждый раз платить... Столько же стоило такси, но Таня и помыслить о такси не могла: она экономила каждый грош, чтобы оставить мужу денег, если вдруг у него оказывался пустой кошелек. Так что от вокзала она тащилась пешком, даже в дождь, поэтому и экипировка у нее была соответствующая.
В этот раз, мало, она везла свою здоровенную сумку, так еще мать Сони упросила отвезти дочери кое-какие продукты и вещи.
Соня с мужем Арнольдом тоже уехали в город, жили в том же доме, что и муж Тани. Сейчас они сидели без работы, но возвращаться пока не хотели: за комнату было уплачено на месяц вперед, и они надеялись за этот месяц найти заработок. Мать Сони из своей пенсии поддерживала, сколько могла, дочь и зятя, но ездить к ним, конечно, была не в силах, вот и упрашивала то одного, то другого соседа, едущего в город, отвезти дочери передачу.
Таня сначала отказала старухе. Вот ведь, действительно, она свои сумки еле доволакивает, а тут еще Соньке что-то тащить, она что, лошадь тягловая, что ли!
Но старая сонина мать так просила, плакала даже, что сердце у Тани дрогнуло, и она согласилась.
- Вот спасибо, спасибо, - бормотала старуха, хлюпая носом. - а я все в тележку упакую, тебе и не будет тяжело, тележка ж, она сама катится, колеса у нее, и подставка есть, устанешь — можно ее поставить и облокотиться даже. Я всегда так отдыхаю, когда с рынка иду.
- Облокотиться! - Таня была зла на себя, на свою жалость к этой бабке, которой не тележки с базара таскать и не дочь с зятем содержать, а провести бы спокойно и беззаботно хотя бы тот последний отрезок жизни, что ей еще остался.
В дороге Таня успокоилась. Больше двух часов от нее ничего не зависело, можно было смотреть в окно, пока не стемнело, или разговаривать с симпатичным спутником, смеяться его шуткам, шутить самой и с удовольствием чувствовать, что нравишься мужчине, а значит, не все еще потеряно, живем пока.
В городе Алекс вдруг взял из рук Тани ее тяжеленную, словно камнями набитую сумку, и сказал:
- Я вас провожу, пожалуй.
- Что вы, зачем! - переполошилась Таня. - Вы не обязаны, у вас свои дела есть!
- Обязан, обязан. Вы ведь не позволите, чтобы я вас на такси отвез? - Таня только мотнула головой — то ли соглашалась, то ли отрицала его слова, не понять, но он понял правильно. - Вот видите. А как же я могу позволить вам таскаться со всеми этими тяжестями? Почему муж вас никогда не встречает?
- Не успевает он. Его с работы раньше не отпускают, я, бывает, добираюсь до общежития раньше него.
- Понятно. - Алекс удобнее перехватил ручки сумки, и пошел к выходу из вокзала, Таня с тележкой бросилась за ним.
Они являли собой странную пару — она видела это по глазам прохожих и страшно стеснялась идти рядом с импозантным Алексом, все норовила отстать, но он останавливался и поджидал ее. В конце концов, она плюнула и пошла рядом с ним.
Идти нужно было очень далеко; обычно, Таня часа полтора-два тащилась по оживленным улицам, но сегодня ей казалось, что время летит быстрее, тем более, что Алекс ни на минуту не прерывал разговора с ней. Таня благодарно поддерживала беседу, пока вдруг не поняла, что он ее «клеит» - так в дни ее далекой юности называли начало флирта.
Да, сомнений не оставалось: Алекс с ней флиртовал и ждал, что она ответит ему тем же.
Но, к его удивлению, спутница его вдруг скукожилась, умолкла, как бы, ушла в некий невидимый панцирь; неуловимая связь, которая, ему казалось, уже давно появилась между ними, исчезла. Рядом шла незнакомая и недовольная его обществом женщина средних лет.
Алекс остановился, поставил сумку Тани на тротуар, протянул руку, погладил ее по голове и спросил:
- Таня, в чем дело? Я вам не нравлюсь?
- Нравитесь, - сдавленным голосом ответила Таня.
- Тогда что?
- Как — что? Замужем я, вот что!
- Но ведь вы, по сути дела, живете одна. Мужу до вас и дела нет.
- Это не вам судить, есть ему до меня дело или нет. Вы не знаете о нас ничего.
- Я знаю только, что он вас оставил, а вы его содержите.
- Вы не можете так говорить, это неправда. У нас сложный момент, но мы его переживем. Я ему, когда женились, обещала верность, и я слово свое сдержу. Мы уже почти тридцать лет вместе, как по-вашему, могу я себе позволить бросить его вот так, когда трудно стало?!
Алекс с минуту смотрел на Таню, потом молча поклонился и повернулся, чтобы уйти, но вдруг замешкался и сказал:
- В ста метрах впереди остановка автобуса, который вас прямо до общежития довезет, хоть это себе позвольте, - и ушел, высокий, красивый, в свою непонятную жизнь, а Таня осталась.
Она последовала его совету и дождалась автобуса, так что приехала в общежитие гораздо раньше, чем думала, и, конечно же, мужа еще не было.
Таня заглянула сначала не в его комнату, а в соседскую: он в прошлый раз говорил, что хочет перебраться туда, она была меньше и дешевле, люди, муж и жена, жившие в ней, решили вернуться домой, и муж Тани не видел резона переплачивать для себя одного за большую комнату.
Но в соседской комнате было пусто. Стояла мебель — и все. Значит, муж не перебрался, это было странно, но мало ли что! Может быть, на нее уже кто-нибудь претендует и уже дал на лапу смотрителю дома.
Таня стала отпирать дверь комнаты мужа, но та оказалась незапертой, распахнулась, и не ожидавшая этого Таня, просто ввалилась в комнату.
Ввалилась и остолбенела.
Кровати мужа, которая раньше стояла прямо против двери, не было. Вместо нее был диван, на котором в груде разного тряпья, полулежала женщина в цветастом халате и смотрела телевизор.
В комнате царил невероятный хаос: стол заставлен грязной посудой и завален какими-то пакетами, стулья не видны за грудами одежды, на полу — корзина с огромными грушами, такими, как любила Таня — зелеными с красными боками.
- Для меня купил! - радостно подумала Таня. Она уже увидела, что аккуратно застланная койка мужа стоит в другом углу, а на столике напротив — его телевизор, привезенный им из дома.
- Здравствуйте, - приветливо сказала Таня. Она решила, что муж находится в стадии переезда в меньшую комнату, а эта женщина будет вместо него жить в этой, большей, вот уже и перетащила вещи, потому и беспорядок. - Влад еще не приходил?
- Нет, - лениво ответила женщина. Она, казалось, нисколько не удивилась появлению Тани, словно бы знала, что та должна приехать.
- Ну, я подожду, отдохну пока, - и Таня села в кресло рядом с кроватью мужа.
- Отдыхайте, - так же лениво отозвалась женщина. Она была поглощена тем, что происходило в телевизоре и ела апельсин, бросая корки прямо на пол.
Таня блаженно откинулась на спинку кресла. Кроссовки и носки она сняла и положила ноги на спинку заваленного тряпьем стула. Женщина не обращала на нее никакого внимания.
Тут раскрылась дверь, и в комнату вошел Влад. Он, казалось, слегка оторопел, увидев Таню, хотя она ему позвонила, что приедет. Потом он справился с собой и сказал:
- А, приехала! Ну, привет.
- Привет! - Таня спустила ноги со стула, встала и поцеловала мужа в щеку. Он почему-то смутился и зыркнул в сторону женщины на диване. Та не обращала на них внимания.
- Я в душ схожу, - сказал муж. Сказал он это куда-то в воздух, непонятно к кому адресуясь.
- Конечно, сходи,- отреагировала Таня, - я тебе чистое белье привезла.
И она полезла в сумку за чистыми полотенцами и прочим.
- Да не нужно, - сказал муж, - все есть.
И правда, на спинке кровати висело чистое полотенце, а в комодике, откуда раньше Таня выгребала его грязное белье и рубашки, стопками лежали чистые трусы, майки и носки. Таня удивилась, но не слишком, все же она очень устала от дороги, была уже сонной, думать ни о чем не хотелось.
Женщина на диване смотрела телевизор.
Муж вернулся быстро, разложил по местам все, что брал с собой в душ, и сказал женщине на диване:
- Приготовила бы что-нибудь.
Та, ни слова не возразив, тут же выключила телевизор, полезла в холодильник, стоявший справа от двери и стала доставать из него продукты: курицу, овощи, масло...
- Я тебе помогу, - сказал муж Тани женщине, - ты пока отдыхай тут, - это он уже к Тане обратился, - мы быстро.
Это «мы» как-то странно зацепило Таню, и она, онемев, стояла и смотрела, как ее муж выходит из комнаты, неся в руках миску с овощами и еще что-то в бумажных свертках.
Таня не успела сказать мужу, что готовить ничего не нужно, что она привезла полный обед на два дня, причем, борщ даже греть не придется: она купила большой трехлитровый термос специально для таких случаев.
Котлеты, конечно, остыли, да и гречневая каша с грибами, но их разогреть — несколько минут всего, зачем же курицу жарить?!
Но муж вышел из комнаты, она осталась и какое-то время еще смотрела на дверь.
Потом она раскрыла свою сумку, вынула и положила на кровать мужа пакеты с чистой одеждой и бельем. Борщ из термоса она вылила в кастрюлю, найденную на полке позади холодильника. Пакет с котлетами сунула в холодильник, туда же отправила коробки с салатом и винегретом, а пирожки оставила на столе, только себе взяла парочку, чтобы съесть в автобусе — она могла успеть на последний, а не ела она ничего с самого утра. Она еще написала записку, чтобы муж передал тележку Соне.
Потом обулась, взяла свою необъятную сумку и вышла, стараясь не хлопнуть дверью. Таня знала, что кухня в противоположном конце коридора, так что увидеть, как она уходит, они не могли.
Да, она запросто успеет на последний автобус: деньги-то остались, можно взять такси.
Так и получилось. На автобус она успела, народу в нем было мало — и то подумать, кто это на последнем автобусе накануне выходных в их захолустье поедет?!
Таня прошла в хвост автобуса и села на последнее длинное сидение. Сначала она съела пирожки, запила их колой, купленной в автомате, затем положила сумку на сидение, легла на нее головой, а курткой прикрыла плечи и спину.
Мыслей не было. Автобус мчался, темнота нехотя расступалась под его напором, но не сдавалась, и окна автобуса превратились в чёрные зеркала. Было понятно, что в таком зеркале могут отразиться только тоска, одиночество, бесприютность в ночи. Таня закрыла глаза, чтобы не видеть этих страшных чёрных окон, потом задремала, продолжая и во сне брести по бесконечным улицам города с бесконечно тяжёлыми сумками в руках, словно весь век ей было суждено идти вот так, но не достичь цели - да она теперь и не знала, была ли когда-нибудь эта цель в её жизни.
Автобус остановился возле калитки ее дома, Таня вышла, автобус уехал.
Она вошла в дом, поставила сумку на стул, прошла в спальню.
Уже светало, Таня лежала на спине в своей постели и думала.
Дочери жили далеко — одна в Америке, другая в Англии. Судя по всему, возвращаться они не собирались, да и нечего им было тут делать, Таня не хотела, чтобы они вернулись.
Женатый сын жил в другом городе, родителей почти не вспоминал, делами их нисколько не интересовался.
Матери не стало несколько лет назад, а отца у Тани сроду не было. Был еще брат, тоже далеко, но он даже с днем рождения поздравлял Таню, только если она сама ему звонила — такой был экономный человек. Всякие двоюродные и троюродные, и вовсе, никогда о себе знать не давали и Таней не интересовались.
Таня лежала и думала, что как же это так получается: если сама о себе не напомнишь, никто и не вспомнит о твоем существовании. Она как-то подустала махать руками, прыгать и стоять на голове, дрыгая в воздухе ногами, чтобы на нее обратили внимание. Как-то надоело ей это.
Она лежала одна в постели, смотрела на потолок, видела пятно на побелке: это два года назад в сильный дождь натекло — веткой разбило черепицу, а она прозевала.
Теперь можно будет не откладывать деньги на поездки к мужу, теперь она побелит спальню, и потолок опять станет чистым.
|
| |
| |
| Таксюша | Дата: Четверг, 23.02.2012, 03:51 | Сообщение # 23 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник номер 9
П О С Ы Л К А
- Странно, — вслух сказала мама, разглядывая извещение о посылке. — Мы вроде бы ничего не ждем. Да и неужели почта еще работает, все-таки уже канун Нового года.
- Тогда давай прямо сейчас и сходим на почту! Вдруг там какой-то сюрприз новогодний?! — предложила веселая Анюта. Ее глаза озарились озорным светом.
И вот уже через полчаса они были на почте. Предъявив карточку и паспорт, они вдруг с удивлением обнаружили, что на их имя пришла непонятная посылка. А так как за нее не надо было платить, то пришлось коробку забрать. На коробке указывалось имя Анюты, но обратный адрес был неизвестен.
Когда подходили к дому, в коробке что-то вдруг зашевелилось. Послышалось тихое шуршание. Каково же было удивление, когда дома из-под мягкой бумаги на них смотрели два удивленных глаза. Сначала Анюта даже испугалась: «Мама, это же змея!»
- Подожди, сейчас разберемся. Стой спокойно, не пугайся.
Мама медленно отвернула угол бумаги. Маленькая головка на длинной шее повернулась, и показался панцирь.
- Это же черепаха!..
- Да уж… Слава Богу, что не змея. Но кто же нам мог ее прислать? — недоумевала мама.
- Можно, я ее достану? Я аккуратно, мам…
- Нет, давай я сама попробую.
Убрав все лишнее, мама извлекла из коробки черепашку. От страха та спрятала свои лапки в панцирь, и только хвост вилял из стороны в сторону.
- Давай отнесем ее на кухню и нальем попить. Пусть осваивается. А там решим, что с ней делать.
Анюта ловко достала блюдце и налила в него чистой воды. Опустили черепашку рядом с блюдцем и отошли. Через минутку из-под панциря показалась голова. Видимо, черепашка очень хотела пить, потому как блюдечко сразу же опустело.
Вот таким непонятным образом маленькая черепашка оказалась в Москве. Откуда она прибыла — непонятно. «Кто бы мог ее нам отправить?» — часто задавала этот вопрос себе мама. В семье все сразу приняли черепашку хорошо. Старший брат Анюты — Миша, придя из школы, тотчас же заинтересовался редким зверьком. До вечера никто не мог придумать имя новому жителю. Только папа, вернувшись с работы, прямо с порога спросил:
- А что это у нас все такие загадочные сегодня? Наверно, какой-то секрет у вас появился.
Зайдя на кухню, папа обнаружил на полу блюдечко с молоком.
- Видимо, мы все-таки завели котёнка?
Все трое — мама, Анюта и Миша — молча мотали головой, что означало «нет».
Но ответ на папин вопрос появился сам. Черепашка выглянула из-под стула, черные бусинки ее глаз удивленно уставились на папины тапочки.
- Ах, вот кто у нас появился! Какая замечательная Дуська! Ну, добро пожаловать в наш дом! А откуда же ты взялась?
Все наперебой начали рассказывать про посылку от неизвестного отправителя.
А нового члена семьи так и стали называть Дуськой.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕЖИКА
Как-то летом, когда у Анюты и Миши были школьные каникулы, они вместе с родителями и Дуськой поехали отдыхать. Поселились в небольшом уютном домике в лесу. В жаркие летние дни Дусю отпускали из домика на улицу. Там она гуляла вместе с Мишей и Анютой, играла в траве и грелась на солнышке.
Однажды, когда ребята убежали на речку купаться, Дуся тоже решила прогуляться по лесу. Ведь она еще никогда и нигде не была одна. И вот поползла она по тропинке. Вокруг было так много всего интересного: прыгали кузнечики, летали красивые бабочки, а трудяги-муравьи так и норовили попасть под Дуськины лапы. Но она шла осторожно, никого не обижая. Пожевала сочной травки, съела пару ягод земляники, а сама потихоньку все отдалялась дальше и дальше от своего домика. Оглянулась – и поняла, что заблудилась. Домик уже далеко, а дорогу ей самой не найти.
«Поползу-ка я к реке, встречу там ребят, они же уходили купаться», — подумала Дуська и поторопилась к речке. Рядом как раз оказался ручеёк. Она попила свежей водички и пошла вдоль ручья к реке.
«А если я поплыву, то, пожалуй, доберусь быстрее», — подумала черепаха. — Мне же надо торопиться, пока ребята не ушли».
И вот она нырнула в ручей. Поток сразу же подхватил маленькую черепашку, и уже через пару минут она плыла по быстрой воде ручья, которая несла ее прямо в реку.
Дуся даже немного испугалась: она ведь никогда еще не плавала в такой большой воде, среди деревьев. К тому же уже начинался вечер, и становилось темно.
Вдруг она почувствовала, что лапками упирается во что-то жесткое. Это оказался большой камень. Дуська забралась на него и огляделась. Вокруг — никого. Лишь рыбы выпрыгивали из воды и с любопытством смотрели на черепаху.
«Что, заблудилась?» — вдруг услышала она чей-то голос. — Или ты специально сбежала?»
Дуська обернулась. Позади, недалеко от камня, на красивом листе кувшинки сидела веселая лягушка. Ее мокрая кожа переливалась в лучах вечернего солнца, а сама лягушка казалась стеклянной.
«А ведь я действительно заблудилась», — подумала черепаха, но вслух сказала: «Нет, вовсе я не заблудилась и не сбежала, я просто гуляю. Меня мои ребята отпустили до завтрашнего дня погулять по лесу».
«Тогда почему ты стоишь здесь на этом камне в воде и смотришь по сторонам? Пойдём в лес. Вот есть мостик от камня на берег. А если ты собираешься гулять по лесу, то могу предложить тебе пойти со мной в гости к Ёжику, у него сегодня день рождения».
Лягушка сказала всё это так быстро и весело, что Дуся сразу же согласилась пойти с ней в гости к Ёжику. Тем более что сегодня уже поздно, и она самостоятельно не сможет найти дорогу к домику ребят.
«Спасибо, — поблагодарила черепаха лягушку, — в гости это хорошо, но ведь Ежик не знает меня, и у меня нет подарка ко дню рождения…».
Она перебралась на деревянный мостик и с него на берег. «Как же приятно быть снова на земле, на траве, а не плыть по течению быстрой реки, — подумала Дуся. И тут в траве она увидела большой белый гриб. Он был очень большой, крепкий и красивый. «Давай возьмем этот гриб в подарок Ежику», — предложила Дуська Лягушке.
«Конечно, давай!» — весело подхватила Лягушка. Она ловко сорвала его и водрузила черепахе на спину. Так они и пошли вместе: Дуська ползла с грибом на панцире, а Лягушка собирала ягоды земляники, нанизывая их на тонкую травинку. Это тоже был подарок Ежику. Дуське было очень тяжело нести такой большой гриб, но она ничего не говорила, потому что ей очень хотелось быть с кем-то рядом, а не оставаться ночью одной в лесу.
«Наверное, к Ежику придет много хороших друзей, и будет весело, — надеялась Дуська, — а уж утром я пойду искать моих Аню и Мишу». Только стоило ей вспомнить о ребятах и уютном домике, как ее новая знакомая, веселая Лягушка, с радостью сообщила, что они уже пришли.
А Ежик сидел в это время около окна. Вдруг он увидел, как к его домику прыгает зеленая Лягушка, а за ней непонятным образом двигается большой красивый белый гриб.
«Что за чудеса?.. Наверное, Лягушка тянет его на веревочке», — решил Ежик и пошел встречать Лягушку. Когда Ежик открыл дверь, то с радостью и удивлением увидел не только свою лучшую подругу — веселую Лягушку, но еще и неведомого ему зверька. Именно он – этот неизвестный зверь, как выяснилось, и привез на своей большой плоской спине, похожей на перевернутое блюдце, белый гриб.
- Здравствуй, Ежик! — издалека закричала Лягушка, мы с черепахой решили зайти к тебе в гости и поздравить тебя с днем рождения. Вот тебе наши подарки — целых три травинки с земляникой и этот огромный белый гриб. Поздравляем!!!
- Поздравляем! – повторила Дуська. Она немного склонила спину на бок, и гриб плавно съехал на землю, встав так ровно, как будто здесь и рос. — А меня зовут Дуся, я — черепаха, — представилась она.
- Спасибо большое за подарки! Спасибо за поздравления. А я — ёжик, и зовут меня Егорка. Заходите ко мне в гости. Я очень вам рад.
Ежик продолжал внимательно рассматривать черепашью спину, ведь ничего подобного он никогда не видел.
- Кстати, Дуся, а меня зовут просто Веселая Лягушка, — звонко сказала Лягушка и опять рассмеялась. – Ну, Егорка, давай будем пить чай с земляникой.
- Да, чай у меня готов. Еще я приготовил пироги с черникой. И есть ежевичное варенье. Так что проходите в дом.
Они уселись вокруг стола. Но перед этим Егорка не забыл забрать в дом белый гриб, который с таким трудом привезла ему в подарок неожиданная гостья. Чай пили с пирожками и вареньем и при этом разговаривали. Сначала Веселая Лягушка и Егорка поведали Черепахе много интересного про их лес и про его жителей. Оказывается, в лесу жить очень интересно, хотя и сложно, а зимой почти все спят в своих теплых домиках. А потом Дуська долго рассказывала своим новым друзьям про теплые страны, откуда она попала к Ане и Мише. Егорка и Веселая Лягушка слушали Дуську не перебивая, — им всё было очень и очень интересно.
С Н Е Ж О К
Как же красиво начало осени! Как будто природа решила поберечь до весны всю зеленую краску и принялась раскрашивать все вокруг в желтые, красные и коричневые тона. Все переливается на ветру, словно живой ковер.
Вот бы полетать на этом ковре, покружить над землей!.. Такие мечтательные мысли приходили в голову Дуське. Она сидела в своей коробке на балконе, куда ее вынесли погреться в последних теплых лучах осеннего солнышка. Высота балкона была самой удобной: четвертый этаж давал возможность рассмотреть что-то внизу поближе, и в то же время можно заглянуть поверх кустов и деревьев и даже увидеть красивый закат на реке.
Итак, Дуська мечтательно разлеглась на свежесорванной траве, солнышко ее пригревало. Она уже начала дремать, как вдруг ее внимание привлек какой-то яркий блеск внизу. Что-то быстро сверкнуло в траве и исчезло. Нет, не исчезло… вот опять этот блеск, но уже несколько в стороне. Дуська вытянула шею и стала двигаться вперед, чтобы лучше рассмотреть это «что-то». Так оно и есть: блеск повторился снова! И теперь уже хорошо было видно, что вместе с этим блеском двигается кто-то живой! Да-да, маленький белый пушистый комочек то догонял, то отставал от этого блеска.
И надо же!.. В тот момент, когда Дуська уже почти разгадала тайну этого блеска, вдруг неожиданно ощутила чувство полета. Она стремительно летела, точнее, падала вниз. Видимо, пытаясь рассмотреть, что творится внизу, любопытная черепаха не заметила, как вылезла из своей коробки и перевалилась через балконные перила. «Нужно срочно спрятаться», — решила Дуська и укрылась внутри своего панциря, — может, повезет, и я упаду на мягкую травку». Действительно, черепашка спланировала как раз в центр большой кучи осенней листвы, которую утром собрал под их окнами дворник.
Дуська слегка вытянула свою шею и огляделась. Вокруг всё было более интересным, чем казалось с балкона четвертого этажа. Недалеко от кучи осенних листьев дети в песочнице построили крепость, а солдаты-желуди отважно обороняли ее. С другой стороны соседский мальчик Максимка учил своего щенка выполнять разные команды. А тот не слушался и только играл с поводком.
Но вот и то самое, что привлекло внимание черепахи, из-за чего она свалилась с балкона. Это оказался совсем маленький беленький котенок. Он был таким белым и пушистым, что очень выделялся на темной осенней траве и опавших листьях. В его лапках находился красивый серебристый шар. Именно он-то и сверкал в лучах солнца. «Да это же новогодний шарик!» — догадалась Дуська – Но откуда он сейчас… осенью? Почему он вообще здесь?» Казалось, что никто кроме Дуськи не обращал внимания на этого загадочного котенка с новогодним шариком.
Дуська ловко скатилась с листьев и оказалась прямо перед котенком.
- Здравствуй! Что это у тебя? Где ты это взял? — строго спросила она.
- Здравствуйте! — вежливо промяукал Белоснежка-котенок. — Я нашел его на чердаке нашего дома и теперь вот играю.
- Но игрушка такая красивая и хрупкая. А ты можешь разбить ее. И тогда она не сможет украсить елку на Новый год!
- А что такое Новый год? И зачем вешать этот шарик на елку? — заинтересовался котенок. Он был совсем молодым, и в его жизни еще не было ни одного Нового года.
- Новый год — это самый лучший праздник, когда дети наряжают зеленую елку вот такими же красивыми шарами и игрушками. Вокруг все очень красиво. Все дарят друг другу подарки. И идет снег.
- Снег? А что это? И куда он идет?
- Придет время, и ты сам все узнаешь,- ответила Дуська, которая не любила много разговаривать. Не стала она ничего объяснять ни про Новый год, ни про снег, а просто строго добавила:
- Эту игрушку дети тоже повесят на праздничную елку. И тебе надо спрятать ее куда-нибудь до поры до времени. У тебя есть свой домик? Ты мог бы спрятать ее в свой домик, а потом достать к празднику?
- Нет, домика у меня пока нет.
- А где же ты живешь, и кто тебя кормит?
- Никто меня не кормит, а живу я на чердаке. Там темно и страшно, особенно, когда идет дождь, — пропищал котенок и заплакал, потому что у него действительно совсем никого не было.
Дуське стало очень жалко котенка. Он был такой симпатичный, такой чистый и пушистый, что его могли бы взять к себе какие-нибудь дети.
«А почему какие-нибудь дети? Может, было бы здорово, чтобы Миша и Анечка взяли бы этого веселого котенка к себе...» — подумала черепаха. Она подняла голову в сторону балкона. Там как раз стояла Анечка и плакала. В руках у нее была пустая Дуськина коробка. Рядом стоял Миша, успокаивал сестренку и внимательно смотрел вниз. «Надо как-то подать им сигнал, что я здесь», — быстро сообразила Дуська и обратилась к котенку:
- Можешь покрутить шариком так, чтобы он сверкнул на солнце?
- Конечно, могу, — с радостью откликнулся котенок и крутанул шарик несколько раз. Яркие солнечные лучи тут же отразились от шарика в разные стороны. Это сразу заметил с балкона Миша. Рядом с ярким блеском он увидел Дуську.
- Смотри, Анюта, я ее вижу! Вон она! — воскликнул он, и они быстро побежали на улицу.
Конечно, подбежав, дети сначала увидели белого котенка, который сидел около красивой блестящей игрушки, а уже потом и свою любимую черепашку. Дуська была практически одного цвета с осенней листвой, и ее трудно было заметить. Миша взял Дуську на руки, и она лапой показала ему на котенка. Но Анюта быстрее поняла, что именно этот симпатичный белый котенок помог ребятам найти упавшую с балкона черепашку. Анюта взяла котенка на руки и погладила. От такого удовольствия он сразу замурлыкал.
- Давай тоже возьмем его с собой! Он такой славный! — предложила она брату.
- А что скажут мама и папа? Вдруг они не разрешат?
- Почему? Мы расскажем, как котенок помог нам найти Дуську, и родители обязательно согласятся оставить его… И эту блестящую игрушку тоже надо взять, тогда они точно поверят, — добавила рассудительная Аня.
Так и сделали. Когда пришли домой, они выкупали Дуську, посадили ее в коробку и налили ей свежей водички. А нового знакомого — белого котенка — старательно помыли, высушили феном, от которого белая шерсть стала еще белее. Потом котенка накормили сметаной. Назвать его решили Снежком: уж очень он был белый и яркий, как чистый первый снег.
Вечером пришли родители. Сначала мама. Она сразу заметила котенка и обрадовалась. Но сказала: «Пусть все окончательно решит папа». Когда же папа пришел с работы и, поужинав, и спросил у детей, как их дела. Дети наперебой рассказали историю про Дуську, как ее потеряли, и как котенок с игрушкой помог ее найти. Во время рассказа Дуська устроилась у папы в ногах и ласково смотрела ему в глаза. Ведь если Снежка оставят, ей будет еще веселее дома, особенно зимой, когда нельзя гулять на улице, или хотя бы на балконе.
- Хорошо, я вижу что большинство «за» и поэтому просто не могу пойти против всех, — сдался папа и обратился к Снежку: «Оставайся».
И от такой радости Снежок прокатился клубком по полу и сел прямо около Дуськи. Он лизнул черепашку в панцирь, и она улыбнулась. Всем это очень понравилось, и они долго смеялись. А серебряный новогодний шар решили убрать до праздника, чтобы потом повестить его на елку на самое видное, почетное место.
В А Л Е Н О К
Стояла глубокая зима. Даже Новый год, казалось, был уже очень давно. А ведь на календаре только середина января, что означало: зиме господствовать еще очень долго. И тут начались такие лютые морозы, настоящие «крещенские», что последние дни Анюта не выходила гулять. Это, конечно, хорошо, ведь она могла играть с Дуськой целый день. Но Дуська сама от этого уже немного устала, да и не играется ей в такие холода, даже в теплом доме хочется забраться в местечко поукромнее. Хотя самое уютное место было уже занято. Там, под теплой батареей на коврике целыми днями спал Снежок, который подрос, и в свои полгода стал еще больше и пушистее. Снежок был готов спать под батареей целыми днями, но Анютка его будила поиграть, чтобы по ночам он не мешал отдыхать остальным.
А сегодня Аня не тревожила Снежка, и Дуська решила поискать другое теплое местечко. С этого и началось новое Дуськино приключение. Как-то на днях обнаружила она в коридоре мамины валенки. Мама выходила в них на прогулку с Анютой и оставила в коридоре, чтобы спустя некоторое время вернуться во двор и очистить от снега машину. Эти серые и на вид очень уютные валенки давно манили Дуську. И вот, собравшись со всеми своими черепашьими силами, она стала карабкаться вверх. Конечно же, валенок наклонился и упал на бок. Она потыкалась носом и представила, как тепло ей будет сидеть внутри. А забравшись внутрь, сразу же задремала от тепла и усталости. В это время Анютка тоже спала в своей уютной кроватке. После вкусного обеда и веселых игр, обессиленная, она отдыхала в обнимку с любимым мягким Мишуткой.
«Странно, — подумала черепаха, оказавшись в валенке, — вроде бы я только что была дома и вдруг уже где-то в лесу…». Она посмотрела по сторонам. Вокруг сияли на солнце великолепные зеленые ели, покрытые чистым белым снегом, а безлиственные березы создавали редкий орнамент, похожий на кружево. «Вот так чудеса! Вот так валенки! Да в них целая страна! Надо бы осмотреться повнимательнее». Черепаха сделала шаг вперед. Скрипучий снег не обжигал лапки, и она смелее поползла по узкой тропинке.
Не успела Дуська пройти и пару метров, как кто-то ее окликнул:
- Эй! Ты кто? Что ты здесь делаешь?
Дуська обернулась. Из-за сугроба на нее смотрело существо белого цвета с длинными ушами на макушке.
- А ты, наверное, заяц? — вопросом на вопрос ответила Дуська.
Существо кивнуло.
- А я черепаха. Сейчас живу в Москве у своих друзей. А я сама не знаю, как попала сюда.
Сказав, она обернулась: а где же валенок, в который она заползла совсем недавно? А валенка-то как и не было! Дуська решила: «Ладно, раз я каким-то образом прямо из валенка оказалась здесь, то как-нибудь и обратно выберусь. Подумаю об этом потом».
Тем временем Заяц осторожно вылез из-за сугроба и подошел к ней.
- А Москва, это где? У нас здесь в Лапландии таких городов и нет. Это наверняка далеко, да?
- Да, видимо, далеко. Даже очень далеко, — ответила Дуська, подумав про себя: «Очевидно, это мое последнее приключение в жизни, и я никогда не смогу вернуться обратно. В таком случае пусть оно будет самым интересным».
- Значит, это Лапландия? Я слышала, что у вас здесь живет Снежная Королева. Или это только сказки?
- Ну почему же сказки? Так оно и есть, живет у нас Снежная Королева. Самая настоящая. Ледяная. И дворец у нее ледяной. Хочешь, покажу тебе?
- А это далеко?
- Если идти, то далеко. Но он такой высокий, что его хорошо видно отовсюду. Пойдем на опушку леса!
Заяц запрыгал через сугробы, а Дуське было непривычно и тяжело передвигаться по снегу. Но шустрый Заяц сразу понял, в чем дело и неизвестно откуда достал салазки. Они были очень красивые: небольшое сиденье вырезано из красивого дерева и покрыто сверху мягкой шкуркой. Дуська быстро забралась на салазки. И они — о чудо! — сами быстро покатились вперед. Заяц на ходу тоже забрался в них. Как весело было лететь по лесной тропинке и рассматривать все вокруг! Когда они выбрались на опушку леса, то вдалеке сразу же увидели сверкающий на солнце дворец Снежной Королевы. Он был именно такой, каким Дуська его видела в мультфильме — высоким и величественным. От него исходило холодное спокойствие.
- Вот это красота! — проговорила Дуська, глядя на дворец как завороженная. — Жалко, что в этой красоте живет такая злая волшебница!
- Почему же она злая? Это раньше Снежная Королева была злой, но после истории с Гердой и Каем она поняла, что нельзя причинять людям зло, и перестала посылать свои ледяные осколки в сердца людей. Теперь Снежная Королева учит всех желающих складывать из ледяных кубиков различные фигуры. К ней никто не боится приходить, потому что теперь она никого не обижает. А иногда она даже устраивает праздники для всех жителей Лапландии. Вот, например, завтра будет Праздник сладкого ягеля.
- Праздник чего? Что такое ягель?
- Ягель — это мох, которым очень любят лакомиться олени. У Снежной Королевы есть целые поля, на которых она выращивает ягель. Так что завтра все желающие могут придти и угоститься. И наверняка там будет музыка и танцы. Жители Лапландии очень любят танцевать. Особенно, когда на улице холодно, — двигаясь в танце, они быстрее согреваются.
- Жаль, что я не смогу увидеть этот праздник — с грустью произнесла Дуська, — он же будет только завтра.
- Да, но сегодня вечером пройдут веселые спортивные соревнования! Люди будут кататься на лыжах и санках, лепить необычных снеговиков и сражаться снежками в снежных крепостях. А самое главное, что совсем скоро начнется северное сияние! Ты когда-нибудь видела северное сияние?
- Конечно, нет. Раньше я жила на юге, теперь в Москве, а там нигде северного сияния не бывает. А это красиво?
- Да, очень, очень красиво! Поехали в поселок. Там мы увидим подготовку к соревнованиям и сможем вместе со всеми полюбоваться северным сиянием.
И в тот же момент салазки вдруг тронулись с места. Минут через десять Заяц и Дуся приехали в поселок. Там стояли необычные для Дуси дома, которые напоминали собой большие пирамиды, покрытые шкурами оленей. Только один дом был самый большой и деревянный. На площади перед этим домом уже построили две снежные крепости. Вокруг собралось много ребятни. Одетые в красивые яркие курточки, они разделились на две команды. Одна команда надела желтые шапочки, а другая — красные. Спрятавшись каждая в свою крепость, они начали сражение. Снежки так и летали из одной стороны в другую.
Вдруг раздалась команда: «На старт! Внимание! Марш!»
Дуська повернула голову: справа выстроилось много лыжников. Они промчались по полю, ловко обгоняя друг друга. Рядом с лесом виднелся каток, где также проходило веселье.
Но вдруг все замерли... На какое-то мгновение стало очень темно, как будто выключили солнечный свет. Однако сразу же включился миллион огней. «Откуда этот свет?» — удивилась Дуська.
- Это и есть наше северное сияние, — объяснил Заяц, — посмотри на небо!
Дуська подняла голову. Да, такой красоты она даже представить себе не могла. По всему темному небу переливались яркие разноцветные полоски света. Дуська загляделась. «Очень напоминает радугу, только зимой, — подумала она, — надо бы запомнить эту картинку...». И, закрыв глаза, она постаралась запечатлеть в памяти красоту северного сияния.
Через мгновение она открыла глаза, и каково же было ее удивление, когда она заметила, что сидит не в салазках с новым знакомым в далекой стране Лапландии, а в том же самом валенке, с которого и началась эта история.
Дуська сначала огорчилась, что так мало успела полюбоваться северным сиянием. Но потом обрадовалась, ведь она снова дома! Тут же она поторопилась покинуть этот волшебный валенок, подумав при этом, что было бы неплохо еще раз вот так попутешествовать… Тем не менее, ее память, как фотография, навсегда сохранила красоту северного сияния…
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 23.02.2012, 11:21 | Сообщение # 24 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Дамы и господа!
Не ленитесь предварять свои тексты фразой "Участник номер такой-то" - в порядке следования. Выделить ее красным можно кликнув в меню вверху окошка на COLOR.
Напоминаю, что по электронному адресу premialive@gmail.com вы должны также выслать свои тексты с указанием своего имени\литературного псевдонима и контактной информации.
|
| |
| |
| ItemNouno | Дата: Четверг, 23.02.2012, 19:41 | Сообщение # 25 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| участник № 10
письмо другу
привет!
Знаешь чего? Я тут пытаюсь написать книжку. И у меня возникло несколько левых мыслей по поводу писательства вообще. Может, ты скажешь, что думаешь об этом? А то всякие абстрактные тезисы, не выходящие за пределы моей башки, всегда сопровождаются ремаркой - "тебе поговорить бы с кем... сама-то, может, уже давно догналась до банальности". А как узнать?
Так вот. Ничего, что я не жду твоего согласия? Это же просто буквы, можно и не читать. Ха-ха.
Во-первых, писатель, ищущий вдохновения, найдет столько всякого, что дай бог ему не забыть, что он искал вообще.
Во-вторых, в книжке не должно быть скучно. Но, это не значит, что должно быть интересно. Какие уж там у нас интересы... " скучно" - "интересно" неправильная пара. Должно быть "скучно" - "живенько".
В-третьих, прежде чем стать писателем, надо обязательно стать неписателем, кем-то еще. Потому что если тебя разобьют как писателя, то тебя разобьют в самых основах и обязательно надо иметь средства спасения.
В-четвертых, быть писателем стыдно перед самим собой. Потому что писатель - это предатель самости, предатель внутренних механизмов. Писателем быть можно, нет ничего, что запрещало бы. Но состояние письма само по себе - тошнотворное, абсурдное. Оно кажется несовместимым с жизнью. Как внутренности снаружи... Когда я пишу, то обнаруживаю механизмы своих интересов, схемы своего мышления. Узнаю и сразу выбалтываю их, увернувшись и так и не сделав ни одного вывода для себя лично.
А в - пятых, то, что написано пером, оказывается, можно просто сдуть в окно, неосторожно выдохнув.
Да, раз уж ты все равно слушаешь…
Моя жизнь похожа на гроздь винограда, упакованную в непрозрачный пакет с изображением той же самой грозди. Фотография отличного качества. И если я буду смотреть на эту фотографию слишком долго - я стараюсь этого не делать, но если - то, боюсь, произойдет вот что: я могу начать думать, что это собственно и есть мой виноград. Или еще - мне может стать жалко портить такую красивую упаковку. Мять эту картинку. Так или иначе, если я не стану разрывать упаковку, тогда то, что внутри – собственно, виноград или моя жизнь -, оно испортится и будет не похоже на то, что было нарисовано снаружи. И я подумаю, что меня обманули. Когда смерть откроет все.
Это насчет того, почему все всё время торчат и вообще, только и стараются, что выйти из себя.
Раньше я думала: то, что неожиданно само приходит в голову - это и есть единственное, что не слеплено мною самой или кем-то при помощи меня. Оно действительно есть. Что-то, из чего сделан мой дух. И я ужасно парилась, если не могла записать то, что приходило в голову. Потом даже решила говорить себе: «А вот эта мысль пусть только Господу достанется». Вроде как жертвовала все утерянное. И попускало, конечно. Но все равно, у меня теперь всегда в кармане есть, чем записать. Почему так? Я не задаюсь вопросом, поскольку не приходится подозревать себя в завышенной самооценке. Во всем остальном, кроме письма, чтобы я не делала, всегда балансирую где-то между "ладно, сойдет" и "так-так, вот это можно чуть подороже втюхать".
На мой взгляд, идея не очень-то отличается от книги. То есть, книга - это бумага плюс идея, которую ты смог удерживать какое-то время. Танцевать вокруг нее мысленно, безо всяких слов и описаний. В самые стоящие моменты, играть от первого лица. И такая идея не то чтобы провоцирует тебя - не-е-ет. Ты, если не пишешь, чувствуешь себя полным дерьмом. Очень плохо чувствуешь себя. Поскольку ясно – нет других вариантов, кроме как вынести это, выболтать, выдать и так избавиться от важности очередного воображаемого.
Но долго писать ты тоже не можешь, потому что срываешься и начинаешь сомневаться в себе, оценивать. Я еще под водой долго не могу плавать, тоже начинаю дергаться.
Да - отдельным абзацем - мне кажется, немыслимо, когда пишешь, вообще иметь в виду, какого-то читателя. Читатели же реальные люди. И черт знает, кто там прочитает твою книгу и почему. Такие, как я, пишут потому, что не могут нигде больше потрогать то, что у них в голове. Если отбросить пафос - я глубоко убеждена, писатель может только воображать читателя; вообрази его, среди всего прочего, и это будет как еще одно звено цепи, которой ты зачем-то привязываешь свою деятельность к земле.
Книга годится, когда я слышу, как гудит у автора в грудной клетке от того, что он говорит именно это. Говорит в пустоте, во всевозможности чистого листа. Когда я читаю, то слышу голос рассказчика, его тембр и характер. Но упаси меня бог поверить, что это настоящее общение, что это действительно голос того, кто написал.
А насчет сравнения книги с разговором - не думаю, что ты смог бы вытерпеть разговор, настолько подробный и таким доминирующим собеседником.
И еще, если можно, о подлинности, идентичности и социальности:
У себя внутри, в области родного и внутреннего, я зачастую сталкиваюсь с чудовищем, у которого нет конца и поэтому неясно, что с ним делать. Бывает подозрение, что на другом конце этого чудовища я сама, но это слишком, даже для метафоры. Это чудовище явно больше, чем мое индивидуальное сознание. Оно тем и проявляется, тем и выдает себя - я начинаю слышать свой голос со стороны, будто он один из многих, только самый близкий. Этот голос чаще всего начинает с пережевывания моих проблем, с проигрывания воображаемых диалогов реальных людей. Такое тухлое воображение, которое неотразимо приправлено важностью избранных тем для меня. Я называю это чудовищем, поскольку ненавижу это. Но скорей всего, это и есть мое социальное существо, о котором ты говоришь. Оно внутри меня. И я убегаю на улицу. Когда я вынуждена принять ценности других, когда вынуждена прогнуться и на пределе упругости не противостоять, а только ждать, когда это кончится – скажем, в час пик, на главном проспекте - тогда я гораздо здоровей, чем сама по себе, в одиночестве. Изменяясь и подстраиваясь под окружающих, под случайных незнакомцев, я теряю собственную форму, и чем большее количество меня требуется для создания необходимой картины, тем чище остаток, который я чувствую в центре. Остаток, которому по-настоящему все равно, поскольку в нем нет ничего, кроме того, что это я. После того, как мир снова сделал меня, и я от чистого сердца отыграла все, что положено, я чувствую только усталость и опустошение. Никаких угрызений совести. Меня радует этот простой факт - нету внутри меня ничего настоящего, за что бы можно было взяться рукой, и попытаться пронести это через жизнь. Ничего такого, от чего приходилось бы отрываться, ради социальности; такого, которое страшно было потерять.
На метафору воды имеют полное право все клеточные существа.
Кожура всегда больше, чем сам банан. Тот, кто записал когда-то афоризм про банан - он был прав. На самом деле он тогда записал: «Кожура всегда кажется больше, чем сам банан», а тот другой, кто сделал из случая анекдот, выбросил слово «кажется» ради смеха, и, стало быть, сам совершенно не видел разницы между кожурой и бананом.
Нет более надежного способа повестить на собственные откровения, чем неожиданно быть понятым кем-то еще. Возможно, к этому я и стремлюсь, навязывая тебе весь этот эпистолярный умняк. Самой поверить. Обрести основания.
Я вспомнила, как мне пришла в голову мысль написать книжку. Один чувак сказал мне: "Слушай, заткнись! Лучше книжку напиши". И теперь я понимаю - письмо, в самом деле, помогает быть спокойней в речах. Теперь все больше мыслей я оставляю про себя. Мысли в моих глазах - даже какие-нибудь дурацкие комментарии - все оптом - повысились в цене и обрели плотность, как будто я слышу и свой голос как голос автора. И можно вести себя так: это просто звучит, я просто слушаю. Не надо больше говорить с другими, чтобы доказать право речи быть начатой. Так что, я теперь больше молчу. Сказала она.
Когда ты собираешься писать… чтобы начать делать это, поставить в ряд своих действий, надо чтобы кто-то внешний в тебе углядел и разместил кого-то внутреннего, одного из самых внутренних. Кого-то из тех, кто имеет право действовать и не оглядываться. И кого, стало быть, нельзя спланировать и разместить. Внутренний, не может притворяться внешним, поэтому внешний никак не может принять его, несмотря на то, что все они - один и тот же человек. У внешнего есть отношение к внутреннему. Это вообще дело внешнего - отношения со всем, что не ты. Внешний не глядя нащупывает внутреннего и, отворачиваясь, уступает. Нет, неверно, ты сковываешь его, как можешь, потому что не надо уже планировать, надо собственно начинать. И тут внутренний сразу говорит тебе то, что ты о себе думаешь. На его глазах ты борешься с внешним, и он просто не может не сказать. Прямо, открытым текстом. Ты слышишь и видишь вкратце все свое отношение к себе. Так можно просто и быстро выцепить жирного таракана. Если тебе есть, что сказать, то это на пользу. Проблем не решает, но ты теперь сможешь отличить тараканов от своего внутреннего мира. Они выделяются.
Неплохо бы разобраться, кто у меня и где. Но только один раз и в письменной форме, а иначе останешься с пустыми руками и будет не за что зацепиться, а значит нечего сказать, да и незачем. Я же на данный момент хочу продолжать говорить.
Знаешь, на что я сама обращаю внимание в прозе? Вот что меня привлекает:
То, что каждое действующее лицо представляет из себя самостоятельный спектакль, где действующие лица по-разному относятся друг к другу. Персонажи такие - "я", "она", абстрактный "ты", "они" и т.д., а так же то, что без местоимения - хозяин глаз, оператор. Каждый персонаж поддерживает и продолжает себя. Как в жизни. Я смотрю на это в хорошей прозе и залипаю. Может и не понимаю, в чем особая игра, а просто уставлюсь и думаю – вот, такая жизнь. Но чаще всего в книгах все по полочкам: "я " думает и говорит, "она" ходит и действует, абстрактные позволяют автору говорить напрямую, а "хозяин глаз" отражает отношение Господа к происходящему, или там, красоту момента. А в жизни все вперемешку, они не выстроены напоказ, а существуют в отношении друг друга. Примерно как у шизофреников.
Вот я и смешиваю их искусственно, а оживляю с помощью потраченного времени. Делаю это, уставившись в стену или куря одну за другой. Пытаюсь, видимо, создать псевдожизнь. Так или иначе, меньше всего про мою книжку можно сказать, от какого она лица.
p.s. Я не представляю тебя, не жду твоей реакции. Боюсь, я пишу тебе, чтобы не писать то, что мне на сегодня полагается.
Сейчас ранее утро. Странно говорить «привет».
Но не смогла удержаться, чтобы не ответить тебе спонтанно, не обдумав свои слова. Когда ты говоришь про свою речь - "темная и спутанная, имеющая привкус пепла", это звучит как часть рекламного слогана современной литературы вообще. И то, как ты выразился - в этом столько отношения. Хочется воскликнуть - замечательно, многие, со своей темнотой, поймут твое спутанное как свое ясное… Но я не воскликну.
Словно я говорю вслух.... кто слушает тебя, когда ты говоришь вслух? Кто говорит тебе, что голос звучит плохо? Ты можешь сам узнать, какой вкус у твой речи? Из твоих собственных уст это - индульгирование. Отвечу в рамках твоей метафоры - если выносишь изнутри пепел, ты должен помнить, что именно сгорело. Почему этот пепел был все еще твой. Осознать, что нет ничего более чистого и ничего более объединяющего итоги разных предметов, чем пепел. Это ли не прекрасное основание? Прости, ты, может, просто не хочешь всем этим заниматься.
Да, а Кафка, который писал в стол, наверное, таким образом реализовывал свой пессимистично - интровертный способ положить на окружающий мир. Я не знаю его биографии, но мне кажется, что он плохо кончил, так что мы из его жизни не будем делать выводов, мы же хотим кончить хорошо, ведь так?
Читал Банану Ёсимото? Она отчетливо отвернулась от того, сколько по идее надо писать и о чем. Просто показывает свой внутренний мир. И этот мир не несет в себе ничего яркого, осмысленного, важного. Она придумывает сюжеты только для того, чтобы был хоть какой-то скелет, на который можно повесить развеваться платья ее души - воспоминания из цвета, мысли и ощущения. Обожаю ее. Скачала ее фото. Ем ее на завтрак и обед, вместе с пищей. Не знаю почему.
p.s. Опять длинное письмо... может, я просто боюсь замолчать?
То, о чем ты говоришь - определенно нормально. Также, почти нормально, что я сама именно сегодня об этом думала. По-своему, но название тоже. Кажется, я поняла кое-что о любви.
Мне всегда хотелось что-то сделать с ожиданием любви. Потому что - да, она придает смысл жизни. Да, она приходит изнутри - которое равно наруже в тот момент - приходит сама по себе, освещая все, даже боль. Но как быть моей бедной душе, которая однажды вдохнув это, не может без этого сделать следующий вдох. Обнаружить, что следующий вдох - это уже просто ты дальше живешь. Поэтому я не ем грибы.
Я не могу продолжать тащить время. Проживать его с радостью невозможно, потому что нельзя даже просить у Господа любви. Кажется, все мои реальные отношения не научили меня ничему в глобальном смысле. По-прежнему попадаюсь и жду. По-прежнему пытаюсь связать любовь с чем-то, что тоже, как и я, существует во времени. Кажется, теперь я уже не смогу полюбить человека. Внутри нет ничего, от чего я была бы не согласна избавиться. Когда меня кто-то задевает, то становится грустно наблюдать, как внутри возникает какая-то «я», для того, чтобы чувствовать все это. К сожалению, я никак не могу поверить в «нее» до конца.
Зато теперь, если меня предают - мне наплевать. Зато наплевать на все возможные варианты событий, которые могли бы ТЕОРЕТИЧЕСКИ принести мне любовь. Да и по сути ничего не изменилось. Я стараюсь продолжать жить и не более, потому что моя горечь может быть оплачена только смертью. Вот это чувство постоянно и не уйдет никуда. Это можно почувствовать в любой момент. Эта штука, обещание конца, - моя личная пауза, и я, вставляя ее перед каждой фразой, стала адекватней в общении.
А еще, конечно, остается само стремление. Молния, натянутая тетива, - как у каждого. И, ты знаешь, всю жизнь я могу любить только призраков. Стреляю только в воздух. Представляешь, я, со всеми своими понтами, не могу ничего поделать, и признаю - самые серьезные чувства были и есть мои чувства к призракам. Например, к мертвым уже рок-звездам. Со всеми поправками. И лично к ним. Для меня это идеальный вариант. В реальности я могу только разрушать - другого или себя. Разрушать, не изменяя, оставляя пробел в одном из уголков памяти. Потому что нет у меня способов отличить разрушение от созидания.
Если это ненормально - мне ведь уже 30 лет, и внутри и снаружи, - то что все это значит? Как бы мне это перевести, чтобы назвалось другими именами и тогда я, может быть, пойму, что так и должно быть.
Я хотела бы спросить кого-нибудь из тех, кто востребован: как вам удается продолжать писать? Недоделанный текст - недопустимое и уродливое зрелище, подрывающее авторитет творца. Когда надо доделать текст, надо встать и сказать – так, давайте, я творец. А для этого нужен определенный внутренний вес, который у себя поначалу неизбежно придется вообразить. Или надо знать хитрые обходные пути? Я правильно понимаю?
Кажется, я пишу так, чтобы вдруг не оказалось, что я так думаю.
p.s. Есть новости. Просивший да напросится. Кажется, я встретила человека, который поможет мне побороть мои приступы отвращения, возникающие при мысли о том, чтобы начать писать. Этот человек ценит тексты сами по себе, как ткань из речи, независимо от того, кто автор…
Шучу. Никого я не встретила. Видишь, вот в чем вся проблема – написать можно все, что угодно.
ОтветитьОтветить всемПереслатьУдалить
Сообщение отредактировал ItemNouno - Четверг, 23.02.2012, 19:53 |
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 24.02.2012, 00:11 | Сообщение # 26 |
 Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 11
ПРАЗДНИК
Рассказ
В пятницу вечером после работы Павел Васильевич Урусов как всегда торопился домой. Он специально ушел на полчаса раньше, чтобы успеть накрыть на стол, принять душ и переодеться до назначенного им самим времени. Урусов шел домой самым коротким путем - через заснеженный пустырь, который по периметру был засажен чахлыми, почти невидимыми в темноте деревцами. Жестяные коробки автомобильных гаражей, напоминающие восточные мазары, стояли здесь как попало и на снегу угадывались лишь благодаря фиолетовым теням, которые они отбрасывали.
На пустыре не было ни души, и Павел Васильевич радовался, что за спиной не слышно скрипа шагов, не надо никого обходить, обгонять или уступать дорогу на узкой тропинке. На губах у него блуждала легкая улыбка от предвкушения праздника, а голова была занята предстоящими приготовлениями. "Может не надо Ивана? - думал Урусов. - В прошлый раз он напился, пришлось тащить его в ванную... А с другой стороны, все уже привыкли всемером. И рассказчик он неплохой. Три недели назад столько анекдотов выдал... Так это ж было всего один раз", - сам себе возразил Павел Васильевич.
Дело в том, что в компании Иван считался тем самым уродом, без которого не обходится ни одна семья: он много пил, а опьянев, нес околесицу. Но все знали, что трезвый - это добрейший, безотказный человек. К тому же, Ивана ценили за его "золотые" руки. Он умел делать все - от ремонта квартиры до починки автомобиля, а потому друзья смотрели на его недостатки сквозь пальцы. "Талант, - говорил о нем сам же Урусов. - А талантливые люди, они все не от мира сего". И Иван действительно, каждый раз доказывал свою непричастность к этому миру тем, что засыпал за столом, иногда даже уткнувшись лицом в тарелку.
Пустырь кончился, и дорога пошла вдоль железобетонного забора, такого длинного и высокого, будто за ним находился, по крайней мере, аэродром. Здесь тоже было совершенно безлюдно, и Павел Васильевич незаметно для себя перешел на рысь. Бежать по морозцу было приятно. Иногда Урусову попадались длинные полоски льда, глядя на которые, ему хотелось лечь, прижаться носом к ледяному окошку и посмотреть, что скрывается за этими черными, неправильной формы, иллюминаторами. Но Павлу Васильевичу сейчас было не до детской блажи. Разбежавшись, он с удовольствием катился по льду и даже выкрикивал: "Ух, ты! Ой-ей-ей!"
Домой Урусов попал без нескольких минут шесть, а значит, до появления гостей оставалось чуть больше часа. Павел Васильевич быстро вымыл несколько крупных картофелин и поставил их вариться прямо в луйшпеках. Затем он заправил майонезом заранее приготовленный салат, порезал колбасу, сыр и открыл несколько баночек овощных и рыбных консервов.
Когда почти все угощение перекочевало из кухни в комнату, Урусов расставил тарелки, рюмки и снабдил каждое гостевое место ножом и вилкой. Затем он окинул взглядом праздничный стол и, как всегда, ему показалось, что закуски мало. Правда, по опыту Павел Васильевич знал, что после праздника он будет доедать остатки всю неделю, то есть, до следующей пятницы.
Быстро сполоснувшись под душем, Урусов надел свежую сорочку и поменял носки. Когда до семи оставалось не более пятнадцати минут, Павел Васильевич вышел в прихожую, расправил стремянку и достал с антресоли большую картонную коробку.
В комнате Урусов уселся на диван, поставил перед собой коробку и раскрыл ее.
Ольгу Борисовну Павел Васильевич надувал всегда первой. Это была его любовь, а потому он накачивал ее воздухом с особым удовольствием.
С Ольгой Борисовной Урусов познакомился три года назад в центральном универмаге, и она сразу так понравилась ему, что он простоял у прилавка часа два, то есть, до самого закрытия. Павел Васильевич не ошибся: Ольга Борисовна оказалась удивительно мягкой, тонко чувствующей женщиной, и в силу последнего обстоятельства он никак не решался сделать ей предложение, считая себя не совсем достойным этой благородной женщины. И только в последние полгода между ними наладились более менее близкие отношения: Урусов решился поцеловать ей руку, затем она позволила себя обнять, а еще через пару встреч они, наконец, поцеловались в губы. Правда, и это пока что был чисто дружеский поцелуй. Во всяком случае, оба придавали ему именно такое значение, а Павел Васильевич объяснял это себе тем, что они умышленно сохраняют между собой некую дистанцию, чтобы придать их отношениям хотя и не модный, но такой приятный романтизм.
Закончив с Ольгой Борисовной, Урусов усадил ее во главе стола, рядом со своим стулом, и принялся надувать остальных.
Когда все гости, кроме одного, были рассажены по местам, Павел Васильевич достал из коробки Ивана, накачал его воздухом и отнес в прихожую. Там он прислонил Ивана к двери и отправился на кухню за спиртным.
Не успел Урусов закрыть холодильник, как из комнаты до него донесся смех и приглушенные голоса. Когда же он вернулся к столу, гости уже рассаживались поудобнее, передавали друг другу тарелки с закусками и обменивались приветствиями.
- А где же выпивка? Хозяин! - крикнул генерал, оглядывая стол.
- Несу, - ответил Павел Васильевич. Он поставил на стол водку и портвейн "Молдавский" - для женщин.
- Ну то-то же, - шутливо проворчал генерал. - А то позвать - позвал, а выпить нечего.
- Иван, как всегда, опаздывает, - откупоривая водку, сладострастно проговорил Трапезников.
- Музыку, музыку, - попросила Ирина. - Но не громко.
- Только натуральную, - уточнил генерал. - А то у меня от всех этих электрических появляется во рту вкус железа.
- Сделаем, - бодро сказал Урусов и включил магнитофон. Покрутив ручку громкости, Павел Васильевич посмотрел на гостей. Все были заняты своими делами, и Урусов понял, что не переборщил - музыка никому не мешала.
Едва Павел Васильевич сел на место рядом с Ольгой Борисовной, как в дверь позвонили.
- Ну вот, опоздавший пришел, - накладывая жене салат, сказал Трапезников. - Сейчас опять что-нибудь соврет: автобус сломался, или в метро бомбу взорвали.
Урусов извинился перед Ольгой Борисовной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с Иваном, от которого уже попахивало водкой.
- Всем привет! - поздоровался Иван и поднял вверх обе руки. - Простите, задержался. Только собрался идти домой, приходит начальник и говорит: "Спасай, Иван, трубу в кабинете прорвало". Я ему: "Алексей Петрович, ну вызовите слесаря. Меня люди ждут". "Нет, - говорит, - слесаря. Домой отправили - пьяный, собака". Пришлось чинить.
Как всегда после первой рюмки все начали торопливо закусывать, и некоторое время в комнате слышно было лишь негромкая музыка, да постукивание вилок о тарелки.
Первым отложил вилку Иван. Он потянулся за бутылкой водки и дожевывая проговорил:
- По второй, а то что-то аппетита нету.
- Господа, еще картошечка будет, - вспомнил Павел Васильевич и поднялся. Заодно он забрал со стола почти пустую салатницу. - Сейчас я еще подложу.
- Давай я тебе помогу, - предложила Ольга Борисовна, и Урусов с благодарностью посмотрел на нее.
Павел Васильевич знал, что Ольга Борисовна специально вызвалась ему помочь, чтобы наедине сообщить, как она без него скучала. Обычно после этих слов Урусов брал Ольгу Борисовну за руку, и они с минуту стояли молча, глядя друг другу в глаза. Затем Ольга Борисовна спохватывалась, смущенно выдергивала из его ладони пальцы и говорила: "Пойдем, а то подумают что". "Да, да", - отвечал Урусов, после чего они возвращались к гостям. Но даже это короткое отсутствие еще долго вышучивалось, пока кто-нибудь не переводил разговор. "Что, голубчики? - язвительно улыбаясь, спрашивал генерал. - Наворковались?" "А чем это они там занимались?" - вторила ему Ирина, и Павел Иванович, краснея, начинал оправдываться: "Картошечки вот принес...". "Салатик..", - говорила Ольга Борисовна. "Смотри, смотри, покраснел, - указывая на него пальцем, ерничал Трапезников. - Такой с виду смирный...". "Да перестань", - одергивала его дородная супруга и тихонько толкала в бок локтем.
Супружескую пару Трапезниковых можно было смело назвать образцовой. В гостях за столом они всегда сидели вместе, плечом к плечу, и Николай Семенович очень трогательно ухаживал за женой, а Марина Владимировна строго следила, чтобы муж не выпил лишнего. За весь вечер ни разу не взглянув на него, эта женщина каким-то образом умудрялась заметить, когда Николай Семенович протягивал руку за внеочередной "добавкой", коварно подсунутой Иваном.
После того, как Николай Семенович выпивал отмеренную ему дозу, Марина Владимировна говорила "все", хотя сама продолжала пригублять. Впрочем, одну рюмку она умудрялась растянуть на весь вечер.
Глядя на них, Урусов всегда испытывал что-то вроде зависти. Его трогала даже то, что Марина Владимировна иногда покрикивала на мужа, а тот в ответ покорно спрашивал ее: "Что, солнышко?"
Павел Васильевич вернулся на свое место, а Ольга Борисовна принялась раскладывать по тарелкам дымящиеся картофелины. Она каждому ласково заглядывала в глаза и спрашивала: "Хватит?", но все уже были занятты разговором и, как правило, кивали не посмотрев.
- А я вот вчера прочитал в газете, что с первого января будут снижены налоги с физических лиц, - запивая рыбу лимонадом, сказал Трапезников.
- Вранье, - буркнул генерал. - В газетах всегда все врут. Я не читаю их уже лет пять и очень хорошо себя чувствую.
- Тогда откуда вы знаете, что в них врут? - с подковыркой спросил Трапезников и обвел взглядом присутствующих.
- Помню, - невозмутимо ответил генерал.
Павел Васильевич очень любил весь процесс застолья, но особенно ему нравилось, когда после второй рюмки завязывалась беседа. Ему не важно было, о чем говорят гости. Главным было то, что в это время в комнате устанавливалась та необыкновенная атмосфера, благодаря которой каждый гость излучал вполне ощутимые флюиды семейственности.
В разговоре не участвовали лишь Иван и Ирина - одинокая анемичная женщина с печальной улыбкой. Правда, после первой же рюмки вина на щеках у нее появлялся румянец, а улыбка делалась немного кривой.
Каждый раз Иван с Ириной садились рядом, и до определенного момента он ухаживал за ней. По лицу Ирины всегда было видно, когда Иван позволял себе всякие вольности: то положит руку на колено, а то обнимет ее за талию. Чаще всего Ирина смущалась, а бывало и наоборот: игриво прикрикнет на него, оттолкнет руку, но не отодвинется, а даже, как бы случайно, наклонится в его сторону. Но после нескольких отлучек в прихожую Иван становился совсем пьяным, и не то чтобы забывал о своей соседке, но становился вялым и лишь таращил на нее глаза, да иногда проделывал те же фокусы, но более грубо. "Перестань, - нервно говорила Ирина. - Опять выходил. Стоит же на столе". И Иван окончательно отставал.
Между собой гости не раз предлагали поженить эту парочку, считая, что тогда Ирина обзаведется постоянным румянцем, а Иван, возможно, станет меньше пить. Но дальше слов дело никогда не шло.
После пятой рюмки гости изъявили желание потанцевать. Урусов включил магнитофон погромче и уменьшил свет.
- Интиму, интиму давай, - потребовал Трапезников и все засмеялись. Образцовая пара тут же вышла на середину комнаты, а Павел Васильевич подошел к Ольге Борисовне, чтобы пригласить ее на танец. Ольга Борисовна согласилась, но взглядом показала на Ивана и пожала плечами. Тот, как это часто бывало, обмяк, наклонился вперед, и лицо его зависло над тарелкой с нетронутой картофелиной.
- Ну, Иван, - с досадой проговорил Урусов. - Опять ты...
- Эх, Ваня, Ваня, - хлопнул его по плечу генерал. - Что же ты, засранец, так пьешь-то?
Генерал был грубоватым пожилым отставником с богатым жизненным опытом и открытым характером. Его немного портила чрезмерная откровенность в деликатных вопросах - генерал, не стесняясь, мог сказать в глаза все, что он думает о человеке. Но зато потом, устыдившись своей прямоты, он навязчиво лез с извинениями и всегда предлагал дружбу. Эту некоторую душевную неуклюжесть генералу прощали. Бывало и посмеивались над ним, но в целом старого вояку любили и давно не принимали всерьез его грубоватую "правду".
Урусов подошел к Ивану, помог ему выйти из-за стола и повел его в ванную. Иван едва передвигал ноги, почти не держал голову, но не буянил и не стал перечить, когда Павел Васильевич поставил его на колени и наклонил голову над ванной.
- Не расчитал немножко, - слабым голосом сказал Иван.
- Ничего, ничего, - ответил Урусов. Затем, он вынул из Ивана затычку и подкачал его воздухом.
В комнату Иван вернулся сам, без посторонней помощи. Он выглядел бодрым и повеселевшим, как в самом начале ужина.
- Ты поешь, поешь, - сказала ему Ирина и рядом с картофелиной положила ложку салата. - Мужики, пьете без меры и не закусываете, а потом ходите с разбитыми физиономиями.
- Не все, - проговорил генерал.
- А помните, - обратилась к гостям Ирина, - как в прошлом году он уронил вилку, полез за ней и уснул под столом?
- Да ладно, - пробурчал Иван.
Когда все отсмеялись, Павел Васильевич снова направился было к Ольге Борисовне, но тут музыка кончилась, и танцующие вернулись за стол.
Трапезников уже наполнил рюмки и постукивал вилкой по тарелке, чтобы привлечь внимание собравшихся.
- Давайте выпьем за хозяина, - торжественно предложил он, и Урусову ничего не оставалось делать, как вернуться на свое место. - За нашего дорогого Павла Васильевича...
Урусов сидел рядом с Ольгой Борисовной и думал: "А что если положить ладонь на ее руку под столом? Никто не увидит. Иван вон, все время, и ничего. Черт, неудобно. Еще подумает бог знает что".
- Сколько лет его знаю, - продолжал Трапезников, - и каждый раз не перестаю удивляться: вроде и живет бобылем, а жилище содержит почище другой хозяйки.
- Да, ну при чем здесь жилище? - сказал генерал.
- А это тоже, - ответил Трапезников. - А как же? Аккуратность очень много говорит о человеке. Аккуратный человек, он и в общении с людьми аккуратен.
- Ладно, - согласился генерал. - Пьем, конечно, за хозяина, но не за вымытый пол - это любой дурак может - а за душу его человеческую.
Урусов сидел смирно, с прямой спиной и опущенным взглядом. Ему было приятно слушать о себе хвалебные слова, радостно, что все эти милые люди сидят за его столом. И Павлу Васильевичу захотелось немножко продлить это удовольствие, хотя бы не на долго растянуть разговор о себе.
- Ну не в свинарнике же жить, - сказал он и посмотрел на Ольгу Борисовну. - Я вообще не терплю грязи. Человек тем и отличается от животного, что содержит свое жилище в порядке.
- А животные разве не.., - начал было Трапезников, но Марина Влвдимировна ткнула его локтем в бок и тихо проговорила:
- Молчи. Куда лезешь?
- Так значит, за тебя, Паша, - поднял рюмку генерал, и все потянули через стол руки, чтобы друг с другом чокнуться.
Вторая половина вечера пролетела куда быстрее - с выпитым время набирало обороты - и Урусов почти физически ощущал, как стремительно пролетают минуты, и приближается конец праздника.
Часы показывали четверть двенадцатого. Генерал чинно вальсировал на тесном пятачке с монументальной Трапезниковой. Ее муж замысловато отплясывал под ту же музыку с Ириной. Иван нетвердой рукой ковырялся вилкой в тарелке, а Павел Васильевич с Ольгой Борисовной сидели во главе стола словно молодожены и, устало улыбаясь, смотрели, как гости танцуют.
Наконец все вернулись за стол. Трапезников сразу же принялся разливать остатки водки, и не увидев своей рюмки, состроил недовольную мину.
- Лимит исчерпан, - сказал он и налил себе в стакан лимонада.
Как всегда, ближе к полуночи разговор почти замер. Гости изредка перекидывались фразами и не загорались, если кто-то пытался всех растормошить. Видно было, что все утомились: генерал дремал в кресле с наклоненной рюмкой водки в руке, Трапезников рассказывал Ирине, как правильно штопать носки, а Марина Владимировна, положив подбородок на плечо мужа, иногда встревала в разговор, но только для того, чтобы подчеркнуть его достоинства.
- Чего штопать, их выбрасывать надо, - пьяно бормотал Иван.
- Сиди уж, - попыталась отмахнуться от него Ирина.
- Да если я начну штопать, мне работать некогда будет, - не унимался Иван.
Урусов осоловело смотрел на гостей, но не слушал, а думал о своем: "Кажется, я сегодня немного перебрал. Еще со стола убирать..."
- Я помогу тебе убрать, - словно подслушав его мысли, сказала Ольга Борисовна.
- Да, спасибо, - ответил Павел Васильевич и встал. - Ну чай-то кто-нибудь будет? Торт есть, - громко обратился Урусов к гостям.
- Будем, будем, неси, - за всех ответил Трапезников.
Ольга Борисовна принялась собирать со стола грязные тарелки, а Павел Васильевич ушел ставить чайник. Когда она появилась на кухне и поставила тарелки в мойку, Урусов как можно бодрее спросил:
- Хорошо сегодня посидели, правда?
- Очень, - ответила Ольга Борисовна. Она стояла посередине кухни и будто ожидала, что он еще скажет, а Павел Васильевич, как это с ним часто случалось незадолго до расставания, от волнения сделался молчаливым. Он тужился придумать какую-нибудь интересную фразу, чтобы, если и не произвести на нее сильное впечатление, то хотя бы развеселить Ольгу Борисовну. Но в голове у него вертелась одна ерунда: "завтра суббота", "на улице потеплело", "в Италии землетрясение...".
- А кстати, слышали, в Италии проснулся вулкан? - сказал он.
- Да, я смотрела по телевизору, - ответила Ольга Борисовна. - Хорошо, у нас нет вулканов.
- Да, вулканов нам только и не хватало, - засмеялся Урусов.
Ольга Борисовна взяла торт.
- Я отнесу, - вопросительно глядя на него, сказала она.
- Я сам. - Павел Васильевич тоже взялся за коробку, накрыв ладонями ее пальцы. Какое-то время они простояли так, не говоря друг другу ни слова. От прикосновения к ее рукам Урусов испытывал какое-то сладостное возбуждение. Она же смотрела на него и кротко улыбалась, будто говоря: "Ну же... Я согласна..."
Чайная часть вечера прошла как-то скомкано - все выглядели сонными, и особенно сам хозяин. А когда стрелки часов остановились на двенадцати, Павел Иванович отнес на кухню почти не тронутый торт и чайник. Затем он вернулся, по-очереди выпустил из замолкших гостей воздух, сложил их и начал убирать в коробку.
Ольгу Борисовну он всегда оставлял напоследок - не хотелось прощаться. Когда он ее складывал, она смотрела на него немигающими голубыми глазами и улыбалась привычной улыбкой.
- До пятницы, Оленька, - сказал Урусов и погладил ее по голове.
За стеной раздался громкий хлопок, похожий на выстрел. Павел Васильевич догадался, что сосед-художник снова напился и ткнул в кого-то из гостей зажженой сигаретой. Это означало, что завтра он снова придет, будет просить резиновый клей и врать насчет надувного матраса, который надо заклеить и вернуть родственнику, или что-нибудь про велосипедную шину.
- А у нас все же лучше, - глядя в коробку, с задумчивой улыбкой проговорил Урусов. - Правда, Оленька?
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 24.02.2012, 00:57 | Сообщение # 27 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 12
ТОСКА ПО РОССИИ
(Записки русского иностранца)
Вместо пролога
Стоял обычный, привычно жаркий для Средней Азии летний день, градусов за тридцать… Мне было тогда лет… пятнадцать. Я ехал на автобусе, уже не помню куда и зачем, когда вдруг на остановке в салон вошла ОНА. Я таких девушек еще не видел… По пояс русая коса в руку толщиной, огромные серо-голубые глаза, смотревшие на все вокруг с немым изумлением, нежно-белая, почти прозрачная кожа, уже слегка покрасневшая от палящих лучей азиатского солнца. Я сразу понял, что она приехала недавно оттуда, откуда когда-то привезла нас сюда с сестренкой мать, из далекой России. Непривычная красота незнакомки наполняла пространство вокруг прохладой и спокойствием. Я смотрел на нее, и вся моя сущность в те минуты представляла собой одно: - желание оказаться там, на Родине, в России. И с этого дня оно меня уже не покидало, предчувствие встречи, то сладкое, то с примесью горечи, эдакое дурманящее душу зелье под названием тоска… Тоска по России…
***
Я, Иванов Павел Владимирович, родился 3 сентября 1955 года на станции Сенная, что находится в Вольском районе Саратовской области. А в километрах семи от нее есть небольшая деревушка под названием Новая Жуковка. Это родина моей матери, Ивановой, в девичестве Антоновой Анны Ильиничны. Здесь, в этой деревушке, проживало несколько поколений моих предков по материнской линии. Я успел еще застать в живых свою прабабушку, она уже не ходила, не разговаривала, лежала или реже сидела на кровати. Ей было более ста десяти лет. Крепостная крестьянка, родившая семнадцать детей!
После моего рождения родители переехали сначала в Карелию, где родилась моя младшая, у нас разница в три года, сестра Татьяна, а затем в Мурманск. Здесь жили родственники по линии отца, Иванова Владимира Федоровича. Он умер в 1961, ему было всего лишь тридцать один год. Истинную причину его смерти я так и не узнал.
Что побудило мать вдруг сорваться с места и отправиться через весь огромный Союз в невероятно далекий Самарканд, известно лишь ей одной. У меня одна версия - надеялась, что в далеких теплых краях ей будет легче нас вырастить. Помните, “Таш-кент - город хлебный”?
Россия осталась в моей памяти несколькими яркими эпизодами…
- Огромные сугробы по краям дороги, очень холодно, в кузове машины с откинутыми бортами гроб, заплаканная мать, и мы с сестренкой, закутанные в большие пуховые женские платки поверх одежды. Это похороны отца.
- Еще один эпизод… Накануне нашего отъезда в Самарканд пришла бабушка, чтобы уговорить мать не уезжать или оставить меня здесь, в Мурманске. Я был как две капли воды похож на отца, ее единственного сына в многодетной семье, в которой рожда-лись одни девочки. Мать отказалась, они поссорились, бабушка, вся в слезах, ушла. Словно предчувствуя, что это наша с ней последняя встреча, я бросился ее догонять. Полярная ночь, зима, мне лет шесть… За поселком, в котором мы жили, до города ог-ромный пустырь. Фигура бабушки уже едва различима сквозь мелкую снежную поро-шу. Я кричу, но она не слышит. Вот ее уже и не видно. Со слезами возвращаюсь обратно. На пустынной дороге путь преграждает огромная собака. Смотрит на меня умным внимательным взглядом. Потом отходит в сторону, пропускает и не трогает.
И лишь много лет спустя я увидел точно такую же собаку в энциклопедии. Это был полярный волк.
***
Если у одинокой и еще молодой женщины с двумя маленькими детьми, оказавшейся в незнакомой стране с иной культурой без какой-либо поддержки нет собственного жилья и постоянного источника дохода, она очень быстро становится сначала жертвой, а потом изгоем. Мать прошла через эти обе стадии.
Мы очень часто меняли место жительства, и условия становились с каждым переездом все хуже и хуже. Последнее жилье – глинобитная ветхая пристройка из двух крохотных комнатушек без окон во дворе частного дома. В одной комнатке живем мы, другая завалена отрезками прорезиненной ткани, которой топим печку. Хоть и тепло в Самарканде, но зиму до конца и там никто не отменял. Мать в это время работает на какой-то фабрике, с которой ей и удалось привезти машину этого странного “топлива”.
Лирическое отступление.
Когда я рассказываю своим студентам о театре Брехта и его драматургии, то почти с гордостью сообщаю, что в детстве мне самому довелось работать водоносом, как и одному из главных героев пьесы “Добрый человек из Сезуанна”. И это правда! Я даже помню слова, которые выкрикивал, зазывая покупателей. Мана обияхтаг! Не уверен, что написал точно, но звучало примерно так. Тот, кто знает узбекский язык, тот поймет. В переводе это означает – Вот холодная вода! Стакан водопроводной воды стоил от одной до трех копеек. Удавалось зарабатывать до двух рублей в день. Для восьмилетнего пацана по тем временам очень даже прилично. Правда, иногда находились и такие, что выпивали полведра и не платили ни копейки. А за водой до ближайшей колонки от базара или толкучки, моего места работы, надо было идти, между прочим, с километр. А потом с полным ведром обратно. Иногда я брал с собой для компании пятилетнюю сестру.
***
Добрые люди посоветовали матери устроить меня в интернат. Для нее это был выход. Плата за мое содержание в интернате была куда меньше той, которую ей приходилось на меня тратить, ходи я в обычную школу. Как сейчас помню… Сосед остриг меня ручной машинкой наголо, мать отдраила цыпки на моих ногах, одела чуть ли не в по-следнюю целую рубашку, штаны, из которых я уже вырос и… вдруг выяснилось, что у меня нет ни одной пары обуви. А зачем она мне нужна была летом, когда пыль на тех улочках, по которым я носился с утра до вечера, нагревалась до пятидесяти градусов?
В интернат меня приняли. А через год, когда его реорганизовали в детский дом-школу, мать привела сюда же и сестренку. Здесь мы с ней обрели, наконец, относительное спокойствие и возможность, хотя бы временно, не чувствовать себя обделенными. Ведь вокруг нас такими, как и мы, были все.
Детдомовцы жили по своим законам. Не любили тех, кто жаловался. Сурово наказыва-ли воришек. Уважали силу. Дрались с уличными. Однажды мы, младшие, спрятавшись, наблюдали, как с уличными дерутся старшие. Это было очень страшно и жестоко. Словно сошлись непримиримые враги. Ночь. Луна. Тихо. Наши залегли на пустыре, вооруженные палками, цепями, камнями. В тишине раздаются приближающиеся звуки. Из-за ближайших домов выходит темная масса. Это уличные. В руках у них те же предметы, что и у наших старших. Они подходят все ближе и ближе. Помню, как у ме-ня колотилось сердце, словно это я лежал среди тех, кому сейчас предстояло стать уча-стником драки. Когда между противниками расстояние сократилось до метров двадца-ти, наши с криками вскакивают с земли и бросаются на уличных. В темноте плохо было видно, кто и как наносил удары, но зато хорошо слышны были крики ярости и боли. Драка была короткой. Уличные не выдерживают и отступают в темноту.
Мать приходила к нам по воскресным дням, правда все реже и реже. Приносила конфеты, плакала. А потом пропала. Я до сих пор не знаю, где ее могила. И не узнаю этого уже никогда.
В детском доме была своя восьмилетка. После ее окончания воспитанники обычно распределялись по разным ПТУ и пополняли ряды рабочего класса. И лишь в редких случаях кому-то в виде исключения разрешали закончить десятилетку. Счастливчики ходили в среднюю школу №12 имени Комарова. Она была ближайшая к нам. Из нашего класса такая возможность представилась четырем человекам. В их числе оказался и я. До сих пор не понимаю, за какие заслуги. В аттестате за восемь классов у меня в основном стояли тройки и четверки.
Средняя школа №12 им. Комарова, 9 “б”… Для тех, кто учился в нем друг с другом с первого класса, мы были чужаками и за два года учебы так и не успели стать своими. К нам относились с некоторой настороженной брезгливостью, а может и слегка побаивались. Мы были детдомовскими, и от нас, согласно установившимся предубеждениям, всякое можно было ожидать. Да и мы не стремились к близкому общению, держась друг друга. Ибо вот здесь, спустя почти восемь лет, я вновь почувствовал разницу между теми, у кого есть семья и родители, и теми, у кого этого нет.
Лирическое отступление.
Недавно на “Однокласниках” я встретил свою одноклассницу. Причем это она меня узнала, а не я ее. Она сообщила мне, что наша классная жива, здорова и до сих пор дает уроки русского. И что она помнит меня. Если честно, то я, мужик, немало повидавший на своем веку, разменявший шестой десяток, прослезился от умиления. Меня помнят!
***
1972 год, Узбекистан, Самарканд, июнь. Наступил тот долгожданный день, когда вме-сте со школьным аттестатом я получил возможность распоряжаться своим будущим самостоятельно и исполнить свою мечту, уехать в Россию. Формально меня должны были куда-то пристроить соответствующие государственные органы. Но по-настоящему моя судьба никого уже не интересовала. Я смог убедить всех, что еду в Саратов к родному дяде, который и устроит мое будущее. Мне выдали на руки наличными стоимость положенного мне комплекта постельного белья, матраса, одеяла и подушки. Этого вполне хватило на билет до Саратова.
Дядя действительно существовал. Мне не раз рассказывала о нем мать. И даже его адрес имелся. Другое дело, ждал он меня или нет? Но это меня меньше всего беспокоило. Я был уверен, стоит мне оказаться в России, и все у меня будет хорошо. Но телеграмму дяде о своем приезде я все же отбил.
Сестра училась в шестом классе и оставалась еще в детском доме.
Саратов встретил меня мокрым снегом. Такого я не ожидал. У меня ничего из одежды, кроме рубашки с короткими рукавами, не было. Но выручил дядя. Он получил телеграмму и встретил незнакомого племянника. На перроне снял с себя пальто и надел его на меня. На этом все выражения родственных чувств с его были закончены. О маме мы с ним почти не говорили. Он лишь коротко заметил, что она была хорошей женщиной, но без “царя” в голове.
На следующий же день он устроил меня учеником токаря на завод, где работал сам, и выбил мне место в общежитие. Кто был по-настоящему рад вновь обретенному внуку, так это бабушка, мама моей мамы. Она занимала комнату в двухкомнатной квартире на краю Саратова. Ей тогда было уже под семьдесят.
Моя рабочая биография началась с ЧП. Как только меня оставили возле станка одного, я решил, что уже все умею, и “запорол” его. Мне это простили за смелость. Через неделю я работал на этом станке уже играючи, без конца вытачивая одну и ту же деталь и вдвое перевыполняя плановое задание. Через три месяца я поймал себя на мысли, что становлюсь частью этого станка и тупею. И тут кто-то из моих заводских приятелей рассказал в компании о большой стройке в Набережных Челнах, где работает одна молодежь. Я написал заявление по собственному. В отделе кадров посмеялись и вернули его. Я возмутился, а мне сказали, ты несовершеннолетний, исполнится восемнадцать, тогда отпустим. И вот когда я вспомнил о том, что являюсь членом всесоюзного и ленинского! Пошел в райком и вытребовал путевку на всесоюзную ударную комсомольскую стройку. И с этим документом меня в отделе кадров уже не посмели задерживать.
На строительство КАМАЗа тогда ехали по разным причинам и со всех концов необъят-ной страны. Кто-то за деньгами, кто-то за квартирой, а кто-то и за романтикой. До сих пор бегут мурашки по спине, когда слышу строчки из песни: - “Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!” Я сюда бежал от токарного станка. Взамен мне доверили лопату и кувалду. Первой я разбрасывал бетон, второй забивал в мерзлую землю железные штыри. Зато было весело. Средний возраст строителя - двадцать три года. Мне еще нет и семнадцати. Жили дружно. Меня в бригаде все опекали, как сына полка, спиртное пить не разрешали, девушки относились к моей персоне исключительно по-матерински.
Осенью 1973, согласно Закона о всеобщей воинской обязанности, меня должны были призвать в ряды СА. Я не мог не увидеться с сестрой перед предстоящей разлукой и вернулся в Самарканд, уверенный в том, что уже через месяц вернусь обратно призыв-ником. Все мои знакомые из Средней Азии проходили службу в России.
Отступление почти юмористическое.
В классе восьмом я на спор написал Министру обороны СССР письмо, в котором про-сил его посодействовать мне стать военным летчиком. И забыл про эту “шалость”. Вдруг в один из дней на наш детдом произошло целое нашествие военных. Оказалось, что письмо мое дошло до приемной министра. И там отреагировали положительно, по-советовав областному военкому помочь мальчику из детского дома осуществить мечту. А что такое совет из приемной министра обороны для простого областного военкома? Это приказ! Военные старались очень-очень. Но выполнить этот приказ так и не смог-ли. Потому что мальчик этот без очков видел обоими глазами едва две строчки сверху. Я не годен был даже для поступления в летно-техническое.
***
Мне вдруг дали отсрочку до весны. Надо было искать работу и жилье. С последним мне помог бывший воспитанник нашего детдома Саша Барышев, предложив жить у него. А вот с работой оказалось куда сложнее. Я потерял трудовую. Тогда это была самая настоящая катастрофа. Никто не хотел брать на работу человека без трудовой книжки. Неважно, что трудового стажа у меня было всего-то год с хвостиком. Как говорят, нет документа, нет человека. Я оббил пороги десятков разных предприятий, согласен был на любую работу, бесполезно. И лишь в одном месте отреагировали на отсутствие у меня трудовой очень просто и даже буднично: - Ничего страшного, мы выпишем вам другую. Это был русский драматический театр им. Чехова. Меня приняли рабочим сцены с окладом 65 рублей. Я вошел в театр, попал за кулисы и влюбился в этот мир, особый мир, мир искусства и с тех пор ним не расстаюсь.
Я не вернулся в Россию весной 1974 года, как рассчитывал. Эшелон с призывниками из Средней Азии, называемый теми, кто его охранял, диким, проследовал через нее транзитом, направляясь в Прибалтику. Это был длинный и нелегкий путь. Нас поче-му-то не кормили. Восемь суток мы перебивались исключительно теми запасами, что были у нас в сумках. На стоянках эшелон оцепляли автоматчики, и ни одна живая душа не могла проникнуть через этот заслон, чтобы пополнить запасы.
Ночь, Каунас, сортировочный пункт в огромном зале какого-то дома культуры. Все ус-талые, голодные, злые. И призывники, и те, кто их сейчас сортировал по воинским час-тям. Подполковник с охрипшим голосом называет непривычные для него азиатские фамилии, номер группы, а потом часть, куда эта группа должна отбыть. И вдруг пауза. Он выговаривает по слогам мою фамилию: - И-ва-нов! Встает, удивленно вглядыва-ется в полутемный зал. - А ну-ка встань! - Улыбается. - Это наш! Этого в сержантскую учебку!
Через несколько месяцев я стал сержантом. Для войск связи я с моим плохим зрением оказался очень даже годен. А еще через месяц после окончания учебки мне досрочно присвоили старшего сержанта. За проявленный в особо трудных условиях “героизм”. Это было так… Небольшая часть. В казарме после пяти вечера офицеров нет. За глав-ного остается дежурный сержант. Мое первое дежурство. Уже давно произведен от-бой. А “деды” все не хотят ложиться отдыхать. Делаю им замечание. А они решают по-учит меня уму-разуму. Не знают, что школу выживания я проходил на азиатских улоч-ках в драках c местными. Открываю оружейную комнату, беру Калашникова, полный магазин, и заставляю с его помощью всех “дедушек” выполнить приказ старшего по званию, лечь спать. Вот за этот “героизм” мне и повысили звание. А с “дедами” я по-том заключил пакт о ненападении.
За время моей службы произошло два события, о которых нельзя не вспомнить. Пер-вое… Мой хороший знакомый, служивший в соседней части, чуть-чуть не сбил самолет с нашей делегацией, которая возвращалась из Хельсинки после подписания знакового на долгие годы договора. И второе… Ранним утром нас подняли по боевой тревоге, и мы наводили самолеты на неопознанное судно в нейтральных водах. Мы были увере-ны, что это рыбацкий траулер, угнанный неизвестными. Через много лет я узнал, что это был взбунтовавшийся большой противолодочный корабль “Сторожевой” под ко-мандованием капитана третьего ранга Валерия Саблина.
В 1976 году я демобилизовался и проследовал в Самарканд через столицу всея Совет-ского Союза, город-герой Москву. Увидеть успел немного, но впечатлений осталось море. Особенно мне понравилось мороженное-пирожное за 28 копеек. Я съел его не-имоверное количество. Заодно я попробовал поступить, да не абы куда, а сразу в зна-менитый ВГИК, на режиссерский. Решение пришло ко мне спонтанно. А вдруг? Но вдруг ничего не бывает. Или это не для меня. Я провалился на первом же туре.
В Самарканде надо было помочь определиться по жизни сестре, которая окончила среднюю школу. Но как оказалось, она уже сама все определила, поступив в физкуль-турный техникум. Меня с радостью взяли обратно в театр актером второй категории и по совместительству реквизитором, дали комнату в актерском общежитии. Пошли ка-кие-то маленькие эпизодики в спектаклях, случались и роли, мне казалось, что я достиг всего, о чем только можно мечтать. Но однажды за кулисами старая актриса, испол-нявшая роли комических старух, над которой частенько посмеивалась более молодая актерская братия, очень проникновенно посоветовала: - Пашенька, если не хочешь быть похожим на меня в старости, надо обязательно учиться. Иначе ты всю жизнь бу-дешь зависеть от настроения начальства. Мудрая женщина была права. В конце сезона меня предупредили, что дирекция театра собирается лишить меня комнаты, в которой я жил. А без жилья мне на мою смешную зарплату прожить было нельзя.
Подошел черед моего самого продолжительного свидания с Россией. Мне посоветовали ехать в Москву на актерскую биржу. Там можно было устроиться в другой театр, ого-ворив определенные условия. Деньги на дорогу я заработал на строительстве частного дома, неделю подавал кирпичи каменщику. Платили пятнадцать рублей в день. Но по-том еще предстояло достать билет до белокаменной. Летом это было сделать чрезвы-чайно трудно. Выручил сосед, знаменитый на полгорода тем, что был очень похож на товарища Сталина. Его все так и звали – товарищ Сталин. Он пошел на вокзал и ему без всяких заковырок и очередей продали билет в общий вагон до Москвы.
Не самое приятное место – актерская биржа. А самые униженные на ней люди – акте-ры. Им чуть ли не на зубы смотрят, как при покупке лошадей. Особенно трудно возрас-тным травести и пожилым одиноким пьющим актерам. Первые стараются всеми сред-ствами выглядеть юными девочками, а вторые глубокими трезвенниками. Но у них это получается плохо. Я себе новое место работы нашел довольно быстро. Главный режис-сер Борисо-Глебского драмтеатра посмотрел на мой репертуарный лист, буркнул, что непьющие штаны на сцене всегда пригодятся, твердо пообещал комнату в общежитии и сунул мою трудовую в карман. На новое место работы мне следовало прибыть в начале сентября. Оставался месяц. И я решил наведать Саратов.
Дядю мой приезд обрадовал мало. Он еще не отошел от обиды на меня за то, что я сбе-жал с завода. Не в восторге он был и от моего увлечения профессией актера. По его глубокому убеждению все артисты - пьяницы. Бабушка наоборот, приезду моему была очень рада. Чтобы реже видеть дядю, я часто ночевал в ее комнате, где она стелила мне на полу.
Почти весь месяц я бродил по саратовским улицам, по набережной, и однажды на-ткнулся на небольшое здание в самом центре города, в котором находилось театраль-ное училище им. Слонова. И прочел на его дверях объявление о том, что в сентябре бу-дет происходить дополнительный набор на отделение – “Актер драматического теат-ра”. Что-то екнуло у меня внутри, в области сердца. Я вспомнил слова старой актрисы и понял, что это знак судьбы. Надо поступать.
Курс набирала замечательная в прошлом актриса саратовского ТЮЗа Надежда Дмитри-евна Шляпникова. Вторым педагогом был действующий режиссер того же театра Вла-димир Федосеев, очень похожий со своей бородой и шевелюрой на Карла Маркса. Я не был готов к поступлению, как того требовали правила. У меня не было программы, я понятия не имел, что такое этюд, никогда не читал К.С. Станиславского, не слышал про его систему. И очень благодарен за то, что Шляпникова отнеслась ко мне нестандартно. Она промучила меня часа три. Я прочел все, что помнил из поэзии и прозы, спел весь своей песенный репертуар, вплоть до каких-то сомнительных частушек, изобразил всех своих знакомых. Уже потом, где-то на курсе третьем педагог по сценической речи, присутствовавшая на вступительных экзаменах, рассказала мне, что на листке бумаги, на котором Шляпникова делала пометки по каждому абитуриенту, напротив моей фа-милии было написано одно слово – темнота. Что именно имела в виду Шляпникова, сегодня для меня уже неважно. Важно, что я поступил. И я был с ней согласен. Оказа-лось, что не русской, не зарубежной классики я толком не знаю. Не говоря уже о со-временной литературе. Порой я чувствовал себя первобытным человеком, когда мои однокурсники, уже имевшие за плечами высшее образование, обсуждали произведения Кафки, Маркеса, Набокова. Пришлось, стиснув зубы, отказаться от многих соблазнов и за четыре года учебы восполнить все пробелы в своем образовании.
Отступление литературное.
В качестве творческого задания мы должны были писать рассказы в стилистике того или иного автора… Чехова, Шукшина, Зощенко… Я это делал с особым удовольстви-ем. Педагог, преподававший нам все литературы сразу, и русскую, и советскую, и зару-бежную, Наталья Иннокентьевна Свищева, как-то прочитав мой очередной опус, сказа-ла: - Не бросай писать. Это твой хлеб на черный день. И как она оказалась права!
***
В 1981 году я окончил училище с единственной четверкой, все остальное было отлич-но, и поехал вместе со всем курсом в город Брянск открывать новый Театр Юного Зри-теля. Причем в дебютном спектакле этого театр по пьесе Б.Горбатова “Юность отцов” я играл одну из главных ролей, Степана Рябинина. До сих пор помню напутственные слова Н. Д. Шляпниковой: - “Помни, Паша, ты русский актер”.
Я не могу жаловаться на свою карьеру актера. Играл я много, роли были разные, каж-дый год мне повышали категорию, что добавляло к зарплате аж десять рублей. За одну из ролей стал даже лауреатом премии брянского комсомола. Но где-то к своему треть-ему театральному сезону я вдруг поймал себя на том, что начинаю ощущать то же са-мое, что ощущал когда-то за токарным станком… некоторую скуку. Мне хотелось большего, чем быть актером, пусть и хорошим, и выполнять то, что говорил мне ре-жиссер. Захотелось самому стать режиссером.
Отступление на историческую тему.
1982 год… Поздним вечером, после репетиции, мы с другом пешком возвращаемся из театра в актерское общежитие. Подобные вечерние прогулки после спектакля или ве-черней репетиции для нас стали уже привычными. И поэтому, когда нас вдруг остано-вил наряд милиции и стал расспрашивать, кто мы, откуда, почему, зачем, от кого и к кому, мы поняли, что-то произошло. И не ошиблись… На следующий день огромная страна узнала, что “осиротела”. Скончался Леонид Ильич Брежнев. Запахло перемена-ми. Перемен в жизни хотелось и мне.
***
Было несколько попыток поступить на режиссуру. Первый раз, в Москве, меня сразу развернули обратно, я должен был отработать два года после окончания училища. Во второй раз я сбежал с гастролей в Питер поступать к Товстоногову. Но дирекция театра пригрозила, что вычтет с меня через суд стоимость тех спектаклей с моим участием, на которые уже были проданы билеты. Пришлось вернуться. Может быть, и третья моя попытка не удалась бы, я вновь из-за гастролей опоздал на экзамены, но мне опять по-везло. В 1983 году режиссерский курс в Белорусском театрально-художественном ин-ституте, ныне Белорусская государственная академия искусств, набирала Лидия Алек-сеевна Монакова. Женщины, в отличие от нас, мужчин, не столь прямолинейны и кате-горичны при принятии решения. Она не сказала: - “Нет, опоздал!” Лишь предупреди-ла, что приемная комиссия по специальности через два часа заканчивает работу и ухо-дит в отпуск. Если я смогу убедить ее за оставшееся время, что имею право учиться режиссуре, то меня допустят к сдаче общеобразовательных дисциплин. Наверное, я очень хотел поступить, потому что мне удалось это сделать. В результате я поступил, а в 1988 году с отличием окончил отделение “Режиссура драмы”. Еще на четвертом кур-се я поставил свой первый спектакль в Могилевском драматическом театре, это была пьеса начинающего белорусского автора В. Ткачева “Приключения Конопухина”. А дипломным проектом стал спектакль, поставленный по пьесе Н. Коляды “Игра в фан-ты” на сцене Бобруйского театра драмы и комедии им. Дунина-Марцинкевича. Сюда же меня и распределили.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 24.02.2012, 01:04 | Сообщение # 28 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 12
Тоска по России
(окончание)
Я жил в кабинете главного режиссера, готовился там к репетициям, спал на раскладном кресле-кровати, у меня была электрическая плитка, на которой я готовил себе еду. А в бывшем актерском буфете жил тоже недавний выпускник нашего института, художник, с женой и ребенком. Мы ходили друг к другу в гости. Иногда по ночам, когда не спа-лось, я просто бродил по огромному зданию, как привидение. Так продолжалось при-мерно полгода. Я успел поставить еще один спектакль. Это был “Сын полка” по повес-ти В.Катаева. Жильем и не пахло. Кабинетная жизнь и роль ночного привидения мне надоели. Я добился права на свободный диплом и вернулся в Минск. Почти сразу же познакомился с молодым директором Брестского драмтеатра, и он пригласил меня на постановку. Этот спектакль стал моим последним в карьере театрального режиссера.
Конец 1989-го, начало 90-х… Перестройка, на горизонте маячит историческая встреча в Вискулях, Союз доживает последние месяцы. Телеящик для миллионов становится домашним идолом. Я безработный режиссер. А в детской редакции белорусского теле-видения объявляют конкурс на замещение вакантной должности режиссера. Подаю до-кументы и… получаю заветную работу. Театральная страничка в моей биографии оста-ется недописанной. Но я уверен, что временно.
Пришлось на ходу переучиваться. Режиссер на телевидении и в театре – профессии со-вершенно разные. Хотя и имеют общую основу. Я работал с удовольствием. Строил грандиозные творческие планы. Но после первой же большой постановочной работы, детского телеспектакля, в которой я задействовал одной только массовки человек две-сти, меня вызвало руководство редакции и голосом главного режиссера четко постави-ло на место: - Иванов, ты не Бондарчук, а мы не “Мосфильм”. Чтобы такого безобразия больше не повторялось. Кстати, это “безобразие” получила звание лауреата на по-следнем, наверное, всесоюзном конкурсе программ для детей и юношества в г. Пяти-горске. Это произошло уже после распада СССР.
В самом начале лихих 90-х случай свел меня с молодыми режиссером Юрием Бержиц-ким и актером Владимиром Янковским. Всем троим хотелось “замутить” что-нибудь грандиозное и творческое. Мы организовали свою кинокомпанию с непонятным и труднопроизносимым названием “ЮВЭПС”, которая базировалась на территории ки-ностудии “Беларусьфильм”, которая едва выживавшей в те годы. И начали снимать рекламу. Причем делали это с размахом, которому мог позавидовать Голливуд. Мы были первыми, были востребованы, нам нравилось то, что делаем, мы строили гран-диозные творческие планы на будущее. Но деньги разбивали и не такие союзы. Как только мы начали выяснять, кто сколько в нашем творческом союзе должен получать, он распался.
Отступление лирическое.
Золотая осень 1992 года. Вызывает к себе главный редактор. Надо ехать в Новополоцк, где проходит детский фестиваль искусств. Мне не хочется, но уже подписан приказ о командировке съемочной группы. В последний день, во время съемок церемонии на-граждения победителей фестиваля, сидя за режиссерским пультом в передвижной теле-визионной станции, вижу на мониторе, как на сцену поднимается молодая журналист-ка из газеты для вручения какого-то приза. Екает сердце. Требую у операторов, чтобы они показали мне ее с разных ракурсов. И влюбляюсь с первого взгляда. После съемок узнаю, в каком вагоне едет незнакомка. Меняю свое место в купе на место в ее плац-картном вагоне и знакомлюсь. Ее зовут Майя. Окончательно теряю голову и делаю ей предложение руки и сердца. Она в шоке. Мне к этому моменту почти 38, ей 24. Через месяц мы поженились. Еще через пять лет у нас родилась замечательная дочь. До сих пор мы вместе.
Я продолжаю работать на главном Белорусском телеканале, перейдя из детской редак-ции в редакцию программ для молодежи. Вскоре мне предлагают стать в ней главным режиссером. На первый план в те годы выходят такие новостные жанры, различные ток-шоу, музыкальные программы и трансляции спортивных состязаний. Процент ху-дожественного вещания близится к нулю. Профессия режиссера стремительно теряет свою актуальность. В один из дней я прихожу к выводу, что пора уходить. Но куда? Да и трудно сделать это психологически после стольких лет работы на ТВ.
***
2002 год. Я на перепутье. Вернуться в театр и начать все сначала? А не поздно ли? Или податься в свободные художники? А на что тогда кормить семью? И тут как добрая фея из сказки, на моем пути возникает Заслуженный деятель искусств, профессор, Лауреат государственной премии Забелло Владимир Павлович, он же основатель и заведующий кафедрой режиссуры кино и телевидения Белорусской государственной академии ис-кусств и, главное, очень мудрый человек. Именно он подсказывает мне, что есть еще один путь, учить других тому, что умею сам. Набрать курс будущих режиссеров теле-видения и стать его Художественным руководителем.
В 2007 я выпустил свой первый курс. 14 человек стали вполне успешными телевизион-ными режиссерами. Сейчас 2009, мой очередной курс учиться на третьем, а в следую-щем, в 2010 у меня будет уже третий набор. Совершенно не жалею, что ушел с телеви-дения. Вернее, я не ушел, я перешел на другие формы общения с ним. Я много пишу. Киносценарии, рассказы, статьи, очерки и… учебные пособия. Получил должность профессора. Меня как автора снимают и печатают. И я, не часто, но снимаю сам доку-ментальные фильмы, и даже иногда балуюсь рекламой. Вернулся через 20 лет к театру, написав несколько пьес. Одна из них, “Казнить нельзя помиловать…” вошла в 3 том этой антологии. Сейчас ее собирается ставить один из минских театров. Дочь Яна по-шла в 7 класс. Мы с ней друзья. Я часто рассказываю ей о тех местах, где успел побы-вать. И очень много о России. Ведь она тоже Иванова, но еще ни разу не была на роди-не отца. Хотя до нее, особенно на карте, рукой подать. И мы с ней обязательно побы-ваем и попутешествуем по ней, необъятной.
Отступление оптимистическое.
На переписи населения на вопрос: Твой родной язык? Дочь ответила – Русский! Хотя белорусский она тоже знает.
Отступление грустное.
Недавно в Мурманске и Североморске проходили съемки сериала о подводниках. Од-ним из автором сценария этого сериала был я, но меня туда не пустили. Потому что я и-но-стра-нец. А в Мурманске похоронена моя бабушка, мой отец, живет многочислен-ная родня.
Отступление веселое.
Москва. Идем с членами съемочной группы в штаб военно-морского флота России для консультации. Меня в здание не пускают как иностранца. Продюсер звонит кому-то. Вдруг вниз спускается с шумом адмирал с двумя большими звездочками на погонах и возмущенно спрашивает у часового. – Какой он иностранец? Ты посмотри, какая у него фамилия в паспорте! Разве может человек с такой фамилией быть в России иностран-цем? Пропустить под мою личную ответственность! И меня пропускают!
Я согласен с адмиралом. Этот сериал скоро покажут по одному из российских каналов. И когда в титрах будут читать и мою фамилию, ни у кого не возникнет мысли о том, что эта фамилия принадлежит иностранцу.
***
Разве может человек с фамилией ИВАНОВ быть в России иностранцем? На ИВАНО-ВЫХ Россия держится!
Минск 2009
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 24.02.2012, 01:11 | Сообщение # 29 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 13
В ресторане
Ни для кого не секрет, что в Москве огромное количество разнообразных ресторанов на любой вкус. Они буквально на каждом шагу и порой появляются в самых неожиданных местах, как например, во дворах старых домов на Пречистенке или рядом с музеем имени А.С.Пушкина, или в самом здании кинотеатра «Ударник»( причём появляется ресторан там, когда кинотеатр закрывают на реконструкцию)… да много где ещё их можно встретить.
В одном из многих ресторанов работал один из многих официантов, не очень аккуратный, но и не прям чтобы неприятный. Среднего возраста, среднего телосложения, он обслуживал первый, двенадцатый и девятнадцатый столики, при этом иногда принимая заказы с других столов. Для него ресторан был чем-то неприятным , уродливым местом, где он предпочитал изображать на лице безукоризненную вежливость для посетителей, при этом не испытывая ни малейшего уважения к ним.
Для посетителей же это место выглядело совершенно иначе. Для них ресторан казался чем-то романтичным и даже интимным, потому что в тускло освещенном помещении тихо играла спокойная музыка и разносился запах крепкого кофе и сигаретного дыма, а в головах сидящих невольно возникал образ блоковской Незнакомки, чарующей и обманывающей.
В этот тихий вечер ресторан был переполнен, однако переполненность помещения совершенно не чувствовалась благодаря хорошему кондиционированию и скорой работе официантов, которые молниеносно сновали туда и сюда между столиками, расположенными в шахматном порядке.
За первым столиком сидели двое влюблённых: женщина с тонкими чертами лица и мужчина с крупными скулами и большими тёмными глазами. За двенадцатым столиком расположились три подруги, и у одной из них, по всей видимости ,было день рожденье. За девятнадцатым столом сидела ещё одна парочка , почти такая же как и за первым столом, только через тридцать лет спустя: пожилой мужчина и его поседевшая отцветшая дама.
Наш официант очень внимательно следил за этими столиками, настолько внимательно, что начал подслушивать разговор трёх подруг:
-…и как же ты относишься к тому, что он предложил расстаться?- спросила одна, играя локоном волос.
- Ну как к этому вообще можно относиться?! Неприятно, когда тебе говорят, что больше не привлекаешь,- говорила шатенка, бешено жестикулируя худыми руками, - он ещё предложил остаться друзьями.
-Что?! Ни в коем случае не соглашайся!- перебила её третья девушка,- помните, когда мы с Виктором расставались, он тоже предложил мне дружбу, я тогда сглупила и согласилась. Дружба не вышла: мы несколько раз после расставания, как раз во время «дружбы», занимались любовью…естественно, его новая девушка была не в восторге от нашей связи. И пока я общалась с Виктором у меня никак не получалось найти кого-то ещё. Так что дружба после отношений – это тупик.
На некоторое время девушки замолчали и обратили своё внимание на стоящего рядом официанта, который ждал заказ. Он с улыбкой смотрел на трёх подруг, готовый предложить свои услуги.
-Бутылку шампанского и три яблочных штруделя.
Заказ был скромным, в отличие от события, по поводу которого собрались подруги. День рождения явно неудачный – думал официант. Хоть это было не его дело, но он сильно переживал за своих клиентов. Наверное, подслушивая ресторанные разговоры людей, которых обслуживал наш официант, он сближался с ними, несмотря на то, что говорил своим клиентам только « чего желаете», «скоро будет», «извините, ваш заказ немного задерживают», «пожалуйста» и «приятного аппетита», чаевые ему давали редко, поэтому и «спасибо» официант употреблял не часто.
Один столик был обслужен, но надо было ещё и других клиентов обслужить. Так что теперь наш официант начал следить за столиком номер один, где уютно расположилась парочка голубков. Мужчина похотливо смотрел на свою спутницу, а та в свою очередь томно вздыхала. По всему было видно, что они без ума друг от друга.
Официант подошёл к этому столику, чтобы принять заказ и совершенно случайно услышал об истинном положении этой парочки влюблённых.
Красивая женщина продолжала говорить, не заметив приближения официанта:
-…я знаю, знаю, что ты стараешься и что любишь меня, но и ты пойми меня, я же не могу каждую ночь приводить домой мужчину. Мама очень интересуется этим, в особенности твоими планами по поводу женитьбы на мне. И что я могу ей сказать? Что ты уже женат? Или что твоя любовница?- тут женщина всё-таки заметила нашего официанта и смущённо опустила взгляд на стол, понизив голос, а потом и вовсе замолчав.
Мужчина же отвел свой взгляд от женщины и посмотрел на официанта с явной благодарностью, что тот спас его от неприятного разговора. Вероятно, он не собирался разводиться со своей законной женой ради другой, которая так же хочет одеть на него кольцо.
- Здравствуйте. Вы уже готовы сделать заказ? – спросил вежливый официант.
-Да, - начал уверенным голосом мужчина, - салат «Цезарь», салат от шеф повара , ризотто и сливовое вино.
- Спасибо за заказ.- и он удалился на кухню.
Оставалось принять заказ у посетителей за последним, девятнадцатым столиком, который стоял в самом тёмном углу зала и где сидела пожилая пара. И здесь не обошлось без подслушанных реплик:
-…но почему же ты молчала? Мы вместе преодолеем твою болезнь! Разве рак не лечится?! – говорил пожилой мужчина, держа свою супругу за её трясущуюся руку.
-Врачи говорят, уже поздно. Остаётся только ждать…
Она так и не закончила – слезы помешали договорить, но всё, что она могла сказать, было и без того ясно – надежды нет. Из глаз мужчины выкатились две большие тяжёлые слезы. Они прожили счастливую жизнь вместе. Хотя и не слишком долгую.
Издали завидев официанта, женщина с серебряными нитями в волосах и с худыми руками крикнула: «мятный чай и рюмку коньяка».
Этот заказ официант принёс быстро, ведь у этих людей каждая секунда была на счету.
Вот она какая работа официанта: всё слышать и видеть, но не подавать вида, ощущать, но не чувствовать. У официанта должно быть каменное сердце, иначе каждый день приходя домой с работы ему придётся плакать.
Попытка
Очень важно, но и очень трудно, быть ясным.
Христос говорил, что он вынужден был учить людей притчами,
так как они «видя не видят и, слыша не слышат, и не разумеют».
Дейл Карнеги
Сегодня выдался на удивление погожий осенний вечер. Ещё одна городская улица, залитая ярким солнечным светом. Я завернула на неё. Между высоких полуразвалившихся домов была зажата узкая лента асфальтной дороги. От нагретого солнцем асфальта исходило приятное тепло, и казалось, что дорога вот- вот расплавиться, растечётся и превратиться в реку. Тем временем окна, выходящие на эту сторону, были завешены и угрожали своей всевидящей пустотой.
Редкие прохожие не обращали на меня внимания, да и я не собиралась дотошно изучать их. Я задумалась, начала копаться у себя в голове.
Королева, она же когда-то сказала, чтобы спасти от постепенного исчезновения Пергаторий я должна изменить свой мир. Перевернуть всё с ног на голову. Только как и что я должна делать, она забыла объяснить. Мир людей надо изменить к лучшему – это бесспорно. Только вот как можно изменить что-то, что веками росло в наших головах? То, что неоспоримо и естественно для нас ?
Выходит, ни меня, ни кого-либо из взрослых уже нельзя изменить : слишком сильно мы прилипли к веками устанавливавшимся правилам, рассказанным нам родителями. Однако мы можем воспитать своих детей иначе, заставить их мыслить по-другому, думать иначе, чем думаем мы сами. И когда-нибудь человеческий род, проходя поколение за поколением превратиться в идеальную, превосходную расу чистых и добрых умов. Неужели, мы действительно когда-нибудь сможем достичь гармонию, постепенно отсеивая скверноту с помощью воспитания ?
Такое далёкое для одной человеческой жизни будущее, оно пугает. Разве стоит начинать то, окончание чего ты уже никогда не увидишь? Я не исключение, я тоже боялась предвидеть , зная, что никогда не смогу ни ошибиться, ни утвердиться в своих прогнозах…
Спасибо, тому распахнувшемуся окну, из которого на дорогу вылетел горшок с цветком. Громкий удар горшка о твёрдое покрытие асфальта прямо под ногами вывел меня из мысленного оцепенения. Глиняные черепки на дороге переключили моё внимание, заставляя думать о погибшем растении и о том, как оно оказалось на земле. Поднимая голову вверх, я заметила быстро закрывающееся окно на пятом этаже сумеречного дома. Кто-то явно следил за мной. Я остановилась, чтобы попытаться поймать ещё какое-нибудь движение за этим злосчастным окном. Ничего. Как будто это был вовсе не человек, а бестелесное приведение, желающее напугать прохожих своими выходками. Больше ждать было нечего. Тот, кто наблюдал из окна, очевидно, спрятался вглубь комнаты. Я пошла дальше, ускоряя шаг. Другая, широкая дорога манила меня своим простором и свободой. Хотелось, как можно скорее, пройти этот лабиринт между домов, в котором даже дышать было труднее, чем на широкой улице.
Когда я почти до конца прошла маленькую улочку, то самое место, где она вклинивалась в большую дорогу, оно показалось мне знакомым. Где же я могла его видеть?... Этой дорогой я шла первый раз. Откуда взялось это дэжавю?
Я судорожно пыталась вспомнить, где ещё я могла видеть эту улицу. Только вот в голову ничего не приходило. Наверное, мне показалось. Безлюдная улица с обшарпанными домами, ещё и цветок из окна выпал – я просто испугалась. Но нет, не могут же мои глаза обманывать меня. Я точно знаю, что где-то уже видела это место. Возможно, я здесь никогда не была, но на фотографии или картине… Картине! Вспомнила, я видела эту улицу на картине, которая висит во дворце у королевы в Пергатории. На той огромной картине были те же самые дома и тот же самый фонарь, правда на картине была ночь, а сейчас день, но в остальном всё совпадает.
Некоторое время я стояла в раздумье. Нет, с меня хватит мистики. Надо двигаться дальше, идти дальше. Мне определённо не нравилось происходящее: все эти пугающие сходства. Пергаторий должен оставаться в пределах своего мира, мира фантазии, но не больше. Иначе я сойду с ума от шквала необъяснимых совпадений и случаев.
Наконец-то я вышла на широкую улицу. Жизнь кипела и бурлила, как варево в котле ведьмы. Всё шло своим чередом: ни чёрных кошек, ни домов с картин и падающих цветов. Хотя и тут не обошлось без происшествий...
На дороге случилась авария. Толпа народу окружила разбитый автомобиль, репортёры, люди с канала новостей – все были здесь. И почему мой вечер не может пройти спокойно?
Я втиснулась в ревущую толпу, пробираясь вглубь. Мне хотелось разобраться в том, что случилось. Кто погиб?
Оказалось, что среди груды мусора, оставшейся от машины, лежал мёртвый депутат, Чип Стофф. Он являлся одним из самых знаменитых борцов за народ.
Рядом со мной стояла съёмочная группа. Прямой эфир с места событий. Девушка что-то бубнила в камеру, держа в руках микрофон. Оператор пытался снять как можно больше, хотел успеть запечатлить, как достают тело из машины. Были и ещё какие-то люди, замешанные в этой жестокой съёмке. Неожиданно меня осенила идея. Я знаю, как залезть в головы людей! Конечно же, с помощью телевизора. Мне необходимо попасть в этот эфир, тогда мои слова услышат миллионы.
В чёрной сумке, висевшей на плече у оператора, я увидела невостребованный микрофон. Не долго думая, схватила его и, растолкав стоящих рядом, втиснулась на место девушки-диктора. Теперь говорила я.
-Здравствуйте. Я Сэм.- Глубокий вдох, и… начинаю проповедь.- Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, как изменить мир? Думаю, да…а задумывались ли вы, почему люди бояться друг друга? Скорее всего, нет. Хотя проблема кроется именно в этом.
Это болезнь. Это вирус. Мы боимся друг друга, незнакомые люди, кажутся нам враждебно настроенными, хотя боятся нас так же, как и мы их.
Почему мы боимся других людей, а себя – нет? Ответ очень прост: мы боимся всего непонятного, а другой человек для нас – тайна, загадка, мы не можем проникнуть к нему в голову, прочесть его мысли. Вот почему мы боимся друг друга, хотя опасаться себя было бы гораздо правильней.
Разве может хоть один человек с уверенностью сказать, что изучил себя до конца? Нет. Ни один. И всё же проще проникнуть в себя, чем в другого… а Бог может проникнуть в каждого из нас. Поэтому любовь Бога к людям можно охарактеризовать, как любовь к самому себе, ведь человек- частица Бога.
Значит, чтобы победить движущий нами страх, мы должны научиться любить. Только не кого-то одного, а всё человечество и каждого человека в отдельности. Любить не пошлой алчущей любовью, а духовно. Только так мы сможем приблизиться к Богу.
Всеобъемлющая любовь может стать высшей человеческой целью и смыслом жизни каждого отдельно взятого человека.
Да, нам трудно перевоспитать себя, ведь мы привыкли бояться. Человек веками боялся…
Мы боимся, что паренёк в джинсовой куртке, которому мы улыбнёмся сегодня на людной улице, завтра в тёмном переулке может убить нас ради ста долларов и дешёвого мобильного телефона в заднем кармане. Не отрицаю, мне тоже страшно… только невозможно вечно жить с этим страхом. Ведь этот же паренёк в джинсовке может завтра догнать вас в тёмном переулке для того чтобы вернуть тот самый телефон, выпавший из вашего заднего кармана.
Знать что-либо наперёд невозможно, как и вечно бояться людей.
Чтобы изменить мир нам надо начать с себя. Сначала мы будем менять свои взгляды, передавать их нашим детям. Те, в свою очередь, обучат своих детей, и когда-нибудь человеческая раса, проходя поколение за поколением, очистится. Тогда человек воспарит и станет немного ближе к Богу.
Я закончила. Теперь все смотрели на меня, оператор снимал. Почему –то, пока я говорила, люди вокруг молчали, никто не пытался меня остановить или перебить. Они до сих пор молчали…
Труп давно уже вынесли из машины, а я вышла из толпы, но люди продолжали стоять. Неужели, мои слова зацепили?
Вера зажглась внутри меня огненным факелом, освещая нутро. Я хотела верить, что всё удалось: люди заменят любовью свою боязнь и будут воспитывать детей, которые будут любить людей, не зная нашего страха.
Как всегда после активной мыслительной деятельности наступило опустошение. Я всё сказала, больше мне нечего добавить, по крайней мере сейчас.
Опустив голову, я тяжело тащила своё опустевшее тело по улице. Больше я не смотрела по сторонам и не обращала ни на что внимания. Единственным моим желанием было поскорее добраться домой и включить телевизор. Мне необходимо было узнать, как люди отреагировали на мой поступок, а узнать об этом я могла только из новостей. После того как я ушла с места происшествий, я ни разу не обернулась назад, так что не могу сказать, как долго услышавшие меня люди были в недоумении.
Не стоило лезть в камеру со своими умозаключениями. Зря я так сделала… меня терзали сомнения. Что если я ошиблась? Что если я не права? До того, как произнесла вслух, я была уверена в своих идеях, а когда сказала, когда поделилась ими с людьми, на меня нахлынули сомнения. Почему так?
Наконец-то я дошла до дома. С небольшой надеждой я позвонила в дверь: надеялась, что Роза окажется дома.
Ничего не вышло. Дверь продолжала оставаться закрытой, открывать мне явно никто не собирался. Что ж надо найти ключи и самой впустить себя в дом.
Дома меня ждал… никто. Не разуваясь, я прошла в комнату и включила телевизор. Всё шло своим чередом: переключая каналы, я не обнаружила ничего из ряда вон выходящего. Никаких изменений в мире не произошло после моей речи.
Репортаж, в который я попала, даже не показали. Не может быть! Это же была прямая трансляция…или нет? Видимо, нет. Значит, меня вырезали.
Ничего не вышло. Попытка изменить мир провалилась.
Тело обмякло, и я свалилась на пол, не в силах пересилить собственную беспомощность. Я снова почувствовала себя шестимесячным ребёнком, который уже что-то понимает, но всё ещё не может придумать, как самостоятельно взять игрушку с верхней полки.
Нет, хватит. Я не должна так поступать, не должна сокрушаться о неудачах. Я должна жить дальше, двигаться дальше, а не валяться трупом на холодном полу. Что было, то прошло; я уже не могу исправить прошлого, как и не могу узнать будущее. Остаётся только жить сегодняшним днём, думать, как закончить сегодняшний день, а не как начать завтрашний,- с этими мыслями я встала и занялась обычными повседневными делами. И знаете, что самое странное, за работой я совершенно забыла о постигнувшей меня неудаче ,и даже почувствовала себя почти счастливой.
Так и закончился мой день. Я забыла.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 24.02.2012, 01:12 | Сообщение # 30 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 13
продолжение
Ода друзьям
Просыпаться в воскресенье было невероятно сложно. Как человек, реагирующий на природу, я вообще не могла открыть глаза из-за дождя. Так бы и осталась наверно лежать до полудня, если бы не сильные муки совести о том, сколько полезных вещей я могла бы сделать за то время, пока лежу. Как известно, против совести не пойдёшь, так что пришлось набраться мужества и встать. Всё-таки если бы не совесть, то мир определённо не смог бы существовать, была бы вседозволенность, как после ницшевских слов «Бог умер»… и было бы уже совершенно не важно, что «это мы его убили».
Итак , пол дела было сделано – я встала. Минут пять стояла перед зеркалом и зачем-то думала о Золушке, опять совесть мучила: я тут стою и рассуждаю о всякой ерунде, а белокурая красавица из сказки убирается, ну или должна была убираться… в общем, на месте она точно не стояла часами. Всё, вот теперь-то я точно созрела для того, что бы сделать что-то полезное.
Пошла, схватилась за телефон – никто не звонил, сообщений тоже нет. Вот так всегда, звонят либо когда меньше всего этого ждёшь, причём обычно, когда я в туалете; либо вообще не звонят. Ну и наплевать, позвоню кому-нибудь сама. Что бы не выбирать, кому звонить, долго, я набрала последний исходящий номер, кажется номер Эммы. И действительно, после омерзительных гудков я услышала сонный голос Эммы, видимо, не одна я не могла проснуться в это воскресенье.
Мы договорились встретиться на Театральной в одиннадцать. Позавтракаем вместе в каком-нибудь пафосном ресторанчике или зайдём в уютное кафе, что бы встретиться со своим утренним круасаном и чашечкой горячего сладкого кофе, больше похожего на горячий шоколад или детское какао из порошка.
Для такого события не грех было одеть единственные в моём гардеробе туфельки от Лобутена и недорогое платье в по-летнему весёлый цветочек. В конце концов июнь месяц!
Эмма была как всегда великолепна, с длинными золотыми волосами и в благородно-вишнёвом летнем платье (дизайнера не знаю). Поверьте, если бы я была мужчиной, то обязательно женилась бы на ней. Такую красоту не могли испортить даже роды тройняшек!
Найдя , как и предполагалось, небольшую кофейню с живописным видом на какой-то переулок Москвы, мы уселись за столик на улице и заказали свой недешёвый завтрак. Иногда же хочется побаловать себя, пусть и не всегда теми вещами, которые тебе по карману. Зато как было приятно рядом с прекрасной Эммой ощутить себя такой же прекрасной и такой же богатой. Всё равно каждому хочется почувствовать свою важность в этом мире, и конечно же я не исключение, мне тоже хотелось прикоснуться к кругу элиты. Сидя там с подругой, я ощущала себя, точнее было бы сказать, я играла роль беззаботной дочери магната. Кстати, думаю, у меня неплохо получалось, даже жесты и интонация голоса изменились.
Небо прояснилось, и дождь давно закончился, а после дождя кофе кажется ещё вкуснее, особенно в хорошей компании. Солнце приятно гладило по ногам, и так же приятно было ловить на себе взгляды прохожих, которые наверняка думали: « как бы мне хотелось тоже оказаться за столиком с этими красавицами и выпить чашечку горячего кофе». Но, увы, утренние изыски доступны не всем, да и я отнюдь не часто позволяю себе такую роскошь. Это сегодня дождливое воскресенье и я не могла проснуться…- почему-то очень хотелось оправдываться перед миром за своё счастье, как за что-то грешное и неправильное. Но разве быть счастливым неправильно? Мы же вроде бы все только к этому и стремимся, а потом почему-то ощущаемся себя виноватыми: « я счастлив, а другие то – нет» . Хотя откуда нам известно, может и другие люди счастливы ничуть не меньше нашего, просто мы об этом не знаем…
И не думайте, что если я так много рассуждаю, то мы с Эммой ни о чём не говорим. Как можно не говорить за завтраком, когда ты завтракаешь не одни?! Мы обсуждали туфли, сумки, новые дизайнерские коллекции, журналы и даже книги, в общем всё, что может волновать женщину. Самое интересное, я прекрасно понимала, что не смогу себе позволить новую сумочку от Ив Сан Лорана за пятьдесят тысяч, пока её не выставят на распродажу, но говоря об этой вещи, я уже как будто обладала ей. Так что куплю я что-нибудь из последней коллекции или нет, в мыслях у меня всё это уже было.
После завтрака с Эммой я вернулась домой, словно вошла в келью. Мебель, стены – всё казалось невероятно убогим после кофейни с плетёными уличными креслами, на которых были разбросаны золотые подушки. Разговоры о дорогих вещах определённо оставили свой след, хотя, с другой стороны, не всё дорогое – хорошее.
Осталась также и другая проблема: стрелка часов показывала на красиво изогнутую двойку, а я так и не сделала ни одного полезного дела. Над этим, пожалуй, стоило задуматься. Надо было срочно придумать что-то ещё…
Однако судьба подготовила мне неожиданный подарок: позвонила подруга, Люба, сказала, что приезжает в Москву и надо непременно встретиться. Мы не виделись больше месяца, и я не смогла отказать…в конце концов мы же подруги и провели вместе множество незабываемых часов.
Час на сборы и путешествие в московском метро на другой конец города – это стоило того, чтобы увидеть Любовь. Пока ехала по зелёной ветке, чуть было не заснула: вагон мерно покачивало, будто специально, что бы убаюкать пассажиров. С другой стороны воскресное метро, тем более его конечные станции, пустовало, так что вагон почти на протяжении всего пути был пустым, и это меня пугало.
Зато как приятно было выйти из вагона и увидеть улыбающуюся подругу, которая просто сияла от счастья! Обнялись, поцеловались, наговорили друг другу кучу комплиментов о том, что изменились в лучшую сторону, похорошели и вообще замечательно выглядим. Очевидное враньё, но зато настроение поднимает. После бурного приветствия решили, что надо скорее уезжать с конечной станции куда-нибудь в центр и искать там недорогое место для посиделок .
Вышли из метро, было солнечно, но ветер дул холодный, так что волосы путались и поднимались вверх, создавая странные причёски. Сначала говорили о том, что видели: здания, люди, надписи на рекламных щитах, погода. Потом дошли до более личного: Люба рассказывала о перепалках с родителями и о весёлых праздниках, на которых вечно кто-то напивался до чёртиков. Я слушала и не знала, что сказать: давно не пила, давно не ругалась с родителями, поэтому говорила о том, что первое приходило в голову, а в голову мне приходило многое…
Мы шли, шли куда-то, на самом деле всего лишь создавали иллюзию движения. Почему-то было грустно, наверно, потому что долго не виделись , наверно, потому что многое произошло у каждой без участия другой, хотя прошлое нас роднило, но постепенно общие воспоминания превращались в затёртые винтажные открытки из другой страны. Я улыбалась, несмотря на то, что было грустно. Подумаешь, изменились, наверняка, у нас появилось нечто общее в другом.
Когда замёрзли, Люба догадалась зайти в общепит. После утреннего кафе это заведение казалось не просто вульгарным, но омерзительным с прыщавыми кассирами и вонью протухших котлет и пережаренного масла. С другой стороны, бесплатный туалет всегда привлекателен во время прогулки…
Напились кофе, от которого воняет изо рта, и пошли дальше бродить по Москве. Честно говоря, даже не знаю по каким улицам мы ходили и какая станция метро была рядом. Когда устанем, всегда можно найти что-нибудь, что сможет доставить нас до дома.
Ещё долго рассказывали друг другу «свежие сплетни» и весёлые истории, а потом Люба заговорщически на меня посмотрела и тихо-тихо сказала, что не просто так взяла с собой большую сумку. Подруга привезла с собой бутылку шампанского, «что б веселей гулять было».
Быстро открыли, быстро распили… Люба была в ударе, как всегда начала громко говорить и петь.
Гуляли до темноты, не скажу, что было безумно весело, но я соскучилась по своей подруге…Не хватало мне её особенности.
Домой пришла поздно, только после того как посадила Любу на автобус до её подмосковного дома, проводила как самый настоящий кавалер. Совесть снова не давала покоя, но о полезных делах на этот день можно было забыть. Хотя… разве встреча с друзьями не является самым что ни на есть полезным и нужным делом?
Ночевать одной не хотелось, в пустой квартире было пусто и от этого жутко. Несмотря на то, что на улице было темно, я позвонила подруге, которая живёт недалеко от меня. Саша. Пожалуй, самая женственная из всех моих подруг, вопреки своему мужественному имени. Да, ещё она рыжая и живёт на первом этаже в старой пятиэтажке. Однако в её маленькой квартирке мне было гораздо уютней чем у себя дома.
Подруга с радостью согласилась приютить меня на ночь, даже не пришлось придумывать никаких предлогов вроде: « мне нужна помощь, соседи затопили квартиру и податься некуда» или «я потеряла ключи от квартиры и не могу попасть внутрь, а ночевать под дверью не хочется». Короче говоря, я сказала Саше правду, что не хочу ночевать в своей квартире. Зная мои странности, подруга восприняла моё заявление безболезненно.
Естественно в десять ложиться мы не собирались…проговорили до двух часов ночи. Надев ночную рубашку я посмотрела на своё отражение в зеркале – испугалась. Почему человек боится одного и отважно идёт навстречу другому? Необъяснимо, неправда ли? Не понравилось собственное отражение в зеркале – глупость и только, чего же тут бояться. Но нет, больше я к этому зеркалу подойти не рискнула, а ведь всё дело в том, что мне показалось, будто всё лицо веснушками обсыпало. Да, даже если и так, что в этом страшного? Если бы кто-нибудь спросил, я бы не ответила, потому что и сама толком не понимала причины своего страха. Или вот это наваждение – переночевать у подруги, откуда оно взялось?
Сон, целительный сон, где же ты был? С кем ты провёл ту тёмную ночь? Несмотря на то, что я приехала к подруге, мне хотелось спать. Пожалуй, у каждого бывает такое состояние, когда хочется спать под чьей-то защитой, в чьей-то постели, в ту ночь у меня было именно такое желание. Может это всего лишь боязнь одиночества?..но я не чувствовала себя ни тогда, ни теперь ни забытой, ни брошенной. Однако, несмотря на то что мне очень хотелось спать, я никак не могла окунуться в мир сновидений. Я ждала сон, как ждут дождь в засуху, и не могла уснуть: всё о чём-то думала, думала… и Саше заснуть не давала, то и дело пинала её в бок и что-то спрашивала. Думаю, больше она мне не позволит остаться у неё на ночь. Ну и пусть, найду себе мужа, хотя нет, лучше заведу собаку или кошку, что бы дома у меня не было пусто как в магазине после распродажи, когда старые товары распроданы, а новые ещё не завезены.
Заснула я поздно, зато проснулась рано: в пять утра я была уже одета и пила чай на кухне у подруги. Саша спала. Я не стала её будить, потому что будить кого-то, тем более так рано, жестоко.
Чаепитие – приятное занятие, но такое бессмысленное! Если пьёшь чай с кем-то, то обязательно потратишь много времени на пустые разговоры с притязанием на философские, либо будешь рассказывать или слушать о «новеньком» в жизни. Если же пьёшь чай один, что ещё хуже, то непременно о чём-нибудь задумаешься, и это что-нибудь будет казаться невероятно важным, таким важным, что если ты об этом не подумаешь, то не сможешь жить дальше. В конце концов, чай допит и мысли истощены, ты встаёшь и живёшь дальше, а то, о чём ты так долго думал, оказывается совершенно неважным. Время потрачено зря. Так и я, сидела и пила чай в одиночестве, думая о том, почему я решила проснуться именно с Сашей и выпить чаю именно на её кухне, а не сразу ехать домой. Допив свою большую чашку, я приклеила жёлтый стикер на Сашин шкаф, что бы когда она проснётся, сразу увидела моё сообщение. Написала: « Спасибо за гостеприимство, я уехала домой. Хорошего дня». По-моему, вполне приличное сообщение.
В шесть утра я была уже дома и набирала телефонный номер Максима. Конечно же любой скажет, что звонить кому-либо в шесть утра – неприлично, но здесь особый случай. Максим просыпается в три часа утра. Нет, не потому что рано ложиться спать или ему надо к четырём на работу, просто у него такая особенность организма. Все его друзья об этом знают, и поэтому если кто-то рано просыпается и хочет приятно провести время, звонят Максиму. Главной целью жизни Максима было приносить людям радость, и , будьте уверенны, он с успехом с ней справлялся.
Я вспомнила, что сегодняшний понедельник был выходным, в связи с каким-то там праздником. Самое интересное, что название праздника и чему этот праздник посвящён я не знала. Так что мы с Максимом договорились встретиться и погулять вместе. К сожалению, встретились мы только в семь утра, и рассвет мне пришлось встречать в одиночестве, а ведь так приятно обсудить с кем-нибудь красоту алеющего неба…
Как всегда Максим был одет безукоризненно и улыбался. Вот, дурачок, всё время улыбаться…мы бродили по улицам, я ему что-то рассказывала, а Максим внимательно слушал и комментировал. Наконец мы дошли до того момента, когда говориться важное, главное, то, что по-настоящему тревожит и волнует. Я говорила о пользе, о своей бесполезности, о времени, потраченном на увеселительные прогулки и посиделки в кафе и кино. Максим сказал, что все мы такие и волноваться тут не о чем: «это проблема века, мы стали эгоистичными гедонистами». Его слова меня почему-то успокоили, хотя ничего хорошего в них не было. Так всегда: обсудишь проблему с кем-нибудь, и она уже не кажется такой уж страшной и нерешаемой, а если в конце кто-то добавит «относись к этому философски», то все проблемы вообще покажутся чепухой. Например, будет завтра война, а кто-нибудь скажет «относись к этому философски», и сразу кажется : «подумаешь война, в течение всей истории кто-нибудь с кем-нибудь воевал. С каждым может случиться. Да и вообще, человек так мал в сравнении с мирозданием…» и понеслись мысли умоляющие роль собственной жизни. Вот так и решаются важные проблемы – относись к этому философски.
Когда проблемы были решены и от ходьбы заболели ноги, я вдруг осознала, что всегда первой звоню Максиму. Почему? Спросила. А этот дурачок ответил, что если ему не звонят, значит он не нужен, зачем же ему в таком случае навязывать кому-то своё общество. Да, раньше я тоже так думала, и сама же переживала, что никто не звонит. На самом же деле каждый ведь немного согласен с Максимом , вот все и перестают звонить друг другу: каждый ждёт, что ему позвонят, а сам ещё и телефон отключит, чтобы не навязываться.
Я попросила друга, что бы он тоже мне звонил, в конце концов я же наверняка нужна ему, хотя бы иногда! Потом Максим очень долго смотрел на меня, а мы всё сидели и сидели…я тогда ужасно испугалась, что он может испортить встречу, было в его глазах что-то недоброе, казалось, он вот-вот скажет те самые, страшные слова «я люблю тебя»…Но нет, Максим ничего не сказал, и мы благополучно разошлись каждый в свою камеру, в свой пустой дом.
Дома мне ужасно захотелось шоколада и приобщения к «ложным духовным ценностям», например, фильм какой-нибудь посмотреть или посетить выставку. Знаете, бывает такое чувство, когда хочется насладиться прекрасным, может быть, даже не до конца понимая его. Мне хотелось посмотреть прекрасные картины великих мастеров не с тем, чтобы размышлять о вечных вопросах, но с тем, чтобы преклониться пред их мастерством. Не терзая свою душу, мне хотелось посмотреть на знаменитые картины как на какие-нибудь книжне иллюстрации.
Наевшись шоколада так, чтобы потом долго мучила совесть, я начала искать номер такого человека, который вечно свободен и всегда готов посетить культурное мероприятие…долго искать не пришлось – номер Оксаны был выделен розовым маркером в моей телефонной книге.
Как я и предполагала, она была свободна и с радостью согласилась посетить со мной выставку передвижников в Третьяковской галерее.
В картинной галерее было пусто и тихо. Картины, висящие на стенах вместо обоев, жили своими отдельными жизнями, и только старушки-надсмотрщицы, сидящие как манекены на стульях в углах залов, напоминали о реальном мире и о реальной жизни. Мне нравилось нюхать запах старой краски и смотреть на грачей и Иисуса в пустыне. Думаю, сути картин я не понимала, но быть среди них мне определённо нравилось. Всегда интересно придумать свою историю для чужой картинки.
Мы поднимались по лестницам, шли по коридорам и залам, и повсюду были картины. Оксана зачем-то взяла меня за руку. От пристальных взглядов портретов мороз пробегал по коже. Как только старушки-надсмотрщицы могут здесь работать? Целый день с чужими, враждебными и не очень людьми разных эпох и сословий… я бы не смогла, точно с ума сошла бы!
От преодоления множества залов и долгого стояния перед множеством картин у нас заболели ноги и искусство надоело, хотелось ещё шоколада и выпить чего-нибудь крепкого. С Оксаной я попрощалась в метро: и снова я поехала к себе, а она – к себе.
Был вечер понедельника. Праздник. Я сидела на маленькой кухоньке в своей маленькой квартирке и пила горячий шоколад. Меня снова мучила совесть и снова я собиралась совершить что-нибудь полезное, но мне хотелось спать, я устала. Самое ужасное, в глубине души я прекрасно понимала, что абсолютно бесполезна для этого мира. Если бы мне действительно хотелось совершить нечто достойное, то я бы это давно уже сделала. Всё, всё, что я делала, было бегством от того, самого главного, что я должна была совершить…
|
| |
| |
|
