с английского

Луи Макнис   (1907-1963)

Снег

Внезапно в комнате великолепье, в
разверстое окно
Метало снег,  и сказочные розы ему наперекор
Тихи,  согласны и несовместимы:
Мир неожиданней, чем мнится нам.

Мир безумней, значительно, чем мы
привыкли думать,
Непоправимо безчисленней. Я чищу и
делю на дольки
Мандарин, я сплевываю косточки и
чую
Опьяненье от невозможной разности
вещей.

И языки бурлящего огня на мир
клокочут
Веселей  и злей, чем ты предполагал
И на вкус, и на глаз, и на слух, и
на ощупь
ладони―
Что-то кроме стекла между снегом и
розой  есть в оконном
проёме.


Бокал для бренди 

Дай это ощутить его рукам еще хоть раз―
Мгновенье удержать, словно бокал
для бренди
В пустой столовой сидя одному…
Из люстр снег пошел,
Сыплет крупно между графинами и
ножками столов,
Занес совсем проем вращающейся
двери.
Последний гость, как кукла,
Оставленная чревовещателем, уставившись
перед собой, молит:
«Дай это ощутить моим рукам еще
хоть раз».



Свет солнечный над садом 

Свет солнечный над садом
Застыл, сойдя на нет,
Бегут, бегут мгновенья
Из золотых тенет,
Все сказано уже,
И умолять―не надо.

Летит свобода наша
К пределу своему;
Нам, покорившим землю,
Сонеты ни к чему.
И скоро, милый друг,
Нам не до танцев станет.

Привольно было в небе―
Лишь звук колоколов,
Теперь железо злое
Трубит в сто голосов:
Земли не избежать,
Мы гибнем, Клеопатра,

Не вымолив прощенья,
Застынув изнутри,
Но рады быть с тобою
Под небом грозовым,
И благодарны за
Свет солнечный над садом.


БениХасан 

На Ниле до меня дошло: мой паспорт лжёт,
Седого мнит брюнетом зря. А
сверху,  с  бурого холма
Ряды гробниц, ряды бойниц все
смотрят, смотрят на меня,
Как зверя мертвого глаза из
вытекших давно глазниц,
Из клетки вечности, глаза,
глядящие поверх
Границ сегодняшнего дня, и
устремлённые туда
C прищуром каменного льва, где не
они мертвы, а я.

Уэлдон Киз

1926

Мигнул фонарик над крыльцом,
Ноябрь, мертвую листву
Свалили в кучи, на ветру
Скрипят качели. В стороне
Играет  граммофон «Джа-да».

Восходит рыжая луна. Чуть
Различима,  мне видна судьба соседей,
И война, та, что еще не началась,
И Р. (потом  сойдет с ума), и Б. (его
Пятнадцать лет спустя зарежут в
Óмахе). Тогда

Я их совсем не знал.
Мой пес  скребется у дверей,
И я опять хочу туда, где только
что волшебный луч
Немых героев оживлял. И мне пока
двенадцать лет.
Мигнул фонарик над крыльцом.

За углом

За углом всегда было море. Наше
детство, Из сандалий своих высыпая песок по дороге домой,
Уже знало, чтo прежде всего там осталось, кроме
Водорослей, чтобы кидаться и заката, чтобы глазеть. Став постарше,
Мы и наши телячьи любови жаждали уединенья где-нибудь
Там, за углом, где Ксенофонт обожженный, последний парсанг
Миновав, понял, что дома, а Колумб ужаснулся, что―нет,
И в Писании сказано, что этого больше не будет. За
Тем самым углом, ни на что не взирая, всегда будет царство,
Чьи хребты истончают бессчетные выплески брызг,
Анархическая демократия, всем дарующая искупительное
Гражданство, о которой мы помним, как помним о том человеке,
Чья ладонь наготове была и капкан разложить, и качать
Колыбель; кого вспоминаем, пока льется песок на  ковер,
Иль ракушка печально шумит, или ветер из-за угла
Веет запахом водорослей, соленым на вкус, иль волна,
Обращенная в сталь под луной, мою память буравит на горе.
За углом будет―раньше ли, позже ли―море.

 Вариация на тему Гераклита

Пока книги на полках выворачивают из себя
Заглавия прямо в пространство, и палас
Улетает в Аравию вместе ли с местом,  где был я―
То есть, где меня по порогам несло―когда расписался 
В строке, что немедленно зыбью пошла растворившимся тут же пером,
И не в кресле ли сидя―в креслолете из кресла―
В которое сел я, когда, мне казалось, решился, 
А что до лампы обычной, так она все вальсирует вдаль
По неохватному Гангу, где ничто не обычно,
И огни возжены лишь затем, чтобы
их потопить вопреки и во славу неведомой
Темной богини. Нет, что бы ты ни сказал,
Воскресение предполагает истление, может быть, некрасиво,
И неверно, и непонятно не быть неподвижным,
Но зато ваших правил скользкая
слизь не настигнет того, что скользит    так  легко,
Вы, кто советует мне не то и не вовремя,
Ваш мне не нужен совет,
Не утруждайтесь стремлением в этой комнате меня уловить,
Ускользая от вас вместе с комнатой, я скажу вам так:
Дважды в одну комнату хода нет.


Разрешение на осмотр 

 Дом был большой, пустой; 
В зарослях двор;
Мы прежде бывали там,
Но в памяти, давшей сбой на подходе 
К потрескавшимся дверям 
Всё пока еще мёртво; 
Кустарник мокрит, тайник
С перегноем снов; флюгер
Блёклый, виляя за ветром сонным,
Осеняет пустой денник, 

И мечтаний сонму
Не расцвести; над оградой сада.
Груши ветви порвали петли 
Из гнилой бечевы; мечтания
Мыльный пузырь расцвел,
Задрожал, лопнул в снулом
Воздухе―был, нет ли? 
Звонка шнур некому дернуть;
И здесь всё самоза себя 
Говорит, что смертельно больнó:


И был мир закрыт,
И оставался закрыт, но
Вдруг сердитое дерево
Встрепенётся как сеттер,
Отряхивающий мокрый мех,
И поверх строя строгого 
Лип кавалькадой
Надвинутся тучи, точно крик
Возвышаясь. Где-то совсем
Близко невидимая
Фыркнет лошадь,
И все занавески вылетят
Вон из окон; и мир открыт вновь.

Харон

Ладонь кондуктора черна от сдачи: 
Сохраняйте билеты, сказал он, контролер
Недоверчив до помраченья, и сверяйтесь 
С меркнущей картой. Мы тронулись через Лондон,
Сквозь стекло мы видели голубей, но нам 
Не расслышать было их болтовни о войне, видели
Надрывающегося пса, но знать не могли, 
Что лай его был свербящ, как крик петуха, 
Салон всё трясло, напористый
Сброд без лиц на всех остановках
Толпился, салон всё трясло, бесконечность
Хвастала нам чередой фонарей
И потом мы увидели Темзу и все
Обрушенные мосты на ней и на той стороне
Лишь туман, и кондуктор сказал нам:
Приехали, вот и всё. Дальше―только на лодке
Faut de meux. Вспыхнул фонарь,
И лодочник был точь-в-точь, как Вергилий
И Данте видали его. Он взглянул на нас мрачно
И глаза его были тусклы и ладонь на весле
От оболов черна, а икры как мрамор 
В прожилках расширенных вен, и сказал нам он мрачно:
Коль желаете на тот свет, сперва заплатите мне. 

Бирмингем 

Дым, свиваясь от поезда, за ограду отполз,
 на ощупь крадется все выше, тормозные колодки 
Визжат, стоит лишь регулировщику всплыть, руку вытянуть вверх,
путь преградив фараоновым торсом своим чреде суетливых машин
(Посребренные псы на капотах, скрытые триплексом лица).
От него разбегаются улицы промеж горделивых витрин магазинов,
Грани флаконов с духами протезы меха и заводные собачки.
За пределами сей круговерти перспектива сливается в график:
Недостижимое место, где Вулканову горну нет дела
до проклятий лудильщика мелкого.
Наискось вверх от окраинных зданий дома для недолгого сна
Прихотливо строитель воздвиг из фахверка, губы их сжаты 
Так крепко, их глаза пристально смотрят на трассу сквозь дыры в ограде, 
Которой чуть больше пяди живой земли зажато в цементных когтях;
В тех домах, как во снах, люди тщатся постигнуть Платоновы сонмы идей,
С помощью радио, пушистых собачек, ненужных вещей, 
 переменчивой моде вослед.
Бога стремятся узреть, и переплюнуть соседа,
Скрупулезно карабкаясь вверх по слепленной кой-как красоте,
в потогонном труде.
Час обеда: магазины пустеют, лица у продавщиц расплылись, 
Стали смутны как зависть, скучны, как прошлогодний журнал,
И как будто чужды дребедени, что пылится над их головами,
Витражи Берн-Джонса в соборе Святого Филиппа портит облезший свинец;
Цвета увядают, обрывки эмоций, субботние страсти
(Сей кинотеатр освежен ароматом "Июнь”
)―и в сточной канаве белеют  наши программки,
В следующий уик-энд мы, весьма вероятно, с песнею в сердце
Что есть сил на гашетку надавим, чтоб деньги потратить не зря, ну или   как повезет.
По сверкающим рельсам трамвай саркофагом вместительным катится
Прямо на небо, сливяной на закате, он сливается в форму яйца в полосах   розоватых
Облаков-цеппелинов, фары машин пламенеют, огонь их 
Распускается из переулков и в светофорах то мятным ликером, то бычьею кровью,
Повелеваяодним встать на месте, мотор заглушив, или тронуться
В сторону ту, где в невзрачном предместье, как зловещий орган,
Труб фабричных печальная стража ночь всю  стоит напролет,
Чтобы утром суровым созвать сонные глупые лица длинным гудком
к каждодневным вратам проходной.  

Волки

Я не желаю больше размышлять 
С завистливым презрением обо всякой тусклоте,
Изыскивая светлую тоску в собачьих мордах, несложенных письмах 
В девице, заплетающей косу, в песчаных замках,
Что прибой сровняет не позже, чем детей отправят спать.
Волна накатит, отбежит назад, я не желаю
Вечно быть подавлен ее движеньем, как и постоянством,  
Не желаю выступать ни мудрецом, ни трагедийным хором, 
Лишь на ближайшем дне свой средоточу взор,
А после пусть нас море захлестнет. 
Подойдите вы все, ближе, кругом встаньте,
Соедините руки ваши, притворитесь, будто сомкнутые 
Руки вас оградят от водяных волков, 
Что воют вдоль по нашим берегам. Вид сделайте, 
Как будто за разговорами и смехом вам совсем не слышно воя их. 

 

Из
цикла «Трилогия для Икс» 

II

И как кристалл, любовь взошла над ложем,
В углах огромной комнаты легла;
Рассвета гул ее не потревожил,
Цветы мерцали в зеркале стола.
Моя любовь, когда б я только смог
Продлить на час затишье после страсти,
По капле не отмеривая счастье,
Нас запереть от мира на засов.
Но солнца луч спокойствие оспорил,
Книг имена на полках все ясней,
Нас будят долг и разум; мы проснемся
Ты―для своей судьбы, я―для своей.
Вот первый поезд, и дрожит стекло.
Сейчас потребуют чужие голоса, чтоб голос твой
В их дробь тугую влился, хотя минувшей ночью 
Он струился, свой животворный сок в сухие ветви влив,
Ночное тождество меж нами утвердив.    

Слух 

Много звуков есть, что не музыка и не речь.
Много пришлых под масками, в темных очках
Что вползают в ушную спираль. Стеречь
Вход от них безполезно. Они притаились во тьме
За пределами ночи. Локомотив несется,
Словно черной стрелы свистящее острие.
Нам лежать бы, свернувшись, в глухом
Коконе, где вся речь и всякая вещь нема. 
Вместо этого, подобно бредущему на болотный огонь 
По безкрайней трясине слепой, мы покорно вслушиваемся, как в слова, 
В ужасающий гул хруща и в пустое пророчество
Глупого пса. 

 Из цикла «Новелетты» 

II. Les Sylphides

Вот жизнь за день: повел на балет подружку;
А сам, близорукий, только и разглядел―
Белые пачки в сереющей полынье,
И музыка разбухает, 
Задирая атласные паруса.
Чашечкой об чашечку, колокольчики на ветру,
Цветки в левом зеркале точно такие, как в правом
И беззащитные руки воздеты,
Набеленные лица подвижны,
Как морская трава.
Вот,―он подумал,―мы плывем―вечно, просто―
Стали мы неразлучны, и впредь
Будешь ты в белом сатиновом 
Платье с аленьким пояском
Танцевать под деревьями вальс.
Но музыка остановилась, танцовщицам рукоплещут,
Река поднялась до затвора―перемена программы―
И не можем дальше мы плыть
По течению вниз, если только
В шлюз не войти и не встать.
Так они поженились―чтобы почаще быть вместе― 
Как обнаружили, что вместе им боле не быть,
Разделенные утренним чаем, 
И вечерней газетой,
И детьми, и неоплаченным счетом.
Иногда по ночам просыпаясь, она засыпала опять,
Успокоенная его мерным дыханьем, лишь подумать успев―
Стоило ли оно того в самом деле, и куда
Уструилась река,
И где те цветки.

 Спокойная часть 

Проснувшись, обнаружить себя в едущем поезде, andante,
Пятна раннего солнца незнакомые славят поля,
И вчера уже нет, только ворох вчерашних газет
Под сиденьем остался.
Все еще очень рано, это спокойная часть;
Кисть альтиста, словно рыба в стеклянном резервуаре,
Вздрагивает, продолжая дрожать, и кидается прочь
За приманкой незримой.
Колоссальные белые облаки шатаются за окном
С края долины на край, дети пока не проснулись,
И нам некому вслед помахать―проезжаем без очевидцев,
Выплетая беззвучное кредо.
И напротив неизвестная девушка пока еще
Спит, и цвет глаз ее неизвестен,
И быть может, они―суть колодцы луны, или солнца, или желанья,
Но еще слишком рано.
Часть подходит к концу, поезд медлит у полустанка
Посреди желтоцветного поля, скрипки притихли, пестрой стайкой
Столпившись, мозаичные блики бросают в стеклянное
Дно, и―ни пузырька…
Что там дальше по плану, нам знать не дано,
Если красная стрелка соскочит за край, рыбы сорвутся с ума за стеклом,
Accelerando con forza, и спящая веки отверзет,
И наши откроет глаза.