с итальянского

Дино Кампана  (1885-1932)

Шаги

С причалами порта
Играет вода –
Борт к борту
Качает суда.
От вечерней зари
У корабля горит
Красное око.
Уходит день.
Пьет тень
Шаг одинокий.
Ровно струится
Свет по пирсу.
С борта в город
С борта в город
Тянет голод
Ласк недолгих
Подруг.
В ночи
Одиноко
Стучит
Каблук.
Ты мне, вода,
Душу колышешь
Долей твоей.
(О, как дышат
груди морей!)
И ты, как я,
Молода.
Только, пожалуй,
Слишком чиста
Для меня.
И слепо, как я,
Бьешься в причалы,
Бьешься в борта.
Безжалостно око
– Кричи, не кричи –
Жадного рока
В ночи.
Уходит далёко
По пирсу разлук
Ночная душа –
Так одиноко
Мой каблук
Бьет шаг,
Бьет шаг.

Лодки на привязи
…………………………………..
Паруса, паруса, паруса
Ветер треплет и бьет над водою,
Наполняет печалью пустою
Паруса, паруса, паруса.

Ткут челны у причала вседневную зыбь,
Гасит скорбные вздохи волна,
В зыбком плеске волны, в зыбком мороке сна
Чуют боль, и жестокий последний разрыв
Паруса, паруса, паруса…

СОН В ТЕМНИЦЕ

В лиловой скрипке ночи слышу бронзово-смуглые песни. Комната бела и
койка бела. Комната бела, заполнена потоком голосов, что умирают в
ангельских колыбелях, ангельскими бронзовыми голосами полна белая
комната. Молчанье; лиловая ночь; в узорах белых решеток синь сонной
тишины. Думаю об Анике; сиротливые звезды над заснеженными горами;
пустынные белые улицы; белые мраморные церкви; на улицах поет Аника;
усмешка адского ока ее ведет, а она поет. Молится мой край среди гор.
Через ограду кладбища, за которым станция, смотрю на черный путь машин –
туда, сюда, в гору, пОд гору. Еще не ночь; чуткое молчанье огня;
глодают, глодают машины черное молчанье ночного пути. Поезд. Выпуская
пар, он подходит в молчанье и останавливается; пурпур поезда кусает
ночь; от ограды кладбища вижу красные глазницы, раздувающиеся в ночи;
затем все будто немеет от скрежета; Э т о  м н е  –  б е ж а т ь  ч е р е
з  о к н о?  М н е,  к о т о р ы й  в о з д е в а е т  р у к и  к  с в е
т у!! (проходя мимо меня, поезд глухо скрежещет, словно демон).


ФЛОРЕНЦИЯ

(Уффици)

В сводах красочно-пестрых твоих мостов
Вещий Арно бредет в песках по колени,
И колеблются медленно отраженья
Строгих арок, и вокруг увяданье цветов.
……………………………………………
Темной арки абрис на голубом
Рябью дрожит меж дворцов величавых.
Белый росчерк – полет потерянной чайки
Над белой молодостью колонн.

АНГЕЛУ  С  КАРТИНЫ  ЛОРЕНЦО  КОСТА
(Церковь Сан Джованни ин Монте, Болонья)

Скорбящая душа моей весны
Его нашла на полотне: он спал и видел
Во свете синем долгие и траурные сны,
Во свете, льющемся сквозь стекла витражей,
Что повторяют вечные легенды
В своем ошеломительном молчанье.

И вот, покинув тягостную дрему,
Ожил для сна, что не окончится вовек.
Потуплен взор, уста полуоткрыты –
Он в детски-простодушных звуках скрипки
И в нежно зеленеющих лугах – во сне
Воскрес, чтоб новый сон – божественный – вкусить.

Но тщетно, тщетно, полная терзаний,
О, жизни человеческой весна,
Ты по ступеням гулким, задыхаясь,
Взбегаешь в ослепительных лучах
В свой храм; и мертвым идолам бросая
Порывистые выкрики мольбы, 
Впустую бьешься: не привет, не радость
Пошлет навстречу огненным твоим крылам
Земное бытие, но горечь и тревогу.

О, вечный круг: ненасытима боль
И похоти, и чревоношенья!
Трепещет плоть, объятая тобой,
Трепещет в чреслах сладкого томленья
Пустой, обманчивый огонь.

КОРАБЛЬ В ПЛАВАНИИ

Каплями мачта сверкает в тиши.
Тонкий с мачты падает луч, белый, зеленый.
Небо прозрачно на горизонте, зелень густая с золотом после бури.
Белая плошка лампы над головою
Освещает ночную тайну; в окне – с высоты
Канаты свисают треугольником золотым,
И белый клубящийся дым,
Не существующий, словно музыка,
Над колесом, под сурдинку, в капельках водяных.

АНТОНИЯ ПОЦЦИ (1912-1938)

ОКТЯБРЬ

Это мертвое лето падает –
бьется дождь ночами
о камни.

Догорают
костры угольщиков в горах,
тусклый блеск
в устье колодца простыл.

И увидит рассвет,
как последнее стадо
уйдет в луга:
кони, псы,
легкая пыль,
вздрагивающие хребты.

Пастуро, 30 сентября 1935

* * *

Оставленные в руках темноты,
вы, горы,
научите меня ожиданью:

на рассвете – церквами
встанут мои леса.
Запылаю – свеча над цветами осенними,
ошеломленная солнцем.

НЕСЧАСТЬЕ

Упал сынок молочника
со ступеней:
грохот такой
в темной прохладе раздался вдруг.
Капает
тяжелыми каплями молоко
из разбитых бутылей,
вместе с кровью
израненных рук.
Господи, Господи, крови-то сколько же
в двух несчастных детских руках!
На грязных камнях
набухают лужи
голубовато-мутного молока.
Лужи крови ослепительно-красной,
дико свободной,
дико радостной.
В нашей кухне,
на грубом стуле, дитя,
белое, мокрое, жалкое,
слушает будто,
как камни впивают
крови текучий жар.
За окнами – в желобах, в каналах
не умолкает
стрекот холодный
проливного дождя.

3 мая 1931

НЕ ЗНАЮ

Я думаю о том, как ты умеешь улыбаться – 
светлей, чем солнце
над цветами в этой вазе,
уже привядшими
чуть-чуть –

я думаю, что, может, хорошо,
что опадают у меня
все дерева –

что я – площадка белая пустая,
где голос твой, возможно,
дорожки размечает
уж для другого
сада.

4 октября 1933 г.

 Клементе Ребора (1885-1957)

* * *


Пустой товарняк на пути тупиковом,
Готов для тебя товар суровый толчков
И стуков. Еще ты стоишь, навалясь утробой
На утомленные шасси;
Но вот, пыхая и раздуваясь,
Качаясь, пуская клубами чад,
В жуткой красе, идет, фырча,
Машина – тебя запрячь и – вон
Из молчаливого стойла
В острые стуки скрежещущей стали,
В корежущий визг тормозов увести
Скованным стадом,
По неизменным уставам
Простертого в дальнюю даль пути.
И ты – то отдаешь, катясь,
То вдруг удерживаешь, застывая,
Скрытые неизреченные силы
В стуках колесных, на рельсовых верстах,
Натруженных, несоединимых,
Под небом, что потрясенно
В дней лабиринте,
В распутьях сезонов,
На морок обрушивает вечность – небо,
До любви прорывает пространство – небо;
И нет ему смерти – оно бы и радо,
И нет ему жизни – оно бы и радо,
Когда земля у него вопрошает слОва,
И, вверившись воле его суровой,
Одной лишь кровью платит за веру.

ПОСЛЕДНЕЕ НАПУТСТВИЕ

Эй, раненый, там, в ложбине,
Долго ты будешь кричать?
Из-за тебя убили
Целых троих ребят.
Комок из грязи и крови,
Тебя уж и нет почти:
Обрубок лежит безногий
И все кричит и кричит.
И тех, кто еще остались,
Давит такою тоской…
На кой тебе наша жалость?
Давай, помирай, дорогой.
Не могут в этом дурдоме,
Как надо, лишить ума.
Желаем тебе покоя,
Желаем хорошего сна.
Скорей пусть часы остановят,
И тихо отключится мозг.
Молчи, отходи спокойно.

Спасибо тебе, браток.

(1916)

ГОЛОС МЕРТВОГО ДОЗОРА


Вот он, в кашу размазанный весь,
в клочья лицо, в облаке вони
лежит, развалясь.
Здесь все – такое говно.
Я отупел; я не плачу давно,
пусть плачут, которые – там; а здесь
хлюпает только грязь.

А ты, если вернешься цел,
не говори им - тем, кто не знает,
не говори – там, где человек и жизнь
еще понимают друг друга.
Но когда-нибудь ночью,
после дождя поцелуев,
стисни покрепче подругу
да крикни ей в самые уши:
ничем, ничем в этом мире вонючем
не искупить наших тел гниющих.
Словно шею петлей, сердце ее сдави,
и потом – поймешь:
хоть чего-нибудь стоят
все слова ее о любви,
или цена им грош.

(1918)

Сальваторе Квазимодо (1901-1968)

ВОЗВРАЩЕНИЯ

(из сборника «Воды и земли», 1930)

Отдых ночной на Пьяцца Навона.
Я улегся спиной на стульях плетеных,
и глаза, рисуя в небе линии и спирали,
звезды в созвездья соединяли, –
звезды, что я в детстве следил,
растянувшись на гальке Платани ,
во тьме повторяя слова молитв.

И, заложив под голову руки,
я вспоминал свои возвращенья:
как пахли, сушась на террасе, фрукты,
имбирь, пучки левкоя, лаванды;
и хотелось тихо тебе прочитать
(мы с тобою, мама, сидели в углу, в полумраке)
о блудном сыне притчу в Писанье – 
ту, что со мною делила молчанье,
как ритм, что начинает звучать
в такт с шагами, невольно.

Но тот, кто умер – уже не вернется ,
и даже для матери не остается
времени, когда позовет дорога.
Я вновь уходил, под ночным покровом,
как тот, кто больше всего боится,
что после рассвета уйти не решится.

 Я шел, и дорога мне песни дарила,
я пел, и зерном наливались колосья,
цветами белели рощи оливок
меж синими льнами и белым жасмином;
и вторила, пылью клубясь, дорога
напеву людскому, и скрипу повозок в ночи,
и фонарикам, что качались убого,
под дугою мерцая, как светлячки.

 Пьер Паоло Пазолини (1922-1975)

Голоса мальчиков вечером

«Виолы бредит голос, в пятницу, вечерней порой…»

(Молчи, мы в Казарсе, и вот дома, а там над водой

Деревья трепещут с нежностью). «Слышишь, виола бредит…»
(Что слышу? Шесть вечера. И ольха развесила ветви

Под этим пожаром неба). «Виола играет, а что – не знает».
Виола: это моя смерть? Сидим на земле и гадаем,

Сидим на земле и думаем. «Виола, ах, как поет».
Мне праха умерших зов слышится в песне ее.

И стала тесна одежда, и захватило дыханье.
«Распелась виола, и вот смеется над всеми нами».

А вспомни теперь, как дальние крики тучей летят   
С синего горизонта, гомон птиц, что пьянит меня.

«Синева» – в молчании неба одинокое слово, нагое.
И мы в Казарсе, шесть вечера, пятница. Помню.