с идиш

Ицхок-Лейбуш Перец (1852-1915)

Моя муза

Музу я не уподоблю
Пышной астре на лугу,
С лёгкой бабочкой сравнить я
Музу тоже не могу.

От неё вы не дождётесь
Нежной трели соловья.
Баба старая, седая –
Муза бедная моя.

Дома семеро по лавкам,
Бросил муж, и денег нет…
Вот она и матерится,
Проклиная белый свет.

Мани-Лейб (1883–1953)

Когда осыпаются яблоки

Срываются последние плоды
С унылых яблонь. Травы пожелтели,
Тревожней и короче стали трели
Дрозда. Печальны и пусты сады.

Холодные ветра уже успели
Больного солнца бледные следы
Смести с крыльца. На глину борозды
И на зайчонка в травяной постели

Стекают с крыши тени, как вода.
Ты слышишь? Снова яблоко упало.
И, как слеза замёрзшая, устало
В вечернем небе светится звезда.

Красна калина, и звенят в садах
Кузнечики о близких холодах.


ОДИНОЧЕСТВО

Трава – седая от росы. Видна
Едва в лучах луны тропинка к морю.
Я с женщиной. Моим движеньям тихо вторя,
Верна, как тень, идёт за мной она.

Из моря одиночество к луне
Взывает, в гавань корабли приводит.
И в одиночестве луна над морем бродит,
Как я и женщина, что стала тенью мне.


НАДПИСЬ НА МОЁМ НАДГРОБИИ

Под камнем сим нашёл покой сын Герша-Ици.
Он с черепками на глазах тут погребён,
Как истинный еврей. Из призрачных сторон,
Которых нет, он в этот мир решил явиться,

Чтоб ветер продавать на рынке. До крупицы
Торговцу-другу свой товар отвесил он
И, лишь чуть потемнел субботний небосклон,
Усталый, двинулся домой, чтоб возвратиться

К огню свечей до первых звёзд. Его теперь
Зелёный мох и этот камень на могиле
От будничных забот навеки отделили
И радости суббот, как запертая дверь.

А свежий ветер – нераспроданный товар –
По завещанию остался детям в дар.


ЕВРЕЙСКИЕ БУКВЫ

Навеки хочу обрести я покой,
Укрывшись лонг-айлендской жёлтой землёй.
Нет ничего этой глины родней:
Дитя моё тоже покоится в ней.

Заройте поглубже, засыпьте мой прах,
Камень поставьте простой в головах,
А имя моё я прошу написать
Еврейскими буквами. Что ж горевать
О том, что забывший обычай и род
Не сможет прочесть их и мимо пройдёт?

Мойше-Лейб Гальперн (1886 — 1932]

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Если в Бога верить перестали,
Значит, и любовь ушла навеки.
Что теперь? Пойти в реке топиться
Или в лес повеситься на ветке.

А в реке не видно больше неба,
Пенья птиц в лесу не слышно боле.
Острый лемех и свирель пастушья
Навсегда оставлены на поле.

Вся земля в пустыню превратилась,
Не найти забытую дорогу.
Лишь один пророк сидит на камне,
Превращаясь в камень понемногу.

ПРОСТО ТАК

Ночью встает Мойше-Лейб как-то раз
Обдумать, что с миром творится сейчас.
Вот он задумался, глядя во тьму,
Но вдруг кто-то на ухо шепчет ему:
«Что ровно, то криво, и тысячи лет
Только на этом и держится свет».
Мойше соломинку спрятал в кулак
И улыбнулся.
Чему?
Просто так.

Мнет он соломинку. Тихо вокруг,
Снова о чем-то подумалось вдруг.
Мысли летят вереницей во тьму.
Опять кто-то на ухо шепчет ему:
Кривого, мол, нет, но и ровного нет,
И только на этом и держится свет.
Мойше соломинку спрятал в кулак
И улыбнулся.
Чему?
Просто так.

Лейб Найдус (1890—1918)

 В цирке

Люблю я цирка музыку и краски,
Он дерзостью своей приятен мне…
Появится внезапно, как во сне,
И загорланит клоун в белой маске.

Под куполом мелькают в вышине,
Кружат с кошачьей грацией гимнастки,
И факелом играет без опаски
Наездник на гарцующем коне.

Волна рукоплесканий, крика, свиста,
И снова над ареною взмывает
В прощальном сальто лёгкий акробат.

Блестят от пота мускулы артиста,
И дамские духи перебивает
Свежайших конских яблок аромат.

Ури-Цви Гринберг (1896-1981)

***

Зелёной дорогою лето уйдёт
Из царства лесов и полей,
И я уйду в неведомый край
За косяком журавлей.

В тихом саду я скамейку найду,
Где мы сидели вдвоём,
И вечернее солнце будет тонуть
В сиянье своём золотом.



Ицик Мангер (1901-1969)

СТАРИКИ

В синагоге старики в вечерний час
Хмурят лбы, качают бородами:
«Как недоучки, мы ищем Тебя годами,
Но Ты остаёшься тайной для нас».

Свечи оплывают, но ещё не угас
Свет святых букв на пожелтевших страницах,
И в темноте ещё заметнее на лицах
Тоска по милости и бедность без прикрас.

«Сказал один мудрец… Сказал другой…
Явился третий и махнул рукой:
"А может быть, совсем наоборот?"»

Качаются на стенах усталые тени. Огарок
Вот-вот дотеплится. Но пока что ярок
Над старыми книгами серебряный блеск бород.

БАЛЛАДА О ЗВЁЗДНОМ ОЖЕРЕЛЬЕ

Памяти Анны Марголин

О счастье печальном я спою
Песню вам, господа.
Она, как птица, парит и к нам
Не вернётся уже никогда.

В городе Яссы, прекрасном, большом,
Где тысяча синагог
(В книге старинной однажды сам
Я прочитать это смог),

Жил некто по имени Михеле Блат,
Праведный старый еврей.
Жил в городе Яссы реб Михеле Блат
С единственной дочкой своей.

Проходит год, за ним другой –
Бегут года вперёд.
Стройной, как сосенка на ветру,
Дочка его растёт.

И улыбнулся седой старик,
Когда весенний день
В дверь постучал и дочке вручил
Цветущую сирень.

И снова улыбнулся старик,
Когда вечерней порой
Красной калины дочке принёс
Летний день золотой.

Но когда постучался осенний день,
Вздрогнул Михеле Блат:
Юность уходит под шум дождя
И уже не придёт назад.

Проходит год, за ним другой –
Бегут года вперёд.
Стройной, как сосенка на ветру,
Дочка его растёт.

Но как-то белой ночью во сне
Ей довелось увидать:
Гонец рубаху из шёлка принёс
И положил на кровать.

Ранним утром поднялся старик:
Молитву читать пора,
А нитка звёзд висит за окном,
Как мелодия из серебра.

В рубахе из шёлка стоит его дочь,
В зеркало смотрит она,
К сердцу обе руки прижав,
Далека, незнакома, грустна.

День прошёл, и в синей ночи
Гонец явился опять.
Венец золотой он положил
Девушке на кровать.

Ранним утром поднялся старик:
Молитву читать пора,
А нитка звёзд висит за окном,
Как мелодия из серебра.

В рубахе из шёлка стоит его дочь,
В зеркало смотрит она,
Венец золотой на чёрных кудрях,
Далека, незнакома, грустна.

И сразу понял реб Михеле Блат,
Что сон забрал навсегда
Чудо, которое он любил.
Разорвал он одежды тогда

И поминальной молитвой почтил
Память дочки своей.
А день встаёт, и нитка звёзд
Становится всё бледней.

Босая, с венцом на голове,
В рубахе шёлковой дочь,
Далека, незнакома и грустна,
По снегу уходит прочь.

Джад Теллер (1912 - 1972)

РУИНЫ

Плоские, тупые
Лица скал.
Как из больных ушей,
Струятся ручейки.
Здесь трава вылезает
Из-под обломков волн
И по ночам воют звёзды.

Лея Робинсон

Дятел

Пруд в окруженье клумб,
Короны жёлтые кувшинок,
Зелёный свет идёт из глубины,
И бронзовые статуи, смеясь,
Застыли в танце –

Морозные узоры на стекле,
Скрывающие истинный пейзаж,

Но прилетает дятел –
Проворный плотник в красной шапке,
Спецовка в чёрных и белых заплатах.

Он берётся за работу,
Перебирается по веткам
То вверх, то вниз, вперёд-назад.

Легко взбегает по стволу,
Матрос на неподвижном корабле,

Клювом пробует кору – свою кормушку.
Он барабанит, поднимает шум,
И пробуждается пейзаж от гулкой дроби.

Шмуэл Найдорф

 Бук

Набухшие вены на сильной руке старика,
Мощные корни вздулись под красной глиной.
Покрытые бледно-зелёными листьями ветви
Раскинулись над мутным, неторопливым ручьём.
Ствол изогнут, как хобот. На серой коре
Вырезано: «Я тебя люблю».