КАКАО
Еще переполнены в доме подвалы.
Так трудно с жильем.
Нет часто угла, а квартир и подавно,
Но все же живем.
На столике — бирка, на тумбочке — штемпель.
Шкаф с номером «100».
Фанерные стены, обои и мебель —
Казенное всё.
На кухне толкутся двенадцать хозяек.
Объявлен заем.
В палатке торгуют одними гвоздями,
А все же живем.
Еще только-только убрали развалку
(Расчеты с войной),
И в чайник не жменями сыплют заварку —
Щепоткой сухой.
Дурит карачун — электричкам попутчик,
Балует ножом.
Ближайшая цель — дотянуть до получки,
А все же живем.
Мальчишки на лед на салазках съезжают,
Теплеет река,
И трещины мартовский лед покрывают,
Как сеть паука.
Пошел по воде тихоходный «трамвайчик»,
Он первый у нас.
А дворники в спину пореже таращат
Наметанный глаз.
Уже говорит комендант по-татарски
Кассирше жене,
Что стали скупее жильцы на подарки,
Что жить тяжелей...
На черном диване ворочает тело,
Сопит под пальто.
Упруго, бывало, пружина скрипела,
А нынче не то...
Из дворика тянет кислятиной, щами —
Объедками дня.
Там кошки строптивые роются, тщаньем
Друг друга дразня.
И вдруг
Возденут усы,
Как будто бы невидаль в доме какая...
А это в носы
Потек им щекочущий запах какао.
Его не узреть.
Ползет он невидимой тоненькой дымкой,
И можно вертеть
Всю ночь головами в борьбе с невидимкой.
Какао в Москве —
Весенней, холодной, оборванной, босой —
На реденький сквер
Вливается песенкой сладкоголосой.
Откуда оно?
Бог весть из каких птицерайских бразилий —
На мутное дно
Кривых переулков голодной России!
Когда на ладонь
Мне выполз химический червь карандашный,
И косо, как конь,
Сморгнул весовщик, пачку гречи продавший,
Когда за спиной
Давилась толпа, напирая и ширясь,
Из пачки худой
Гречишные зернышки шустро крошились,
Как тяжко пыхтя,
И словно медовые выпятив губы,
Кондитер «Октябрь»
Продул прокопчено-кирпичные трубы.
Фабричный сигнал
Над крышами зычно гудит, как октава,
И тянется к нам
Упругая, стойкая струйка какао...
С аванса домой
Сосед возвращается, молча качаясь.
У двери входной
Роняет ключи и воюет с ключами.
Песок на локтях,
Как жук, золотая на кепке кокарда.
А «Красный Октябрь»,
Клубясь, обдает нас дыханьем какао.
ОКА
Наташе
Речной волны песчаный шорох,
Оки просторный поворот,
И над водой ворон тяжелых
Горластый, бреющий полет.
Прошелестит в стволах отвесных
Упругий ветер, уходя,
И тянет стая в клювах тесных
Косую кисею дождя.
Она ложится складкой первой
Нам сверху на плечи с тобой,
И хорошо под этой серой,
Под этой старой кисеей.
Когда еще, в каком столетье
Нам возвратят счастливый час,
Чтобы вот так могли смотреть мы
На все, что связывает нас –
На поворот Оки широкий,
Теченья темную струю
И на спадающую в ноги
Дождя сырую кисею…
ГЕНИЙ МЕСТА
Обычная вещь – потрясенья судьбы для всех,привыкающих к ним.
У Гения места неслышный полет,и путь его неуловим.
Он свяжет балтийский закат и рассвет, он с ночью сольется дневной,
И будет у серых гранитов кружить, снижаясь над самой Невой.
Трещат барабаны. Качается дым. Уключины трутся,скрипя.
Он души прохожих пронижет собой, в их сердце оставит себя.
Был некогда город такой – Петербург, поднесь его шпили видны,
Но смыло несчастных его горожан приливом осенней волны.
Был некогда город такой – Ленинград. Он тоже сумел устоять.
Но смыло несчастных его горожан волной, обратившейся вспять.
И если теперь мы по тем же торцам пройдем Петербургом Вторым,
То место увидим, а Гения – нет: он смертен и неповторим.
Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,
Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.
Какие пришельцы в каких пришлецах его воскресить бы смогли,
Покуда встревоженной пены морской теснятся «барашки» вдали?
САН-МИКЕЛЕ
Памяти Иосифа Бродского
В идеальном порядке, где бы я ни ходил,
Аккуратные грядки легендарных могил.
Адмиралы-счастливцы, я покой ваш храню.
Хорошо ли вам спится в вашем отчем краю?
Кредиторы, пройдохи, дамы сердца, певцы.
Богатейшей эпохи золотые творцы.
В гуще прошлого века, в ленинградские дни
Было сказано веско средь людской толкотни:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
К вам, купцы и банкиры, как попал буквоед,
Перл космической лиры, своенравный поэт?
Да еще из России…Что, – ответьте на раз, –
Морозини, Россини, потерял он у вас?
В кипе тысяч е#гостроф есть на этой печать:
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Это было б красивым завершеньем судьбы:
К волнам Балтики, к ивам, на родные гробы.
Снисхожденье – заблудшим. Всепрощенье – врагам.
Уважение – лучшим. Всем сестрам по серьгам…
Где Венеция-Север? Где Венеция-Юг?
Как заклинило реверс наших встреч и разлук!
Есть балтийские воды, черно-белый покров.
Есть дыханье свободы –Адриатики зов.
Между ними не версты – между ними века.
Тот, чьи очи отверсты, знает наверняка
И меняет свой выбор: и погост и страну –
На Венецию-рыбу, на волну зелену.
Здесь, в последней постели под опавшей листвой,
Островок Сан-Микеле, чужестранца укрой.
Не отринь пилигрима. Что он смял голенищ –
Мимо Родины, мимо дорогих пепелищ!
Не ищи лжепророка в том, чье сердце, плеща,
Износилось до срока у Отчизны в клещах.
Не венками обвитый – под пинками суда
С не прощенной обидой он ушел навсегда.
Говорящих фамилий приумноженный сонм –
Бродит тень его или погружается в сон
В первом – дантова ада – самом легком кругу,
Где как будто не надо быть у Неба в долгу.
Голос там на пол тона ниже, чем на земле.
Как в саду у Платона, там туманы к зиме.
Этих сумерек дымка не доступна живым.
Имярек-невидимка, мир смятеньям твоим.
ВЕНЕЦИЯ
Я знаю, в этом городе должны
Жить только те единственные тени,
Чьи дни при жизни были сочтены,
Как в воду уходящие ступени,
Где серая когорта январей,
Лагуны ветром от моря гонимых,
Проходит, как цепочка фонарей,
По низким берегам неисцелимых.
Что делать мне под хмурою стеной
С моей веселой памятью о солнце?
Одиннадцать столетий за спиной
Блестят, как крошки золота на донце.
Ночной прилив поднимет до плеча
Морских огней мерцающие бусы,
А в полдень ниспадает, как парча,
Стоячий плеск воды зелено русой.
О, праздник света, пестрый карнавал,
Смешенье красок, шум, столпотворенье!
Большой канал похож на интеграл,
Изображенный в третий день творенья,
Изборожденный стрелами гондол,
В которых мавр везет гостей из Гавра,
А догаресса, приподняв подол,
Уже ступает на борт«Буцентавра». [1]
Завалены товарами мосты,
Запружены игрушечные пьяцца [2],
И чайками разубраны кресты
Под звон колоколов и смех паяца.
Венеция – подобье райских кущ,
Они, и вечны и неугомонны,
Так почему охватывает плющ
Укутанные бархатом колонны?
Зияют окна черные кругом.
С кем город-призрак борется в тумане?
Кто и когда с кормы косым веслом
Захлопнет ставни на дворце Гримани?
Еще не вся искуплена вина,
Еще не все оплаканы потери.
Зачем же бирюзовая волна
Стеклянные оплескивает двери?
Смелее, Адриатика, входи
В свой ветхий дом, в забытые покои
И хороводы зыбкие води,
Покачивая белые левкои.
Теперь я не забуду твой напев,
Над площадью гнедых коней квадригу
До той поры, пока крылатый лев
Не дочитает мраморную книгу.
[1] Корабль
дожа, итал.
[2] Площади, итал.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ИИСУСУ
Ветер перышки ерошит,
забираясь под крыло.
Спи, мой мальчик, спи, хороший,
спи, пока не рассвело.
По пшенице в карауле
ходит-бродит кот-шатун,
он следит, чтоб все уснули,
и в усы шипит, шептун.
Кач-кач, кач-кач,
кот ругач, как жук-рогач.
Звезд просыпался горошек
на притихшее село.
Спи, малыш, усни, хороший,
спи, пока не рассвело.
Завтра будет день отрадный,
он развеет сладкий сон,
а тебе соткет нарядный
белый к празднику хитон —
кач-кач, кач-кач —
паучок — проворный ткач.
Колыбелька — лодка в Божий
мир, рука моя — весло.
Спи, мой мальчик, спи, хороший,
спи, пока не рассвело.
Спи, пока не народился
Вестник солнца – скарабей.
Спи, пока не снарядился
До назначенных скорбей.
Кач-кач, кач-кач,
ночь вокруг черней, чем грач.
От ступней и до ладошек
зацелованный светло,
спи, малыш, усни, хороший,
спи, пока не рассвело.
Подберет заря-тихоня
златокудрые власы
и унижет край хитона
чистым бисером росы.
Кач-кач, кач-кач,
спи, пока молчит трубач,
и не мчатся кони вскачь по степи…
Спи.
КАК МЕНЯЕТСЯ НЕБО ЗАКАТА
Как меняется небо заката.
Облака обращаются в дым,
Но не мчатся без цели куда-то,
А проходят одно за одним.
Для чего им теперь торопиться?
День и так уплывает из рук,
И закат, как огромная птица,
Обнимает всю землю вокруг.
Вот и сломаны алые крылья,
Но напрасно над ним не злословь.
В этой нежности столько бессилья,
Что похожа она на любовь –
Двух сердец молчаливое пенье,
Затаенное в самой дали
И хранимое, словно спасенье,
Под изменчивым небом земли.
ПЕТУШОК
(1 мая 1952 года)
Заревой Петух, птенец рукотворных раев –
Самый сладкий леденец красных Первомаев!
Нес тебя я, как флажок, в гуще демонстрантов,
И скользили из-под ног тени транспарантов.
Ты, не пряча круглых глаз, видел изумленно
Всей Москвы кумач-окрас. Смех, цветы, знамена.
Милицейских лошадей гулкие подковки.
Остановки. Тьма людей. А на «Маяковке»
Как – ударил баянист по сипатым кнопкам!
Пробежал их сверху вниз и прижал всем скопом.
На плече тряхнув бушлат, – бескозырку в слякоть! –
Баба «Барыней» пошла орденами звякать.
Веселиться дан зарок. Выбились кудряшки,
Съехал на бок козырек летчицкой фуражки.
- Сыпь, Семенна, топочи, не жалей колодку,
Малахольных поучи рассыпать чечетку!
У меня шесток в руке. Врать не станет птица:
Ликованью на шестке не с чем и сравниться.
Сласть послевоенных лет – Петушок мой липкий!
В треск потертых кинолент влился дождик хлипкий.
Пленка рваная, куда? Захрустела: «Склейте!..»
Как чернильная звезда прыгает на ленте!
Перфорация скрипит. Мы ее поборем.
Демонстрация кипит разливанным морем.
И во сне ли, наяву – в сердце панорамы
Красной площадью плыву на плечах у мамы.
В пятьдесят втором году над цветочной пеной
Подмигнул мне на беду лучший друг Вселенной.
Пролетели огоньки радости каленой
С Мавзолея до руки над Седьмой колонной.
Загорелся и упал Петушок от счастья.
Леденцовая крупа хрупнула на части.
Обернулся я, как мог, неостановимо:
- Мама, мама, Петушок…
Люди – мимо, мимо.
- Мама, мама, Петушок!..
Руки, крики, топот.
Вот мой праздничный ожог – вот мой первый опыт.
Нас несет нахлёст волны, флагами алея,
Вдоль кладбищенской стены, мимо Мавзолея.
Как же мне тебя постичь, льющаяся лава?
Как перекричать твой клич:
«Слава! Слава! Слава!» –
Если сам я – голос твой, той химеры рая,
Что свисала над рекой, по мостам сползая?
ТРОИЦА
Храм затрушен свежею травой,
Весь увит весенними цветами.
Кажется, что Иисус живой
С улицы вошёл сюда за нами.
Мы ещё не видим в темноте
Как стоит Он тихо за спиною,
Чуткою своею немотою
Прикасаясь к нашей немоте.
Солнечный, спустившись с хоров, луч
Тьму разнял и сделал пыль прозрачной.
Что он осветил, как альт, певуч,
В этой душной полночи чердачной?
Лика материнского овал?
Детство, проступающее в грёзах?
Запах трав и дух сухих берёзок –
Троицы душистый сеновал.
ИСИХИЯ
Юность – говорливая стихия,
Я освободил твое жилье.
Здравствуй дочь покоя, Исихия,
Вольное молчание мое.
Все, что надо, сказано и спето.
Все, чем жил, переговорено.
Мне теперь на смену слова-света
Чуткое безмолвие дано.
Меньше малых, в миг почти случайный
Я узнал про то, как, Небо, ты
Каждого, кто причастился тайны,
Наделяло даром немоты.
Так благословенно и влюбленно
Шли волхвы к подножию холма.
Так творилась Троица Рублева,
Музыка Давидова псалма.
Затворю уста и – тише, тише –
В слух преображаюсь, не дыша,
Чтоб могла услышать голос свыше
И Ему покорствовать душа.
Лучшее из наших утешений –
Чистого безмолвия печать.
Слово – благо, но еще блаженней,
Преклонившись, слушать и молчать.
ЛИЛИЯ
Ты тоньше вольной линии, наверно,
Под тенями персидских долгих век.
Тебя ли гибкой лилии модерна
Не уподоблю в наш недужный век?
В иной стране, подкошенной в разбеге,
Омыла ночь песок косы речной.
Иных времен серебряные реки
Баюкали тебя своей волной.
Быть может, ты, и вправду, не отсюда,
И к нам тебя случайно занесло.
Дорожки лунной легкая остуда
Похолодила влажное чело.
Река от неба стала черно-синей,
И жаркая пронизывает дрожь,
Когда, скользя среди прибрежных лилий,
На голос мой по заводи плывешь.
ПЬЯЦЕТТА [1]
Что может быть уютней, чем пьяцетта?
На площадь опущу, как из ларца,
Придерживая кончиком пинцета,
Собор и три игрушечных дворца.
Зажгутся в окнах алые бумажки.
К дверям придет, сверкая сбруей, конь.
И маска вырвет поцелуй у маски,
Прижав перчаткой белую ладонь.
Февральский вечер плоским звоном лютни
Тебя окликнет коротко: «Постой!..»
Вновь невидимки затевают плутни
На полутемной площади пустой.
А в глубине погасшего собора,
Где лишь ночник рубиновый горит,
На шалости их смотрит без укора
Тот, кто в конце времен заговорит.
Ну, а пока, узорную манжету
Из бархатного выпростав плаща,
Возьми, как первообраз розы, эту
Живую жизнь без долгих рифм на «ща»,
И прикоснувшись теплыми губами
К изогнутым, что чаша, лепесткам,
Тому, кто неотлучно вместе с нами,
Воздай хвалу, как я ее воздам.
ГОНДОЛЬЕР
Лакированный лоск чернокожей гондолы.
Красных кресел качнувшийся строй…
Все «коньки» по бортам к отправленью готовы.
Время сумерек. Скоро шестой.
В полосатой футболке, наверное, маркой,
В шляпе с лентой, к воде под углом
Ты с покатой кормы, наклоняясь под аркой,
Длинноруким вращаешь веслом.
Среди пегих ущелий кирпичного сада,
Тусклых окон, похожих на клей,
Ты скользишь, и вода шевелится усато
Прямо под носом лодки твоей.
Живописных дремот византийская сирость
Столько зим эти стены пасла!
Да еще тишины застоявшейся сырость.
Да трава, что свисала с весла.
Невозможно тут клавиш бренчанье от скуки,
Барабан – вышибаемый клин.
Здесь уместны едва различимые звуки
Уплывающих вдаль мандолин.
Я не брошу в канал корабельного лота.
Здесь иная живет глубина.
Отошедших столетий дрожащая нота
В лабиринты руин вплетена.
Гондольер не спешит, потому что недвижны
Здесь эпохи – не то что вода.
Украшенье фронтонов – парадные ниши
Никогда не заглянут сюда.
Остров – в книге морей одинокое слово,
А над ним дни и ночи туман.
Осмотрительность, может быть, прежде другого
Есть в характере островитян.
Аккуратно проплыть мимо каменной кладки
Под моста изогнувшийся свод.
Наши помыслы долги, а плаванья кратки.
Не длинней полосы этих вод.
И когда в поворот, что назначен судьбою,
Впишет нас водяная тропа,
Ты исполнишь, от стен оттолкнувшись стопою,
Островной осторожности па.
* * *
Не церковкой бедною
При скупом огне –
Я крещен Победою,
Вспыхнувшей в окне.
Полюби раскованность
Детства моего,
Красный дом с драконами
В стиле арт ново,
Лестницу и грозный
Взлет ее перил.
Дух великой крестной
Надо мной парил,
Зажигал оранжевым
Светом этажи,
Душу завораживал,
Лился в витражи.
______
Побродил я по свету
И пришел назад –
А на стеклах отсветы
До сих пор дрожат.
АЛФАВИТ
Сколько звонких и глухих,
Сколько радостных и грустных
Утешительниц моих
Бескорыстных, безыскусных.
Не могу прожить и дня
Без ликующих, скорбящих,
Цыкающих на меня,
И свистящих и шипящих.
Нет, не зря нарезан винт
Лестницы, по чьим перилам
С Неба спущен алфавит
В дар Мефодию с Кириллом,
Населенный синевой,
Ослепительный, как детство,
Унаследованный мной,
Оставляемый в наследство.
[1] Маленькая площадь
|