Стоял - метла метлой, - облезлый, старый. И вдруг воспрянул. И затрепетал. Битком набитый перелетной стаей, ночлежкой для неё, усталой, стал.
Оживший, как восточные игрушки, покрытый шевелящейся листвой, от самой нижней ветви до макушки он был от удивленья сам не свой.
Внутри него ворочались, порхали, менялись на уютные места. Был вечер тот, наверно, эпохален для темного сквозящего куста.
Приюта крест нечаян был и тяжек. Но прутья не посмели, не смогли стряхнуть его - и никли до земли, покачивая млеющих бродяжек.
Без ропота, унынья и корысти с обмякшей стаей плыли в темноту. И мнились осовелому кусту лиловые увесистые кисти.
Непогода
Моросящего дня кабала, ни заката тебе, ни восхода. Безупречною осень была - бездорожье теперь, непогода...
Сквозняками ходи по Руси, раздувай парусами карманы, деревянные свечи гаси, окуная в тоску и туманы.
Золотые лампады круши, приближая к седому пределу. В нашем небе не стало души, потому-то и холодно телу.
Выметай этот лиственный сор, отзвеневший осенней сусалью. Обезболивай сонный простор холодов обжигающей сталью.
И крутись и вертись допоздна - и замри на пороге с разбега. Разъясняется даль. Тишина. Предвкушение первого снега.
Поэзия
Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала створка. Пока богему нежили Багамы, поэты прорастали на задворках.
Не надписи на банковском билете, не ласки куршавельских содержанок, - поэтов порождает лихолетье и приступы обиды за державу.
Поэзия Сибирью прирастает и Старым укрепляется Осколом. На холоде тягучая, густая, не колой запивается - рассолом.
Поэзия продукция изгнаний, напитков алкогольных и солений... Собою пересчитываю грани, углы тугие с иглами Вселенной.
Свистят пурги распущенные плети, звенят мороза бронзовые розги. Заходятся немеряно в поэте заплаканные дети и подростки.
На небосводе строки многоточий. Уставилась галактика недобро. Душа моя стихами кровоточит, и ноют переломанные рёбра.
Трещит зима в берёзовых суставах. Крещенская карга царит на свете. Поэт озяб? Его согреет слава. Лавровым одеялом. После смерти.
Валаам
Угрюмый остров Валаам стегнул колокола. Тоска с лазурью пополам над явью потекла.
Над отчуждённостью камней, над соснами, травой, мускулатурою корней, моею головой.
Густая, медленная медь умела толковать о том, что вечна только смерть, которой наплевать
на всякий тут житейский сор и мелкие дела. Что есть лишь Ладога. Простор. Покой. Колокола.
Кто это выдумал
В. Митрохину
Кто это выдумал? Осени долгой свечение все еще теплится в рощицах и между строк. Облака белого неуловимо влечение. Неба вечернего тихий, неясный восторг.
Золотом соткано знамя над всеми высотками. Воздух такой, что не выдохнуть имя без слез. Кто этот ловкий, кто вырезал озеро с лодками, сладил сусальный багет из осин и берез?
Кем это создано и на мгновение созвано – к сонному берегу вечности, кромке веков? Тянутся тени к востоку легко, неосознанно. И продолжается в кронах возня сквозняков.
Маятник
Я лучусь,будто весть о победе; как фанфары на солнце, горю. Так сияние чищеной меди возвещает успех и зарю.
А назавтра, в себе разуверясь, немоту испытаю и страх, и надежды истлеют, как ересь на высоких и жадных кострах.
То забьюсь я в угрюмые щели, то воспряну, победу трубя. О, несносные эти качели - от неверия к вере в себя!
Это счастье мне выпало снова, это лихо лихое сполна - объезжать непокорное слово, удалого седлать скакуна.
Беспощадна сомнений отрава. Но, не видя путей по прямой, то налево качнётся, то вправо неприкаянный маятник мой.
Только на рассвете
Говорят, что только на рассвете смерть и незаметна, и легка. Широко забрасывает сети в этот час недобрая рука.
Небосвод под утро пуст и бледен, как бумаги девственный листок. На слова беспомощные беден заревом не тронутый восток.
Лишь на миг забудутся сиделки, от ночных забот едва дыша, тут же вдоль обоев и побелки проскользнёт незримая душа.
Не смущая жалобами близких и пока восток едва белёс, невзначай уходят, по-английски, под покров надгробий и берёз.
... Долго наблюдал я, как светало. Разливалось утро, как река. Только что-то вдруг затрепетало и, как моль, коснулось потолка.
Время любви
Выпадет каждому время негромких речей, ладно журчат они, словно тихоня ручей. Так вот воркуют безумные голуби между собой или толкует о чём-то песчаному пляжу прибой.
Мягкое ластится слово, как беличий мех, медленными поцелуями давится смех. Это мгновение вдоха и страсти становится вдруг целой эпохой коротких свиданий и долгих разлук.
Эрой-изгоем с клюкой и холщовой сумой. И ледниковой окрестностью жизни самой.
Ковчег
Небо роняет зарницы в осклизлую кадку. Звяканье капель как цокот ночной каблука. Время течёт, подмывая замшелую кладку, струи свиваются в месяцы, годы, века.
Вечность шуршит по кустам, неудобьям и тропам, нас обступает, как ливень, белёсой стеной. Пахнет историей, сыростью,мхами, потопом, и набирает команду насупленный Ной.
Он из себя-то спасителя, знаю, не корчит и не потребует почестей, званий, наград. На' борт ковчега безвестный поднимется кормчий - тот, что в бессмертье сойдёт на горе Арарат.
В потёмках
Долетело, дошло сказанье, дотянулось из уст в уста. Породило его касанье перекличку воды, куста.
И по лёгкой его походке, по движению облаков мне почудилось: одногодки - я и чуткая тьма веков.
Я себе показался вечным, как река, и луна, и рожь. И Путём пробежала Млечным вековая степная дрожь.
То ли птица страдала где-то, понарошку или скорбя. То ль поскрипывала планета, обращаясь вокруг себя.
На воле
Душе моей наскучили перила, измучили оглобли, удила. И вот она взяла и воспарила, поскольку пару крыльев обрела.
Презревшая земного притяженья привычную, обыденную власть, она, едва над бытом поднялась, почувствовала головокруженье.
Какая даль, чеканная, резная! Свобода - без опаски не вздохнуть. И кружится душа моя, не зная, лететь ли ввысь, назад ли повернуть.
Книга судьбы
В книге судьбы не найти оглавления, не разобрать ненаписанных строк. Шумно страницы листает волнение, только никак не найдёт эпилог.
То ли с надеждою, то ли с тревогою, сутки за сутками, лист за листом, ищет измученно зрение строгое, чем и когда завершается том.
Всё, что обещано, не исполняется, - ереси планов и блажь ворожбы... Время подходит и тихо склоняется над незаконченной книгой судьбы.
Кукушка
Я дома. Посажен в подушки. В окошке столетник с геранью. Мне чудится голос кукушки. Я верю ее кукованью.
Ты вовсе не глупая лгунья, лесная гулена и врушка. Ты помнишь? – Начало июня. Залитая солнцем опушка.
Тебя я просил не скупиться, и ты, не скупясь, куковала. Столетье пророчила птица, вещунья лесного привала.
Не зря колдовала… В итоге спасибо хирургу Моздока: в обмен на пропащие ноги не дал он загнуться до срока,
назначенного ворожеей крылатой из кукольной рощи. Ведунья, скажи, неужели все было страшнее и проще?
Спасибо пернатой гадалке за скрип госпитальной каталки, за ангела в белом халате, менявшего судна в палате.
Колдунья березовой сказки, бессмертие ты возвещала. И лишь об одном умолчала. Насчет инвалидной коляски…
Снегопад
Срывался - и переставал, но это не каприз. Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз.
Он был как будто не готов к искусству января. Тянулся нехотя на зов слепого фонаря.
Лениво поверху скользил. И все-таки к утру созрел и миф изобразил резьбой по серебру.
Берёзы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог. И город стал, как на парад, величествен и строг.
А он бестрепетно глядел на почести ему. Как будто разом охладел к успеху своему.