ИВИНСКАЯ
Я застал её в нашей стране
устаревшей на максимум лет.
Как некстати - подумалось мне -
у неё за спиной портрет
со скулой, налезавшей на глаз,
с серым чубчиком, счёсанным вкось,
и с улыбкой, в которой снялась,
как актриса, изящная злость .
Я не видел, как ей нипочём
был он мёртвый в неровных цветах,
как народ приходил с сургучом
на губах - опечатывать прах.
А она всё водила платком
по лицу своему и в конце
поняла, что забыла, в каком
месте губы висят на лице.
И потом постеснялась пройти
прямо к телу, но всё же прошла.
С двух сторон у неё на пути,
как зола, шевелилась толпа.
Все теряли поэта. Терять
было сладко. Сластёны в навал
набросали цветы на кровать,
под которыми он и лежал,
перепачкан пыльцой до бровей,
опыляемый пылью пыльцы,
никому из стоящих людей
не годясь ни в какие отцы.
Он стыдился при жизни сказать,
что природа враждебна любви.
И теперь он не мог не молчать
и молчал беззастенчиво, и
собирался молчать и терпеть
погружение в пенистый ил,
то есть в малоформатную смерть
из последних, как водится, сил.
А на части разобранный ад
был распихан в простого чижа,
в скрип калитки, в пустой палисад,
в черенок от лопаты, в ужа,
в молоко, что течёт со стола,
в кошака, что разлил молоко,
и в нектар, за которым пчела
начинала лететь далеко,
и в растаявший снег, и не в снег,
а совсем даже наоборот,
и в трусцу, исказившую бег
человека, открывшего рот.
По каким-то своим чертежам
этот ад соберёт человек,
шестигубому богу служа
и густой дегустируя снег...
Как-то раз, безусловно, зимой
на прогулке им так повезло,
что они повернули домой,
чтобы в женщине произошло,
и при каждом неловком толчке
незаметной его хромоты
жидкий косинус в синем зрачке
не коверкал её красоты.
Объясни мне, что это - любовь,
я в ответ даже не улыбнусь,
а, схватившись за правую бровь,
как гимнаст, на себе подтянусь.
И на этом кривом турнике
я с четвёртой попытки пойму,
как под землю упасть налегке
и подгрызть над собою сосну;
как явиться зимы посреди
и сказать, ошарашенной, в лоб:
«В красном платье ко мне не ходи,
я не вижу его через гроб»;
как стояла она босиком,
пряча рыхлое тело в халат,
как не липы, а ивы гуськом
прямо к ней продирались сквозь сад;
как со стуком те самые два
башмачка, упадая на пол,
превращались за кромкой стиха
то ли в шлёпанцы, то ли в обол,
но скорее, что - в шлёпанцы. Шлёп! -
это первый упал под кровать,
а второй, точно лодочка, грёб,
всё пытаясь ступню отыскать.
Фигу с маслом ему - не ступню!
И ни пятки ему, ни стопы...
И ни «я», ни «тебя», ни «люблю»
«на пороге» «моей» «пустоты».
ТАКАЯ ПЕРМЬ
Пермь такая не сякая,
что,когда в неё вхожу,
не отрадости икаю,
а отревности дрожу.
Как выяснилось, Пермь невинна,
и воздух в ней сентиментальный,
при вдохе - вогнутый и длинный,
зато при выдохе - овальный.
На нём иголкою неострой
мной нацарапаны красиво
в угоду первой рифме - сосны,
а для второй они - осины.
Хотя на самом деле - клёны
и неопознанный кустарник
(как садовод неискушённый,
я назову его татарник).
Здесь не родился Чехов злющий,
что утянул с собой в могилу
людей, то через силу пьющих,
а то влюблённых через силу.
Внутри Перми - архитектура,
но, знаете, совсем не страшно,
что этой угловатой дурой
невинный город ваш раскрашен...
Как ваши женщины манерны
и как мужчины идеальны,
когда они весною в скверах
предпочитают секс оральный!
Когда они, схватив ладони,
к локтям друг друга подберутся,
татарник вместо них застонет,
т.к. они уже смеются.
В глазах мужчин такие брёвна,
что хватит для плота - не меньше
зачем же им дышать неровно
в затылки допотопных женщин,
соломинка ресниц которых
обворожительна по кромке
припухших верхних век, где скоро
всплывут их мужества обломки?
На тёмно-синем Пермь прекрасна,
она прекрасна на зелёном,
а на малиновом - нечасто,
но постоянно - на влюблённом.
Я вижу небо над рекою.
Не сомневайтесь: это - небо
с такой хрустящей, золотою,
закатной корочкою хлеба.
Река, под псевдонимом Камы
(хотя не Кама, да и - чёрт с ней!),
течёт из центра хлебной рамы,
что никогда не станет чёрствой.
Отсутствием столовой ложки
я этот воздух с этим тмином
хлебаю, чавкая нарочно,
на этом фоне тёмно-синем.
Кто про Москву с её деньгами,
а кто про Ленинградский Питер,
но мы-то с вами, мы-то с вами
здесь надевали тёплый свитер,
что связан матерью, женою
и дочерью из странной пряжи,
в клубках со скрученной слюною
мной обнаруженной однажды.
Пермь исчезает каждый вечер,
все знают, что она случайна.
Кто мастурбирует на вечность
-кончает жизнь свою печально.
Поэтому живите быстро
и умирайте поскорее
в Перми, где всё с весёлым свистом
темнеет, делаясь светлее.
* * *
Не разбивай шестидесятилетним
мужчинам их хрустальные сердца.
Их горла перехлёстнуты, как плетью,
рубцом от обручального кольца.
Играя кастаньетами коленей,
они гуляют на своих двоих,
так медленно отбрасывая тени,
что тень, скорей, отбрасывает их.
Давно деторожденья детонатор
над ними не употребляет власть.
Им остаётся лишь взрываться матом
на девок, менструирующих всласть.
Когда они во сне сучат ногами,
над ними смерть склоняется, как мать,
а кожа пигментирует в пергамент,
где даже буквы можно разобрать.
И родинки, как муравьи в атаку,
ползут по их прогнувшимся плечам,
чтоб в позу операбельного рака
поставить на съедение врачам.
И на морфине продержавшись сутки,
они отходят (чаще — насовсем),
обняв трофей остекленевшей утки,
наполовину полной чёр-те чем.
Над ними ливень профессионально
фехтует заостренною водой
с опальной (выражаясь фигурально),
фигурно опадающей листвой.
Отверженным моим единоверцам,
смотрителям подземных эмпирей,
не знаю кто, но не разбей им сердца,
не знаю почему, но не разбей...
СЕНТЯБРЬ
Шипит осенняя земля
тлетворной зеленью травы,
и профиль узкого дождя
повис на свилях синевы,
и в переплеты пустоты
стекает твердая листва,
где, угорев от немоты,
на шорох изошли слова.
Как хорошо не умирать
еще, к примеру, восемь дней
и, скажем, плакать или спать
во влаге осени моей;
и тьма, лежащая у глаз
на дне твердеющей росой,
обуглится в который раз
двоякольющейся слезой:
настанет светлая теплынь
в двух миллиметрах от зрачка,
сама себя вдохнет полынь
под сиповатый крик сверчка,
и память не произойдет,
и все оглянется назад,
где золотистый дождь идет
четыре вечности подряд.
СНЕГ ПАМЯТИ
УАЙТХЕДА
Полушепотом с утра
шел со скоростью стыда,
но по цвету не вполне
равный женской седине.
Сызмала он был таким
атомарным, негустым,
эхом чистой пустоты
в кубометре суеты.
Вряд ли мне понятен снег
как потруска из прорех
сора, крошек табака,
перекрашенных слегка.
На манер моллюска он
створами разъединен,
между оными сто лет
жидкий вызревает свет:
легче пуха скорлупа
падает, вернее - па
выгибает, а идет
свет как снег наоборот.
Не тебе ли, Ангел, лень
целиком отбросить тень?
Вот и падает она
не сосредоточена.
Между хлопьями - зазор,
где не видимый в упор
свой довольно краткий век
проживает минус-снег.
(Повторяемость любви
замыкает, как нули,
наши судьбы и снега,
климат, ветер и века).
Из особенных примет -
чей-то профиль на просвет:
то ли трепет отраженья,
то ли смерть, которой нет.
ХУДОЖНИК И МОДЕЛЬ
Посёлок городского типа. Но! –
я в нём живу, и жизнь моя – говно.
И здесь, каким бы ни был ты Кандинским,
тебя давно заклинило на "Клинском".
Кто ясно мыслит, тот не излагает,
а ясно мыслит, то есть извлекает
из чёрного квадрата чёрный куб.
И в этот куб кладёт квадратный труп.
Зачем я нарочито говорю:
кондиций Казимира не люблю?
Затем, что казус мира Казимира –
квадратное очко внутри сортира.
Столица нашей родины – Москва,
ты в ней живёшь, на жизнь мою насра...
Твоих морщин прекрасные лекала –
лишь русло для плевка провинциала.
И наша связь, выходит, налицо:
квадратное Бульварное кольцо,
где лопасти прямоугольных денег
метут прилавки, как электровеник.
На этом не платоновском пиру
не ты умрёшь, а я в тебя умру,
но битва журавля с моей синицей
разжатым кулаком не разрешится.
У нас война – вино, а не вина,
поэтому валяется страна
каким-то непредвиденным Уралом
да так, что за Уралом не видна.
* * *
Кружи́тся снег под любой мотив,
а хлопья – это не что иное,
как мусор, оставшийся от молитв,
покрывших небо в четыре слоя.
Они то ветхостью шелестят,
то просто сыплется штукатурка
на звёзды, зажжённые не подряд,
а разом – от одного окурка.
И Тот, который всего на треть
заполнил собой тесноту в каноне,
вдевает, как нитки, любую смерть
в свои продырявленные ладони.
И кто кого и в каком раю
будет дёргать за эту леску?
Он ли, создавший любовь мою?
Я ли за эту любовь (в отместку)?
СТАРАЯ ЖЕНЩИНА
Римейк. "Некрасивая девочка" (Н. Заболоцкий)
Швырнувши колоду истерзанных карт,
она прижимает ладони к гортани,
и длится, и длится, и длится закат
и дальше, и дольше её очертаний.
Не просто сидит у проёма окна
покрыта снаружи девичеством ветхим,
а смотрит, не зная, что смотрит, она,
не видя деревья, на тёмные ветки.
И если обрезать по контуру свет,
её обтекающий вдоль, а не вдоволь,
получится самый простой трафарет,
каким напечатаны птицы и вдовы.
Узлы расплетая, домашний паук
с лица у неё похищает морщины
и ткацким движением маленьких рук
мотает в клубки для своей паутины.
Стоит разорённая, будто гнездо,
у зеркала утром, пока разумеет,
что старость не то, что стареет, а то,
что длится в тебе и никак не стареет.
Руками исходит, как тайная власть
над миром укропа, борща и душицы,
где жизнь удивительно не удалась
уже потому, что вот-вот завершится.
Ночами выходит в зелёном пальто
и бродит кругами по детской площадке,
и мантры учения "Агни Барто"
читает часами в священном припадке.
Для ангелов ночи она – как сосуд,
но, дёргая от отвращенья плечами,
они из неё, обознавшись, сосут
не душу, а тихую ярость прощанья.
Когда от росы покачнутся кусты,
они улетают проворнее моли.
Так бог избегает своей пустоты
при виде и даже при помощи боли.
АНГЕЛ
Исчезли от пения гланды,
подгнили крепления крыл.
Я ангел, я, кажется, ангел,
я вспомнить про это забыл.
Пикируя на водоёмы,
где тихо лежат у огня,
я лакомлюсь дробью солёной,
которой стреляют в меня.
Нечищены сирые перья,
линяет моя голова.
Я сяду сегодня под Пермью,
где в поле присела трава.
Я сразу увижу посёлок,
там люди приятно шумят,
целуя другу друга спросонок
и трогая мягких котят.
Была им любовь неизбежна,
они же, всему поперёк,
её переделали в нежность
вот именно, что под шумок.
Я, вместо ленивой хохлатки,
им высижу восемь цыплят.
И, ставя на крылья заплатки,
заплачу два раза подряд.
Корове я вымою вымя,
и тайне её молока
придумаю имя, а имя
придумает мне облака,
куда я взлететь попытаюсь.
Теперь уже точно взлечу.
Смотрите, как я улыбаюсь,
особенно если хочу.
Я вспомнил, что женщина – Анна,
что ей где-то здесь хорошо.
Я ангел, я всё-таки ангел,
а значит, за Анной пришёл.
Сейчас, передёрнув плечами,
возьмусь за работу свою,
которой меня обучали
какие-то злыдни в раю...
* * *
Кошка с длинными ресницами.
Синий лунный свет.
Жизнь тем более случится,
если нас здесь нет.
Заскрипит в замёрзшей луже
прошлая трава,
и никто не обнаружит,
как шумит сова.
Кошка умывает лапками
узкое лицо,
и блестит в углу под лавкой
женское кольцо.
У запруды стонет в воду
сом своих усов,
он подводную погоду
предсказать готов.
Чересчур одновременно
замолчало всё.
Лишь колодец постепенно
пьёт своё питьё.
Звёзд пшеничные предметы
кое-как видны,
потому что скорость света
медленнее тьмы.
Не туман, а подходящий
для тумана дым,
даже слишком настоящий,
чтобы стать седым.
И кусты стоят по пояс
в ледяной росе,
и вдали грохочет поезд,
где мы едем все.
* * *
Уж если берутся деревья цвести
на свой деревянный манер,
то делают это от ненависти
к любому из нас, например.
А тонкую зелень, и клейкую злость,
и в бешеной пене кусты
природе зачем-то опять удалось
одеть в камуфляж красоты.
Во что я не верю, так это – во всё
и без исключения всем:
деревьям, читающим басни Басё
утра без пятнадцати в семь;
и даже дождям, обучившим листву
шипеть, пародируя страсть;
и смерти хотя бы уже потому,
что жизнь её не удалась;
и женщине малознакомой за то,
как та, опуская глаза,
гуляла в недемисезонном пальто,
жестокая, как стрекоза;
и богу, забывшему имя своё
уже в девятнадцатый раз,
и плохо просверленным дыркам над "Ё",
откуда он смотрит сейчас,
как, перекрестив по инерции рот,
я птицу за четверть часа
создам, а потом отфильтрую полёт,
чтоб изобрести небеса,
где ангел родится с глазами без век,
а значит, без страха в глазах,
где сможет прижаться к нему человек
хотя бы на первых порах.
Так высоковольтные воют шмели
в подолы цветов не таясь,
и пачкают нежные пальцы свои,
в их нижнем белье копошась.
|