Высохшая,тощая как палка, с вековечной скорбью на лице, ты стоишь как старая гадалка, женщина в потёртом пальтеце. В сторону глаза свои скосила, плотно сжался тонкогубый рот. Неужели есть такая сила, что тебя от вечности спасёт ? Тишина,лениво шевельнулась тень на листьях цвета янтаря. Может там,откуда ты вернулась, всё ещё дымят концлагеря ? Может быть,твоих сестёр и братьев топят там как бешеных собак, и клинок с неистовым проклятьем над тобой заносит гайдамак. Мир ли светлый впереди ты видишь или сына обгорелый труп ? Твой картавый полумёртвый идиш как слюна соскальзывает с губ.
***
Я ощутил родство между собой и кладбищем еврейским в Кишинёве, как будто пробудился голос крови и взвыл Иерихонскою трубой. И Театральный переулок мой забыть навечно не хватает силы: кружат над ним знакомые могилы, как ласточки - и летом и зимой. Из эмигрантской дали грозовой спускаюсь вниз - по снам,как по ступеням, в осенний сад,к таинственным растеньям, где не поймёшь,кто мёртвый,кто живой.
***
Я судьбу ломаю о колено, ничего не чувствуя почти. Словно имя древнее Елена загорелось на моём пути. Или летней золотой порою на исходе сорока годов захотело моё сердце в Трою, эту матерь мёртвых городов. Боли нет в прощанье запоздалом и надежды не заметно в нём. Жизнь как будто небо над вокзалом залита серебряным огнём.
***
В изгнании горьком и сладком оборвана времени нить. Под рухнувшим,мёртвым порядком какие надежды хранить? От гари,тоски и бензина страшна неродная краса. Слышны твои хрипы,чужбина, под утро - в четыре часа. В субботу шершавое пенье, как шорох дождя в тростнике. Но кажется нет воскресенья на этом библейском клочке.
***
В раскалённой расплавленной сини нет ни капли колодезной тьмы. И свирепо дыханье пустыни опалило сердца и умы. Палестина,железною сетью разметались твои города. И молчат изжитые столетья, как в канаве - гнилая вода.
***
Я почувствовал запах полыни, мне послышалось пенье стрекоз, и долина, хмельная от роз, с чёрным озером посредине. Узнаю этот солнечный стон, карнавал обезумевших пятен. И в любовной тоске необъятен на зрачок налетевший фотон. И утраты теряется суть возле ивы,согнувшейся вдвое, где надеется чувство живое неразъёмную смерть разомкнуть
***
Умирают осенние травы, не кричат,обезумев,скворцы. Как осколки разбитой державы, мчатся листья в чужие концы. Молчаливое время распада, чья походка как ночь тяжела. Хорошо, если сердцу не надо ни восторга,ни страсти,ни зла.
***
В эпицентре цветущего лета, из-под тесно сплетенных ветвей, долетел отголосок сонета, что заводит с утра соловей. Бесшабашней, сильней , сокровенней, чем в апреле , в зените весны, где-нибудь над кустами сирени , и как будто часы сочтены. Ностальгия , стоишь на перроне, ожидая , глядишь в никуда. Погружаются в август ладони, и дрожит голубая вода. Рецидив ли ? Не ведаю ,право. Я вернулся , усталый и злой, чтобы впрыснуть счастливой отравы металлической тонкой иглой.
***
Так исчезло мое поколенье, расползлось как прогнившая ткань. Словно третье стоит отделенье, наша хмурая Тьмутаракань... Только ветер в кустах шевелится, бормоча всякий вздор, как старик И секунду какую-то длится полуночный разбойничий крик И с великой планеты Разлуки, из утробы ее ледяной, привидения,тени и звуки, прилетают для встречи со мной
***
Я Родину выжег железом калёным, и в столбики пепла свернулись поля. Не нужно уже притворяться влюблённым в эти акации и тополя. И кладбище,отческий дом или школу горящая воля моя рассекла. И рухнуло всё,стало пусто и голо, и вырвалась в мир первоздання мгла. Вот я - бунтовщик,уничтоживший звонкий храм,коему может быть тысяча лет, стою на краю исполинской воронки, следя как вокруг стекленеет рассвет.
***
Не уходит в туман электричка, и деревья не стынут в снегу. Взгляд твой тяжкий и хмурый,москвичка, равнодушно принять не могу. Ностальгия нахлынула снова, то же самое было со мной. Помню чёрную ночь Кишинёва и каштан возле дома весной. Я твой брат по изгнанью и вере, по земле,что горит на весу. Безнадёжное чувство потери, как и ты,молчаливо несу.
***
И я вошёл с отцом и сыном, с надеждой,стёршейся до дыр, в Израиль,что вколочен клином, в арабский выморочный мир. Здесь лишь один скачок звериный, и всех действительно убьют. Израиль,черны твои раввины, молитвы грозные поют. Остёр зрачок израильтянки, насквозь готовый проколоть. Когда в ночи рванутся танки на человеческую плоть.
***
Опять каштаны расцвели в тенистом парке возле дома, и так зовуще и знакомо поют залётные шмели. Двойник румынского царя над головами меч вздымает, но судеб больше не ломает, страны историю творя. И я оцепенев стою, прохладой утренней объятый, прозрачный воздух горьковатый в любовной судороге пью.
***
Дует ветер, с деревьев срывая паутины сквозное шитье. Шевельнулась трава, как живая, перепутались нити ее. О земля, колыбель на могиле; появленье, страдание, труд. Вместо тех, кто ушли и забыли, только красные маки цветут. О земли материнское лоно! Возвращаются все, кто был жив, и сплетаются души влюбленно над водой, словно волосы ив.
***
Итак родиться в Молдавии ,чтоб душу отдать в Америке Где - то в больнице в Бруклине от моря невдалеке. В железной её стерильности неуместны истерики, И вены переплетаются на пожелтевшей руке. А может быть лучше где-нибудь в израильском поселении Пулю поймать залётную по дороге домой. Услышать во сне тягучее на древнем иврите пение, Когда трава пробивается сквозь ржавый песок зимой. Но мне бы хотелось всё-таки ,уже ни о чём не ведая, Заснуть на Скулянском кладбище ,где не хоронят давно. Трава там почти до пояса .У памятника беседуя, Присядут два молдаванина и выпьют своё вино.