Скворчишка чернорясный

Всяк ярок и безумен.
И сам себе творец.

Отвязливый игумен,
отчетливый скворец,
они едино бьются
под паводком травы.
Выравнивая блюдце
вселенской синевы.

И в вышнем отраженьи
себе ж глядишь в глаза:

там жгучее движенье
затеяла лоза,
цветет и вьется клетка,
ребром несется ночь,
полет оттяжной плетки,
паленый ржавый ключ,
соседки томной взоры –
вся сныть под снег легла! –

но внятны лишь узоры
витражного стекла.

… скворчишка чернорясный
стучит слезами в Твердь:
петь больно и прекрасно.
И бесполезна смерть.

Памяти Гоголя

Кому терзала уши тишина,
Кому постель казалась смертным ложем,
Но Панночка в пространстве решена
Как та стрела, что не упасть не может.

В пространстве хат и плодородных дев,
Где колокола гуд утюжит крыши,
И где, цветки над крышами воздев,
Малиновые мальвы душно дышат.

В пространстве обручального кольца,
Имеющего контур прочной точки,
Где судорогой сведены сердца,
Как лиственные гибнущие почки.

В пространстве,
Где хватая пустоту,
Звериной наготой блистая, мчится
И чувствует добычу за версту
Ночная неустанная волчица.
И в Запорожской, Господи, Сечи,
Как Цезарь — окруженная рабами —
— И ты, Хома! ты, Брут! — она кричит,
И трепеща,
И скрежеща зубами.

— Ты сам себя зажал в заклятом круге,
А мне хватило б трещины в стекле.

Она летит, вытягивая руки,
И жизнь ее, как стрелка, на нуле.

МУСОРГСКИЙ

Чугункой, в карете, на дрожках,
путем и совсем без пути
опасливый скоморошенька
желает к роялю пройти.

Смешно угнездится меж клавиш,
взлетев, что петух на насест.
- Mon cher,
ты о страшном играешь,
ты нам непонятен, Модест!

И тот, отвлекая от ноты,
как Богом забытый монах,
расскажет забавное что-то
о тайных, иных именах.

Он даме перчатку поднимет.
И бровь шевельнется: - О, oui!
вы, Модинька, тайное имя
скажите в молитвы мои.

Но он перекрестит колени,
слегка улыбнется, смолчит...

Он - гений, сударыня, гений.
Как все в петербургской ночи.

* * *

Уж чем бы небо ни дышало,
Да никогда не обижало.
Младым пажом сопровождало
в классические тупики.
Гляди, какие, брат, погоды-
в пампасы, в африку, на воды!
На длиннотравую природу,
В золотогривые деньки.

А небо, паж небесной крови,
растет, встает с Зимою вровень.
И сердце выбелив, и брови
метелит шпажкою сосны:
замерзни, дурочка, откуда
ты вечно ожидала чуда? –
от суеты слепого люда.
А надо бы - от тишины.

И ничего-то не зачтется.
И рукопись не перечтется.
Под гулким снегом лето бьется -
стебли стеклянные стерни.

Летит снегирь посмертно в Лето
атласной алой лентой Фета.
Стерней, полоской маков-цвета.

Цветок исколотой ступни.

* * *

То лето стоит в половине,
Сияет на трубах печных.
Лунатики бродят в малине
В белесых рубашках ночных.

Им утром не будет понятно,
Когда целый день впереди, -
малиново-алые пятна
Сквозят на спине, на груди.

откуда такая награда -
Запутаться, переплести
Седой одуванчик из сада
И снег, позабытый в горсти.

И яблочный ветер - оттуда,
Где ангел считает белье.
......
Моя золотая остуда.
Легчайшее имя твое.

* * *

У меня возлюбленный
такой странный -
иногда дикий,
реже карманный.
Говорит, что я к нему странная -
вся какая-то деревянная.

А зачем он гасит все окна.
Мы одни на миг, а он уже гасит.
И вычеркивает номера телефонные
из моей головы
легким ластиком.

Я пустею, голова моя слезы нижет.
Шаткая - воздушный шар - улетаю.
А он дергает за нитку все ближе.
- Не пускаю, - говорит. И не пускает.

Он как дернет - так и падаю тяжко.
Чугуном-ядром к нему на плечи.
А он грустью хлестнет,
что ременною пряжкой.
- Ты, Наташа, любить не умеючи.

Я играючи,
топоча и плакая.
Он с присвистом, с прикриком,
с эхами.
А над нами погода - всякая.
Как над крышею, что уже съехала.

А под нами анфилады и портики.
И моря, и океаны посохшие.
Ничего не понимаю в эротике.
И способна не понять еще большее.

* * *

Перестань, моя радость, я больше не буду смеяться
Над тобой, над собой, над крапивой, пробившей сукно.
Пусть скользят облака, пусть себе понемногу слоятся.
Если это им нужно, я, пожалуй, открою окно.

Я открою и дверь – если хочешь, ты можешь вернуться.
Солнцу крыша мешает, можно бы разобрать и ее.
Как-то все перепуталось, и хорошо бы проснуться.
Ты твердишь и твердишь бесполезное имя мое.

Я не верю себе, потому что туман нарастает.
Снег минувшей зимы – тополя затянуло слюдой.
Нынче лето, июль – почему ты не таешь?
Хорошо бы проснуться туманом над легкой водой.

королева

Как площадь просторна, погода проста,
когда королеву сменяют с поста.
Она, словно призрак, свободна,
и может идти с кем угодно.

Угодно ей к старому другу шагнуть.
Он мимо прошел, не рискуя кивнуть.
Той, нынче в подружки не годной,
свободной, свободной, свободной.

Теперь ей укажут, чей дом из стекла, -
поменьше бы гонору, больше б тепла.
Укажут, и все же боятся –
а вдруг ей угодно смеяться.

По праву рожденья, по праву родства
с тобой я хочу выпить яду, трава! –
зеленое ломкое поле…
- за волю, за волю, за волю.

Расправлены плечи, легка голова.
Всегда виновата уж тем, что жива.
Как прямо идет королева,
чья свита уходит налево.

* * *
Я сама себя спасала,
я сама себя топила.
И когда мужей бросала,
и когда детей родила,
И когда, очнувшись ночью,
не ждала уже рассвета:
жизнь казалась мне короче
бесконечной ночи этой.
Жизнь! которая сбивалась
то от шепота на ропот,
то от главного – на малость,
от отчаянья на опыт.
И сама себя слагая ,
чтобы только отдышаться,
я хочу сейчас нагая
к телу твоему прижаться.
Чтобы только выла глуше
ночь под левою лопаткой…
Долгие дожди украдкой
по мою стучатся душу.

* * *

Жизнь пришла, но ее не узнали.
Продолжали возиться в печали,
поливая картонный цветок.
А за спинами сойка орала:
«он расцвел на Ивана Купалу! -
буйный папоротника кусток

(не дрожи над картонною хренью).»
Лето сад зажигало сиренью,
и кружили такие жуки! -
бликокрылые - медью и златом
над ромашками, грядкой с салатом.
Дни пространны и ночи легки.

… Смерть пришла,
пустотою лизнула.
Черной пенкой сироп затянула.
Смолкла сойка, свернув кровоток.

Смерть пришла, но ее не узнали.
Им казалось – живут, и в печали
поливают картонный цветок.

* * *

Я в школе взлезла по канату
под потолок спортзала и
услышала не: браво, Ната,
а – быстро вниз и – не смотри.

Вот что за правило? – железно! –
взглянула лишь на потолок
и слышу: тише, выше - бездна.

От тех, кто и тогда не смог.

* * *
Так или иначе,
рано или поздно
будет вам удачно,
до смешного просто.
Сладкий жар - по силам,
жгучий лед - красивым
будет. Ибо небо
я о том просила.
…
А в печалях с муками
правды ни на грошик.
В пустоту аукаю? –
быть того не может!

Похороны на Рождество

Вот так открывается Космос:
внезапно летишь в пустоту,
и волосы в серые космы
сбиваются на лету.

А тихо-то, Господи, тихо…
до первой звезды – тыщу лет.
И жизни смешная шутиха
бабахнула, пыхнула. Нет.

* * *
Я купалась с лягушками,
словно Эллада весной.
Нет, постой, погоди,
я еще напишу про закат,
и еще про ковчег.
Да не тот, что достраивал Ной, -
про чудесный шалаш
с ветко-гранями в сотню карат.

Ветер сел в лопухах,
и стрекозы ударили блюз.
А заденет по коже -
и сохнет сверкающий страз.
Распускается сныть –
крепкой жизни решающий блиц.
Я люблю тишину,
но, пожалуйста,
все-таки,
ну – еще раз!