КНИГА ДЕТСТВА МУШФИКИ
(фрагменты)

МИНДАЛЬ

                
                 
    ...Стрела уж пущена, а птица еще поет в кустах...
                
                 
                 
           Из народной поэзии

…Почему так рано зацветает миндаль?..

Еще снег лежит на саманных плоских крышах кишлачных глинобитных убогих кибиток,
еще талый малый азийский снег лежит на саманных крышах, еще снег небогатый
лежит на крышах низких, а миндаль уже цветет.
Цветет хладными дымными розовыми цветами…

Маленький Мушфики губами дотрагивается до этих ранних скорых смелых цветов, ему
кажется: должны они быть теплыми, живыми, ласковыми, ведь одни они цветут среди
февральского сырого безрадостного кишлака.
Но цветы холодны и жестки — они точно отскакивают от юных доверчивых губ
мальчика.
Тогда Мушфики отрывает эти цветы губами, зубами от холодных, темных,
затаившихся веток и жует их, но они вначале безвкусны, а потом горчат на языке.

Горькие, кислые ранние цветы…
Мушфики выплевывает их… Ему грустно…

Почему так рано зацветает миндаль?..
Почему его цветы холодные? Почему горькие?..

Отец Мушфики, старый чабан Бобо Саид, говорит сыну:
-  Миндаль раньше всех цветет и позже всех дает плоды.
Тутовое дерево цветет позже всех и дает плоды раньше других деревьев.
Мой мальчик, мой Мушфики, будь как тутовое дерево, как благодатная балхская
шелковица.

Но Мушфики не согласен.
Ему больше нравится миндаль, и то, что он одиноко цветет средь февральского,
унылого, черного, талого кишлака…
Пусть его цветы горькие. Зато они первые…
Но и тутовник тоже жаль. Жаль его обрубленные ветви, пошедшие на корм
шелковичному червю.
Шахский тутовник растет у кибитки Мушфики. Он еще погружен в зимнюю спячку.
Ствол его глух и дремуч.

Мушфики влезает на дерево и гладит его по изуродованным ветвям. Словно это
живое существо. Словно это побитая кишлачными мальчишками бездомная, бродячая
собака. Отбившийся от стада волкодав с отрубленным хвостом.
 Дерево похоже на этого волкодава.
У него ветви обрублены, а у волкодава хвост.
Дерево похоже на летучую стаю волкодавов с обрубленными хвостами. На застывшую
в сыром неприютном кишлачном небе стаю волкодавов...

…Ах, ата, ата, отец, зачем в мире есть собаки с изуродованными хвостами и
деревья с порубленными ветвями?..
Зачем я стою под тутовым еще спящим деревом, и провожу ладонью по лицу, и
неожиданно чувствую, как над верхней пухлой моей детской губой растет,
колеблется от сырого ветра робкий пушок.
Это — начало усов. Это похоже на маленькие глухие рожки, пробивающиеся
бугорками у годовалого нашего теленка.

Ах, ата, почему у меня так рано растут усы? Раньше всех моих
сверстников-пастушат. 
Теперь все будут смеяться надо мной.
Ах, ата, вы правы: Лучше быть тутовым деревом, чем ранним горьким миндалем,
одиноко цветущим среди февральского талого кишлака...

…Мальчик бежит по кишлаку, в темные, мягкие пустынные поля.
Он проваливается высокими башмаками-каушами в густую влажную землю, но бежит,
бежит, бежит…
 Земля добрая…
Мушфики нравится, как она проваливается и расползается под ногами.
Уступчивая, ласковая земля, похожая на добрые влажные губы их единственной
коровы Уляши, когда она облизывает новорожденного теленка...

…Ата, ата, вы пасете большое стадо, а имеете всего одну корову…
Почему, ата?..

Бежит мальчик в февральских пустынных полях. Один…
На бегу лихорадочно дотрагивается ладонью до лица и чувствует захолодевшими
пальцами упругий, щекочущий пушок над верхней пухлой губой.
Растут усы…

Молчат бесконечные, мяклые поля…
Несется в полях сырой, огромный, беспутный ветер...
И только кое-где в полях розовыми, дымными, живыми островками-облачками стоят
невинные, беззащитные, миндальные расцветшие деревья.

Мушфики подбегает к одному из деревьев и останавливается, не отрывая пальцев от
острого пушка над губой.
Растут усы...
Цветут холодные первые деревья...

Мальчик снимает с головы ферганскую тюбетейку — под ней плетеной хлесткой
змейкой извивается косичка на наголо стриженной голове: Мушфики единственный
сын у чабана Бобо Саида.
Вымоленный у Аллаха под выветрившимися стенами далекого засыпанного текучими
кызылкумскими песками священного мазара Али Ата.
Искусала безмолвные, узкие губы мать Мушфики, оя Кумри-ханум, когда рожала его:
Шариат запрещает роженице кричать в родах…
Ребенок должен являться в святой тишине. Чтобы добрый Ангел реял, веял над его
головкой, чтобы крики и стоны не спугнули его.

Так Кумри-ханум и умерла в родах с искусанными молчными губами.
Может быть, если б ей позволено было кричать — она бы выжила?..

…Мушфики не знал матери…
Только имя от нее осталось. Как пустая, полая, звонкая кожа от змеи…
Но теперь, под миндальным, веющим, сырым деревом Мушфики подумал о своей
матери, и ему показалось, что он знает ее, что она, живая и трепетная, обнимает
его, и он прижимается к ее щекам и длинным, густым косам, терпко пахнущим
кислым молоком-чурготом, в которое женщины его родного кишлака Чептура опускают
головы перед тем, как мыть их, и оттого косы становятся тучными и блестящими.

Ах, это сверкание пахучих женских и девичьих кос, вымытых в мятной, мускусной
иранской воде и доходящих до самых пят!..

Мушфики стоял в полях под цветущим миндалем и быстрыми пальцами дергал пушок
над губой. Больно было. Даже слезы на глазах выступили…
 Мальчик понимал, что это напрасно. Так же напрасно, как стричь тутовые
деревья: они все равно будут жить и плодоносить, пока жив ствол.
Теперь кишлачные мальчишки будут обзывать его эмирским сарбазом-стражником.
Сарбазы носят длинные, густые, устрашающие, обвислые усы...

Мушфики плакал злыми слезами…

…Ах, отец, зачем так рано зацветает миндаль?..
Зачем его цветы горькие?.. 
Как мои слезы...
Зачем, отец?..

ОХОТА

                
                 
      ...Убей! Убей не умеющего убивать без дрожи!..
                
                 
                 
           Амир Тимур

Уже поздняя осень!..
Уже в просторных, ясных, хладных садах жгут палую золотую листву!
Уже костры неохотные, сырые чадят, горят, уже дымы витают средь опустелых
деревьев!..
Горькие, ползучие дымы...

Но Турсунджан и Кумри стоят по обе стороны дувала и шепчутся, смеются, молчат,
таятся.
Они выросли за прошедшие месяцы.
Уже саманный дувал отстал. Уже саманный дувал невысок.
Уже маковая головка в красном платке и круглая, как термезский арбуз, голова в
ферганской пыльной тюбетейке переросли недвижный дувал.
Уже они встречаются над дувалом.
Уже витают.
Уже!..

А Мушфики старается не глядеть в сторону дувала, а уходит в пустынные сады и
там играет на нае, и жжет костры, и глядит в струящиеся, немые, осенние
азиатские небеса.

Там высоко и безмолвно летят, скользят осенние перелетные птицы. Они летят в
Индию?..
А Мушфики никогда не увидит иные страны, иные земли?..
Неужели он никогда не побывает в Индии, а так и останется навек в этих червивых
садах, в родном, но убогом, малом кишлаке Чептура?
Неужели эти безмолвные птицы счастливее и вольнее его?..

Мушфики вспомнил слова дервиша-муджавира Хотама-ходжи:

…Блаженны бродячие хафизы!..
Душа странника— благословенный караван-сарай!..
Посох и свирель позовут тебя!..
Уже зовут!..
Я пойду вслед за птицами…
Пора!..
Да и не могу я глядеть на две счастливых, застенчивых, улыбчивых головы над
дувалом...
Горячо мне в глазах становится, словно от сырого дыма осенних костров...
Пора!..
Как быстро их две головы выросли над дувалом, а голова Мушфики только поднялась
вровень с ним...

Мушфики бежит к кибитке…
Бросает в отцовский старый полевой хурджин несколько лепешек, сухих урючин и
тутовых ягод, кладет в мешок свирель-най, берет в руки грушевый посох
Хотама-ходжи.
Выходит с мешком и посохом из кибитки и идет к дувалу.

Мушфики ростом с посох. Мальчик еще...
Но блаженны выходящие в путь в дни юности своей, когда голова едва превышает
высоту посоха.
Ибо мир открыт шире молодым глазам!..

…Через много лет придет легендарный Мушфики в родной кишлак, в родные урюковые
сады согбенным от старости и мудрости путником, и вновь седая, ветхая голова
его склонится и будет вровень с посохом, как в день, когда он вышел в дорогу
жизни, ибо сказано: И возвращается ветер на круги своя... А садовник в сады
своя...

...Турсунджан и Кумри, прощайте!..
Я ухожу. Оставайтесь в садах...
Уже птицы летят... Уже из ущелий веет осенней прохладой...
Когда я был совсем маленьким, прохожая люли-цыганка по моим голым ступням
нагадала мне бесконечную дорогу!
Всем она гада¬ла по рукам, а мне по ногам!..
Всем по ладоням, а мне по пяткам! —

Маленький путник с огромным мешком-хурджином и посохом улы¬бался.
Он шутил на прощанье, этот маленький мудрец, уже познавший горечь первой любви.
И первой смерти.
А впереди была еще более щемящая и ранящая разлука с другом, с Турсунджаном
круглоголовым...

Ах, неужели детство — это одни потери и разлуки?..
Одни горькие, сырые, осенние костры в опустелых, грустных, хладных садах?..

— Не уходите, Мушфики-ака. Вы же наш старший брат. Кто защитит нас?
Я все слышу, слышу голоса с реки, из туманных глухих тугаев. Они зовут меня.
Не уходите, Мушфики-ака, старший брат-защитник... Не уходите... — сказала
маковая головка с дувала и заплакала.
Слеза алмазная, родниковая дошла до смоляной родинки над верхней губой.
Дошла... Встала... Колеблется!..

— Мушфики-ака, не бросайте нас...
Я не нарушу клятву о дувале! Это моя голова сама выросла над дувалом.
Давайте, ака, замесим новые кирпичи и поставим их на дувал.
Я не нарушу клятву. Клянусь алыми конями... Клянусь скакунами, задыхающимися на
бегу!.. Не нарушу...

— Турсунджан, смешной, родной Турсунджан, я ухожу за перелетными птицами, я
стану бродячим дервишем-хафизом.
Не надо месить новые кирпичи. Надо разобрать этот дувал и построить из него
семейный танур-очаг... Клянусь алыми конями!..
Про¬щайте, Турсунджан и Кумри…
Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы...
Когда полетят перелетные птицы...
Турсунджан, вспоминай меня...
Я спою тебе прощальную песню-касыду...
О друге...

И Мушфики запел...

…Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
                
                 
       из осенних
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
                
       из осенних из моленных из пресветлых
Воспомни друже друже дальний когда чинара облетит
Когда отсталый стылый лебедь в азийских высях просквозит
Воспомни друже в рощах ясных
В карагачах в арчах в фисташках
Воспомни в поздних рощах хладных
Воспомни друже дальний дальний когда завеет из ущелий
Когда ледник родящий реку заледенеет замелеет
Когда родник поящий дервиша зальется луговой свирелью
    сырой сребристою свирелью младой волнистою свирелью
                
             овечьей мшистою
свирелью
Воспомни друже друже дальний когда завеет из ущелий
Когда завеет из ущелий
Воспомни друже
О
Осенний...

И тут Мушфики повернулся и быстро пошел прочь от кибитки, а Турсунджан
рванулся, и побежал за ним, и кричал, кричал:
- Останьтесь, ака... Не уходите!..

Но потом он отстал, отстал, отстал, и маленький путник с огромным полупустым
мешком-хурджином и грушевым посохом ни разу не обернулся и быстро, быстро
уходил, ловко и сильно ступая отцовскими дряхлыми каушами по палой, мягкой,
бесшумной, золотой урюковой листве.
И пропал, затерялся в дымящихся садах...
Тогда Турсунджан повернулся и пошел к дувалу...

...Не уходите, ака... Не уходите... Мы замесим новые саманные кирпичи и
поставим их на дувал... Клянусь алыми конями...
Зачем это теперь?..
Воспомни, друже, друже дальний, когда завеет из ущелий!..
Вспоминайте меня, когда полетят перелетные птицы! Прощайте, Мушфики-ака!..
Прощайте... Здравствуй, Кумри... Моя невеста...
Мы пойдем в сады осенние... По обычаю наших отцов — я впереди, а ты на
несколько шагов сзади, как жена любящая, покорная...
Здравствуй, Кумри... Моя невеста...

— Там, на реке, голоса слышны... Зовут меня, Турсунджан...
Не ходить нам по садам осенним — вам впереди, а мне сзади, как жене любящей,
покорной...

...Над опавшими садами бесшумно и ровно летели перелетные птицы. Холодные,
осенние, высокие птицы.
Мушфики стоял у реки Коко и, задрав голову, глядел на журавлиный чеканный клин.

Было что-то неживое в молчаливом небесном строе уходящих птиц.
Осенние птицы словно четко застыли в небе...
А весною они тянутся лепетливой, живой, говорливой беспорядочной нитью в
теплом, дышащем, переливчатом небе...
 Я люблю весенних птиц! Я люблю их хаотические, наплывающие, низкие,
близкие живые стаи!..
Их голоса похожи на голос моего ная!.. Наверное, мой най был некогда птицей!
Весенней птицей!.. Я люблю весенние стаи...
Но осенние, четкие, хладные птицы летят.
Но холодные безмолвные птицы летят в осеннем стеклянном небе...
И вдруг!.. Вдруг!.. О Аллах!.. Что это?..
Чьи-то гортанные, шальные, хмельные голоса несутся с противоположного берега
реки.

…Джоон! Джоон! Эй, бош бош бош! Эй, душа! Эй! Эй! Эй, душа душа! Ай! Ой! Джоон!
Джоон!.. Ха-ха-ха!.. Хватай его! Бей! Насмерть! Убивай без дрожи, без трепета!
Сразу! Наповал! Эй, душа!.. Зажигай тугаи!.. Зажигай! Ве¬селей!..
Эй! Эй, эй!..

Горят и дымятся тугаи и приречные сухие камыши.
Горит берег. Пламя бежит, льется по камышам. Золотое.
Нежное...
Вылетают из густого дыма трепещущие фазаны. Бьются, хлопают радужными перьями в
воздухе.
У них крылья горят. Вспыхивают.
Как быстро горят, трепещут живые крылья!.. Быстрей мертвых камышей!..
Обгорелые, похожие на черные комья глины, фазаны падают в реку...

Из высоких зарослей ивняка и туранги выскакивают несколько богато одетых
всадников с длинными монгольскими луками и стрелами в руках...
Они хохочут. У них лица пьяные, хищные. Они явно иль напились вина, иль
накурились анаши.
Мушфики узнает Аллаяра-бая диван-беги, немых, ощерившихся братьев Хасана и
Хусейна и усатых, дико вопящих сарбазов-есаулов с дамасскими полыхающими
клинками в руках:
- Эй, джоон! Джоон! Убивай без дрожи! без трепета! без крови!..

Но кого убивай?..
Кого?..

Мушфики прячется за большой придорожный камень и осторожно выглядывает из-за
него.
Пьяные, хохочущие, вопящие всадники носятся по горящему берегу.
— Давай по мосту на ту сторону. Подождем их там. Им некуда больше деться. Они
сами придут к нам! Прямо в руки! Ха-ха-ха! Эй, джоон! — кричит Аллаяр-бай, и
узкие его степные, барласские глаза сверкают мутным беспокойным огнем.
От анаши…
Шалые, слепые глаза. Опасные...

Всадники с ходу бросаются на шаткий деревянный мост, тонко повисший над бурной,
клокочущей рекой Коко.
Скачут пьяные всадники по хрупкому мосту. Хохочут! Слепые и раздольные от
анаши!..
Мост изогнулся, трепещет под ними, как шея цыпленка под ножом, но всадники
только кричат и хохочут. Пляшут кони на качающемся мосту, готовом вот-вот
рухнуть, порваться.
Те самые, атласные, ахалтекинские, шелковые, алые, что увез¬ли Амадерю.
Мушфики узнает их...

...Вот бы мост порвался, провалился, не выдержал!
И река бы остудила этих коней! этих накурившихся, пьяных людей, от которых
исходит дух крови и смерти!..
   
- Эй, джоон! Эй, убивай без дрожи! Без трепета! Без крови! Наповал! Сразу!..

Кони прошли по мосту.
Пьяные всадники быстро и ловко спрыгнули с коней на землю, и попрятались за
придорожные камни, и затаились с луками и клинками.
Неожиданно тихо стало.
Только река шумела.
Только противоположный берег быстро и мягко горел.
Только трещали золотые камыши, и дымились сырые тугаи, и падали в реку
обгорелые фазаны...

— Эй, убивай без дрожи! — прокричал из-за камней хмельной невидимый голос
Аллаяра-бая.

...Кого убивай?.. Эй, неужели?! Ай!..

Вначале из дымящихся тугаев царственно выплыли высокие ветвистые рога, а потом
у висячего, еще качающегося моста появил¬ся огромный олень.
Бухарский золотой олень-хангул. «Ханский цветок» — так его прозвали в народе...
Вслед за оленем на берег выскочила самка-олениха и олененок-сосунок. Все трое,
застыв, замерев, чутко шевелили, подрагивали влажными глубокими ноздрями.
Наконец самец издал резкий острый крик, похожий на свист, и медленно ступил на
шаткий, сразу прогнувшийся мост.
За ним осторожно пошли олениха и сосунок...

...Неужели они будут стрелять в оленей?.. Ведь у оленей сейчас гон, и всякая
охота запрещена. Но запрещена она кем? Самим Аллаяром-баем. И, значит, ему-то
она позволена, а всем остальным запрещена!.. А ему позволена!..
Но ведь у них сейчас гон. Они сейчас слепые, беззащитные.
У них ноздри не чуют ничего, кроме друг друга.
Не чуют смертной подкрадывающейся последней стрелы.
У них сейчас оленья любовь...
Разве можно убивать влюбленных?..

— Эй, убивай без дрожи! Наповал! — прокричал нетерпеливый гортанный голос, и
тугая, хлесткая стрела метнулась, вышла из-за камней и с сырым каким-то жадным
звуком вошла, впала, вомчалась в большой текучий глаз самца.
Огромный олень скосил оставшийся, побелевший, помертвевший сразу снежный глаз,
как-то присел, изогнулся, пошел крупной дрожью-рябью, и вдруг высоко и нелепо
прыгнул над шатким узким мостом, упал в реку и вмиг пропал в волнах.
Он был уже мертвый, когда прыгал над мостом и падал в воду, и потому сразу
утонул.
Вторая стрела пробила шею самки, и она сразу сломалась, осела, упала на все
четыре ноги на самом краю моста и стала мотать непослушной, чужой головой, а
потом вдруг уронила ее, уложила между передних ног, словно уснула.
Не было ни крови, ни дрожи. Смерть мгновенной была...

— Эй, джоон! Я из рода барласов! Я потомок великого амира Тимура! Я умею
убивать без дрожи! без трепета! наповал! с первой стрелы! без крови! Я даю
смерть мгновенную! Горячую! Сладкую! Сочную! Ха-ха-ха!..

Горе тому, кто не умеет убивать без дрожи, без крови!
Горе тому в государстве нашем!..
Джахангир Тимур, мой предок сказал: убей!
Убей не умеющего убивать без дрожи...
Без дрожи в жертве и в себе!
Ибо дрожь жертвы может перейти, перекинуться к охотнику!
И я даю смерть точную, сладкую!.. Даже пьяный!.. Даже накурившийся анаши!..
Ха-ха!.. А этого сосунка мы поймаем руками! Не стреляйте в него. Ловите его.
Окружай¬те!

Аллаяр-бай и его спутники выскочили из-за камней и бросились к мосту.

...А олененок-сосунок стоял на самом краю моста, уткнувшись недоуменными
нервными, дергающимися ноздрями в мертвый бок матери оленихи. Обнюхивал.
Поднимал голову и глядел нареку...

Пьяные охотники с воплями и криками приближались к мосту.
Впереди всех бежал тучный Аллаяр-бай в высоких охотничьих лаковых сапогах, в
узком коротком облегающем чапане, схваченном широким поясом-миенбандом.
Пояс был унизан драгоценными камнями: бадахшанскими лалами, индийским жемчугом,
персидской бирюзой.
На голове у него была белая легкая шелковая занданийская чалма...

Аллаяр-бай бежал, тяжело дыша, растопырив толстые красные пальцы:
- Бош! Эй, джоон! Иди сюда, сосунок! Чего ты тычешься в мертвую мать?
Ха-ха-ха!.. Иди сюда! Ах ты, сиротка!..
Я возьму тебя с собой в Бухару! Я подарю тебя Абдулле-хану!..
Иди сюда!..

…Олененок метался по мосту.
Сзади него был горящий дымящийся берег и мертвая олениха-мать, через которую он
так и не решился перепрыгнуть.
Тогда он рванулся навстречу орущим, пьяным, хохочущим охотникам и, на бегу
резко увернувшись от красных толстых пальцев Аллаяра-бая, изо всех сил бросился
бежать вдоль реки, а потом свернул в урюковые бесконечные сады и помчался по
алым, золотым, мягким, холодным листьям...

— Эй, он побежал в мои сады! Там мы его и поймаем. Нам помогут мои
сторожа-мальчишки Турсун и Мушфики! — И пьяные охотники ринулись в сады вслед
за олененком...

Горели камыши и тугаи на противоположном берегу.
Как комья сухой глины, падали в реку обгоревшие фазаны.
Лежала на мосту мертвая олениха...

...Но ведь у них сейчас гон! Они сейчас слепые. Беззащитные. У них сейчас
оленья любовь!..
Разве можно убивать влюбленных?..
Разве можно?..

— Ай, я не успею предупредить Турсунджана и Кумри!..

Я бросаю хурджин и посох на землю!
Я бегу, я задыхаюсь, я тону в палых листьях, я подбегаю к кибитке, я прячусь за
белый тополь...
Поздно!..

Поздно...

…Хохочет Аллаяр-бай. У него глаза слезятся. Узкие, степные, барласские глаза.
Они горят беспокойным, шальным огнем. Звериные глаза. От анаши.
И смех тоже звериный, неспокойный. Тоже от анаши.

— Турсун, а где этот сын чабана, это гиблое, гнилое семя опиекурилыцика,
Мушфики?

Турсунджан не умеет лгать.

— Домулло, он взял дорожный хурджин и посох и пошел бродить по дорогам.
Он решил стать странствующим хафизом.
Ему цыганка по пяткам нагадала большую дорогу, и он пошел вслед за перелетными
птицами...

Глаза Аллаяра-бая горят, роятся мутным звериным огнем.
— Я найду его и дам ему сто палок по его кочевым пяткам!
Как он мог оставить без присмотра мои сады?! Уж я-то разобью камчой его
пятки!..
А откуда здесь дувал? Кто его поставил? Или в кибитке появилась женщина?
Ха-ха-ха! Ты не женился ли? Не разделил ли дом на две половины — мужскую и
женскую?.. Ха-ха-ха!
Турсун, ты не видел тут беглого сосунка-олененка?..

И тут Аллаяр-бай поперхнулся и замолк, и его хохочущие, визжащие, как дикие
кабаны, спутники тоже вмиг притихли…
Над дувалом появилась и тут же исчезла испуганная маковая головка в красном
платке. Со смоляной родинкой над верхней припухлой детской губой...

— Кто это? — протирая слезящиеся глаза толстыми красными пальцами, тихо сказал
Аллаяр-бай. — Или это пьяное виденье? Бред? Кайф? Кто это? — дико завизжал он.
— Кто? Кто?.. Турсун, кто это?! У нее глаза сосунка-олененка!..
— Это моя невеста Кумри.
— Джоон! Душа! Значит, это не кайф!..
Клянусь всей анашой священной Бухары и Мавераннахра — это та самая родинка, о
которой писал шейх Хафиз!..

                ...Если та
ширазская турчанка заберет мое сердце с собой,
                За одну ее
жгучую родинку я отдам Самарканд с Бухарой!..

И она твоя невеста?.. Ха-ха-ха!.. Мальчишка... Сиротка...
Отдай ее мне!..
Я подарю тебе эти сады. Я щедрый.
Я отдаю тебе эти бескрайние сады за эту тленную, быстробегушую, преходящую
родинку... Ха-ха-ха!..
Отдаю бескрайние сады за крохотную родинку!..
— Нет, домулло. Она моя невеста, и станет моей женой, когда вырастет на две
головы над дувалом.
— Ха-ха-ха!.. Мы любим юные сквозящие стебли, курчавые зеленые побеги, а не
налитые соками земли серые стволы!..
Мы любим ранние зеленые плоды, набивающие сладкую оскомину!
Нам достаточно того, что она возвышается над дувалом на одну голову…
 Ха-ха-ха!.. А если ты будешь противиться — мы возьмем ее ялой и ты
останешься без родинки и без садов!..
 Решай, Турсун! Решай, сирота! Решай, мальчик!..
Я не хочу тебя обижать... Священная Книга запрещает обижать сирот...
Я милостив и щедр к тебе...

— Нет, домулло…

-  Эй, Хусейн, Хасан, привяжите его к тому урюку. Пусть ос¬тынет...
Вот так!..
А теперь тащите сюда ту девчонку, ту родин¬ку!.. Вот это настоящая охота!
Джоон!.. Она кусается! Извивается! Змея! Змейка!.. Ха-ха-ха!..
Возьми мой пояс-миенбанд — свяжите ее! Вот так!
Эй, есаул, положи ее на коня! Вот это добыча! Охота!
Джоон!.. Эй, Махмуд-мирахур, принеси чилим... Покурим и поедем! Джоон! Эй,
какая охота! Какая добыча!.. Какой чилим сладкий! Ай, дым!..
Эй, Турсун, хочешь попробовать? Сразу все забудешь! Добрым станешь, улыбчивым!
Сам отдашь мне родинку! Сады взамен возьмешь!..
Коран запрещает обижать сирот. ..

— Домулло, я убью вас. Развяжите меня — и я убью вас.
Вы боитесь меня, мальчишку? Вы, великий Аллаяр-бай диван-беги, потомок самого
амира Тимура, боитесь простого мальчишку-садовника?
Вы, умеющий убивать без дрожи?! Ха-ха-ха!..
По древнему обычаю наших гор, если два джигита, два палвана, влюбляются в одну
девушку, они бросаются в реку и в волнах решают свой спор...
Кто останется живым и выплывет на берег — тот и победитель!
Вы же родом из наших мест, вы знаете этот обычай!
Пойдемте к реке, и я утоплю вас своими худыми голыми руками!..
Иль вы боитесь, потомок бесстрашного амира?
О, если б великий амир знал, что у него будут такие потомки! Он бы задушил всех
своих жен!..
Пойдемте к реке, домулло! Пойдемте, джигит, палван, ворующий чужих невест!
Я голыми руками утоплю вас по древнему обычаю!..

Аллаяр-бай сидит на глиняной суфе и задумчиво, забывчиво курит чилим.
Поднимает тяжелую дремливую голову со звериными желтыми плывущими глазами.
Медленно и густо хохочет. Слезы текут из узких степных глаз.
Потом ударом лакового длинного сапога он отбрасывает чилим.

- Эй,  Махмуд-мирахур, развяжи мальчишку. Пойдем к реке. Будем джигитами.
Соблюдем древний обычай наших гор... Ха-ха…
Мне ведь надо искупаться, чтобы дым в голове прошел...
 Заодно мы подарим реке этого непочтительного отрока…
Джон! Поехали к реке! Скорей! Эй, опять охота! Опять нужно убивать без дрожи!..

Джоон!.. Душа пляшет!.. Дым гуляет в жилах!..

...Они идут мимо меня, мимо белого тополя: Аллаяр-бай, Турсунджан, усатые
есаулы, Хасан и Хусейн.
Махмуд-мирахур ведет за собой коня, поперек которого на седле лежит связанная драгоценным
поясом-миенбандом Аллаяра-бая Кумри...

Что я могу сделать? Что?..
Если я обнаружу себя — они растерзают меня...
Но я должен помочь Турсунджану и Кумри…
Но как?
Как?..

Осторожно таясь за деревьями, я крадусь вслед за ними к реке...
Противоположный берег уже не горит. Только дымится. Черный берег. Пламя ушло
дальше...

...Турсунджан, круглоголовый мой друг, мой садовник Турсунджан, худой, ты идешь
по висячему деревянному мосту над бешеной рекой!
Ты осторожно перепрыгиваешь через мертвую олениху с пробитой безвольной шеей,
ты идешь по мосту на тот черный, тлеющий берег.
Ты встаешь на том пустынном мертвом берегу, ты раздеваешься и высоко вверх
поднимаешь руки, худые мальчишеские руки, чтобы показать, что у тебя нет в
руках никакого оружия — ни ножа, ни камня.
Ты стоишь голый, босой, солнечный.
Ты готов броситься в реку и в волнах вступить в смертную схватку с
Аллаяром-баем. 
Ты солнечный...

…Река Коко, помоги ему!

А на этом берегу стоит Аллаяр-бай. Он хохочет.
Он в лаковых длинных сапогах и в белой шелковой рубахе, он снял только чапан и
чалму, он тоже поднимает вверх руки с короткими толстыми пальцами...
Хохочет... Накурился...
Но глаза у него неожиданно резкие, ясные, и нет в них текучего, дымного,
шального хмеля. Он зверь. Охотник...
Махмуд-мирахур бежит на мост и останавливается на его середине.
Он резко поднимает вверх обе руки. Тишина.
Только ревет река, только вьет смертные водовороты, только глухо перекатывает
по дну валуны.      

— Бош! Джоон! Эй! Охота! — истошно вопит Махмуд-мирахур, опуская обе руки.

Турсунджан и Аллаяр-бай бросаются в реку.
Плывут. Встречаются…
Река быстро уносит их.
Есаулы с пьяными криками, воплями бегут по берегу. Вдоль реки...
Я тоже бегу вдоль реки!

…Река, река, помоги ему!

...Турсунджан хватает Аллаяра-бая за бороду. Они тонут и вновь возникают в
быстрых ярых волнах. Машут руками. Цепляются друг за друга. Скользят. Бьются.
Захлебываются. Уносит их хрустальная дремучая река. Пьяные есаулы от них
отстают. Я бегу вровень с ними...

…Река, река, помоги ему!..

Аллаяр-бай захлебывается, бьется.
Мелькают в воздухе красные беспомощные пальцы!
Турсунджан цепко держит его за бороду наматывая ее на ловкую свою руку...
Но!

Что это?! Стой!..
Подождите, домулло! Эй, подождите!.. Ай!.. Откуда он у вас? Откуда?..
Вы вытащили его из лакового сапога. Узкий короткий ура-тюбинский нож.
С месяцеобразным обоюдоострым концом. Таким ножом мой отец резал больных ягнят.
Сладкий нож. Он входит сразу в тело. Как в воду...
Подождите, домулло! Это же нечестно! Древний обычай запрещает пользоваться
оружием!..
Только руками можно...

...Я кричу?.. Бегу...
Подождите, домулло! Ай!..
Турсунджан плещется в волнах, крутится, бьется, убирая, отстраняя круглую свою
нагую голову от ножа.
Но сколько он может храниться?.. Ускользать?.. Сколько?..
Нож сразу мягко входит в глаз. Как стрела в глаз оленя.

…Эй! Джоон! Душа! Кайф!.. Убивай без дрожи!..

...Турсунджан, друг, почему ты сразу разжимаешь руку и отпускаешь бороду
Аллаяра-бая?
Почему уже не плещешься, не бьешься, не крутишься, не вьешься в волнах?..
Почему сразу река быстрее уносит тебя?..
Почему ты тонешь, уходишь, падаешь?..
Почему твоя голова красная?..
Почему одна волна набегает и смывает кровь, но голова тут же вновь делается
красной? Твоя голова! Круглая, как термезский арбуз!..

Термезские арбузы самые сладкие, самые сочные, самые красные!
Продавцы на базарах всегда продают их на взрез... Но никто не режет эти арбузы
— все знают, что они сладкие и красные...
Зачем же зарезали твою голову?
Зачем она красная?
Зачем она пропала в волнах?..

Я кричу? Я бегу вдоль берега? Я стою на берегу, а Турсунджана уже нет?..

...Мушфики-ака, не бросайте нас…
Я не нарушу клятву о дувале. Это моя голова сама выросла над дувалом.
Давайте, ака, замесим новые кирпичи и поставим их на дувал. Закроем Кумри.
Клянусь алыми конями!
Клянусь скакунами, задыхающимися на бегу, я не нарушу клятву о дувале...

...Коко, помоги мне...

Я бросаюсь в реку. Я плыву к Аллаяру-баю.

- Эй! Джоон!Тнилое гиблое семя опиекурилыцика! И ты хочешь на дно! Клянусь всей
анашой Мавераннахра — тебя-то я убью с первого удара!
Эй, подставляй глаз! Мой нож жаждет твоего гнезда! Живых ножен! Ха-ха-ха!..

Я набираю полную грудь воздуха и ныряю под Аллаяра-бая. Под водою резко видны
ноги в лаковых сапогах.
Я обеими руками крепко обхватываю эти ноги в сапогах и тащу их ко дну.
Ноги дергаются, сопротивляются. Мимо меня в быстрой смутной воде мелькает нож.
Мелькает. Появляется под водой голова Аллаяра-бая. Она извивается, как
водоросль. У нее выпученные белесые глаза…
Я крепко держу обе ноги.
Река несет нас…
Аллаяр-бай задыхается. Он пытается разомкнуть, согнуть, высвободить ноги в
сапогах, но я держу их крепко и тащу на дно.
У меня больше воздуха, чем у Аллаяра-бая, но и я уже захлебываюсь...

...Коко, помоги мне...

У меня болят глаза от быстрой упругой воды. Донный песок попадает в них. Но
закрыть их нельзя. Нельзя. Что-то серебристое опускается у моих глаз. Рыба...
Нож.
Рука Аллаяра-бая выпускает нож.
Я крепко держу вздрагивающие ноги в лаковых длинных сапогах.
Потом они становятся послушными, податливыми…
Аллаяр-бай мертв. Я опускаю его и, изо всех сил оттолкнувшись дрожащими ногами
от песчаного дна, выскакиваю на поверхность реки.
Тяжело дышу…
И тут...

И тут что-то мягко ударяет меня, тычется в мою спину, я поворачиваюсь, и в
глаза мне ослепительно и нежно сверкают бадахшанские лалы, переливчатые
жемчуга, вспыхивает из зеленой воды персидская небесная бирюза.
Это Кумри…
Она мертвая. Руки и ноги ее связаны поясом Аллаяра-бая.
Я ловлю ее легкое, летучее тело, я долго распутываю мокрый, разбухший миенбанд,
освобождая ее руки и ноги.
Я гляжу в ее лицо. На родинку.
Я плыву с ней в реке…
Но она мертвая. Уже не укусит меня в руку…

...Вначале меня укусил осел, которого я вытащил за хвост из реки смерти, а
теперь вы, моя луноликая, когда я спас и вас, схватив за косы!..
Ах, я глупец!.. Интересно, кто спасет меня, когда я буду погибать, ведь у меня
— увы! — нет ни хвоста, ни кос!
— Вас будут тащить за язык! Он у вас слишком длинный!..
— Но ваши ресницы длиннее моего языка!..

...Мушфики-ака, не бросайте нас! Вы же наш старший брат…
Кто защитит нас? Река Коко там, в туманных тугаях шумит. Она зовет меня…
Там отец, мать и два братика плывут. Они зовут меня. Они плачут и кричат:
Кумри, Кумри, старшая сестра, апа Кумри, зачем ты оставила нас одних в реке?
Тут холодно и мокро, апа... доченька, дай мне руку с берега... я все хватаюсь
за ветки прибрежных ветл — но они обрываются, эти сохлше, серые ветки, и река
уносит, уносит меня.
Дай мне руку с берега...
Или лучше — сама плыви сюда, к нам.
Зачем тебе этот берег без нас? Зачем тебе берег сиротства?..

Кумри, я оставлю тебя реке.
Теперь ты соединишься со своими близкими…
Я осторожно убираю свою руку, на которой ты лежишь.

И река забирает тебя.
Она принесла тебя.
Она и унесла.
Прощай, Кумри!..

Я выхожу на далекий берег. Сюда уже пришел огонь. Горят золотые камыши. Дымятся
сырые тугаи.
Над моей головой часто и трепетно бьет радужными крыльями и длинным красным
хвостом фазан. Он почти не движется в воздухе. Почти стоит. Он охвачен огнем.
Горят крылья и хвост. Поэтому он почти не движется. И все же он долетает до
реки. И, как ком черной скучной глины, падает в нее...
Как быстро горят живые крылья, перья…
Гораздо быстрее сухих, золотых, бездушных камышей...

В высоком стеклянном осеннем небе бесшумно и безучастно летят, скользят
перелетные птицы...