В моих снах живут три старика. Первый приходит перекладывать печь. У ног его лежат две кучки праха - желтая и серая. Не торопясь, он перемешивает их в корыте, подливает воды и делает тесто. Этим клейким тестом он обмазывает красные шершавые кирпичи и вставляет их в развороченное брюхо печи. Все новые ребра вставляет в нее морщинистый старик, и печь обрастает плотью, покрывается шкурой штукатурки. На улице слепит солнце, мы сидим в тени на ступеньках и жадно смотрим, как старик месит свое тесто, как обмазывает кирпичи, как вкладывает их, пошевелив напоследок и пристукнув мастерком, в брюхо печи... Гремит гром, ползет туча. Старик говорит, что это едет на колеснице Илья-пророк. Мы страшно удивляемся: никаких пророков мы не знаем, слыхом не слыхали. Старик нам рассказывает, что молнии, как стрелы, мечет грозный Илья - он едет по ободу небес, над тучами, и бросает свои стрелы в тех, кто провинился перед Богом, в грешников. И гром гремит, чтобы настращать неучтивых и невежд. Старик много рассказывает, он все время что-то говорит, когда работает, а мы, как завороженные, смотрим на руки его, которые приготавливают тесто, обваливают в нем кирпич, кладут в печь... Растет печь, в брюхе которой можно спокойно поместиться маленькому человеку. Растут в нашей душе уважение и почитание к старику, который строит печь, и к тому старику, который на огненной колеснице едет по краю, ободу небес и мечет молнии, гремит громами. Двор наш закрыт со всех сторон, защищен, как кожей, высоким забором, и, чтобы проникнуть в него, надо отворить высокую деревянную калитку из толстых морщинистых досок. Старика с точильным станком опережает крик. Крик с улицы проникает за наш забор, перескакивает, не открывая калитки, - истошный, дикий, пронзительный крик: - ТО-О-О Ч-У-У НО-О-О ЖИ-И! От крика этого, в котором живут ножи острые, становится не по себе. Он застигает врасплох, словно гром с ясного неба. Может быть, это тот самый Илья-пророк притащился на своей колеснице под наш дом и сейчас начнет наказывать неучтивых. Отворяется калитка, и входит тощий старик, тертый какой-то, мелкий, плюгавый и, как мне кажется, очень злой. Он тащит на своем плече колесо и орет пронзительно, противно, так, что хочется уши заткнуть, захлопнуть ладонями от этого всепроникающегo крика. Но вот он ставит колесо посреди двора. Принимает от соседей ножи, ножницы, кусачки, шила, косы и серпы - разглядывает их, что-то бормочет, раскручивает колесо, прикладывает к нему нож - и оно начинает бросаться яркими искрами, снопами пламени. Это колесо от огненной колесницы! Мы разбегаемся подальше, чтобы не угодили, не попали случайно на голые коленки мелкие молнии. А старик косит на нас глазом и подманивает: - Подойди, не бойся... Но мы не верим этому пророку, мы прячемся за спины взрослых, не отрывая, как завороженные, глаз: из камня и железа рождается огонь! Однажды в полдень старик этот входит к нам во двор, где никого нет, только я один-одинешенек. Старик движется ко мне, и, загипнотизированный его алчным интересом, я начинаю бежать от яблони к крыльцу. Но у меня отнимаются ноги, и я ползу в траве, едва двигая руками, словно плыву в вязкой воде. Он неотвратимо приближается, настигает меня. Я вползаю на крыльцо и чувствую, как он меня хватает за шиворот, за загривок, за затылок - за все, что сзади - и придавливает лицом к земле. Третий старик живет в ларьке, за прилавком. В большой черной шляпе - он выглядывает, высовывается из-за прилавка, вырастает вдвое, когда мы к нему подходим с отцом. Он радуется каждый раз, когда видит нас с папой. Он начинает махать руками, что-то рассказывать, расспрашивать. Улыбается и снимает шляпу. И достает из мешка книги. Да, у него есть мешок, набитый книгами. И он каждый раз достает оттуда что-то удивительное и заманчивое, какую-то чудесную, редкую книгу - и мы с папой очень радуемся и ее покупаем. Но покупка, деньги - это не главное. Главное, что мы опять с ним увиделись, опять обрадовались друг другу. Он еще к тому же и хромает, а может быть, у него нет руки - точно не вижу, но чувствую, что чего-то у него не хватает. Наверное, поэтому он носит шляпу, что не хватает у него тела, но зато есть мешок, откуда он, как фокусник, извлекает то, что нам очень хочется прочесть... Эти три старика живут у меня во сне, продолжают жить - Тот, Кто Кладет Печи, Тот, Кто Точит Ножи, и Тот, Кто Дает Книги.
Начальник связи
"Мой отец - начальник связи", - это было первое предложение, которое я сочинил в первом классе. Учительница сказала: - Дети, а теперь пусть каждый из вас сочинит предложение... Я сразу потянул руку - спросите меня, спросите, Евдокия Климовна! Но вначале спросили двух правильных девочек, а потом только меня. Я встал и громко сказал: - Мой отец - начальник связи! - а в классе все засмеялись. И чего они смеются - это же чистая правда. И потом, это было предложение про папу, а все, что связано с папой... Например, мотоцикл. Трехколесный - папа на нем все время ездит. И когда мы собираемся на дачу... Всем сотрудникам связи отводят весной "дачи", то есть попросту огороды среди полей - и мы туда ездим, и сажаем картошку, подсолнухи, огурцы... Две сестры, уцепившись друг за дружку, помещаются в коляске, мама садится на заднее сиденье, а я - впереди всех, обняв ногами бензобак, расставив руки, я держусь за руль, я распластался, как лягушка-путешественница, я смотрю вперед, откуда с шумом вырывается дорога... Тугой воздух расстегивается у лица. Запахи деревьев и трав пронизывают нас. Мы мчимся, подставив лица ветру, навстречу летят мушки и жучки - и разбиваются с размаху о скулы, о лоб, залетают в рот - они живут в ветре, и мы живем в нем сейчас! Мы делаем ветер и двигаем его... Мы идем под сто - ну и жарит же папа - еще, давай еще! - скачет, дрожит стрелка на спидометре - вот это да! Уезжают поля, обсаженные посадками, мелькают деревья: они появляются вдали, разгоняются - и вот уже летят мимо - гибкие, летучие деревья. А вот и гром гремит - дождик собирается, а нам нипочем - мы в брезенте, мы врываемся в мелкий дождь - и чувствуем запах, запах дождя и электрический вкус воды на губах...
Пахнет воском
Папа молодой. У него почти нет седых волосков. Папа лежит на диване, читает газету - а над диваном ковер - там драконы коричневые друг в друга переходят по кругу. Загорелые, облезлые драконы... Мы толпимся вокруг - две сестры и я. Сестры галдят: "Папа, ты у нас совсем молодой!" У папы черные волосы, и каждый седой волосок хорошо заметен - как штрих мела на черной доске. Папа читает газету. Я подлезаю сзади. "Па, а вот волосок белый, можно я вырву?" Папа пахнет воском. И кожа загорелая - как воск, из которого делают соты. Старые соты переплавляются на новый воск: рядом с летней кухней у нас стоит специальный ящик с наклонным дном - там солнце распаляет воск, он течет медленными струями, и получаются внизу лужи разных цветов - оранжевые, бежевые, золотые. А потом воск идет на переделку - из него выдавливают пластину с шестиугольными вмятинами - план застройки для пчел, и они там собирают соты, как люльки тысячи младенцев, и заполняют их медом до краев. По ним прохаживается пчелиная начальница-матка в свите из здоровенных бездельников, которые зовутся "трутни" - они там трутся с ней, жужжат - а она откладывает яички в каждую ячейку: такая умная - ни одной не пропускает! И потом закупоривает их - и там счастливчики-личинки лопают и лопают вкуснейший мед, и превращаются опять же в пчел. Из меда, значит, сделаны все пчелы - из меда и из воска... И есть еще отдельные ячейки для трутней, их терпят для развода - и иногда закладывают матку тоже. Но она только одна бывает в улье, и как только вылупляется вторая, там драка начинается, голосование: жужжат которые "за" и "против", оттуда вылетают роем и носятся по воздуху как бешеные (папа говорит: "скаженные") - и прицепляются на дерево. Это праздник для пасечника - надо только аккуратно собрать всех пчел в сачок и новый им подставить улей. А эта матка - такая загадочная: начальница... И почему все носятся за ней? Пчелы кусучие - как в палец или в зад ужалят своим жалом! А папу пчелы не кусали. Видно, они его за своего принимали... Он возится с ними, окуривает дымом, переставляет в улье рамки, вытаскивает соты с медом. Мы тащим рамки к центрифуге, раскручиваем ручку, и сила оборотов высасывает мед из каждой люльки. Круговорот подсолнечного света, облизываешь пальцы, и меда толстая струя подрагивает, наполняя ведра...
В одной связке
Такая странная у меня особенность - будто не имею я возраста. Вот что ни происходит, я словно со стороны вижу - будто это не я, а какой-то дядька в Питер к друзьям ездит, по ночам болтается, а сам я - ребенок. Как появилось во мне это "я", залетело, как птичка в клетку, - так там и сидит, и нисколько не изменилось. И когда дядька этот что отчебучит - я только удивляюсь - ну и чудак! Однако иногда мне удается на него повлиять - так мы с ним боремся потихоньку. Конечно, если кто психолог-психиатр, наговорил бы ерунды с три короба: шизофрения там, расщепление... Как будто назвал - и получил объяснение. Господи, избавь нас всех от них с их прописями - это же душа живет и просыпается... И в каждом человеке так может быть - не болезнь, а душа неизведанная - и никому не ясная - но юная она, подростковая - с вывертами бывает и чурается - но ведь и любит она, и привязывается, ласковая... Бывает так - мой отец во мне пробуждается. Сижу я на кухне, глотаю картошку - вдруг движение локтя или плеча такое - когда за солью потянулся...- батюшки - да это же мой папа! И не то чтобы я видел, будто он именно так это делает - нет, он прямо внутри ощущается, оживает. Интересно так - будто он в меня просыпается - понимаете, когда один человек спит, а просыпается - в другого?.. Так и он во мне шелохнется иногда - и "я" мое получается какое-то новое, как будто вырастает - и мальчик в этом "я", который отца видел, и вредный дядька, и сам отец - он из нас самый главный... Так что не раздвоение, а рас-троение получается как минимум. И если другие люди в меня порой залетают - то папа тут все время живет. Нет, не расщепление это - а наоборот - собираются они все вместе. И целым становятся и связным - да, словно в одной связке в горы поднимаются: туман, не видно друг друга - они перекликаются... И каждый несет свое - находит и несет, и помогают друг другу они, снимают, кому тяжело - перекладывают ношу. Легче становится... Так бывает - даже не сон, не видел я такого сна. Нет, наяву - легко, несильно - но ясно слышу - вдруг кто-то мне сказал... И сейчас, когда пишу - сразу за тремя записываю - хотя, наверное, трудно разобрать - но я иначе не умею Все непросто в этом мире - и воск, который солнцем плавится, и золотистый мед, и матка - пчелиная начальница, и трутни, что трутся, и мел, мелованные люди... И горы белые. Вы видели? Да, меловые горы - если мотоцикл довозит вас до речки, вы видите - она из молока, а берега все белые - как кисель застывший. Эти горы когда-то были под океаном - и плавно на них осыпались рыб мертвые тела, скелетики сцеплялись, слагались из скелетиков кораллы, потом кораллы снова умирали - и меловую пыль вода давила сверху, спрессовывала в камни. Потом и море высыхало: тогда когда-то приходили мы - и загорали на пляже у реки, а дядьки тут же кирками ковыряли камни, подводами возили мел. И в классе на уроке языка учительница брала твердо мел в руку и писала - и мел крошился в пыль, но оставались ровные слова, она их выводила, как по наущению свыше - внятные слова...
Живая шерсть
Мы едем к бабушке в деревню. За тыщу километров. На мотоцикле! Нас встречает папин брат - агроном, он кончил два института - да научился выпивать. Бабушке надо поправить дом. Папа с мотоциклом очень кстати - подвозит доски, черепицу... Стучит молотком. Заколачивает гвозди, чинит крышу. Я глажу своего друга - пса-дворняжку. Черный добрый пес лижет мне руки, нам хорошо вместе, я перебираю его шерсть. Мы обнимаемся на теплой земле в запахе сирени... Вечер. Обнаружена пропажа. Папа и бабушка сбиваются с ног, носятся по двору, зовут - и находят меня в кустах сирени. Очухиваюсь, удивляюсь - почему переполох - да, я спал с собакой, что такого? С тех пор я сохраняю это блаженное ощущение - теплая земля, и мягкий пес с живою шерстью - мой друг, и голова его в моих руках, так хорошо с ним рядом... А как он потягивается, зевает! И сейчас я расслабляюсь, как научил меня мой друг,- до хруста в суставах растягиваюсь, и глаза закатываю, и засыпаю... Но речь не обо мне, о папе...
Три ведра
Детство у меня было таким классным, что почти всё, что произошло потом, смотрится как жалкая пародия на него. В детстве не было денег, не было жены и работы, но всё это - дело наживное. Зато в детстве были отец и мать. В нашей семье всегда царил отец со своим непререкаемым авторитетом. В мальчишеских играх не было места матери. Конечно, без её завтраков, обедов и ужинов я не мог бы жить - но это было так обыденно, что и незаметно… Как можно запомнить завтрак? Каша, яблоко, бутерброд. Обед уже занимает больше места: борщ, вареники и компот. Ужин - жареная картошка. Вот тут бы и сказать: - Мама, как вкусно! Но нежности были не приняты в семье. Мы не целовали маму перед сном и не говорили в порыве чувств: - Я тебя люблю… Сказал ли я ей это хотя бы раз? Жизнь была так заполнена важными делами, что не оставалось места обычным: забежал домой на минутку, перекусил - и опять туда, где друзья, игры и страсти. На девяносто процентов я состоял из маминых забот, но не замечал их - как не чувствуем мы, что состоим на девяносто процентов из воды, и совсем не видим воздуха, которым дышим. Мы с мамой жили рядом - но словно в разных мирах. Эти миры соприкоснулись лишь однажды - и случилась история, которая оказалась интереснее всех приключений и затей: игры в футбол, стрельбы из самопала и запусков ракет. Однако всё по порядку. Мама порой затевала странные проекты. Время она обычно проводила у плиты, в ванной или на диване - за чтением книг, - помню, плакала над "Бедными людьми" Достоевского. Но иногда вдруг вскакивала с дивана, полная энергии и готовая к подвигам. Её манила деловая активность, мама была полна самых смелых бизнес-планов. Она любила приговаривать: "Жили бедно - хватит!" Но бизнес её обычно ограничивался мечтами - и смехом. Она делилась с ближними своими планами - а те поднимали её на смех. Маме явно не повезло: ни муж, ни дети её проекты не воспринимали всерьёз. Я, хотя и был младшим в семье, тоже посмеивался над мамой. И напрасно, потому что главное для прожектёра - уверенность в себе, и критика ближних способна уничтожить ростки самых гениальных начинаний. И всё же однажды мама смогла увлечь меня своим планом. Речь шла о полёте на самолёте! Мне отводилась роль помощника: она покупала поутру на нашем базаре три ведра вишен, мы садились на самолёт - и через полчаса уже оказывались в областном центре, где эти же вишни можно было продать с немалой выгодой! Перспектива полетать на самолёте показалась мне столь заманчивой, что я решил поддержать маму наперекор всем сомнениям. Мы отправились в шесть утра на базар, приобрели там за шесть рублей вишни - и, помогая друг другу, перекладывая вёдра из руки в руку, дотащились до аэродрома. На голом поле стоял вагончик, развевался сачок на ветру - и ночевала пара зелёных "кукурузников" - так звали самолёты той марки, которая прославилась ещё со времён войны умением скрываться в зарослях кукурузы. Мы забрались в брюхо самолётика, поставили под ноги вёдра - и после короткого разбега с ужасным тарахтеньем взмыли в воздух. Не поднимались мы выше облаков - но и от той высоты в пару сотен метров, на которой проходил полёт, дух захватило. Зелёная земля висела под нами, округлившись по краям и покачиваясь из стороны в сторону, как огромная ёлочная игрушка - шар на ниточке. Или мыльный пузырь на трубочке. Мы пролетали над вздутиями и пазухами этого шара - и помню, на холме увидели огромный портрет какого-то дядьки, частью выложенный из камня, частью высаженный кустами - так что нос и лоб его белели мелом, а затылок кучерявился как настоящий! Шар на ниточке поворачивался, покачиваясь; под нами бежали поля и луга до тех пор, пока мы не увидели на горизонте трубы и дома большого города. Надо сказать, что всё это время вёдра наши дрожали, бились друг о друга, вишни подскакивали и норовили высыпаться, так что приходилось придерживать их руками и прикрывать носовыми платками… Наконец мы пошли на посадку, сделали круг - и очутились на бетонном поле аэродрома, где стоял десяток зелёных "кукурузников" и пяток настоящих серебристых самолётов. Со свистом в ушах и вёдрами вишен в трясущихся руках мы ступили на землю. Конец нашего бизнес-проекта был бесславным: оказалось, что здесь на центральном рынке вишни идут в ту же цену, что и на нашем базаре. Сейчас мне кажется, что это был самый удачный мамин проект, самое лучшее предприятие: и пусть вишни не принесли тогда выгоды - деньги, вложенные в этот проект, обратились в чувства. Нас с мамой связало дело, в котором соприкоснулись на миг миры взрослых и детей. Благодаря которому я могу сейчас ощутить её характер в своём: я так же люблю валяться на диване, вздыхать о былых временах и мечтать о великих делах - а потом так же вскакиваю и отправляюсь штурмовать небо в поисках лучшей доли на рынке нынешнего дня. Разве что вишнями не торгую... Но понимать это я стал только сейчас, повзрослев. Когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает желание оказаться в детстве, найти там маму - и сказать ей то, чего никогда не говорил, что не было принято говорить у нас в семье, но что подразумевалось - как воздух вокруг нас: - Спасибо, мама. Я тебя люблю. Теперь я мог сказать это только во сне - и поднимаясь вверх, как на "кукурузнике", - я опять вижу под собою землю, которая покачивается и закругляется по краям… Я оставляю внизу всё нажитое: жену, работу, зарплату. Рядом со мной мама, мы обмениваемся взглядами. Мы летим на самолёте, мы полны радужных планов. На двоих у нас три ведра небесных вишен. Жили бедно - хватит!
Таня
Скажу: Таня - и распахнётся что-то… Словно откроешь в хате ставни, отслоишь их от окон - и свет ворвётся в дом. С Таней мы знакомы с детского садика. Ещё совсем мелкими карапетами ходили в одну группу. Но там я её не помню. А первое воспоминание - когда мы с папой гуляли в парке и вдруг я услышал пронзительный, яркий крик. Кто-то звал меня. Оказывается - это какая-то девчонка меня окликала. Что ей надо от меня? Впервые меня так радостно звали - она махала рукой, и даже пританцовывала от радости, держась за руку своего папы. Мой отец сказал: - Да это же Таня, Таня Грабовая, ты с ней вместе в садик ходил!
Подумаешь, экая важность! Стоит из-за этого так орать? Даже при всём снисхождении к девчонкам, мне показалась такая радость неприличной. Хотя, конечно, и приятно… - Это он стесняется, - сказал мой папа.
Осталось с тех пор острое и смешное воспоминание - жаркое лето, зелёная листва - сочная, горящая ярко-зелёным, подставленная на пpocвeт солнечным лучам. Посредине аллеи стоит девчонка в зелёном сиянии - и мне рукою машет. "Грабовая" - мне казалась страшной её фамилия: в песне пели "любовь да гра-а-бавой доски", но папа объяснил, что граб - это дерево такое, редкое, диковинное, в наших местах не растёт…
С Таней мы попали в один класс. И проучились вместе десять лет. Но так ни разу толком и не поговорили. Я посматривал на неё с таким чувством… Словно знал про неё какую-то тайну: вспоминал, как она меня тогда в парке звала.
Таня расцветала. Большие, ясные глаза её сияли драгоценным карим цветом. На щеке, у губы, у неё была родинка - очень милая, какая-то родная. Родинка - смешное слово - будто бы Родина - только маленькая… Таня стала прекрасной гимнасткой, она занимала первые места на соревнованиях в нашем городе. Правда, я так ни разу не удосужился сходить на её выступления.
Я почему-то сразу зачислил Таню в категорию лучших девчонок - душевных, прекрасных, наделил её лучшими качествами - и потерял к ней всякий интерес. В старших классах у меня возникли важные задачи - олимпиады по математике, подготовка в институт… Потом я поступил, и на каникулах встречался с одноклассниками, видел Таню - и даже как-то написал ей письмо. В ту встречу мы с ней почему-то заговорили о листьях на деревьях, и когда я нашел стихотворение японского поэта о прожилках на листьях, о том, как он с детства любил эти прожилки рисовать, и вот теперь с удивлением разглядывает их в старости - мне показалось, что Тане это будет интересно, и я ей этот стих переписал… Потом долго я не приезжал домой, не видел её - только слышал, что она не выходит замуж - все предложения отклоняет.
А потом вышла, и работает сейчас тренером по гимнастике, маленьких девочек воспитывает в каком-то тихом городке. Сейчас я почему-то часто о ней вспоминаю. Однажды учительница нам сказала на классном часе: - А сейчас перед вами выступит чемпионка города по гимнастике Таня Грабовая... И выскочила из-за двери Таня в трико и начала куролесить между рядами - ходить колесом, делать стойку на руках, а под конец уселась у доски на шпагат - с гордо отставленной головой. Осанка у неё всегда была прекрасной… А когда закончила скакать, отдышалась - и запела песню - громко, ясно, высоким голосом, обводя всех своими драгоценными глазами. Я подумал: Таня - настоящая красавица! И отвел глаза. Почему-то мне казалось, что это всё Таня делает специально для меня. Наверное, я страдал тогда манией величия: занимал первые места на олимпиадах по математике. Теперь я знаю, что хорошие песни относятся очень лично к каждому:
ХОТЬ ТА ЗЕМЛЯ ТЕПЛЕЙ, А РОДИНА МИЛЕЙ, МИЛЕЙ, ЗАПОМНИ, ЖУРАВЛЁНОК, ЭТО СЛОВО!
Таня. Так и осталась в детстве моём эта светлая тайна. Почему она кричала так радостно тогда, когда увидела меня в парке?
Именно эта проза мне понравилась и именно по этим рассказам у меня есть вопросы к автору. Здесь напишу кратко- печник во время работы не может ни с кем разговаривать, иначе выйдет не та печь. Дети не бегут от точильщика, а наоборот- бегут поближе к точильному кругу- они не чувствуют опасности. Члены жюри плохо помнят своё детство. Иначе бы они задали автору подобные вопросы.
