Т.А.Чёрной: Старожилу Дома Печати, сестре по перу, студентке факультета Крайнего Петербурга – тебе, Танюша!
Часть Первая. В гостях у Лейкина
В.
Настроение Вячеслава Абрамовича Лейкина внезапно резко улучшилось. Мой учитель скорчился от приступа восторга:
- Ты только посмотри! Видишь? Наверняка соображать сейчас будут. Деньги считают. Ой, здорово!
Невдалеке от флигеля Дома Печати, где сиреневые дома царской постройки выстроились аракчеевским параллелями, образуя в проулках кружащие голову впадины, стояли три человека – мужчины в потёртых одеждах. Они впрямь что-то деятельно обдумывали, однако я уверен, что мысли этих троих совершенно не касались разговора, для которого я встретился с Вячеславом Абрамовичем. И был день этот пятницею, а не четвергом – еженедельным празднеством юных поэтов, - посему приход мой на Фонтанку был окрашен лазурью гордости и грядущего чуда.
Когда я впервые пришёл в кружок. Padre – Вячеслав Абрамович – преподнёс мне досадный сюрприз:
- Владик – мой эксперимент. О его стихах я никогда ничего говорить не буду.
И вот – о небеса! – я сдёрнул завесу молчания. Два часа разговора с литературным наставником – они мои, никому не отдам!
Комната юных поэтов, её номер – 448. Вячеслав Абрамович – слева от меня, ангелом-хранителем. На моих коленях – тетрадка со стихами.
- Без раздумья я слопал бы пулю… Избегай сдвоения букв и слогов.
Учитель взял у меня тетрадь; грустновато посмотрев на неё или сквозь неё, захлопнул.
- Ты ракушечный мальчик. Друзей у тебя нет. Подбери себе двух-трёх сорванцов.
Чинно вышли в коридор. Чинно прогуливались из конца в конец (а длина коридора – это добрая сотня метров).
- Гуляем по лиману, Вячеслав Абрамович!
- Да, - соглашается Padre.
Вблизи двери с табличкой «Ленинградский рабочий» меня прорвало:
- Лермонтов уже в 14 лет владел четырьмя иностранными языками! А я…
- У Лермонтова были гувернёры. Всему, чему ты научился, ты научился сам.
Учитель остановился у стены розово-серого цвета.
- Запомни: твоё имя никогда не будет написано на доске золотыми буквами. Но в литературе ты останешься.
- Но я люблю английский язык…
- Думаешь стать переводчиком? Балтурсюрбум на английский переводить? Да тебе только писать – кроме этого ты больше ничего делать не умеешь. А мама – твоя единственная опора.
Вячеслав Абрамович с выражением величайшего блаженства на лице вынул изо рта папиросу и метко вонзил её – то, что от неё осталось – в толстенную скороходовскую подошву.
Скрепя сердце я согласился с тем, что буквы, возможно, будут из серебра. Но даже серебро предстояло завоевать, - и я продолжал четверговые походы на Фонтанку.
Г.
В начале семидесятых годов Мама привела меня во Дворец Пионеров. Тм собрались дети, сочинявшие стихи, или прозу, или и то и другое, - я попал на заключительную часть конкурса «творчество юных».
На возвышении, за столом – поэты: Татьяна Галушко и Олег Тарутин. У Тарутина седая львиная грива, которую я сразу зауважал.
В конце вечера, когда были розданы призы, в зал вошёл гитарист. С этого дня я навсегда полюбил акустическую гитару.
В течение всего действа за моей спиной сидела грустная черноволосая девушка. Наши мамы уже были знакомы – вместе в юридическом институте учились. Оставалось познакомиться детям, и они не замедлили сделать это в перерывае между выступлениями чтецов. Девушка Ларисушка занималась в кружке у Лейкина (эту фамилию я впервые услыхал именно от Ларисы - Ляли). Видя, что я не расстаюсь со своим блокнотом, Лариса предложила мне и Маме:
- Подойдите к Лейкину.
Детский конкурс окончен. Из кинозала, где юные дарования праздновали свою победу, в гардероб вела узкая лестница; ещё только начав по ней спускаться, я увидел коренастого здоровощёкого человека, упрямо смотрящего в лестничный пролёт. Руки его с такою силой вцепились в перила, что отпала всякая охота заявлять о своём существовании. А человеком, смотрящим вниз, был Вячеслав Абрамович Лейкин.
Небесам угодно было, чтобы я не смел забывать о нём в течение всей своей сознательной жизни, - однако эта глава повести посвящена Ляле. Поэтому продолжаю вспоминать Ларису.
Вспоминаю домашнее задание: чем отличается лирика Пушкина от лирики Лермонтова? Повергнутый подобным вопросом в уныние и растерянность, я приплёлся в Дом Печати. На лестничной площадке третьего этажа, около кафе, я поведал о своих горестях Ларисе. Ляля пришла ко мне на помощь:
- Лермонтов проще и глубже.
Вновь площадка редакторской лестницы, и вновь Лариса. Но теперь она молчалива и на редкость мрачна.
- Мне сегодня двадцать лет. Как это много, боже мой, как это много!
Взглянув Ляле в глаза, я испугался чего-то и тоже на время загрустил.
Прошло три года. Властный запах кафе, Ларисушка, сигарета.
- Сегодня последний спектакль с Альбертом Борисовым.
- Я видел толпу, - рядом с АБДТ.
- Да, «Кроткая». Борисов уезжает в Москвую
Когда Лариса пришла однажды на Фонтанку, Padre изрёк:
- Великолепная реклама! Пишите стихи, и вы будете такими же красивыми!
Я согласен с моим учителем.
О.
Сочиняя в начальных классах школы прозу и стихи, я время от времени извещал об этом газету «Ленинские искры». Редакция ответила мне дважды: автором второго письма – от 28 января 1977 года – был Padre. Вячеслав Абрамович хвалил-ругал мои стихи, приглашая на занятия кружка юных поэтов, на Фонтанку, - в любой из четвергов. Устоять я не смог.
Когда Мама открыла дверь вестибюля Дома Печати и вошла туда со мной, на огромном каменном квадрате, по обеим сторонам которого покорно правой и левой руке планировщика раскинулись железные ветки гардероба, стояла девочка с двумя косичками и большой тетрадкой.
- Ты идёшь в кружок юных поэтов? – угадала моя Мама.
- Да, - быстро и звонко ответила владелица косичек и тетрадки, будущая подруга – Катя Судакова.
В комнате № 448 я робел недостаточно долго и без ломанья открыл блокнот, решив прочитать ранние стихотворения.
Первая неудача:
- Владик! Ты сейчас в пятом классе. Меня интересует то, что ты пишешь теперь, а не то, что ты написал два или три года назад.
Пришлось подчиниться.
- Я, честно говоря, не очень понимаю, например, что значит «грунт любви», - это Padre обсуждал стихи упитанного юноши с коротко остриженными волосами. Первооткрыватель грунта покраснел и опустил голову, но так ничего и не ответил.
Катя – очевидно, по случаю нашей первой встречи – была голосиста и подвижна.
- Катя, я тебя сейчас удалю, - отчётливо и серьёзно произнёс руководитель кружка.
Шутить Padre не собирался, - почувствовав это, Катя притихла.
- Ямб. Кто знает, что такое ямб? Владик, ты знаешь?
Увы, нет! В слове, никогда прежде не слышанном, почудилась мне яма, опасная и глубокая. Впоследствии я понял, что не ошибся, - в яму ямба зачастую сваливались короли русского стиха: рассиротишься – и напорешь чепухи, усыплённый в колыбели ритма; либо строка будет бедна ударениями.
Но моя книга – не учебник русского стихосложения, поэтому я буду продолжать рассказ о Фонтанке, 59.
С.
Гитарный вечер наступал неожиданно. К началу занятия, в четыре часа вечера, приходил Александр Айзенберг, добрый и огромный. Плавно садился в кресло; какое облегчение было написано на его лице!
- Ах! – состояние своего блаженства Айзенберг выражал пасторским движением ладони, а в глазах, шутливо умилённых, светилось лукавство.
К Александру присоединялись другие «очень старшие»: Сюзанна Кулешова, Сергей Махотин; к Махотину присоединялся Козин – высокий худощавый парнишка.
Сюзанна неистово и настойчиво курила.
- Не обращайте внимания. Ничего удивительного: трудное детство, - в то время как Лейкин произносил свой краткий монолог, Сюзанна едва не падала, давясь от хохота, со стола, на котором сидела.
Андрей не пел, однако это нисколько не мешало ему: немногословному, вежливо-едкому, мягкому и неторопливому.
А мне ничего не надо,
А я никому не рада…
Комната №48 наполнена звуками голоса Сюзанны, песня её рассказывает о девочке, которой грустно в день рождения.
Почти всегда присутствовало разделение труда: одни строчки брал себе Айзенберг, другие – Махотин; припев одолевали вчетвером или впятером – пятым поющим часто оказывалась Лариса.
Гипнотический сеанс: кто смотрит на струны, кто – на Вячеслава Абрамовича, его не видя, кто – на белый платок потолка.
Стихи Даниила Хармса!
Все, все, все славяне пиф,
Все, все, все евреи паф,
Вся Россия, вся Россия, вся Россия пуфф!
Т.
- К этому строю нужно либо приспособиться, либо – эмигрировать, - Андрюша Солницын сочно произносил звук «э», поэтому с ним нельзя было не согласиться.
Наташа Хейфиц принесла в кружок сласти:
- Я уезжаю.
- В Америку? – тихо спросила Ириша Малкова.
- Нет, в Израиль. Ешьте!
Но я не притронулся к угощению. Что-то вырывали у меня из груди, вырывали с мясом.
- Я уеду примерно через две недели, я в кружке сегодня последний раз, - голос Наташи был незнакомым и неживым.
Я возвращался домой вместе с Таней Чёрной. Ждали троллейбуса.
- Ещё хуже, чем умерла, - думал я, - вроде Наташа есть на свете, а вроде и нет её.
Я.
Вячеслав Абрамович экспериментировал на мне, окружив стеною своего молчания, - но я очень быстро привык, считая, что иначе не может быть: как может быть иначе?
Но иногда Padre забывал о своём решении, громогласно оглашённом, и принимался за разбор моих стихов. Разбор превращался для меня в пытку, полную позора и неловкости; после неё хотелось застрелиться.
Мою лениниану руководитель кружка изничтожил с поразительным хладнокровием:
- Твой стих я представляю в виде сценария. Вновь над бумагами склонился незабываемый Ильич.
Вячеслав Абрамович изображает Ленина за письменным столом, охватив пальцами лоб.
- И голос масс соединился в единый пролетарский клич… о, нетрудно понять, что это был за шум!
Я похолодел и приуныл.
- А ты зарифмуй весь учебник истории, - посоветовало Padre, услышав из моих уст поэму «Наша биография».
В кружке я занимался семь лет, и только один-единственный раз Лейкин сказал мне:
- Хороший стих!
Мой учитель был очень строг. Теперь я бесконечно благодарен ему за это. Вячеслав Абрамович взрастил во мне творческую беспощадность. Все поэты перед моим судом равны; чем стихотворец талантливее, тем придирчивее я становлюсь, читая его сочинения. Любимцев тоже приходится пороть нещадно. Экзекуции, впрочем, нечасты: слишком высоки плоскогорья, на которых я построил* алтари.
А моё стихотворение, удостоенное неповторимой и поэтому драгоценной похвалы, называлось «Что и што».
Х.
По четвергам я спешил в кружок юных поэтов, - начинался он с порога моего дома, увеличивая притягательную силу по мере приближения к Дому Печати.
Выхожу из метро «Площадь Мира», втискиваюсь на первую подножку трамвая, - Саша Почтенная. Толкаемая с четырёх сторон жизнелюбивыми горожанами, Саша роняет мольберт, он вот-вот выпадет на улицу (дверцы вагона не закрыты). К моему великому удивлению, мне удаётся схватить и удержать сокровище художника.
- Спасибо, - улыбается Саша и говорит мне, что после сегодняшнего занятия ходить к Лейкину не будет. И вновь улыбается, но уже скорее печально, нежели весело.
Дорога домой из кружка была продолжением Фонтанки, 59. Я находился в состоянии поэтического опьянения, - Маме, встречавшей меня в раздевалке Дома Печати, стоило большого труда вернуть меня на бренную землю.
Земля, однако, вновь переставала быть бренной, если я шёл с Таней от Фонтанки по переулку Джамбула: нас останавливал запах кафе, подступавший к носу справа и дополнявший лейкинское счастье. Сосиски, беляши, кофе с молоком – 11 копеек чашка. Честные посетители оставляли чашки на столе.
У.
- Первой будет читать… Ира. Боишься? Тогда Катя. Нет? Ну, тогда… Владик. За шкафом который спрятался.
В шкафу, кстати, стоял самовар. На серебрящемся пухе его красовалось число «1877». Самовар никогда не доставали, я успевал взглянуть на него лишь мельком, - если раскрывались дверцы шкафа (по воле Вячеслава Абрамовича).
Каждый кружковец почти всегда сидел на одном и том же месте: Таня – рядом с Ирой, Ира – рядом с Мариной, Марина – с Наташей Десятсковой, Наташа – по соседству с Катей. Наташу Хейфиц и Женю быть вблизи друг от друга обязывала дружба. Мне, приткнувшемуся в углу комнаты, у входа, и Вячеславу Абрамовичу, поместившему своё кресло у сáмой двери (своей спиной Padre холодил дверную ручку безразличием и пренебрежением), противостоял сплочённый женский батальон.
У окна, из которого видна была гримёрная АБДТ, находили себе пристанище Андрей, Олег и Вадим Клетанин. Коротали время по-разному: Андрюша сонным движением извлекал из редакционного стола огромный немецкий киносправочник – и листал его; Олег (называвший себя Юрником Юрьевым) читал Кольриджа в подлиннике; Вадим гордо восседал, повесив на грудь вымпел заморского города. С Вадимом и Андреем я был на «ты»: первый объяснил мне, что мелочей в жизни нет, но не нужно на всё внимание обращать; вместе со вторым я в картёжном азарте поглощал шутки Дзиги Вертова, запечатлённые на страницах киноталмуда. Олегу я неизменно говорил: «Вы».
Padre присаживался к театральному окну редко, под настроение.
Л.
Дочитать стихи до конца мне было невероятно трудно.
- Порой на меня нападает тоска…
Дверь-448 открывается, на пороге – Слава Гущина (Padre называл Славу тёзкой, но это неверно: полное имя Славушки - Ярослава).
- Здравствуйте, Вячеслав Абрамович.
- Здравствуйте, Слава.
Женский батальон шелестит бумагой, ёрзает на коленкоре сидений, шепчет неслышные мне вещи.
- Извини, Владик. Продолжай.
Владик продолжает:
- И лезут мне мрачные думы…
Петли вновь скрипят: на занятие пришла Катя Лукина. Процедура взаимного приветствия, а также извинения передо мной повторяется с тем добавлением, что желание читать уже пропадает. Но ведь закончить надо:
- Тогда и душа до расстройства близка…
Телефонный звонок.
- Да, я. Всё хорошо. Не беспокойтесь, Ирина Феликсовна. Владик доехал.
Штурмовав концовку восьмистишия, мне с трудом удаётся досказать и доказать, что думы мрачные «ведь только порою». Читающим стихи после меня значительно легче: и опаздывать почти не опаздывают, и телефон уснул.
Но сон его притупляет мою бдительность; о, телефон – страшный бестия, часто приносящий кружковцам дикие взрывы смеха.
Часто в начале занятия кружка я видел работавшую за своим столом высокую и смешливую журналистку Екатерину (стол помещался между окном и женским батальоном).
Секунда – хлопает крыло двери, Екатерины в комнате нет. Просыпается телефон.
- Катю? Она только что вышла.
Журналистка возвращается. Хохот, - но пламя его еще можно погасить.
Через две минуты – вновь непродолжительное отсутствие, вновь пустует стол Екатерины. Проведав об этом, в уши вторгается телефонный звонок.
- Катю? Как жалко! Она только что вышла.
Едва Padre опускает на клеммы трубку, ко всеобщему ликованию появляется возмутительница спокойствия.
- А тебе опять звонили.
- Я поняла, Вячеслав Абрамович.
Третье короткое исчезновение, третья каверза телефона. Головы девочек лежат на рыжеватых листах газетной бумаги.
Е.
Мы выпускали журнал «Муть и жуть». Рукописный. Руки писали неизменно раз в месяц – всё что угодно. Кто-то из девочек нашёл гениальный по лёгкости путь: в течение двух часов занятия, пока шариковые ручки испещряли бумагу, шла непрерывная запись всех разговоров, отмечались хлопанье двери, смех – превосходно работающий кружковский магнитофон.
Неожиданно, ласкающе-коварно обрушивались на юных поэтов непостижимые уму стихотворные упражнения.
Padre читает:
Какой-то серп, какой-то полумрак,
Двойной какой-то блеск какой-то крыши,
Шум мельницы, какой-то лай собак,
Какой-то там зигзаг какой-то мыши.
А теперь поставьте прилагательные, - добавляет к прочитанному Вячеслав Абрамович.
Блеск получился у меня свинцово-хмурым, зигзаг – магическим, лай – нервозным, а мышь – зловредной.
На другом занятии учитель подверг своих питомцев новому испытанию:
- Расставьте слова в строке в правильном порядке. Строфа состоит из четырёх строчек. Порядок рифм: А-Б-Б-А.
- «АББА»…
- Вот именно, - «АББА». Пишите.
Мы разделились на группы и принялись за работу. Все «бригады» достаточно легко выполнили задание; помарка была лишь в моём звене.
- Молодцы. Быстро. А то Берг пришёл: «Ха, да я за десять минут!» И провозился полчаса. А теперь послушайте стихотворение Плещеева «Ипохондрия».
Вячеслав Абрамович прочёл нам стихотворение, первая строфа которого была была нашим заданием:
Подумать страшно, что такой
Конец суждён житейской драме,
Что будешь в узкой тёмной яме
Лежать недвижный и немой…
Меня всегда поражало и потрясало мастерство лейкинского чтения. В 1983 году киноплёнка запечатлела Padre, читающего китайское стихотворение в переводе Александра Гитовича.
Канун 7 ноября. Воскресают свидетели штурма Зимнего: каждому нужно написать, как доставшийся ему вымышленный очевидец (кружковцы провели небольшую лотерею – кому кто достанется) воспринимает события, наблюдаемые им на петроградских улицах: некое подобие репортажа. Айзенберг, - Вячеслав Абрамович называл его Бергом, - возьми да и скажи:
- Укротитель в цирке. А вот я выпущу на них моих боевых слонов!
Грохот смеха, от которого дрожит неоновый ручеёк.
Й.
Высоко несу свой высокий сан –
Собеседница и наследница!
В моей голове звучат цветаевские строки, когда я вспоминаю поэтов, с которыми знакомил нас Вячеслав Абрамович – и без мысли о которых естество моё кажется мне неестественным. Анненский, Пастернак, Тютчев, Хармс, Мандельштам, Левитанский…
Читая вслух стихи, Padre легонько ударял себя пухлой, но крепкой ладонью по колену, обозначая ритм:
Голубые глаза и горячая лобная кость,
Мировая манила тебя молодящая злость,
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть…
Прочтя нам тютчевское «Безумие» Вячеслав Абрамович сказал коротко и веско:
- Символический стих!
Однажды Лейкин спросил меня:
- Владик, ты хочешь почитать Иосифа Бродского?
Я ответил:
- Хочу.
Padre вынул из портфеля толстую тетрадь с напечатанными на машинке стихами и вручил мне. Прошло около получаса. Началось занятие, и самодельную книгу пришлось вернуть.
Через неделю я захотел возобновить прерванное чтение:
Упитанное лицо моего наставника приобрело помидорный оттенок.
- Запомни, - внезапно по моим ушам захлестала железная плётка, - что подпольной литературы у меня нет и не было. Ясно?
Со стихами, которые сочинял Вячеслав Абрамович, тоже вышел казус. Когда я возвратил учителю его альбом, то услышал следующее:
- А ты, Владик, зря читал с самого начала. До семьдесят второго года у меня одно фуфло было!
- Да, фуфло, - согласился я.
Сергей Махотин, стоявший рядом, захохотал.
- Нет, ты только посмотри на него! – обратился к Махотину обиженный моей непосредственностью Вячеслав Абрамович. К.
В конце семидесятых годов мы много выступали – в Доме писателей, в парке имени Кирова, во Дворце пионеров. Телевидение готовило передачу о кружке.
На телевидении! Толстенная деревянная дверь (толщиною сантиметров тридцать, не меньше) пропускала тебя в огромную пещеру телестудии, строго осматривая со всех сторон. Режиссер – где-то на пятом ярусе чапыгинского театра; его мнение непререкаемо, а голос непресекаем. Стулья, на которых сидят кружковцы, образуют полукруг,в центре которого – поэт Михаил Яснов. Михаила Давыдовича мы не пугаемся: он смешливый и мягкий, вёл занятия кружка, когда Padre не мог прийти.
Угадываем рифмы в стихе. Яснов:
- Летучие мыши сидели…
Ира Малкова:
- На крыше.
Яснов:
- Летучие кошки влетали…
Хором:
- В окошки!
Испытание последнее:
- Летучая лайка сидела на ветке,
И деткам в дупло приносила…
- Котлетки!
- Нет.
- Конфетки!
- Опять нет.
- Объедки, - догадалась Наташа Десятскова.
Во второй части передачи юные поэты читали перед телекамерой свои стихи. От черновой пробы я отказался и прочёл стих без репетиции – самому понравилось.
Отдыхал телеоператор, отдыхал я – и беседовал с Наташей: на Фонтанке мы очень редко говорили друг с другом.
В пути от телебашни до метро судьба послала мне двух собеседников: Михаила Давыдовича и Padre. Яснов говорил, каких поэтов мне надо читать, а когда я промолвил: «Инбер», последовало:
- Вера Инбер – плохая поэтесса.
Вячеслав Абрамович звенел ключами от кладовых прошлого:
- Как начал писать? Заболел в пятом классе – и стих написал. В десятом классе влюбился – и опять стал сочинять.
Телевизионные впечатления Padre велел запротоколировать. Кружковцы – народ язвительный. В уста энергичной женщины, готовившей на с к передаче, было вложено длинное перечисление:
- Надевать можно всё, кроме чёрного, белого, синего, красного, голубого, фиолетового, зелёного, коричневого, жёлтого.
Японский студийный инвентарь не воспринимал некоторых цветовых оттенков, и нас предупредили об этом заранее, дабы наши джемпера можно было заснять на плёнку…
Выступая в Доме писателей, я держал в руках свой блокнот. А ведь Padre
учил нас, что все свои стихи поэт обязан знать наизусть.
Я познакомил собравшихся в Доме писателей со стихотворениями из книги «Иголки кедра», написанной летом 1979 года.
- А ты прочти про любовь. Что стесняешься? Прочти, - предлагал Вячеслав Абрамович.
Глас вопиющего!
И.
Я печатался всего четыре раза; вкратце расскажу о моих свиданиях с типограйией.
Padre говорил нам, чтобы мы писали стихотворные упражнения. Первая же
поэтическая тренировка принесла мне стихотворение «Поезд».
- Побольше бы таких упражнений, - уверенно произнёс Вячеслав Абрамович, прослушав мой стих. Затем последовало предложение написать «Поезд» на отдельном листе – для редакции; я, конечно, радостно согласился на это предложение.
К концу весны 1978 года стихотворение появилось в газете «Ленинские искры». Впервые напечатали! Согласитесь, приятно.
Иду в комнату № 454, в дверях сталкиваюсь с одним их редакционных старожилов.
- Ты кто?
- Владик Васильев.
- А, «Поезд».
Коренастый мужчина улыбается.
Немного позднее в журнале «Искорка» было опубликовано стихотворение «Мост».
- Ну, Владик, тебя без всяких колебаний должны принять в ЛИИЖТ, - медленно-ласково сказала мама Кати Судаковой, Галина Григорьевна: тон серьёзный, а в глазах озорной огонёк.
Олимпийский год принёс две победы: в течение короткого времени меня два раза напечатали в газете.
Вячеслав Абрамович принёс в кружок гранки стихотворения «Это - Родина» и подарил мне.
- У тебя ведь их ещё никогда не было.
- Вячеслав Абрамович! Стих-то я написал во втором классе, а здесь напечатано «8-б класс»!
- Ах ты, чёрт! Проворонил!
Гранки положили на стол; обсуждают, пробуют лист на прочность, на меня смотрят. В очередном номере журнала «Муть и жуть» появилась пародия Тани Чёрной на моё стихотворение: в пародии этой чайник дерзко заявлял, что горы Шварцвальда – это тоже Родина.
Прошло около трёх недель, и я с ликованием отыскал в «Ленинских искрах» свою заметку в рубрике «Если бы я был писателем…» Редактор дал заметке название, которого в рукописи не было.
Я не очень сердился, потому что – в отличие от предыдущих моих публикаций – не исказили ни одного моего слова.
Н.
Несколько отрывков из жизни кружка.
Идёт занятие. Вдруг слышим чей-то бас. Оперные рулады донеслись до нас через 8 или даже 10 стенок. В кружке оживление, удивление, хохот.
Ира Малкова сегодня непоседлива: перемигивается, перешёптывается.
- Ну как же можно так, Ирина, ведь на занятиях же ты! – восклицает моя подруга Катюша.
- Какой прекрасный четырёхстопный ямб! – мечтательно произносит Padre. И тут же повторяет Катины слова.
Играем: строчки нанизываются на нитку, - напиши и передай другому, но допрежь обязательно срифмуй.
Листаю поэтический архив; по почерку могу узнать лишь себя и Лейкина. «Но пустяки – не пустяки», - тон задаёт участник № 11, Padre: все строки пронумерованы. «Когда со мною рядом ты», - это пишет игрок № 12. поверх слова «ты» рукою Лейкина написано «КИ», - это сокращение, зачем-то заменённое ныне латинскими буквами «IQ».
В первые годы моей учёбы существовал на Фонтанке прекрасный обычай: в последних числах мая, ближе к лету, кружковцам дарили книги от имени редакции, с дарственно-благодарственной надписью. Однажды Padre поступил с подарками весьма причудливо: в книги вложил открытки с четверостишиями; последним же словом в коротеньком стихе было имя награждаемого. Причём его должны были угадать юные поэты, и только тогда книга находила своего владельца.
Padre читает:
Дерзай, и ты приобретёшь известность,
Обогатишь российскую словесность.
Везде найдётся дворик или садик,
Где памятник тебе поставят…
Солист замолкает, и хор мгновенно подхватывает:
- Владик!
А.
Забавы поэтов продолжаются. Дворец пионеров. Проходя мимо достоизвестной скульптуры, Вячеслав Абрамович обращает на неё моё внимание:
- Гляди, человек мрамором по мрамору пишет.
Padre очень любил смешить нас, а мы – смеяться. Как-то раз Вячеслав Абрамович принёс в кружок стихи, присланные в редакцию, и стал их читать. Нас особенно порадовало одно маленькое стихотворение. Две первых строки его выглядели – если не изменяет память – так:
В моей квартире на окне
Стоят цветы герани.
Цветы как цветы. Ничто не предвещает грозы. Сидим, слушаем своего учителя. Вдруг:
Да здравствует моя страна
И Брежнев на экране!
Всеобщий восторг и восхищение.
Увидев однажды, что Света Иванова перелистывает тетрадь, Вячеслав Абрамович обеими руками стал тянуть эту тетрадку к себе.
- Стойте-стойте-подождите! – в устах Светы родился речитатив; она явно не была готова к такому обороту дела…
Часть вторая. Дым
Д.
Закончилась московская Олимпиада. Наступило 31 августа. Я уже начал было грустить (школа!), но вдруг пронзила мысль:
- А тетрадка со стихами – пропала!
И верно: пропала. Исчезла. Бродил по гостиной взад и вперёд, пока не озарило:
- Да я же её на лето отдал Вадику Пугачу!
Позвонил Вадику. Тетрадка цела. На первом же осеннем занятии кружка она была мне возвращена.
На Фонтанке появился светловолосый паренёк – Ростик. Ростику и мне по
15 лет, Вадику – 17. два года – разница в юности огромная.
Вадим Пугач – это человек с властным характером. Втроём гуляем по бесконечному коридору. Вадик берёт нить разговора в свои руки:
- Мне нужно сначала выяснить один вопрос: как вы относитесь к существующему строю?
- Отрицательно, - не сговариваясь отвечают Владик и Ростик.
- Дворяне были расстреляны…
- Жалкие тысячи меня не интересуют. Нужны рабочие и крестьяне.
Могучее триединство создано. Узнаю´, что Ростик живёт на Петроградской стороне, рядом с Вадиком; обменявшись номерами телефонов, мы возвращаемся к Лейкину.
Изменение-80 огромно: все младшие стали старшими. Кто теперь юный поэт – не знаю, но явно не Айзенберг.
Ы.
У меня появился ещё один беспощадный критик – но отмалчиваться он не собирался. Мои «Длинные слова» нравятся Вадику: одобрительно посмеивается. А вот «Insomnia» восторга не вызывает.
Энергий Аррас
Постепенно погас…
Вадик реагирует мгновенно:
- Так можно сколько угодно нарифмовать. Больше – Польше.
Я всегда читал по чистовику: ровные синие строки на желтоватых листах. Случилось – не успел переписать набело. Вячеслав Абрамович выслушал меня, выдержал паузу, а потом возьми да и скажи:
- Что это у тебя, Владик, сегодня всё расхристано?
Миша Доливо-Добровольский каждый четверг знакомить нас со своей повестью «Астероид». Читает голосом автомата, - но мне не скучно! Чего стόит одна Ада Аидовна, врач «Скорой помощи» в повести.
Ростик приводит с собою Андрея Виноградова. Выйдя из комнаты № 448, почти все курят. А я глотаю дым.
Андрей признаётся:
- Я скорее читатель.
В воздухе плавают фамилии: «Платонов», «Набоков», «Ремизов». Рядом с Андреем – Вадик, Ростик и я. Принимаю важный вид, ибо дьявольски неначитан.
- Пошли в буфет, - предлагает мне Вадим Клетанин, как всегда смеясь.
- Пошли.
Мы – в буфете Дома Печати. Запросто в него не попадёшь: с недавних пор на первом этаже – милицейский пост, и желающий попасть к Лейкину должен сказать офицеру:
- Ленинские искры.
Однажды меня приняли за террориста:
- А что в сумке?
- Стихи! – раскаяние было чистосердечным.
Угостив меня в буфете пепси-колой, Вадим Клетанин бодро шагал по коридору:
- В школе учишься?
- Да. А ты?
- А я – рабочий класс!
Подчинившись правилу для «старших» - приходить на Фонтанку в шесть вечера – я стал чаще видеться с Ларисушкой Володимеровой.
- Португальский можно изучить за две недели, зная испанский, - говорила Ляля, разговаривая со мною у двери Лейкина.
М.
«Маркис» - написал я на чистом редакционном листе.
- Нет, во втором слоге буква «е», - подсказала Люба Филиппова. Минуту назад Люба с увлечением рассказывала Вячеславу Абрамовичу о прочитанных ею романах «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха».
Вадик написал мне хлебниковское:
Я видел
Выдел
Вёсен
В осень
Зная
Знои
Синей
Сони.
Никакие преграды не ведомы Тане Чёрной: придёт в голову мысль – Таня тут же её высказывает:
- А не кажется ли вам, что мы все зажрались?
Бросаюсь в бой, горячо пытаюсь опровергнуть.
И вновь звучит гитара. Поют Махотин и Айзненберг. Махотин:
Будет зима, полагаете Вы?
Айзенберг – тоном, не допускающим никаких сомнений:
Полагаю.
Я спросил Александра:
- Скажите, а это случайно не Левитанского стихи?
- Случайно. Ну совершенно случайно! – в голосе Айзенберга – насмешливая безнадежность.
Часть Третья. Ёрш
Ё.
На коленях Вячеслава Абрамовича – перевод с испанского:
- Сегодня я почитаю вам книгу, которую написал Алонсо Кевéда…
- Кéведа, - перебивает Ростик.
- Которую написал Алонсо Кевéда…
- Кéведа, - не унимается Ростик.
- Ростик, я сейчас тебя выгоню, - мой учитель рассердился не на шутку.
Я уже стал забывать поэтические тренировки, когда Padre скомандовал нам однажды:
- Пишите.
Зажмурил глаза:
- Эх, зарифмую!
Посидел полминуты с закрытыми глазами, на лице – блаженство. Посмотрел на собравшихся и вновь зажмурился:
- Всех зарифмую!
Блаженство постепенно переходило в напряжение. Padre отложил бумагу в сторону:
- Нет. Не получается.
Вадик стал выпускать журнал «Флейта», беря с каждого печатавшегося в нём сначала рубль, а затем трёшку. Банковский билет, однако, ничего не решал: иной раз на свет появлялось всего два журнальных оттиска – при том, что соавторов журнала было решительно не меньше пяти.
Вадик воевал со строптивой машинисткой. Многие номера «Флейты» юный Пугач собственноручно отстукивал на пишущей машинке. Как бы то ни было, сбылась моя давняя мечта: у кружковцев появился журнал.
К благородному начинанию Вячеслав Абрамович отнёсся положительно:
- Надо выпустить журнальное приложение «Позвоночник», - посоветовал Padre.
Р.
Одна за другой из кружка уходили девочки моего призыва: Слава Гущина, Оля Красная, Катя Лукина. Я перестал видеть на занятиях Женю Секину.
Андрей Солницын сочинял «рассказики» - он сам их так называл – и знакомил с ними собратьев по перу.
«Рассказики» пользовались огромным успехом. Андрей охотно раскрывал нам тайну их создания: от Весёлого посёлка, места проживания, до Фонтанки автобус идёт 40-50 минут; за это время прямо в автобусе можно написать одно размышление в прозе, а то и два.
«Артур и ду´хи». Повесть. Или даже роман.
- А я поспорил с приятелем, что напишу в один присест сорок страниц, -
своим обычным голосом, лишённым интонаций, вещает Андрей.
- Я работаю в БАНе.
- Лена, ты? В бане?
- Да не в той, где моются. В Библиотеке Академии Наук.
Еленка продолжает:
- Я тебя умоляю: только не поступай в библиотечный техникум. Это самое
плохое место на свете. Парней тяжести таскать заставляют.
Инна Чёрная, старшая сестра Танюши, стоит рядом с Леной, кивает головой.
И снова – праздник! Читает Олег Юрьев. У юрьевского героя загадочная фамилия – «Швиццер». Фаллическое Юрьев искусно соединяет с иудаизмом; авторская интонация завораживает.
Стемнело. Чтец перестал видеть буквы, и Padre зажёг неоновый свет:
- А теперь посмотрим друг на друга, как мы все покраснели.
Ш.
Во время перерыва Олег объяснил, что обнажённая натура в начале произведения – найденный им литературный приём: чтобы привлечь внимание. Я сказал Юрьеву, что у него получилось нечто толстовское.
- Толстовское? – Олег не согласился.
- Александр, а почему Вы не пишете? – спросил я однажды Айзенберга.
- А я напишу – и тут же критикую, - мягко и уверенно ответил Александр.
- Напишете твёрдый знак – и тут же критикуете?
Айзенберг утвердительно качнул головой.
Собственное творчество не было для меня отрадой. Образная система хромала. Шелуха, чепуха, закавыки…
Но меня спасло знание о том, что у Блока 150 ямбов. А если и мне сделать полтораста? Начал – и уже не смог остановиться. Помечал ямбы римскими цифрами.
Вячеслав Абрамович вручил одному из преодолевших юность поэтов харджиевский томик Мандельштама, позволив читать книгу в течение нескольких месяцев:
- А я считаю, что на меньший срок и не имеет смысла давать.
Вадик принёс мне первый том пушкинского собрания сочинений. У Светушки я попросил недели на две тетрадку со стихами и прозой Хармса.
Учёба в школе закончилась для меня 17 декабря 1981 года, когда я ехал на Фонтанку в надежде хоть на время сбросить ужасное напряжение.
А кружок?
Часть четвёртая. Юз
Ю.
Я возобновил занятия в кружке лишь через 11 месяцев после чёрного декабрьского четверга. Жутко шатало; голова, став свинцовой, валилась то в одну, то в другую сторону, - но до Фонтанки, 59 – не без помощи Мамы – я всё-таки добрался.
Вошёл к Лейкину. По комнате уже прогуливались Вадик и Ростик.
Во время нашей взбалмошной беседы дверь приоткрылась на полфута, и показалась девчушья голова. Лицо девочки удивлённо смотрело на нас.
- Ты знаешь, какой сегодня грустный день? – спросил Padre.
Девочка кивнула.
- Поэтому занятий сегодня не будет.
Робкая дверь закрылась. Известие о смерти человека, заседавшего в Кремле 17 лет, ошеломило кого угодно. И даже, быть может, всех – но только не гостей комнаты № 448: через пять минут после отмены занятия кружка звучал дружный гогот. Несомненно, её величество Поэзия умирать не собиралась.
Я расхаживал от шкафа к театральному окну и швырял в воздух:
Я
Еле
Качая
Верёвки
В синели…
- Откровенно говоря, я не совсем понимаю, что такое «синель», - задумчиво произнёс Вячеслав Абрамович.
- И я не понимаю! – Ростик пришёл на подмогу руководителю кружка.
- Но смею тебя заверить, - продолжал Padre, обращаясь ко мне, - что без Брюсова никого бы из вас не было.
От качающихся брюсовских верёвок разговор перекинулся на русское стихосложение. Ростика внезапно раздражили мои высказывания, и он вскипел:
- Скажи, кто в институт поступал? Ты? Или я? Кто экзамен по литературе на пять сдал? Ты? Или я?
- Тише, - приказал Вадик.
Padre неназойливо приголубил декабристов.
- Я думаю, вся их идея сводилась к тому, чтобы разбудить Герцена.
Прошёл год. Я – лаборант в Академии наук, на Биржевой линии. Бездонный колодец трудностей.
Добираюсь до 448-й, дёргаю за ручку двери, в глазах плывёт. В комнате народ.
- Здравствуйте, - говорю.
Явление побледневшего Владика испугало учителя: Padre немедленно препроводил меня в одну из соседних редакционных комнат, где стоял телефон. Я кинулся к телефонной трубке: Мама!
Разве была в жизни беда, из которой Мама меня не выручала?
З.
Покончив со всеми своими трудностями, я возобновил походы в Дом Печати. Воля руководителя – закон для кружковца: всех «очень старших» - Солницына, Кулешову, Айзенберга, Юрьева, Володимерову, и не их только – Padre услал. Очень мне стало неуютно: я тосковал по давним временам. На лицах уцелевших товарищей своих я не видел счастливого выражения.
Пепелище.
Новички не ощущали смену эпох и к унынию склонны не были, - Катя Корзакова, Тимофей Животовский и Коля Угренинов излучали блаженство. Самый опытный новичок, Юля Рассудина, тоже не грустила.
Вячеслав Абрамович захотел сделать жизнь поэтов повеселее.
- Приносите на кружок интересное, читайте наизусть любимые стихи.
Я прислушался к словам учителя: прочёл по памяти три пушкинских стиха, а потом познакомил рыцарей Фонтанки со статьёй Лидии Ходасевич в книге воспоминаний о Маяковском.
Окончив своё сидячее выступление, я почувствовал дикую усталость. Это меня удивило и огорчило. Такого со мною на занятиях кружка прежде не бывало. Старею?
В перерыве я подошёл к своему приятелю:
- Ростик, тебе понравилось, как я читал?
- Да. Просто я прочёл бы эти стихи по-другому, - ответил Ростик.
Вскоре я перестал бывать у Лейкина. На дверях моей жизни появилась табличка:
Фонтанка закрыта.
Владик ушёл из кружка.
Последние слова
Дуновение прошлого – в какой шубе укроешься от него? Надо ли гнать от себя воспоминания, как апухтинскую муху?
На Фонтанке – торт. Сняли крышку коробки. Слава, Ира, Таня, Катя и Женя стали делить торт на части по числу собравшихся. Но торт сопротивляется дроблению.
- Ну как же так, девочки, - в голосе Padre досада, - вы же будущие жёны!
Едем на трамвае после выступления в парке имени Кирова. Вячеслав Абрамович учит нас подсказывать на уроках, изображая с помощью рта и пальцев разнообразные кириллические знаки: буква «ф», например, - это указательный палец, приложенный к полуоткрытому рту…
Перед тем, как отдать Свете хармсовскую тетрадку, я выучил одно из прочитанных в ней стихотворений. Хочу закончить им свою повесть: