РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ
ИЗ РАННИХ КНИГ [1895-1901]
В ПРЕДМЕСТЬЕ
Соседка сверху, кашлявшая глухо,
теперь мертва. – Кто знал ее? – Бог мой,
насмешки доставались ей живой.
Ее и звали разве что «старухой».
Внизу стоит кареты короб черный.
Для бедняков. Когда тяжелый гроб
уперся вдруг, его толкнули, чтоб,
вогнав вовнутрь, захлопнуть дверь проворней.
Возница бьет по спинам тощих кляч
и гонит рысью, так спеша к могиле,
как будто б здесь не грезы хоронили,
не жизни целой счастие и плач.
Spatherbst, 1895
КНИГА КАРТИН
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Как перезрело лето! На припек
пусть тень падет в урочный час, о Боже,
и вихри тоже пусть бушуют в срок.
Вели плодам, пусть сохранят тепло,
и солнечным часам даруй награду.
Пусть совершенство, смертному в усладу,
бутыль с вином наполнит тяжело.
Кто одинок, тому куда спешить?
Кто дом не строил, быть тому без дома,
не спать, читать, бродить путем знакомым,
писать посланья, листья ворошить
в осеннем парке, где стихает гомон.
ИЗ «НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ»
ПЕСНЬ ЛЮБВИ
Куда приткнуть мне душу, чтоб она
к твоей бы не лепилась? Как, заметь,
внять всем вещам, когда ты свет ей застишь?
Ей бы укрыться в закоулках сна,
в кромешной тьме, какую не заластишь,
среди утрат, чтоб вовсе не глядеть
в твои глубины, что открыты настежь.
Но что бы нас ни мучило порой,
как под смычком, хранят один настрой
те две струны, чей голос – ты и я.
Но что за инструмент мы, вот вопрос?
Заслащивает что за виртуоз
песнь бытия?
УХОД БЛУДНОГО СЫНА
Уйти в бега от путаницы смутной,
от терний нашей совести больной,
что образ мира ловит поминутно
и вновь теряет (как ручей лесной!);
ото всего, что нас цепляет нудно,
что твой репейник, – ноги унося
от всех и вся,
хотя и ты бы смог
нежнее быть с реальностью (обличьем
столь будничной, что взгляд ее наличьем
пренебрегал) – и отыскать исток;
иль угадать, что с полным безразличьем
влачится горе по краям дорог,
застыв в глазах ребячьих навсегда: –
уйти в бега неведомо куда;
так разжимается рукопожатье,
так рану бередят, раскрыв объятье
земле обетованной, так года
в своих кулисах прячут вероятье:
оазиса? пустыни? Не беда,
что навсегда, но на какой основе?
По глупости, по зову темной крови,
из дерзости, не знающей стыда…
Оплакать вдруг на одинокой тризне
те ценности, что ты отринул сам;
и слать до гроба пени небесам:
ты в этом видишь подступ к новой жизни?
СЛЕПНУЩАЯ
Я разглядел ее среди гостей
лишь потому, что чашечку держала
она чуть странно, не смутясь нимало.
Но вот улыбка… кто бы знал горчей!
Когда же встали все из-за стола
и двинулись вразброд – смеясь, болтая –
вглубь анфилад, смотрел я, наблюдая:
она вослед другим упрямо шла,
вдруг став серьезней, как на сцене, где
ей скоро петь, робея в людном зале.
На светлых бельмах радостно дрожали
круги огней, как блики на воде.
Казалось, обживая трудный путь,
она черты пока не преступала,
но вот сейчас еще шагнет чуть-чуть –
и вдруг взлетит над грубым полом зала.
ЗА ЧТЕНИЕМ
Читал я
долго. День не ведал срока.
Гроза
прошлась по жести водостока.
Увлекшись
чтеньем, я не слышал гром:
том был
весом.
Задумчивость
лежала на страницах,
как на челе,
подспудный смысл храня;
уснуло время
на моих ресницах.
По фолианту
шла граница дня,
там вместо
слов, невнятных для меня,
горел закат
и отражался в лицах.
Запутанная
нитка рассуждений
вдруг
лопнула; слова, сорвавшись с мест,
как бусинки,
рассыпались окрест…
И я сквозь
них увидел даль небес
и понял:
озарять глубины сада
спустя
мгновенье солнцу надоест.
Ночная тьма,
ложась поверх оград,
подробности
скрывала понемногу.
Все путники
нашли свою дорогу,
и, словно
что-то важное, к порогу
их разговоров
отзвуки летят.
И если
взгляд от книги оторву,
то в
беспредельной шири окоема
все читанное
встречу наяву
и все мне
станет близко и знакомо.
И я тогда нащупаю канву
обыденных
вещей, пленившись ими,
простые люди
станут мне родными,
земля
превысит собственный предел,
и дальний
дом сотрет водораздел
между собой
и звездами ночными.
САФО – АЛКЕЮ
Фрагмент
Не тебе в
мою проникнуть душу,
лучше уж
молчи, потупив взор,
если ты
закрыл глаза и уши
пред
неизъяснимым. С давних пор
вещи мне
рассказывают сагу,
тягу к славе
дав моим словам.
Прочь,
мужчина! Собственному благу
служит наша
девственность, не вам
искушать
нас, мудрых. Неизменны
ценности,
что нам господь вручил:
пусть
благоухают Митилены,
словно
яблоневый сад в ночú,
ароматом
наших персей взбухших –
двух, тобой
нетронутых, моих…
Но забудь о
сладострастье плоти,
очи
опускающий жених!
Не мешай
мне: бог давно в комплоте
с лирой,
поднимающей стоймя
все и вся.
Меня пронзившей ноте
быть вовек
преградой меж двумя
……………………………………
ГЕФСИМАНСКИЙ
САД
Пропитан
пылью всех окрестных троп,
сер, как
листва густых олив на склоне,
он шел,
вложив свой нищий светом лоб
вглубь
беспросветной нищеты ладоней.
Еще и это. К
смерти я, слепец,
пути не
зная, с каждым шагом ближе,
и нужно ли,
чтоб скорый мой конец
Тебя восславил,
если я не вижу?
Твоей и
тени, где бы ни искал,
нет. Ни во
мне. Ни в тех, кто мне внимал.
Нет в тех
камнях. Я ныне сир и мал.
Я сир и мал
среди людских обид,
их слово
божье, мнил я, утолит,
но нет
Тебя... Меня сжигает стыд.
Явился ангел
тут, – молва гласит.
Так впрямь и
ангел? Вечер был. И ночь
листву
листала в еженощных бденьях.
Ученики
забылись в сновиденьях.
Так впрямь и
ангел? Вечер был. И ночь…
Глухая ночь.
С чего ей быть иною?
Так сотни
протекли поднесь.
Не стонут
камни, даже псы не воют
над жалкой
ночью, той, очередною,
что ждет,
когда же будет утро здесь.
Теряя все,
себя терять не надо,
кто духом
пал – не встретит ночь-оплот.
К таким и
ангел не слетит с высот.
Отцы бросают
собственное чадо,
мать из-под
сердца вырывает плод.
ПАНТЕРА
ImJardin des Plantes, Paris
Ее глаза,
навек увязнув в прутьях,
теперь
пусты. Ей мнится: все мертво
за тысячами
прутьев, и не будь их,
вокруг и не
было бы ничего.
Переступая
мощно и упруго,
кружась, как
в танце, в ворожбе глубин,
льнет Сила к
центру замкнутого круга,
где дремлет
Воля, грозный исполин.
Лишь иногда,
когда зрачок раздвинет
свой занавес
и впустит мир опять,
в ней
напряженно тишина застынет,
чтоб в
сердце снова пеплом стать.
МИХАИЛ ГОРЛИН
Из книги «Сказки и города»(стихотворения
на немецком языке, под псевд. А.Мираев, год изд. 1930)
НЕМНОГИЕ ПОВЕРЯТ НА СЛОВО
ВЛЮБЛЕННОМУ ПОЭТУ
Немногие поверят на слово влюбленному поэту,
Но я-то знаю: все было именно так.
Кривыми когтями гарпий казались улочки гетто;
И желтая облупленная мансарда была моим жильем.
Помню, я слыл знатоком Кабалы,
И даже мудрейший Наум бен Йохай,проезжая через наше местечко,
Похвалил мои познанья в чернокнижье.
Рэби носил ветхий коричневый лапсердак
И говорил, что лично видел ворона пророка Илии.
Однажды, склонившись над вещей книгой,
Сказал я одно заклятье (а свечи светили тускло)
И вдруг увидел тебя, неведомую и нежданную.
Твои глаза были похожи на двух голубей - так гласитПеснь песней,
Твои губы - на алыйшелковый шнурок (и это было как было).
По прошествии, быть может, трех столетий,
Поглотивших даже улочки гетто,
Мы снова встретились душным вечером ХХ века.
Я - начинающий поэт с больным воображением,
Прячущий свои стихи из-за боязни насмешек…
Память - словнокомод, под который вечно что-то заваливается:
Ищешь потерю снаружи, а надо бы заглянуть внутрь,
В нижний ящик, где лежат письма, старые монеты и пыль.
Так случилось и со мной. Однажды, когда ты сидела рядом
И настольная лампа, казалось, была в свечном нагаре,
Я вдруг увидел чердак в желтовато-сумрачном гетто
И поверил в твою реальность, как раньше верил только своему воображению.
ВОКЗАЛ
Массивный, как фабричные корпуса,
Грубо-телесный, как сны сфинкса,
Подобно чудовищному хребту левиафана
Выплываешь ты в серо-желтом океане улиц
- Медленно и неотвратимо -
Гигантский странноприимный дом, где, в окружении стекла и стали,
Вместо живописно-колючих кактусов
Цветет пестрая людская толпа.
О душное волшебство вокзала!
Мелькание сигнальных огней, безжалостно-ослепляющих,
Пыхтение локомотивов, похожее на храп циклопа,
И прообраз другой страны в окошечках трансконтинентального экспресса.
Лихорадка нервозности проникает в кровь,
И сердце, словно теннисный мячик, мечется по всему перрону.
Нервозность: слишком поздно; нервозность: навсегда; нервозность: что - там,
за этой железной колеей?
О вы! Бедные родственники, раздавленные провинциальной нищетой,
Инженеры-механики - механический проект - механическая улыбка -,
Дочери миллионеров, утомленные изысканными напитками,
В мечтах о горячем коктейле тропиков,
Проститутки, оперные певички, заботливые матери, спешащие к больным
детям,
Банкиры по пути на собрание акционеров, поэты, кардиналы, преступники.
Вас всех, враждебно настроенных, ненавидящих и преследующих друг друга,
Одинаково сводит с ума магическое притяжение вокзала.
И верите ли вы, не верите, сомневаетесь в вере,
Именно здесь, в зыбком свете висячих ламп, среди киосков с ежедневными
газетами,
Среди грохота прибывающих поездов, оглушающих выкриков и сигнальных
свистков,
Настигает вас, завораживая хотя бы на минуту, этот священный хоровод:
жизнь.
И на всех, всех, всех вместе - черезлупоглазые вокзальные часы -
С нежностью смотрит Бог.
ДЕВУШКА НА МОСТУ
А я и не сравниваю себя с Лиллиан Гиш:
В ее фильмах героиня любит один раз и умирает от любви;
Мне же куда чаще приходилось любить,чем умирать, -
Хотя вряд ли тут подходит громкое слово «любовь».
Душная желтизна дня, тягостная скука конторы.
Счастье сводилось к липкой темноте, дешевому угощению и сигаретному дыму;
И мне казалось, что кто-то запер меня в старом загаженном шкафу
Среди бутылок, жестянок и затхлого хлама.
Мои подруги мечтали о роскошных авто,
О пикниках, о веселых и шумных карнавалах.
Я же в детстве начиталась сказок
И слишком много думала о феях, пальмах и морском прибое.
Повзрослев, я затосковала о любви, одной-единственной,
Большой, как заглавные буквы на городском рекламном щите.
Пожалуй, я и сама не могла бы определить, о чем тоскую,
Но уж точно не о том, о чем тосковали мои любовники.
Многие любили меня и каждый по-своему, кто в шутку, а кто и всерьез.
Один поэт посвятил мне толстый лирический сборник.
Часто, когда кто-нибудь хотел погладить меня или приласкать,
Я вдруг начинала плакать или смеяться и все портила.
Некоторые разлюбили меня, других я оставила сама,
И вот теперь я стою на этом мосту одна-одинешенька.
Внизу - воднаягладь, вверху - темноенебо.
И я вспоминаю свою жизнь и множество прочитанных книг,
С легкостью повествующих о любви и самоубийстве.
ГЕОРГ ГЕЙМ
СПЯЩИЙ В ЛЕСУ
Он лег под утро. Солнцу удалось
Дыру во лбу обследовать вчерне.
Безжизнен лес. Листва мокра насквозь.
Пищит пичуга в сонной тишине.
Мертвец беспечно спит, все позабыв
В объятьях леса. Под копной волос
Лесные черви, лобный свод набив,
Кишат в мозгу, как рой летучих грез.
Как сладостно, имея тьму фантазий,
Не быть
ничем! На тлен и свет распасться,
Уйти от бед, все обрывая связи,
И облачком ночной прохлады красться
В обитель снов. К покойникам в покои.
В их гетерию, их святое братство,
Где стол давно накрыт, где пир горою...
В речной воде их образы роятся.
Где в темных чашах - жертвенноепламя,
Где золотые лютневые звоны...
Они сквозь окна смотрят временами
На свод хрустальный и на луг зеленый.
Провал зияет, как усмешка губ
Лесного божества в блаженной дреме.
Насытясь, черви покидают труп,
Кровавя лоб, едва ползут в истоме.
Зиянье привлекает мотылька.
В огромный кубок, полный кровью алой,
Он залетает тихо и устало,
Как в бархат розы, как в бутон цветка.
ГЕРХАРД ГАУПТМАН
НОЧНОЙ ЖАВОРОНОК
С ложа ночи я вставал
Медленно, устало,
Но снаружи мир сиял -
И легко мне стало.
Над землей, над морем тек
Лунный свет, мерцая,
Волны меряли песок,
Шумно набегая.
Непрерывно медный бас
Море выдувало.
Рожь, волнуясь и шепчась,
Свой псалом слагала.
Ближний лес, поля, кусты
Призрачно блестели.
И звучали с высоты
Жаворонка трели.
Мой звоночек, что звенишь?
Спит давно округа...
Лунный свет сияет лишь
Над пространством луга.
«Лучшим песням долог счет,
Потому с рожденья,
Пеньем славлю я приход
Каждого мгновенья!»
ЭРИХ АРЕНДТ
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Такпогребают псов
в безымянной могиле.
Рано
иссякшийдень
(но падкий на
жалчайшие крохи, ибо
она и последним
делится с ним).
Полотняным гербомбедности
стянута грудь, так
из страны в страну,ради
ослепительной вспышки
любимых глаз:
утром в Sacre Coeur: бег
сходящего с умасердца... и
вновь разлука,
замкнутый круг
неизвестности,
и -
каждый вдох
как с петлей на шее:
в бескрайней снеговой гробнице живо-
творящая кровь.
(Ни слез, нижалоб!)
*
Заметаемый
временем,
мелькнет порой
точный образ:
свет
в безнадежности, в бесприютном
небе - птица,
прекрасная
мишень для пули.
Затем, рядом с
клубящимся мраком,
тем чудовищным, тем
всевластным,
светлое без-
молвие,
звуковая пауза между
начиненными яростью
грозовыми фронтами.
(Ночью, прикаждом скрипе
лестницРоссии, слышно, как
тяжко - ах, вверх,
ах, вниз -
вздыхает Страх).
В ореоле собственной нежности
сгорающая свеча (ни строки
за двадцатьлет
восхищеннымглазам страны).
*
Хорошо
под-
вешенные языки
отговорили свое:
искренне
заблуждаясь,царственно
трепеща,страдая
смертно.
Не сомкнуть разведенных рук,
белый свет обнимая:
(О, как долог тот
последний
воздушный поцелуй!)
Самойдальней звезды
светзаветный
кбессловесным льнет:
смерти отданы вы, слова
Жизни,...
ты,
вольный ветер, легко обо мне
забудь, но ты, незнакомец,
в поздний час листопада
легко
подумай о той,
которой
я была.
Пора
мертвецов!
с немецкого
|