Васыль Стус
***
На Лысой горе догоранье ночного огня,
осенние листья на Лысой горе догорают.
А я позабыл, где гора та, и больше не знаю,
узнает гора ли меня?
Пора вечеренья и тонкогортанных разлук!
Я больше не знаю, не знаю, не знаю,
я жив или умер, а может, живьем умираю,
но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг.
А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь,
над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем.
Прости, я случайно... прорвалась растерянность с кровью...
Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь...
Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои
и всё еще пахнут солёные горькие губы,
и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом,
и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!
***
Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча.
Так тонко, так пронзительно мерцаешь,
Оборванною щедростью пронзаешь,
Рыданьем из-за хрупкого плеча.
Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне,
Платок, касаясь пальцами, тревожишь,
И взглядом, и движением – пригожей
И пылкой гостьей входишь в мир ко мне!
И вмиг – река! Стремительно, как бы
Из глубины правековой разлуки,
Поток ревёт, ломая волнам руки,
Вдоль берегов, встающих на дыбы!
Пусть память вспыхнет ливнём иль грозой!
Пречистая, святошинского взора
Не отводи! Не устремляйся в город
Унылых улиц, площадей... Постой!
Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь,
То ль горный сель. Медлительно движенье
Материка, внезапный сдвиг и – дленье,
И вечный страх, и рук немая дрожь.
Идёшь – тоннелем долгим – дальше – в ил
Ночной – порошу – снеговерть – метели.
Набухли губы. Солью побелели.
Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз
Зелёный свет. Звезда благовествует
О встречах неземных. В ночи дрожит
И плачет яр. Сыночек мой, скажи, –
Пусть без меня родная довекует.
Прощай! Не возвращайся! Возвернись!
***
Уже весь мир – на кончике пера.
Теперь сочитесь, смерти алкоголи
в моей печали, радости, недоли,
когда уже ни зла и ни добра
не знаю – по ту грань существованья,
по сю грань смерти. Душу мне сжигай,
что за шеломами. Блаженный край
приблизился – Господним насыланьем
уменьшился на точку боли ты,
за мной – в пути – вздымает пыль ветрами
меж вечеров чернильными столбами
последняя из жажд на пройденном пути.
Душа моя, что сил, вгоняйся в от-
и-по-ту-грань себя, где всё синее воля,
пускай кипят кроваво алкоголи –
так смерть выдохновенье познаёт.
Трены Н.Г. Чернышевского
Оболганной – Отчизна в нас взрастает,
Солгавшая – нас мучает. В бреду
О ней горевшие – испейте стыд и дух,
И пусть вас Бог, и пусть вас Бог спасает!
Простоволоса на ветру душа,
Как факел оперяющейся боли,
В неволе для себя глотнули воли,
За смертный страх определяя шаг.
И вот – пришел бессмертья щедрый вечер
в Отчизну новую – усильями толпы.
Так не ропщите, что на ваши лбы
Господь кладет пресветлый перст разящий.
***
Здесь, с края зелёного моря, где дым клочковатый ложится,
горят тамбережные гоны и день малахитовый – в хруст! –
мир зреет округлым виденьем, мечтой, зачарован,
столбится,
отваги я жду, самобегства, и, как самоказни, дождусь.
Усталость. Спокойствие. Вечность. Сменить их уже
невозможно
на огнище вервей чернильных, на ночи прокуренной вкус.
Вельможное безголовье! Моя безнадежность – вельможна.
Я вами отобран навечно. Я – ваш. И навеки. Клянусь.
Ещё соблазнительно жито – и пена, и бронза, и зелень.
Крепись – ибо час. Золотится полями планеты раздол.
Триюдь, неумеха, утеха, моё вековое тризелье,
тебя не допить мне. Прощай же, моя сиротливая боль.
***
Лета проходят одиноко.
Не знаю, точно ли живу.
Сестрой родною раньше срока
свою супругу назову.
И будет сын мне, словно ангел,
и будет мой отец – что бог,
ведь все несчастия – на благо –
кропят нам слёзы, что горох.
Миры обкраденные, тая,
струятся в ручейках весны,
мы – их, они – о нас не знают
в равновесомьи немоты.
Но ты тори свою дорогу,
ведь сердце – вечности мотор –
где не приткнёшься – слава Богу,
нас отпевает вещий хор,
и неба, и земли струенье.
Одна лишь Пресвятая Мать,
как ожиданья обретенье,
кресту поклоны бьёт опять.
***
Лета, вы за шеломами досель,
прощаясь, молодость там вспыхнула внезапно,
как сердцевина сердца и как цель,
что неминуема и неохватна.
Уже вы за шеломами есте,
дубровы, что чужбиною покрылись,
взгляну вперёд – вас на воздýсех те,
что птиц, зловещие уносят крылья.
Они – то ль под, то ль надо мной сверкнут –
уже понять не хватит мне запала,
как в полынью, я в прошлое нырну:
бывай, любовь, что прежде мне сверкала,
когда меня, с тех самых ранних лет
взлёт вверх вознёс, круша мои коренья,
утраты молвили, что ты поэт,
пусть без благословенного горенья.
Но молвили утраты: встань горой
за веру, думы, тяготенье верных
сердец, смеясь, кровавою слезой
роскошествуй в беде. Но – откровенно.
Уже вы за шеломами. Там мрак,
и снег, и парк, и фонари качает.
И Лесбия на цитре песнь играет,
заглядывая в твой печальный зрак.
И звонкий тополь выпростал из той
души обкраденной. В степи – не страх ли? –
среди пространств вертепы и миракли,
и звонкогорлый горн молодой –
по-над туманом, дымом, по-над тьмою,
над звёздами, галактиками, над
смертельною твоею срамотою
уже лопочет счастья щедрый град.
Оно похоже на лесных ключей
пологое и волгкое реченье,
звучащий край деревни храп коней,
нагорное превлажное струенье –
вот так струится полногорлый гик.
Склонись к струе ручья, что ломит зубы,
и в давности ищи себе погубы,
вплетая муки счастья в давний миг.
***
Как жаворонок полнит ясное
линó в рань-рано!
Нагорных звёзд попей прекрасное
вино из
жбана.
Как сонь серебряную ворошат
убийственные перепады!
Как трепетать умеет вся душа!
Её
рулады!
Заснувший лес, как мамонт из нетрей,
вонзает
бивни.
Вокруг – озёр, и копей, и полей
сребрятся
гривни.
Колдуют тучи, думы их опять
яснят,
разводят.
На зеленя΄, сияя, благодать
триперстно всходит.
Сквозь бездны гор проломами небес
она – всё
выше.
Благословен, кто в радости воскрес,
благослови же
меня чужбиной и землёй родной,
планетой
всею.
Любовь моя, усмешка, призрак мой,
ты всё
милее.
Как всходов синь, так руки утр, – хрупки,
длинны, что струны,
оглохших жил голодные лотки,
и дум
лагуны.
И это – ведьмино – из жита – ором вдруг
перепугалось.
Всё возводилось на добре вокруг,
добром и
стлалось.
Тут перелёты счастий и смертей,
тут
недолёты,
зигзаги рук, плетение очей,
Господни
ноты.
В ту прорву берегов уже пора,
в ту
смерть и счастье.
Как роза, расцветай же, небокрай -
пусть им
воздастся!
***
Летят в меня сто плачей человечьих –
тонкоголосых стрел
– и ранят душу
родители, супруга,
сын, сестра.
Любимые, как души
обболел я
вам горькою единою
слезой
по чёрным вашим
бедам и по суткам
разлуки
бесконечной. Как по пням,
я квёлою походкой
волочусь,
и каждый шаг мой
криком аж кричит,
воспоминанья сердце
разрывают.
А что мой грех?
Лишь тот, что есть душа,
и болями она болит
вовек.
Так слава Богу,
если впереди
есть отдых. Всё
равно уже – какой.
Но не ропщи, что
ужин нищим был.
Зато – тяжёл. Что
коливо – тяжёл.
* * *
Кривокрылый взмах! Глубокий,
долгий, близкий — всё чужбина!
Ну-ка — убеги мороки!
За край неба — Украина.
Солнце кличу (бесполезно!)
кривоглазое. Летим мы
в ночь — беспутицу — железной
колеёй. О, край родимый!
Где ты? Тенью, тени, тени —
где-то на краю окраин
векопамятные стены,
дом, тепло да верви рая.
И дороги вседорога,
всепрощение, всепогоня.
За созвездьем Козерога
наблюдай из зэквагона.
Лишь бы — быть-пребыть — на свете.
Оглянусь окрест — обвыкну.
Тьма труда — на тьму столетий.
Кривоглазый ворон, хрипну.
***
Ты где-то здесь – на призабытых склонах
мелеющего прошлого. Блукаешь
пустыней моего молодосчастья,
суровой скорби мертвенная тень.
Так часто Бог нам встречи посылает
в сей келии. Так часто я тебя
зову сквозь сон, чтоб душу натрудить
вовек несбытным молодым грехом...
К стене меня припёрли (здесь четыре
угла, и пятого – никак не отыскать).
Во всякий день на исповедь встаю,
но даже епитимьи не наложат.
Всё образ твой сквозь граты проступает,
скорбь возвращая. Сёстры-близнецы
(твои ночные лики) в сотню глаз
глядят в меня, немые, словно ищут
и не найдут никак былой души.
Ты есть во мне. И так пребудешь вечно,
свет опаляющей свечи! В беде
наполовину мёртвый, лишь в тебе
уверенность, что жив ещё – черпаю,
что жил и буду жить, чтоб наизусть
запомнить пиршество утрат, несчастье счастья,
как сгинувшую молодость свою,
моя загубленная часть! В тебе
разлуку я признал, но срок её
нам доля не простила. Для тебя
остановил я время. Каждый день
к истокам припадаю. Слишком тяжко
ступать необратимою дорогой,
лишившейся начала и конца.
Надуманно живу, не соберусь
натешиться свободой и ночным
беспамятством. Как будто столб огня,
меня ты из себя зовёшь, и манишь
утерянным, забытым, дальним, карим
и золотым. Куда меня зовёшь,
пчела-смуглянка? Дай же мне пребыть
в сём времени страдающем. Позволь
остаться с этим горем глаз-на-глаз
и – или сгинуть, или победить.
Напрасно. Ты опять приходишь в сон,
распахиваешь царственно все двери –
и золотые карие зрачки
смуглея – кружат вкруг меня. Теснят
в свой плен и в молодость уносят,
хоть головою – в пропасть...
Сияла мне звезда
Сегодня на рассвете мне звезда
свой свет внесла в окно, и благодать
такая лёгкая легла на душу
смиренную, и наконец я понял:
что та звезда – лишь сколок общей боли,
пронзённый вечностью, как некогда огнём.
Что именно она – пророчица пути,
креста и доли. Материнства знак,
до неба вознесённый (от Земли
на меру справедливости) – прощает
тебе мгновенья гнева и даёт
блаженство веры – что в конце концов вселенной
твой зов тускнеющий услышан и отмечен
сочувствия желаньем затаённым:
поскольку жить – не приручать границы,
а приучаться быть самим собой
исполненным. Лишь мать умеет жить
и свет распространять вокруг как звёзды.
***
Зажмуренных двое очей,
кривые весы рамен,
гербарий ладоней – звон
из ночи.
А где же та звезда горит,
которую зрит мой сын?
Словно о нить, о восход –
режься.
Какие-то всплески, блеск –
схватки рассвета.
И вот поплыла-плыла
вечность.
Ведь сердце своё приручать,
до памяти добежать,
будто бы на свидание –
будет
с украинского
Д.Г. Лоуренс
Кипарисы
Тосканские кипарисы,
Что же это такое ?
Окутанные подобьем дум,
Тьма которых мертвит язык.
Тосканские кипарисы,
Или это великая тайна,
Или наши слова не добры?
Нераскрытая тайна,
С гибелью расы и речи ушедшая, и тем не менее
Монументально скрытая под вашей тьмой,
Тосканские кипарисы.
О, как я восхищён вашей верностью,
Тёмные кипарисы !
Не в этом ли тайна длинноносых этрусков?
Длинноносых, чуткошагающнх, с неуловимой улыбкой этрусков,
Сотворивших столь мало шума вне кипарисовых рощ?
Среди трепещущих, ростом - с огонь - кипарисов,
Своей протяженностью колеблющих темноту
Этрусских сумерек, трепетные мужи Этрурии древней:
Прикрытые лишь причудливой обувью длинной,
С коварной полу-улыбкой сокрытости, хладным
Спокойствием африканского духа идущие
По своим забытым делам.
Какие ж у вас дела?
Несть, мертвы языки и слова пусты как пусты стручки,
Обронившие свой гул, замолчавшие вслед за эхом
Этрусского слога,
Звучного в разговорах.
Всё чаще я наблюдаю вашу тёмную сосредоточеннеть,
Тосканские кипарисы,
На одной древней думе.
На одной извечной изящной думе, пока вы ещё здесь,
Этрусские кипарисы.
Сумеречные, в изящной думе о сути гибкости, мерцающие люди
Этрурии,
Это вас Рим назвал порочными.
Порочные, тёмные кипарисы.
Порочные, уступчивые, мыслящие нежно-колеблемые столбы
тёмного пламени.
Неприступные для смерти, смертная раса
Укрылась под вашей сенью.
Были ль они порочными, гибкие мягко-шагающие
Этрурии мужи длинноносые?
Или путь их уклончив и необычен, тёмен как кипарисы под
ветром?
Ныне нет их, и нет их пороков,
Вот и всё, что осталось:
Тенистая мономания нескольких кипарисов
И могилы.
Улыбка, неуловимая улыбка этрусская
Таится в могилах,Этрусские кипарисы.
Дольше всех смеётся последний.
Несть, и Леонардо не смог чистоту их улыбок донесть.
Что же мне делать, чтоб возвернутъ
Их, орхидеям подобных, неповторимых,
Злом наречённых этрусков?
Что же касается зла,
То это - свидетельство Рима, которое я,
Слегка утомлённый романскими добродетелями,
Вряд ли способен снести.
О, мои знания, в пыль, куда мы погрузили
Умолкшие расы со всем их презреньем,
Мы погрузили столь много от хрупкого чуда жизни.
Здесь, в глубине,
Где ладаном пахнет и миро сочится,
Тень кипариса,
Благоуханье увядших судеб человечьих.
Как говорится, достойные выстоят, но
Я заклинаю вас, духи разлуки:
Тех, кто не выдержал, мрак расставанья,
Назад возверните - к смыслу их жизни,
Который они унесли с собой,
И нерушимо укутали в нежность своих кипарисов,
Этрусских кипарисов.
Зло, что же такое - зло?
В мире одно лишь зло, жизнь отрицать
Как Рим отринул Этрурию
А механическая Америка - Монтесумы безмолвие.
В. Б. Йетс.
Из цикла "Сумасшедшая Джейн"
Сумасшедшая Джейн у Бога
Что любовник в ночи
Приходит когда час,
Вступает рассветный свет
Могу ли я, или нет;
Мужчины приходят, мужчины идут;
Всё заключает Господь.
Знамёна сжимают свод
Поступь людей-солдат,
Кони в броне ржут
Там, где широкий бой
В тесном ущелье был:
Всё заключает Господь.
Перед глазами дом
Что из детства стоит
Весь то в руинах, пустой,
Внезапно весь освещён
От дверей до трубы:
Всё заключает Господь.
Дик всё со мной был Джек;
Наподобье тропы,
Какую мужчины прошли
Не стони, моя плоть
Но воспевай:
Всё заключает Господь
с английского
|