УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
СОНЕТ 65
Ни океан, ни камень, ни металл,
Ни этот грустный и жестокий род –
Своей судьбы ничто не обойдет.
Лишь Красота, бесплотный идеал,
Еще хранит свой терпкий аромат
В огне, под градом сыплющихся дней,
Когда уже и скалы не стоят,
И падают громады крепостей.
Но будет день – с бесчувствием скота
Растопчет Время свой святой кумир,
Свой лучший камень – и грядущий мир
Не знал бы, что была в нем Красота,
Когда бы тусклый цвет моих чернил
Бессмертия Ее не утвердил.
КАРЛ СЭНДБЕРГ
(1878-1967)
БЕЛЫЙ ПЕПЕЛ
У этой женщины с бульвара Мичиган живут
попугай, золотая рыбка и две белые мыши.
У нее полон дом девочек в кимоно и три звонка
у парадной двери.
Сегодня она осталась одна с попугаем, золотой
рыбкой и двумя белыми мышами.
Впрочем, вот кое-какие ее мысли:
«Любовь отпускного солдата и моряка
на побывке оставляет груду золы с бараньими
косточками и шафраном.
Любовь рабочего-эмигранта за тысячу миль от жены
оставляет легкий голубоватый дымок.
Любовь мальчишки, чью подругу
выдали за немолодого коммерсанта,
вспыхивает шипящим капризным огоньком.
Но бывает любовь – одна из тысячи – которая
горит чисто и оставляет белый пепел».
И этой мысли она не доверит ни попугаю,
ни золотой рыбке, ни двум белым мышам.
ОГНИ ОПЕРЕНЬЯ
Мертвенная золотая луна
расстилала покатую плоскость света.
Трехгранная призма – пристанище иволги
с её припевом: «Возьми домой!»
Тонкий покров из прозрачных золотых перьев
для маленькой Клеопатры табора.
Так расстилала луна покатую плоскость света –
пусть покатится!
Все возвратится: одинокие псы,
жемчужная изморось, луна во мгле.
ЭЗРА ПАУНД
(1885-1972)
БАЛЛАДА ДОБРОГО ДРУГА
(Так говорил Симон Зилот вскоре после Голгофы)
Добряком он не был, наш Добрый Друг,
Мой друг Иисус Христос,
И средь многих недаром он выбрал нас –
Товарищей волн и гроз.
Когда стража пришла, а за ней толпа,
Он сказал нам: «Не надо слез,
Я еще возвращусь к вам, мои друзья,
И незачем вешать нос!»
Мы прошли частоколом поднятых пик,
И я слышал его вопрос:
«Почему же я в городе не был взят –
По задворкам искать пришлось?»
Он не звал нас, мы сами пошли за ним.
Был он строен, русоволос,
Вечерами мы часто вкушали мед
В тени виноградных лоз.
А книжных червей он терпеть не мог,
Не желал принимать всерьез,
Только нас, рыбарей, он позвал в друзья –
Товарищей волн и гроз.
Если б кто-то сказал мне, что был он слаб,
Я бы череп тому разнес!
Вы бы видели, как он, всходя на крест,
Исполнялся мощи и рос!
Он сказал нам: «Увидите – буду жить!» -
И поправил волну волос.
«Что, красиво, как смелый идет на смерть?» -
С насмешкой он произнес.
«Мне товарищ каждый, кто глух, незряч,
Оклеветан, голоден, бос –
Ибо только страдавший имеет власть!» -
Так говорил Христос.
Многие тысячи шли за ним.
Сыном Божьим он был, Христос.
Но по крови своей человек он был –
Человека же нет без слез.
И плакал он, когда кровь его
Обагрила серый утес,
Но как радость принял он эту боль
И как жизнь ее перенес.
Вместе с нами закидывал сети он
И тянул корабельный трос,
Когда мы плыли в Геннисарет,
Ибо сердцем он был матрос.
И были глаза то как пена волн,
То как тихий, бесшумный плес,
И не зря среди прочих он выбрал нас –
Властителей волн и гроз.
Я видел тебя вкушающим мед,
Я познал твою смерть, Христос.
КЕННЕТ ФИЕРИНГ
(1902-1961)
КАНУН СВЯТОЙ АГНЕСЫ
Декорации: засиженное мухами утро понедельника,
Папиросный ларек без окон,
Две кривые улочки.
Действующие лица: шестеро полицейских и Луи Глатц.
Громыхание поездов предвещает грядущее чудо,
А тем временем Луи Глатц взламывает папиросный ларек
И выручает
S 14,92
Офицер Доулан видит что-то подозрительное,
Он окликает взломщика,
Но опасный, обаятельный, косящий на один глаз
Луи Глатц, этот бандит и гад,
Вынимает свой автомат
И: «Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат»
И офицера поспешно уносят.
Но Луи бежал, как шальная тень,
По улочке, узкой, как коридор,
И офицеры преследовали его,
Про себя повторяя: «Позор, позор!»
И: «Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат» -
Отвечал Луи, точнее его автомат.
И тогда шериф Питер Вендотти откатился от своей жены,
Выкарабкался из постели и запрыгал, трясясь от холода,
По ледяному полу,
Слушая заикающуюся речь быстрой смерти,
Обретенной кем-то в открытой аудитории,
На опустевших ночных хорах.
Выстрел, еще… Луи передернулся, заметался,
В его окровавленном черепе засело семь пуль,
И его несчастный мозг расплескался, как мыльная пена.
Потом он привстал, ухватился за водоразборный кран
И еще с полминуты не подпускал врагов.
«Я не убит! – кричал он. – В меня никто не стрелял!» -
Разносился его вопль. – «Это не мне размозжили голову!» -
Раздавался хохот, - «О,
Будьте вы прокляты!»
И, пока он не сдох, этот гад,
«Рат-а-та-тат,
Рат-а-та-тат» -
Во тьме повторял его автомат.
А офицеры полиции произносили как эхо:
«Позор, позор!»
Ласковая музыка, похожая на стоны ветра
В занавешенных окнах и распахнутых настежь дверях.
Пароходная труба без всякой пользы резонирует доносящийся откуда-то вызов.
Пространство протягивает свой луч сквозь крыши домов,
В лабиринты улиц.
Кирпичи крошатся, стены оседают.
Душа Луи вылетела изо рта в виде котелка, сигары, коробки
Спичек и пыли, в которой он был распростерт.
Закройте окно у Доулана. У матери Луи тоже.
Засиженное мухами и тихо сходящее на нет утро понедельника.
РОБЕРТ ЛОУЭЛЛ
(1917-1977)
В ТЮРЬМЕ
Завернутых в застиранный халат
По одному нас вводят в тесный дворик,
Где со стены взирает черный гомик,
И, смешанные с руганью, летят
Заигранные блюзы с балюстрад…
Рецидивисты с воем гнут решетки…
Нас взяли из туннелей, от лопат,
От готовальни, от кирки, от щетки
И заперли. На сколько лет? Еврей
Забыл все заповеди. Дни поста
За Гарлем свой лишь помнит.
Ночь. Тщета.
Но чем сильней власть возраста и тьмы
Гнетет Адама, тем, видать, скорей
Кузнечик-страх пропилит дверь тюрьмы.
Фрэнсис Вебб
СТАРУХИ
Пора высаживаться. Из объемов, масс,
Из роста, возраста, призванья, пола...
Воскресный день. Плывут изгнанницы-суда,
Бесформенные тучки, как летучий газ,
Все что-то нюхающие на руинах мола.
Сын, муж, любовник встали на свои места -
Пора страстей прошла. Покой и пустота.
Они в приемных ждут. Архаика одежд,
Стекло для чтения и минимум фразерства.
В их атмосфере всяк летуч как метеор;
Напыщенность и блеск - и никаких надежд;
Их воздух - весь наш век расчетливый и черствый.
Скрыть суть - вот для чего заводят разговор.
Закону одному подвластны все места.
Пасет свои стада гордыня-пустота.
И вдоль, и поперек успели истоптать
Стада и пастухи планету,
Которую жара и кашель растрясли.
Но тяжести закон их будет опускать
К оградам и стогам, к трудам тяжелым лета,
Коробкам сладостей, что детям привезли,
Заштопанным чулкам - все встанет на места.
Стада твои мычат и блеют, пустота.
Ее лицо - земля в пожарах катастроф,
Когда с небес, как дождь, свергаются кометы
И мегатонный взрыв во лбу горит свищом -
Стальной плитою смерть закроет этот ров.
Мужчина побежден, друг минерала, цвета,
Мелодии - всего, что почитает злом
Его пигмейка мать. Пора менять цвета.
Расторгли договор земля и пустота.
Накупят и тряпья, и хлеба, и одежд
Для универсума. И на костер событий
Для взрыва нового доставят огонька.
Неправда, что от них родился свет Плеяд.
Взгляните им в глаза. Теперь во тьму взгляните.
Так было, есть и так пребудет все века.
Она взрастет везде, поскольку все места
Равны для старости, - была бы пустота.
ДЖОН РАССЕЛ ХЕРВИ
МЁРТВЫЙ ПУТЬ
По вечерам, когда в полях войны
Невысохшая кровь ещё дымится,
Я очень часто думаю об Йитсе.
Как он умел взглянуть со стороны
На этот ад! Он шёл своим путём
Всегда один через бескрайность морга,
И ангел задевал его крылом,
Иль дух немой из книги Сведенборга.
Ему казалось, северный спирит
Глядит на танец призрачного пира
И тонкая стеклянная рапира
В густом дыму таинственно звенит.
Он говорил военному врачу,
Что белокрылым ангелом он ранен…
На то он был поэт. Но я хочу
Смотреть на вещи как простой крестьянин
И чувствовать, как чувствует земля.
Мне безразличны ангелы и черти,
Я, право, звать не стану «маской смерти»
Цветы в садах и тихие поля.
И, возвратившись с похорон друзей,
Бухгалтерскую книгу я открою,
Прикидывая урожай полей
Недавней перепаханных войною.
ХИЛЬДА ДУЛИТЛ
(1886 – 1961)
ЛЕТА
Ни кожа, ни руно не защитит от ветра,
Ни алый плащ, ни кров
Из древесина кедра,
Ни кроны молодых лесов;
Ни можжевельнику не наклониться
К твоим ресницам, ни бутонам роз;
Болотная не встрепенётся птица,
Не распоётся дрозд.
Ни лёгкий вздох, ни слово, ни движенье
Тебя не встретит в холоде ночном –
Тебя подхватит тёмное теченье,
Не спрашивая ни о чём.
УИЛЬЯМ ОЛИНГХЭМ
(1824 – 1889)
ЭЛЬФЫ
Не ходи, охотник,
В горы через брод:
Там гуляют эльфы –
Маленький народ:
В курточках зелёных
Шествуют гуськом,
В шапках красных с белым,
Точно снег, пером.
Водоросли в речках
Испекли блины.
Там живут в довольстве
Горных фей сыны.
В озерках стоячих
Братья их живут –
Жабы, как собаки,
Дом их стерегут.
А король их старый
На большой горе –
Ум его в тумане,
Кудри в серебре.
Речку он по тучам
Может перейти,
И от нас до Росса
Час ему пути.
В холоде и мраке
Ледяных ночей
Он пирует с феей
Северных огней:
Пленница из плена
Убежать смогла,
Но друзей и близких
Дома не нашла.
В плен ее вернули,
Спать она легла –
Будят не разбудят,
С горя умерла.
Положили эльфы
У’мершую в пруд –
Ожила и стала
Королевой тут.
В пустошах, на скалах
Колкие кусты
Вырастили эльфы,
На кустах цветы.
Кто по злобе вырвал
Кустик из земли,
Те в своей постели
Острый шип нашли.
Не ходи, охотник,
В горы через брод:
Там гуляют эльфы –
Маленький народ:
В курточках зелёных
Шествуют гуськом,
В шапках красных с белым,
Точно снег, пером.
ФИЛИП ФРЕНО
(1752 – 1832)
СТАНСЫ ПРИ ВИДЕ ДЕРЕВЕНСКОЙ ГОСТИНИЦЫ,
РАЗРУШЕННОЙ БУРЕЙ
Где громоздятся днесь руины,
Вакхический был прежде храм;
Туда стремился гость чужбины,
Тревоги забывал он там.
И купол полыхал хрустальный,
И скорбь казалась далека.
Теперь лишь ворон там печальный,
Мышей летучих облака.
И жрица мёртвого ковчега
Над славой попранной скорбит:
Её фарфор белее снега
Разбит, бокал с вином разбит.
Хозяин доброго приюта,
Гостей встречавший много лет,
Не шлёт сегодня почему-то
Усталым путникам привет.
Последний столб твердыни древней
Во прах низвергнуться готов –
Падут и крепость и харчевня
Под страшным натиском годов.
Там нимфы нежные блистали
И виночерпий молодой,
Уж нет их и следы пропали,
Не видно чаши круговой.
Давно ли мы в заздравном гимне
Жизнь славили – где та пора?
Где ты, король беседы зимней?
Где ты, что пела нам вчера?
Увы! Не дремлет больше Хлоя
На мшистом ложе меж камней,
Холодных стражей леса хвоя
Не возвышается над ней.
Где Хлоя? Все прошло, что было,
Глухая тишь над всем царит,
И никогда очаг остылый
Радушьем нас не одарит.
Вы, бури, вволю бушевали,
Срывали крыши вы с домов,
Из петель двери вырывали,
За кровом сокрушали кров.
Так наконец смирите ярость,
Пусть заново отстроят храм,
Чтобы в стенах его под старость
Испить хмельную чашу нам.
С английского
Кнут Гамсун
Остров в шхерах
Гляжу из лодки
На остров в шхерах,
На цвет зеленый
Лугов прибрежных;
Схожу на берег –
Цветы не сводят
Глаз изумленных
С меня и нежных.
И вот цветут они
В моем сердце,
И нет их краше
На белом свете;
Они беседуют,
Шепчут странно,
Смеются, кланяются,
Как дети.
Как знать? Быть может,
И я когда-то
Цветком был белым
Между цветами –
Недаром трепет
Воспоминаний
Я ощущаю,
Цветы, пред вами.
К плечу склоняюсь
Я головою,
Далеких грез
Надо мной туманы,
И ночь, сгущаясь,
Меня качает
Волною моря,
Волной нирваны.
СНЕГ
Второй уже день на дворе снегопад.
Крыша к земле осела,
Изгородь плащ надела,
Снегирь ни зерна не найдет в кормушке –
Стоит с сугробиком на макушке,
Как папа в одежде белой.
Подлеска в новом плаще не узнать.
Снег на окне избушки,
И на крыльце, на опушке…
Легендой дохнуло в краю заметенном,
Открытые корни подобны драконам,
Посбиты ветром дерев верхушки.
Мороз, что Креститель, идет по лесам,
Дорогие перемеряя
И новые проторяя:
Чернею глаза, как орехи лесные –
Бесшумно вершит он пути потайные,
Себя узнать не давая.
День ясен, лишь ветер сбивает с пути –
Разбойник высокогорный,
И лес принизился черный
От снежных клоков на сучках древесных,
Деревья качаются в чащах окрестных
В белых серьгах узорных.
И, настом перистый снег сковав,
Мороз, как огнь, обжигает
И кожу тебе вздувает;
Рисует на стеклах кресты, опахала,
Свистит по дорогам, как бог обуялый,
И ставни с петель срывает.
Слышно, как поздний бормочет ездок:
«Кто в стороне от дровен
Мчится со мною вровень?»
И дальше мчится, уже засыпая.
Клубится, качается даль золотая,
Голос невнятен, образ бескровен.
Место погребения
Не дай мне, Боже, последних дней
Среди подушек и простыней,
Среди слез, скорбей и унынья.
Заблудиться дай мне в лесу густом
И упасть бездыханным в месте таком,
Где никто не бывал доныне.
Я сын твой, лес, и уж как-нибудь
Меня ты проводишь в последний путь,
Устроишь мне похороны.
Я тебе оставляю тело мое.
Пусть сойдется меня помянуть зверье,
Да жуки, комарье, вороны.
Хорошо они попируют там!
Будет дело клювам их и когтям,
Все накинутся на объедки,
Мурлыча, воя, рыча, кряхтя…
Одна только белочка, как дитя,
Мне в глаза смотреть будет с ветки.
Вот уж празднество для лесной родни!
А когда, пресыщенные, они
Разбредутся в родные чащи,
К скелету обглоданному прильнув,
В костный мозг мой стервятник просунет клюв –
Для него нет лакомства слаще.
И хочу, чтобы в ночь и о новом дне
Соловьи и пичуги пропели мне
Вместо заупокойной в храме,
И воздастся тогда мне сполна почет,
Только сыч не подгадил бы, старый черт,
Так он скверно ноет ночами.
= Ну, прощайте, друзья! – объявлю гостям, -
Дайте отдых бедным моим костям,
Пусть приляжет былое тело
Под стволы, под лиственный бугорок.
= Кто же листья притащит? – Настанет срок -
Ветер сделает это дело.
с норвежского
РУБЕН ДАРИО
(1867-1916)
ЦЫГАНОЧКА
Чудесно плясала! Из черных зрачков
живые алмазные искры летели;
так пляшут в новеллах у дона Мигеля
гитаны на рынках больших городов.
И каждый цветок был взорваться готов
из тех, что над смуглым челом пламенели;
и эта головка на бронзовом теле
напомнила время бродячих шатров...
Взлетало фанданго, и пахла гвоздика;
о празднике жизни бесстрашной и дикой
гитарные струны вели разговор;
и женщина, в танце пьянея от страсти,
поймала, смеясь, на цыганское счастье
из рук живописца в корсаж луидор.
(С испанского)
|