Говорят, что грядёт потепление, и полюса – нагреваются так, что на них уже блещет роса. Говорят, мир погибнет, как плот, перегруженный нами, а дома наши смоют дожди и разрушат цунами, в полчаса затопив наши нивы, поля и леса.
Говорят, мы опять возвратимся, как предки, в пещеры, позабыв про компьютеры и про кондиционеры, электричество, нефть, производство бетона и стали…
Говорят, и цветов в нашем мире однажды не станет.
Говорят, говорят… Как горохом стучат или градом! Только что мне, скажи, от того, если ты – будешь рядом? А коль солнце тебя обожжёт – я сумею помочь: поцелуями буду студить твоё тело всю ночь!..
Я совсем не из тех, кто под юбки глядит облакам. (Гром небесный внушает смиренье – одним дуракам!) Я небес не боюсь. Я над ними смеюсь, как Иуда. Никому не молюсь. И не верю ни в Бога, ни в чудо.
Верю в твой поцелуй, что сегодня достанется мне, когда в жарких объятьях сойдёмся мы вновь при луне…
Не томи себя, Ева! Раздуй в сердце страсти пожар, что охватит собой наш Земной застоявшийся шар. Пусть уста твои станут в тот миг штормовым океаном, пусть дыханье твоё пролетит над Землёй ураганом, чтоб, заслышав его, вдруг застыли в пути поезда и потерянно замерли храмы, дворцы, города, и весь мир, что вокруг, стал горячею плотью твоей, и чтоб мы не богам поклонялись, а ей, только ей, и чтоб нам никогда, даже если, как снег, станем седы, не вести по ночам при луне о смиренье беседы…
ЖЕНЩИНЫ В МЕХАХ
Я женщин люблю в одеянье собольем, что тесную дружбу ведут с алкоголем, они будоражат мне мысли и кровь, толкая искать в их объятьях любовь. Их груди – висят, как тяжёлые вёдра, и манят к себе их широкие бёдра.
От них по утрам (так вокруг говорят) исходит пьянящий, как ром, аромат, который рисует в сознанье у всех картины бесстыдных, но сладких утех. Их губы – горят, точно раны в крови! И паром дымится их ложе любви…
При этом – им столько природа дала тепла материнского, что, как зола, хранит в себе жар от костра, что погас!.. И это тепло – они тратят на нас. Прижмут нас к груди своей тёплой рукой и ласково шепчут: «Спи, маленький мой…»
Не в силах картину такую забыть, смогу ли я их хоть когда разлюбить?
с французского
Алан ДЖЕФФЕРИЕС ФОНТАН
Мой язык убежал. Меж зубов проскользнул — и упал. Я подумал: он умер, — и в землю его закопал. Я ведь видел, как каплей упал он на землю у ног. Неужели его — на дороге оставить я мог?
И пошёл я вперёд, сокрушаясь от горькой беды. Но лишь рот я открыл — как ударили струи воды, и в волшебный фонтан превратился внезапно мой рот… Лишь начну говорить — как фонтан изо рта в небо бьёт!
И оставил я речь. И прогнал все слова свои прочь. И на площади встал. И стою я на ней день и ночь. Прибегают детишки. С восторгом глядят на меня. Очень нравится им, как бьют струи тугие, звеня.
И не знают они, припадая к воде, чтоб попить, что по капле в себя пьют мой голос они в этот миг. Будет в каждом из них свою мощь он отныне копить, чтобы песней однажды вернуться в наш мир через них…
МОЯ ЛЮБОВЬ
Моя любовь к тебе лежит глубоко-глубоко, как спящий на дне океана «Титаник», ушедший на такую немыслимую глубину, где нет даже кислорода, и потому ничто не может нарушить его одиночества.
Сделавшись мифом, хранящим её надёжней, чем холодная сталь сейфов, моя любовь к тебе покоится в океанской впадине, тщательно скрытая донными складками Атлантики.
Тем временем орды охотников за сокровищами, пиратов и просто искателей приключений рыщут по водной поверхности, обсуждая возможности её подъёма и извлечения на дневной свет.
Что же за клад они там обнаружат, если им это удастся? Лишь сотни не разбитых мной в годовщины отчаяния обеденных тарелок…
УСТРЕМЛЁННОСТЬ
Когда мне было двенадцать лет, я сказал по секрету маме, что мне хочется быть священником. Все другие мои сверстники мечтали тогда стать пожарниками или автогонщиками, а я признался, что хочу быть священником — человеком в чёрных одеждах, несущим в мир ТАИНСТВО ПРИЧАСТИЯ.
Мама спокойно встретила это известие и, усмехнувшись с некоторой долей скептицизма, сказала: «Что ж, поглядим, что из этого получится!..»
Когда же мне исполнилось двадцать, я почувствовал, что не хочу быть никем, кроме поэта, и сказал об этом по секрету маме. В это время все другие парни моих лет стремились сделаться преуспевающими юристами или биржевыми маклерами, а я вдруг увидел себя поэтом — человеком в чёрных одеждах, несущим в мир ПРИЧАСТИЕ К ТАИНСТВУ...
с английского
Ахмед Саад Аль-ТАЙЯР ЯЗЫК
Какая колдунья, меня занавесив шатром из дивных волос, на руках чуть воздетых распятым, меня опоила волшебным своим ароматом, смертельную эту забаву считая добром?
Какая луна, разливая отраву в крови и юный мой разум смущая собою безбожно, светила над садом ночным так зовуще-тревожно, что ноги мои заплелись в паутине любви?
Какою мечтою меня подсознанье влекло на белые яхты и рыцарских замков ступени, чтоб утро, настав, разогнало обманные тени и солнечным светом мне душу едва не сожгло?
Какие сигналы мне дали понять, что могу я выйти из дома и, взяв в свои руки лопату, забыть обо всём и пойти, не спеша, с ней куда-то, чтоб розовый куст посадить на крутом берегу?
Какое томленье берёт по ночам меня в плен, лишая покоя своей нестерпимой тоскою, которая дальнею песней звучит за рекою и душу уводит с собой из привычных мне стен?
В какие просторы поэзии вторгся мой слог, чтоб самые сочные фрукты, растущие летом, что нас соблазняют и вкусом, и огненным цветом, на голых ветвях средь зимы я собрать себе смог?
Какое же солнце потоком горячих лучей меня обливало, резвясь, как водой из фонтана, что я не заметил, как будто среди океана остался один вдруг среди непроглядных ночей?
Какая же гавань так страстно звала к себе тех, кто с нею прощался, её покидая надолго, влекомый стремлением к славе ли, чувством ли долга: «Я буду вас ждать! Возвращайтесь ко мне для утех!»
Какой там корабль посылал урагану привет тогда, как ему призывать целый мир бы на помощь, и чья там слеза на подушку упала вдруг в полночь, чтоб в громе рыданий людских содрогнулся весь свет?..
с арабского
Нгуен Куанг ТХИЕУ ПЕСНЬ О ДЕРЕВНЕ ЧИА
От мокрых звёзд алмазно блещет мир, в котором тихо спит моя деревня. И влажный свет, как дождь из горних дыр, течёт на поле, крыши и деревья.
Вот в бледном свете спят, в руке – рука, жена и муж, во сне вздыхая тонко. Вот сладковатый запах молока окутал мать и спящего ребёнка.
Вот спит девчонка, не познав пока вкус поцелуя первого при звёздах. Вот слышен хриплый кашель старика, как будто выстрел, расколовший воздух.
Вот спелый плод скользнул в листве, как птица, упав на землю, что без сна томится…
Я в свете лампы молча песнь пою моей родной, стареющей деревне и вспоминаю бабушку свою, что мне светильник подарила древний.
Как греет душу и ласкает взгляд его огонь, что гонит тьму упрямо! Его впервые много лет назад передо мной зажгла однажды мама…
Я о деревне песнь свою пою, с которой связан вечной пуповиной. Здесь смерть и горе пронеслись лавиной, седой до срока сделав мать мою.
Я славлю в песне свой родимый край, и против воли думаю украдкой, что и при жизни он мне был, как рай, и после смерти будет лечь тут сладко…
…………………………………… ……………………………………
…Я – человек. Я жив ещё. Однако наступит время облик свой менять. Пусть в новой жизни стану я – собакой, чтобы мою деревню охранять. Тогда, любовью давней окрыляем, я всех врагов поотгоняю лаем!
с вьетнамского
Елка НЯГОЛОВА
ЗНАКИ
Р-раз! — и каштаны стали зрячими, рубашки наземь сбросив клочьями. И смотрят взглядами кусачими на стайки девушек хохочущих. Я — как двойник каштана спелого. что нагишом лежит свалившийся. На шаг от шаха чёрно-белого — ты, властный царь, ко мне склонившийся. При свете полдня неуместные без будничных одежд с колючками, под ноги падают невестами спешащими и неуклюжими. Словно в густом сплетенье улиц — все адреса забыли начисто. (Как им сказать, что разминулись они с судьбой, им предназначенной?..)
О фатализме спор — не в моде в тени смоковниц вдоль заборов. Вот судно к пристани подходит — его гудок сильней всех споров. Реальный мир — как день недели, а истина — как рук касанье. Но, отчего мы охладели, мы не смогли понять и сами. Мы разгадали, как ни странно, все знаки, тайны и вопросы…
И вдруг — как вздрогнули от страха: осень!
с болгарского
Маквала ГОНАШВИЛИ
ГАДАНИЕ
Наливала мне бабушка кофе, просила: «Выпей, а потом на тарелочку гущу из чашки выбей…» Ну, а после – на чёрную массу она глядела, головою качая, ворчала: «Лихое дело! Ты уже носишь тайну в душе? Ты уже – влюбилась? И когда ты успела, дитя, расскажи на милость? Ну-ка глянем скорей на то, кто там твой избранник… Он же – мальчик ещё, что любовью смертельно ранен! Оттолкнёшь – и погибнет он, захлебнувшись местью. А навстречу шагнёшь – сама распростишься с честью. Знаю, радостно жить с душой, первый раз влюблённой. Мир вокруг весь такой большой – золотой, зелёный! Только знай, что живёт в нём зло – словно зверь обозлённый, чтобы счастья испортить вкус нам слезой солёной… Будет жизнь твоя до конца – вся за правду битва. Будет трогать людские сердца твоя песнь-молитва. Над тобой вижу светлый луч. Быть тебе – невестой! Вижу рядом прозрачный ключ – значит, будешь честной.
(Жаль, что станешь счастливой ты – позже, чем известной, лишь взобравшись тропой судьбы по скале отвесной…)
…И затмились её глаза вдруг слезой незваной, и коснулись меня слова, как из мглы туманной: «А умрёшь, когда песнь твоя – долетит до Бога. В самый сладкий миг бытия… Вот – твоя дорога».
с грузинского
Сергей КУРАЗЯН
АРМЯНСКИЙ АПОКАЛИПСИС
Землетрясенье — беда, что запомнишь навеки, как геноцид, что армянам пришлось пережить… С грохотом камни несутся со скал, будто реки, чтоб на пути своём гнёзда греха сокрушить! Землетрясенье — томящая душу загадка. Богоотступникам в эти мгновенья — не сладко.
……………………………………………..
Вот и сегодня — потомки вчерашних злодеев, прелюбодеев и жуликов (вам говорю!), множество зла на земле этой людям содеяв, пусть не пытаются лезть прямиком к алтарю, пусть не болтают, что родом они — из армян, и что они — по законам живут христиан.
Те, что цинизмом налиты, как бочки — отравой, знают пускай, что армянского племени дух — встанет ещё из-под этих развалин со славой, наши невзгоды и боль исцелив, как недуг. Те же, кто предал родные селенья и горы — будут достойны презрения лишь и позора.
* * *
После беды, что пришла в декабре, всё губя, я потерялся во времени хуже, чем в море… Всё исчезает, когда на нас рушится горе, и мы внезапно теряем от боли себя.
* * *
Господи мой! Если кто-то Тебя ненавидит, то — не за то ли, что мало Ты любишь его? Так ведь бывает, что если судьба нас обидит — это нам кажется выплеском зла Твоего.
Ты просвети мне мою изболевшую душу, если и вправду Ты — мира Спаситель и Бог: как же случилось, что дьявол вдруг вылез наружу? Как же случилось, что Ты — уберечь нас не смог?
За прямоту мою — не осуди меня, Боже. Вера моя — как железо, её не согнуть. Но, как нам быть, если душу желание гложет — коль не погибших вернуть, так хоть выяснить суть?
…………………………………………………
* * *
Господи мой! Твоя воля не знает предела. Можешь легко Ты поднять океанское дно. В целой Вселенной такого не сыщется дела, чтоб не по силам Тебе оказалось оно! Так почему же, взирая на нас безразлично, зная заранее, где и когда тряханёт, Ты геноциду позволил свершиться вторично и никому не сказал, что за горе нас ждёт?
Если бы чудо явил Ты — и спас невиновных, их от грозящей беды далеко уведя, сколько б к Себе Ты привлёк почитателей новых, точно грибы, появившихся после дождя! Может, и тот, кто в грехах, как свинья, извозился, чудом Твоим поражён, заглянул бы в себя и, как смоковница мёртвая, преобразился, чтоб до конца своих дней жить, лишь правду любя.
Но, видно, счёл Ты нас грешными больше Иуды, если решил не спасать нас при помощи чуда…
……………………………………………………
Господи, знаю: грядёт впереди Страшный Суд! Будет он строгим, но будет он — и справедливым. Тысячи тысяч Тебя предававших иуд свергнутся в ад в их величии ложно-кичливом. Всем Ты воздашь за свершённые в жизни дела, строгость Свою усмиряя Своею любовью. Так почему же сейчас все явления зла Ты — лишь армянской смываешь невинною кровью?
Вера живёт ещё в нашей болящей груди. Но мы не знаем уже, что нам ждать впереди…
* * *
Это — не бредни души, что не знает Тебя. Это — мольба. Это — плач всех, живущих скорбя. Это — к Тебе прорываются вопли невинных, что перемолоты в каменных страшных лавинах. Это — летит в небеса через смерть напрямик душ наших крик…
Размик ПОГОСЯН
КАРАДЗОР
Плачет чёрный декабрь, в белый саван тоски облачась, горько плачет дудук, вспоминая тот проклятый час. Плачь, дудук! Громче плачь! Причитаний своих не жалей! Пусть струится твой плач над руинами жизни моей.
Знаю я, будет так — всё отстроится некогда вновь, но красой своей новой оно не согреет мне кровь, и душа, что о городе ставшем руиной, скорбит, его образ былой в прежнем виде навек сохранит.
Как тебя я забуду, мой светлый, разрушенный храм? Стал развалин ты грудой, но сердце и ныне всё — там. Я на улицу выйду — и в чёрной полуночной мгле Вижу призраки зданий, стоявших на этой земле.
Помню я каждый дом. Но зачем эта память нужна? Разве детство моё воскресить в состоянье она? Плачь, дудук! Громче плачь! Причитаний своих не жалей! Пусть струится твой плач над потерями жизни моей.
с армянского
Танакоз ТАЛКЫНКЫЗЫ
* * *
Наш мир умрёт без жёлтого огня сентябрьских рощ и — чёрных стай грачиных!.. Хочу, чтоб кто-то полюбил меня — за просто так, бездумно, беспричинно.
Характер мой упрямый не кляня и не ища во мне повадки царской, хочу, чтоб кто-то полюбил меня, как любят дети белый снег январский.
Стереотип придуманный гоня, что собран был по фильмам и эстрадам, хочу, чтоб кто-то полюбил меня не потому, что нет прекрасней рядом.
Наш мир умрёт, коль смех изгонит прочь — ведь смех, как солнце, темень проясняет. Не удивляйтесь тем, кто любит ночь, своей любви никак не объясняя.
Была б я зверь — дала б себя убить. Но как — ненужной — кануть в смерть-пучину? Я так хочу кого-нибудь любить — за просто так, бездумно, беспричинно…
с казахского
Станислав ЖУКОВСКИЙ
КАЗАЧЬЯ БАЛЛАДА
Раз казак, забыв о деле, Загулял на две недели, Каждый день вливая в глотку Пиво, брагу или водку. Раньше не был он пьянчугой, Знался с саблей и кольчугой, Был – казак, герой, мужчина… Чтоб запить – нужна причина! И она была, я знаю – Полюбил он дочь хозяев, Повстречав её случайно… Так вселилась в сердце тайна. Мать твердила дочке грозно: «Отвернись, пока не поздно! Не давай и пол-намёка. Пусть то будет и жестоко, Но ему идти на битву – Вон уж конь стучит копытом И друзья в два пальца свищут, Казака повсюду ищут…» «Эй! Где спит Павло Нетяга?» – Кличет парубка ватага. «Быстро хлопца разбудите Да на сборы приведите…» Но казак друзей не слышит, Пьяно шапкою колышет Над стаканом горькой водки. И опять твердит молодке: «Год и больше пить здесь буду, Но любовь твою – добуду». Та вскипела: «Хватит! Будет! Кто ж тебя таким полюбит? Парень должен быть солдатом – Ратным подвигом богатым. Должен быть он хлопцем смелым, Храбрым воином умелым, Разгромить врага в бою И спасти страну свою! Вот тогда, стерев с губ порох, Я его при всех раз сорок Поцелую и скажу, Что ему принадлежу!» И вскричал казак наш: «Братья! Я иду в войны объятья! Пусть погибну я на ней, Всё равно – седлай коней! Казаки – народ правдивый, Поступают справедливо: Если любят – то одну Родину или жену!..»
с украинского
Разиль ВАЛЕЕВ
ТАТАРСКИЙ ПОЕЗД
Покидая Москву, я вслепую по ней не брожу – на Татарское кладбище прямо с утра прихожу, а потом – на вокзал (где людей – словно газа в «нарзане»). Жду состав до Казани.
Я смотрю на колёса, которые знают давно, кто когда-то под шпалы в дорожное лёг полотно. Хриплый крик испустив, на восток отправляются скорые. (Поезда – это многостраничные книги истории…) Я иду на перрон. Пусть прожжёт меня окон глазами мой состав до Казани.
К башне Сююмбике, где звенят муэдзинов азаны, мои мысли несутся быстрей, чем состав до Казани!
Ничего не боюсь. Чем нас можно ещё устрашить? Мы прошли через столько смертей, что осталось лишь – жить. Только б вместо зелёных вагонов родных «Татарстана» не прислали к перрону другого – чужого – состава, что сожмёт моё сердце сильней, чем затянутый пояс… О, мой поезд! Мой поезд!..
Вот идёт он к перрону. Теперь не сойти бы с ума! За спиною – столица сама. Выше – Космоса тьма. Впереди – зебры пёстрых шлагбаумов, долы с лесами… Наконец-то мой поезд пришёл! Мой состав – до Казани.
с татарского
Рашит НАЗАРОВ
МИР СМОТРЕЛ НА МЕНЯ, УЛЫБАЯСЬ…
Этот мир, что согнулся под грузом бесчисленных дел, что лишь раз в много лет озаряется радостью хлипкой, никогда в мою сторону хмуро и зло не глядел, но всегда озарял мою жизнь своей доброй улыбкой.
Он приветил меня, когда я появился на свет, и склонялся в ночах над моею младенческой зыбкой. Тонкий серпик луны и встающий над полем рассвет – всё тогда представлялось его лучезарной улыбкой!
И, войдя в эту жизнь, я её полюбил навсегда, мне казалась она юной девушкой с талией гибкой. Из-за тучи звезда и вода из-под тонкого льда, и мечта сквозь года – всё светилось мне доброй улыбкой.
Та улыбка зарёю скользила по летним лесам, расцветала цветами, искристой росою блистала, чудо-птицей плыла по раскинутым вширь небесам, и куда б я ни глянул – она мне навстречу сияла!
И когда мне впервые – под громкие крики и смех – чей-то грубый кулак въехал в зубы по глупой ошибке, я увидел, как кровь, проливаясь по капле на снег, засияла с него мне подобием алой улыбки…
Помню долгую зиму, где верить уж не было сил, что весна приплывёт золотою сверкающей рыбкой. Век тогда, словно волк, мне свирепою смертью грозил, а два огненных глаза – смотрели мне в душу с улыбкой.
Грянув об пол, как ваза, надежда на весь белый свет на десятки мельчайших осколков со звоном распалась… Лишь угасла любовь – улыбнулась ей ненависть вслед. Хохотали враги – им на это печаль улыбалась.
То с насмешкой, то с грустью, то с болью в усталых глазах, то таясь, то открыто, то тяжко к земле пригибаясь, даже если он был в заливающих щёки слезах, всё равно – и сквозь них – мир смотрел на меня, улыбаясь.