***
«Пока проходила и эта весна,
и вода заливала любой просвет,
я все время пыталась, - писала она, -
важное что-то сказать тебе вслед.

Я знала, что рядом тот поворот,
где дорожное ты бережешь тепло
и ведешь остановкам незримый счет.
А все-таки, что же произошло?»

Я менял паспорта один за другим,
защищал сомнительные права,
и по рельсам наматывал я круги,
и переводил чужие слова,

города оставлял я на утро себе,
где хотел, там я и встречал восход,
тишина навстречу моей судьбе
выходила из вязких портовых вод.

Сочинялись новые имена,
и куда б я не ехал порой ночной,
пассажирка, грустящая у окна,
была мне ближе сестры родной.

И когда наступала сырая мгла,
в коридорах воздушных туман разлив -
в южных краях, там, где ты жила,
тяжелые розы циклонов росли,

и ты слушала голос вечерней тоски,
все на свете делала наоборот,
и брали сахар с твоей руки
трамваи, словно домашний скот.

И когда, расшумевшись, мои друзья,
подпевая друг другу немного не в такт,
удивлялись, зачем возвращаюсь я,
я отвечал им примерно так:

«Все, что осталось нам с ней про запас -
время. И только оно всех нас
сводит друг с другом и гонит вперед,
и длится, пока совсем не пройдет».

***
Каменщики утром приступают к работе,
с мастерками звонкими, как монеты,
других забот и нет у них, вроде –
тьму навсегда отделять от света.

Дети озираются, задирая головы,
на картонку неба, прожженного навылет,
мечтают стать каменщиками с железными горлами,
с карманами, полными солнечной пыли.

А в драных учебниках, что лежат в их ранцах,
лишь порох и фамилии умерших поэтов,
никакого золота на женских пальцах,
никаких опасностей, никаких секретов.

Когда же к обеду движется время,
рабочие достают хлеб с овощами,
и вокруг дома ростом с деревья,
а радио поет, любовь обещая.

И дети с завистью глазеют на рабочие блузы,
на скрипучие лифты и тяжелые сваи.
И их сердца, как волокна кукурузы,
чувствуя осень, в воздухе застывают.

***
Ты держался за эти края, пацан,
за горячие эти пески,
где месяц с синим лицом мертвеца
гонит табун трески.

Но однажды ты понял, что готов
отчалить раз и навсегда
от выгоревших дотла берегов,
не оставляя следа.

Это вера несла тебя на руках
из глухой пустоты,
вербуя в черных ночных портах
ватаги таких, как ты.

И кочегары в липком дыму,
роняя блестящий пот,
крепко вгоняли в сладкую тьму
медленный пароход.

Там песни матросов к звездам плывут,
и с ними – песня твоя,
и, зеленым флагом отдав салют,
лежит Эфиопия.

Там бродит солнце в прибрежных лесах,
и светится океан,
и покоем наполнены голоса
всех растафариан.

Там небо вспыхивает костром,
и теплый сгорает мрак,
и выворачивает нутро
море в сухой овраг.

У каждого, кто попадает туда,
пусть дорога и не легка,
всегда будут хлеб, сахар, вода
и полный карман табака.

Поскольку смерть отпускает того,
кто заплатил по счетам,
кто в трюме железном плывет далеко,
навстречу горячим ветрам.

Поскольку кровь в каждом из нас
вращается без конца,
перекатываясь всякий раз
через наши сердца,

и каждое слово звонким песком
у горла стоит твоего,
чтобы ты мог своим языком
произнести его.

с украинского

Какой?

Под дверью, причём, дверью чужой - он звонит
и стучит, а там кто-то двигается. Он
всё стучит. И трезвонит, да так, что
соседка уже собирается
звонить в полицию.
Но в какую полицию?

Он умер, так что какая полиция
теперь имеет к нему отношение?
Он звонит и стучит, хоть и мёртвый.
Какая полиция? С какой стороны дверей?
Кто там стучит в ответ?

Утром

Вчера ночью небо должны были осветить
обломки хвоста погибшей кометы.
Но в таком тумане ничего не было видно,
кроме тусклых огней супермаркета.
В последнее время
все кажется каким-то нечетким.
Придет конец света,
повздыхает и уйдет.

Черный понедельник

Минута, когда одновременно загораются все
уличные фонари в городе. Минута, когда ты произносишь
это своё непостижимое «нет», и я сразу теряюсь, не зная,
что делать дальше: умереть? уехать? не обращать внимания?
Солнечный миг, когда я разглядываю тебя из окна автобуса,
у тебя совсем другое лицо, нежели когда ты знаешь, что я смотрю на тебя -
а сейчас ты меня не видишь, глядишь в никуда, в сияющее
стекло, за которым, вроде бы, я. Уже не я, уже не со мной,
не так и не здесь. Может случиться всё, что угодно,
поскольку всё, что угодно, случается. Всё определяют
три основные позиции: мужчина на женщине,
женщина на мужчине, либо то, что сейчас -
женщина и мужчина, разделенные светом.

Ночь с августа на сентябрь

Уже, кажется, сентябрь. Рассвет заморочил мне голову.
Свет прямо в глаза. На моём теле ни одной наколки.
Поди пойми, кто я на самом деле. Ни пароли,
ни инициалы, ни символические ассоциации
ко мне не подходят, так что поди разберись,
кто я на самом деле. Мир не предлагает
ничего, кроме блеска. Я двигаюсь,
как стрелка часов - по кругу¸ вверх,
вниз, в тишине, в унылом сиянии. Мир не предлагает
ничего, кроме блеска. Предметы исчезают.
Держусь за сигарету, чтобы не потеряться.

Песня профана

телефонов, жетонов, близнеца-брата,
матери и отца, нетребовательной,
красивой и умной жены, постели и церкви,
детей, кухни, каникул, ванны и прошлого,
будущего, а также мук совести -
этого нет у любви.

Яцек КАЧМАРСКИЙ (1957-2004)

Одноклассники

Расскажи мне, как там наши -
пишет мне Адам из Хайфы.
Время на галерах пашет,
никакого в этом кайфа.
Войтек крутит мягким местом
где-то в Швеции, в порнухе,
и приятное с полезным
совмещает, ходят слухи.

Кася с Хенриком в Канаде,
Сташек пьёт в нью-йоркских барах,
Яцек просит Христа ради
на парижских тротуарах.
А у Зоси с Лехом - дочка
и белья тяжёлый запах,
но их бренным оболочкам
тоже хочется на Запад.

Замуж выскочив со свистом,
Магда нежится в Париже.
Павла грохнули чекисты,
чтобы вёл себя потише.
Став врачом, везунчик Янек
счастлив необыкновенно.
Жаль, что брат его по пьяни
вскрыл себе однажды вены.

Марек парился на нарах
за отказ стрелять в рабочих.
Я по фотоснимкам старым
путешествую полночи.
Завтра Юлиуш, скучая,
позвонит мне из России -
мол, его на рюмку чая
к президенту пригласили.

В эмиграции, в больнице,
тот в гробу, а тот на зоне -
рок плевал в родные лица
без малейших церемоний.
Возмужали, постарели,
словно выцвели местами -
наша юность еле-еле
ковыляет вслед за нами.

Вместо мальчиков - папаши.
Вместо девочек - матроны.
Песня молодости нашей
станет маршем похоронным.
Не играя с жизнью в прятки,
мы в глаза ей смотрим смело.
Вроде всё у нас в порядке -
только разве в этом дело?

И идём мы, руки в брюки,
спрятав детскую улыбку
за железной маской скуки,
как последнюю улику.
Смерть стоит себе в воротах,
и всё тоньше нить сюжета,
словно мне знакомый кто-то
мяч пасует с того света.

Потому живи и помни,
что, куда бы ни приплыли,
мы везде пускаем корни,
даже в собственной могиле.
Да пребудет сила эта
в листьях солнечного сада,
чтоб несчастная планета
удержалась от распада.

Эпитафия Бобу Дилану

Дремлет в нас океан,
горизонт в стельку пьян,
бьется оземь волна слишком круто.
Рейс ты выберешь сам,
и к другим берегам
будешь плыть незнакомым маршрутом.

Там, куда ты бежал,
бесполезен штурвал,
попрощаться пора с экипажем.
Не размечен твой путь,
и куда повернуть -
даже солнце тебе не подскажет.

Как же много вокруг
эпигонов и слуг,
по ошибке шагнувших в пророки.
Ты привел их туда,
где был нужен всегда,
но остался стоять на пороге.

Им бы видеть в гробу
свою злую судьбу,
что гуляет пока без конвоя,
но прикончит их вдруг
роща поднятых рук
в трескотне барабанного боя.

Они хлещут давно
твою кровь, как вино,
а от строк тяжелеют ресницы,
но не видеть им снов,
хоть понятно без слов -
нет на свете того, что не снится.

На поминках своих
ты свободен, как стих -
пусть другие сбиваются в стаю.
Будь как рыба в воде
на своей широте,
где огней маяков не бывает.

И пускай говорят
про неверный твой взгляд
и измены клеймо золотое -
но в дороге одну
ты поймаешь волну,
так, что сам обернешься волною.

***

дочки провожают
матерей

с майских богослужений

глотая у них над головами

солнечные
закаты

***

дочь
Иосифа и Марии

рабочее происхождение

замужем
двое детей

галлюцинации
довели до больницы

брата
распяли