Когда я иду по улице И издали вижу твой дом, Такая радость, малышка, Увидеть тебя за окном.
Глазами своими карими Ты наблюдаешь за мной: «Странный больной чужестранец, Кто ты, и что с тобой?»
– Я, детка, немецкий писатель, Известный в немецкой стране. Кто называет лучших, Тот скажет и обо мне.
А что со мной? – да то же, Что со многими в той стране… Кто говорит о страдании, Тот говорит обо мне.
АЗРА
Каждый вечер дочь султана, Дева красоты волшебной, Проходила у фонтана С тихо льющейся водою.
Каждый вечер у фонтана С тихо льющейся водою Юный раб стоял недвижно, Все бледнее каждый вечер.
И однажды дева, быстро Подойдя к нему, спросила: «Кто ты? Из какого рода? Где страна твоя родная?»
«Я из Йемена, – ответил Раб, – зовут меня Мохаммад, А народ мой – племя Азра, Те, что гибнут, если любят».
с немецкого
Уильям Шекспир (1564 – 1616)
СОНЕТ 73
То время года видишь ты во мне, Когда на голых мерзнущих ветвях Два-три листка трепещут в тишине, Сменившей сладостное пенье птах;
Ты смотришь на меня и видишь час, Когда уже чернеет небосвод, Когда закат уже почти погас И Ночь, двойница Смерти, настаёт;
Во мне ты видишь миг, когда костер Вот-вот на куче пепла догорит: Всё, что его питало до сих пор, Его неумолимо истребит…
Ты видишь, что разлука так близка – Но тем сильней ты любишь старика.
Джордж Гордон Байрон (1788 – 1824)
В АЛЬБОМ
Однажды, много лет спустя, Замри над строчками моими, Как путник замер бы, прочтя На камне выбитое имя.
И, глядя сквозь завесу лет На потускневшие чернила, Знай, что меня давно уж нет И этот лист – моя могила.
Редьярд Джозеф Киплинг (1865-1936)
СЫНУ
Кто cохраняет самообладанье, Когда в смятенье всяк его винит; Кто верит в правду и в свое призванье, Но остальным сомнения простит; Кто может долго ждать – и не устанет; Кто и в ответ на ложь не станет лгать; Кто и в ответ на ненависть не станет Святого мудреца изображать;
Кто держится свободно и достойно Перед толпой и перед королём; Кто встретит одинаково спокойно Желанную победу и разгром; Кто в силах видеть, как подлец корёжит Его слова, чтоб олухов ловить, Как гибнет труд, – и все осколки сложит, И постарается восстановить;
Кто может весь свой выигрыш немалый Собрать в одну охапку и рискнуть – И проиграть, и всё начать сначала, И в жизни о потере не вздохнуть; Кто собственное сердце, нервы, жилы Способен делу подчинить и сжать – И так держать, когда уходят силы И только Воля шепчет: «Так держать!»;
Кто мыслить и мечтать отважно смеет, Но знает цену мыслям и мечтам; Кто к каждому прислушаться умеет, Но ни за кем не ходит по пятам; Кто предан цели и идет за нею, Не жалуясь на то, что путь далек, – Пред тем открыт весь мир! И, что важнее, – Тот настоящий Человек, сынок.
Альфред Эдуард Хаусман (1859-1936)
***
Когда Всевышний даровал Израилю Исход, Он беглецам дорогу дал По дну морскому – вброд;
Днем – облаком, во тьме – огнем Он сам пред ними шёл; Сквозь голод, бунт, бои с врагом На родину привёл.
А для меня Господень гром С Синая не звучал; Посланник с огненным лицом Меня не наставлял;
Молчат немые небеса, Не видно в них огней… Бывали в жизни чудеса – Да только не в моей.
Издалека смотрю туда, Куда мне нет пути – В страну, куда мне никогда Не суждено войти.
Я гибну, зная, что другой В мою страну придет И неизведанное мной Блаженство обретет.
А мой удел – уйти к таким, Кто не рожден на свет, И станет для меня своим Народ, которого нет.
с английского
Поль Верлен (1844 – 1896) ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Доверься музыки гипнозу, Найди нечетный, легкий ритм, Который в воздухе парит Без всякой тяжести и позы.
Не ставь перед собою цель Не сделать ни одной ошибки: Пусть точное сольется с зыбким, Как будто в песне бродит хмель! –
Так блещет глаз из-за вуали, Так свет полуденный дрожит, Так звездный хаос ворожит Над холодом осенней дали –
И пусть меж зыблющихся строк Оттенок, а не цвет, мерцает: О, лишь оттенок обручает Мечту с мечтой и с флейтой – рог!
Держись подальше от дотошной Иронии и злых острот: Слезами плачет небосвод От лука этой кухни пошлой!
Риторике сверни хребет, Высокий штиль оставь для оды, И рифмам не давай свободы: Они приносят столько бед!
О, эти рифмы – просто мука! Какой глухонемой зулус Наплел нам этих медных бус С их мелким и фальшивым звуком?
Стихи должны звучать в крови И на внезапной верной ноте Взмывать в неведомом полете В иную высь, к иной любви.
Стихи должны быть авантюрой, Звенящей в холоде ночном, Что пахнет мятой и чабром... Все прочее – литература.
ТОСКА
Грусть ни о чем Заполняет мне сердце. Дождь за окном, И тоска ни о чем.
Дождик поет, Словно хочет утешить, Льет, и течет, И негромко поет...
Такая тоска, Что я сам себе мерзок… Сердце в тисках, И такая тоска!
Отчего, почему? Что за адская мука – Страдать самому И не знать, почему!
с французского
Эверт Тоб (1890 – 1976)
МОРСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Свет в окне, Котелок на огне, Три странника бредут по дороге: Первый слепой, Второй без ноги, Третий босой и в лохмотьях.
Свет в окне, Котелок на огне, По небу странствуют звезды: Белая звезда, И алая звезда, И желтая луна между ними.
Свет в окне, Котелок на огне, Три корабля плывут через море: Первый – челнок, Второй из коры, У третьего не парус – лохмотья.
Свет в окне, Котелок на огне, Трое плывут вместе с нами: Вера нас ведет, Надежда нас хранит, И алая любовь не оставит.
Дан Андерсон (1888 – 1920)
МУЗЫКАНТ
Я брожу по белу свету со скрипочкой в руках, Играю на танцах и на похоронах. Я не слушаю советов, я играю как хочу, Играю, чтоб забыть, что на свете живу.
Ни лопаты, ни напильника в руках я не держал – Ведь рука должна быть нежной, чтобы в ней смычок дрожал. Я не буду лесорубом, и в шахтеры не пойду, И охотней голодаю, чем играю за еду.
Я не буду рыть канавы и не стану лен чесать. Я хочу в тени черемухи до вечера мечтать. На закате заиграю – и замечется смычок, И, как маленькое солнце, загорится ваш зрачок.
Я приду, когда любимых вам придется хоронить. Я сыграю, чтобы музыкой горе растопить, Чтобы властный черный ужас не заполнил ваши сны, А густым потоком хлынул, как печаль, с моей струны.
По северным Долинам я в сумерках бреду Мимо угольных костров и распеваю, как в бреду. Скоро ночь смолою черной весь осенний лес зальёт. В тишине мой хриплый голос из глубин души зовёт.
На скрипке три струны, а одну я загубил: Она порвалась, когда я друга хоронил... Я мечтаю умереть – и после этого играть, Пока однажды вдруг не придется воскресать.
со шведского
Акакий Церетели (1840 – 1915)
СУЛИКО
Я могилу милой искал – Но ее нигде не найти! Безутешно плакал я и повторял: «Душенька моя, где же ты?»
Роза одиноко росла Удивительной красоты. С трепетом сердечным я спросил ее: «Душенька моя, это ты?»
Спрятался в ветвях соловей – Там чуть-чуть качались листы. Ласково спросил я у соловушки: «Душенька моя, это ты?»
Нá небе сияла звезда, Посылая свет с высоты. В страстном уповании воскликнул я: «Душенька моя, это ты?»
Вдруг мне ветерок прошептал: «Розой, соловьем и звездой Стала в этом мире милая твоя, И она навеки с тобой!»
Вновь открылась жизнь для меня, Стихла боль, и стало легко, Ибо наконец-то я нашел тебя, Душенька моя, сулико!
Важа-Пшавела (Лука Разикашвили, 1861-1915)
ЗАПОЗДАЛЫЙ ОТВЕТ АКАКИЮ (1913)
Ты воспеваешь горы, пшавец, Но твой язык я осуждаю, Хотя жемчужины ты сеешь, А книгочеи пожинают.
Акакий Церетели, К ВАЖА-ПШАВЕЛЕ
Я долго думал: как ответить Тебе, старейшина-поэт? Я был безмерно опечален И день и ночь искал ответ. Едва хочу промолвить слово – Оно уходит, раз – и нет!
Я чувствовал себя ужасно – Как будто обвалился дом. За что я так наказан Богом, Что злополучным языком, Хоть сею жемчуг, но не в силах Родному объяснить отцу? Кто укорит меня за эту Песнь, обращенную к певцу?
Орудие у стихотворца Одно: язык его родной. Когда жемчужины он сеет – Иль насыпает их горой – Не осуждайте, а внемлите! Он – тот, кто есть, а не другой!
Я и язык мой – в чем виновны? Чем провинились пред тобой? Мы опечалили отчизну? Или глумились над мечтой? Нет! Вся причина недовольства – Что мы посмели быть собой.
За что же дар природы горной Хулу встречает и позор? За что равнины презирают Мелодию высоких гор? Ведь мы из одного народа! Ведь и у нас цветы цветут! Ведь нашу общую отчизну И горцы, как икону, чтут! Язык наш слишком тверд, быть может, Подобен твердостью скале – Но осуждать его за это И предавать его земле?!
Поэт подвластен впечатленьям, Его всегда легко задеть: Я мог бы, прочитав такое, Оторопеть и онеметь. Но я иду своей дорогой, Напрасных не страшась обид. Язык – и горный, и равнинный – На сердце у меня лежит, И я не осужу ни слога, Который нам принадлежит!
Меня страшит совсем иное: Когда собой быть не дают, Когда луну и солнце душат, Когда отчизну предают. А гор не надо опасаться И их простого языка. Не бойтесь, он вам не опасен – Летящий сверху рев быка.
С грузинского
Рахель (1890 – 1931)
* * * Древняя быль В моей крови, в моих глазах: Рахель, что пасла овец в горах, Праматерь Рахиль.
Потому-то тесен мне дом И город мал: Ибо ветер пустыни играл Ее платком.
Потому по тропе среди гор Так легко мне идти: Ибо помнят ноги мои все пути С тех самых пор.
Эли Бар-Яалом (р. 1968)
СОНЕТ С ПРЕДЫСТОРИЕЙ
Я рассказывал ученикам о великом русском поэте Пушкине, предком которого был юный раб из нынешней Эфиопии, присланный в подарок русскому царю. Не успел я закончить фразу, как один из учеников громко спросил: «Но какой же русский захочет эфиопа в подарок?»
Арапский отрок Ибрагим попал В турецкий плен, в Стамбуле оказался И русскому посланнику достался; Его за тридевять земель послал
Царю Петру в подарок царедворец. И хоть была дорога далека – Потомком африканского царька Стал Пушкин, гениальный стихотворец.
А в нашем богоданном Ханаане, К несчастью, нет далеких расстояний: Здесь тесно, каждый каждому – сосед!
Здесь уроженец Северной Европы В подарок не захочет эфиопа – Поэтому и Пушкиных здесь нет.
2010
с иврита
Народная песня
ТУМ-БАЛАЛАЙКА
Думает парень ночь напролет О той, кого он в жены возьмет: Чтобы жениться – не ошибиться, Чтобы узнать ее наперед.
– Девушка, дай мне ответ на вопрос: Что не берет ни зной, ни мороз? Может ли что-то гореть, не сгорая? Может ли что-то плакать без слез?
– Глупый парень, что за вопрос? Камню не страшен ни зной, ни мороз. В сердце любовь горит, не сгорая. Сердце рыдает, плачет без слез. с идиш