|
Проза
| |
| stogarov | Дата: Четверг, 03.03.2016, 00:46 | Сообщение # 1 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Соискатель\номинатор размещает прозаическое произведение\фрагмент либо несколько прозаических произведений\фрагментов с общим объемом не более 30 тысяч знаков с пробелами.Указывается порядковый номер публикации. Например: Участник номер 5
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 21:43 | Сообщение # 2 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 1
ТЕРПЕТЬ И ПОМОГАТЬ.
МИНИАТЮРЫ О СЕМЬЕ
1. НЕВЕСТКА
—Я должна терпеть, терпеть и помогать. Помогать невмешательством в их
жизнь. Ради сына. Ради внучки… Моя невестка – это его выбор. И я молчу. Хотя,
живя вместе с молодой семьёй, молчать сложно.
Вчера сын вернулся из командировки. Вернулся ранним утром. Вошёл
на кухню и там сидел, чтобы никому не помешать. Я слышала, как он
открывал дверь, но подумала: Пусть первой к нему выйдет его жена.
Я ждала час. Моя невестка не выходила из комнаты. Тихо—тихо, чтобы
никого не разбудить, я вошла в кухню и сразу стала кормить своего сына.
Он смутился и сказал: « Я взрослый, мама… Иди отдыхать. Я рано приехал.
Жена тоже устала. Потом проснётся и накормит меня». И я вернулась в
комнату, хотя уже не спалось…”
-----------------------------------------
—Я должна терпеть, терпеть и понимать. Понимать, что это — ее любимый
сын. Ради него. Ради нашей дочки… Моя свекровь дана мне судьбой. Ведь мам
не выбирают. И я молчу. Хотя, живя вместе со свекровью, молчать сложно.
Вчера муж вернулся из командировки. Вернулся ранним
утром. Вошёл на кухню и там сидел, чтобы никому не помешать. Я
слышала, как он открывал дверь, но подумала: Пусть первой к нему выйдет его
мама. Она часто обижается, что сын забывает о ней.
Я не выходила из комнаты, хотя это было сложно— я
очень соскучилась по мужу. Я слышала, как тихо—тихо, чтобы никого не разбудить,
моя свекровь вошла в кухню и сразу стала кормить
своего сына.
Он смутился и сказал:” Я взрослый, мама… Иди отдыхать. Я рано приехал.
Жена тоже устала.Потом проснётся и накормит меня”. И свекровь
вернулась в комнату.
И тогда тихонечко, чтобы не разбудить ребёнка, вышла я. Мы сидели на
кухне…Мы так скучали друг без друга, пока муж был в командировке…Я не могла
дождаться, пока свекровь не ушла на
работу….Мужу сегодня разрешили приехать чуть позже…
-------------------------------------------
—Я должен терпеть, терпеть и помогать. Помогать невмешательством во
взимоотношения моей жены и моей мамы. Ради семьи..
Я живу «меж двух огней»— между мамой и женой. Обе они любимы мною – каждая
по—своему Обе одинаково дороги мне. Не думал, что они будут ссориться,
ссориться, не произнеся ни одного слова.
Однажды меня срочно вызовут на работу ранним—ранним утром. Я поеду, тревожась
за маму— она стала плохо себя чувствовать, ночью часто к ней вызываем
«Неотложку», но в больницу не берут…
Моя жена останется с моей мамой— ведь жена много лет не работает.
Она— мой «тыл».
Но на сердце будет неспокойно, словно я не успел сегодня сказать маме самое
важное.
Жена позвонит мне на мобильный, чтобы спросить, обедал ли я… И потом сказать,
что умерла моя мама, умерла на ее глазах— заснула и не проснулась.
Я буду срочно отпрашиваться домой, просто побегу туда, хотя ничего
не смогу изменить…
В маминых бумагах мы найдём огромную красивую картинку с надписью «Береги
жену». Мама хорошо рисовала, но я никогда не видел этой картинки…
Да, мама, я буду беречь жену, как берег ее всегда…
А вот тебе, наверное, не хватило моей любви.
----------------------------------------
…Как он осунулся…Надо, чтобы чуть—чуть поплакал. Надо оставить его рядом с
мамой, пока ее не увезли в морг. Как хорошо, что муж так быстро приехал.
В последнее утро свекровь вдруг сказала мне «Береги себя. Тебе пригодятся
силы».
Нет—нет, мне надо беречь не себя , а семью— мужа и дочь…
Ранним утром я испекла пирог— думала, что вечером все вместе съедим его…
Всё равно заставлю их съесть этот пирог.
Я должна терпеть, терпеть и помогать моему мужу пережить эту потерю…
2 ВНУЧКА
—Я должна терпеть, терпеть и помогать. Помогать молчанием и невыбором –ведь меня любят в семье все— и бабушка, и мама , и папа… И я молчу, когда меня
спрашивают, с кем я хочу пойти в театр. Я боюсь обидеть кого—нибудь из моих родных
и теперь всё чаще отвечаю:— С подругой.
Хотя, живя вместе с родителями и бабушкой, молчать сложно.
Сегодня я вернулась из поездки по студенческому обмену— вернулась
радостная— поездка прошла хорошо, и всем своим родным я купила подарки . Когда
самолёт садился в аэропорту, у меня вдруг что—то заныло в том месте, где
находится душа.Я не стала звонить домой, а взяла самое быстрое такси.
Сокурсники удивились— они не очень спешили домой. – До звонка?—спросил меня мой
друг.
Я тихо вошла в квартиру, почти неслышно оказалась на
кухне и там сидела, чтобы никому не помешать. Я
слышала, как мама ходила по квартире— от аптечки к ванной, глотала пилюли, мыла
лицо,слышала, как она что—то говорила папе. Я не могла понять, почему папа так
рано дома… Но бабушка, бабушка не вышла ко мне впервые.
…Я часто ездила, и всегда самая первая меня встречала бабушка— мы так
привыкли…
Вдруг на кухню пришла мама и стала спрашивать меня про еду,
будто я уезжала не на месяц, а только вышла на 15 минут в магазин.
Я смутилась и сказала:” Я взрослая, мама… Что случилось, объясни мне?”
И мама села около меня и долго смотрела мне в глаза — так она смотрела,
когда умерла ее мама, которая жила с нами в свой последний год.
—Да, доченька, ты взрослая,— сказала мама.—И я спросила: —С бабушкой
что—то случилось?
—Ты всё поняла правильно,— сказала мама,— Теперь надо держаться…Ведь теперь нам
надо учиться жить без бабушки…
…Я поцеловала маму, хотя очень этого стеснялась и поняла, что в моей сумке
лежит самый важный подарок— рисунок. Когда—то бабушка учила меня рисовать,
потом я училась этому серьезно, и вот в поездке нарисовала открытку, скопировав
бабушкин стиль.
…Теперь я знала точно, что открытку эту я должна положить в бабушкины вещи, а
до этого сделать так, чтобы в комнате никого не было.
«Береги жену!» написано на этой открытке, удивившей моих родных.
«Смотри, какая мудрая была моя свекровь!»— скажет мама своим нескольким
подругам.
—Теперь будем жить без бабушки,— прошепчет папа и посмотрит на маму.— Хорошо,
что дочь с нами….
Дорогие родители, надеюсь Вы меня поймёте, но скоро вы будете жить вдвоем,
станете тестем и тёщей.
Мой сокурсник, который не всегда вам нравился, станет моим мужем.
А мы будем жить у моей свекрови. Ведь ей тяжелее— она— вдова.
Пока вы вдвоем , берегите друг друга.
Мама, я сделала свой выбор. Я буду невесткой, также буду налаживать отношения
со свекровью. Ради моего мужа, ради любви, ради семьи.
И у вас обязательно будет трое внуков или внучек— это как
получится. А, может, даже четверо…
—Вам налить чаю?— спрашивает мама моего жениха. Она ведь думает, что это просто
мой сокурсник, пришедший за тетрадями с лекциями…
—Нет, спасибо, — отвечает он.—И мы оба смотрим на фотографию, где мой папа
совсем молодой… Как они похожи с моим папой….
—Я пойду,— отвечает сокурсник, и папа вздрагивает— он тоже видит сходство.
—У тебя что—то случилось?—спрашивает мама
—Нет, мама, всё хорошо…
…Я должна терпеть, терпеть и помогать….
3 ЗЯТЬ
Сегодня мы с женой едем к ее родителям. Потому что она
забеспокоилась о них.
—Что может случиться?—спросил я.—Ты же звонишь им каждый день.
—Мне не понравился вчера папин голос. Наверное, он плохо себя чувствует. Но
ничего не хочет говорить мне…Нам..чтобы не расстраивать.
—Я должен терпеть, терпеть и помогать.
Никогда не думал, что моя мама будет так холодно относиться к родителям моей
жены.
—Ты пойми, их двое, они вместе, им легче,—будет говорить мне мама.
…А я одна…Я совсем одна…
—Мама! Да как же ты одна? Ты со мной, ты с нами…
—Я лишняя, —то и дело говорит мама.
Мы приезжаем к родителям жены. Мне кажется, там всё нормально… Но каждые
полчаса мне звонит моя мама…Беспокоится, когда же приедем домой…
Моя жена и тёща сидят на кухне, покормив нас, и беседуют о чем—то
своём…
А тесть мне вдруг показывает открытку, висящую у него в рамочке на
стене. «Береги жену!»— написано на ней.
—Это моя мама рисовала!— представляешь, как уважала мою жену.—Вот и у вас
всё должно быть так же.
В очередной раз звонит моя мама:— Сынок! Не сидите там долго!
Прошу тебя ! Приезжайте! Дорога дальняя! Я волнуюсь за вас.
…Я переглядываюсь с тестем.
—Не надо им мешать на кухне. Пусть поговорят…—шепчет он.
И я отвечаю :— Да, мама, мы постараемся быть скоро…
—Во сколько?— спрашивает меня мама.
—Как получится…Будем звонить...
Мы едем в маршрутке, и я спрашиваю жену, почему у тестя эта открытка висит в
рамке.
—Он очень любил свою маму,— говорит мне жена.
…Дома нас встречает моя мама. Встречает на лестнице:— Все глаза проглядела.
Волновалась. Ждала вас,— говорит она.
—Мама, да что могло случиться?
—Если ты хочешь, чтобы у вас родился здоровый ребенок, не надо ездить в гости,
на ночь глядя в таком положении.
Я онемеваю… Мама знает то, о чём пока не знаю я…
—Мы ждали, когда ты сдашь свой заказ, решили тебя не волновать, ничего не
говорили,— вдруг произносит жена…
…Мы едим, а она вдруг берёт карандаш и рисует, рисует розы..
И пишет вязью «Береги маму».
—Это совет нам обоим,— говорит она…
Мы допиваем чай…
И моя мама вдруг просит подарить ей эту картинку…
—Будет стоять у меня в рамочке, в комнате…
—Хорошо,— говорит моя жена…
—Как здорово ты скопировала ту, бабушкину открытку!— говорю я.
—Я любила бабушку, а копировать для меня просто— столько лет училась
живописи, —отвечает мне жена…
—Прости,—говорит она мне, когда звонит ее мама,— я должна поговорить…Я волнуюсь
за родителей..
И я иду в комнату к моей маме, чтобы помочь ей поставить рисунок в
рамку.
И моя умелая мама вдруг слушается меня…
Мы сидим и ловим тишину пока тихой квартиры…Шумно в ней будет очень скоро…
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 21:52 | Сообщение # 3 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 2 В Пермском крае
От Омска до Пермского края – полторы тысячи километров. Мы отправились в путь.На новой иномарке мой отец ехал впервые. Здорово,что наконец поменяли русскую машину на «Дэу Нексию» и поставили газовое
оборудование! Отец оживлённо рассказывал о преимуществах корейского автомобиля,
недовольно отзывался о неуклюжих фурах, заполонивших дорогу, и с опаской
смотрел на частых работников ДПС. Как оказалось потом – не напрасно.Когда выехали из Омской области, папа немного расслабился: не так напряжённо сжимал руль и заговорил на другие темы. Я
радовался его хорошему настроению. Приятно было видеть его весёлым.Уже несколько дней он пребывал в мрачной задумчивости.Неудивительно! Власти решили отлавливать и штрафовать «свободных таксистов», а если не будет «таксы», не будети хлеба…Теперь же, с азартом надавливая на педаль газа, отец мечтал, чтоб и я тоже сдал на права и сел за баранку. Мелькали за окном
дорожные указатели, кафе, развилки. Стрелка спидометра поднялась до ста
тридцати. Нам замигали фарами встречные легковушки – где-то притаилась ДПС. Миновав
блюстителей закона, мы снова набрали приличную скорость. Дорога на Тюмень –
ровная, тащиться по ней грешно. Но вдруг отец резко затормозил, нахмурился и
взгляд его потускнел: машина ДПС ползла по другой стороне шоссе… Отца
оштрафовали за превышение скорости. Дальше он ехал раздражённый. А потом я
накормил его огромным шашлыком в придорожном кафе, и отец снова повеселел, но
вёл машину осторожно, не разгонялся.В Свердловской области мы попали в сильный туман,плывший над чёрной мокрой землёй удивительными растянутыми воронками, точно
скопище призраков. Я провалился в сон. А когда проснулся, увидел в окно розовое небо и золотой шар солнца над иссиня-зелёным горизонтом. Лучи осветили
большую табличку: «Пермский край». Отец сказал, что поспал я всего лишь час. Я,конечно, ему не поверил. Пермский край – многочисленные возвышенности, густо поросшие хвойным лесом. Слева и справа от дороги открывались великолепные виды
на зелёно-коричневые холмы и жёлтые глиняные отвалы. Холмы походили на огромные
ступени, то уходящие вдаль, то приближающиеся к шоссе. Запищали наши мобильные телефоны: мне звонила мама,ему – брат Володя. Отец очень ждал встречи с братом, которого видел только раз
в жизни – более сорока лет назад. Ещё две сотни километров – и мы на месте. Оханскрасположен на слиянии рек Очёры и Камы. Окружённый холмами, заросший соснами да
берёзами, городок производит приятное впечатление. Въехав на паром – две баржи, связанные между собой цепями, – мы переправились на оханскую сторону. На берегу нас ожидал Володя Власов с женой Светланой и младшим сыном Артёмом. Дядя Володя – такой же крепкий, как мой отец, невысокий,
загорелый. В глазах его сверкала радость. Он крепко обнял отца, широкой,
мозолистой, бронзовой от загара рукой пожал мою.– Сейчас натопим баню, – возбуждённо приговаривал он. Поцеловал жену. Выглядел счастливым ребёнком. Артёмка, получив от нас в
подарок мяч, носился вокруг.Дядя Володя показал свой дом и шикарную баню,сложенную из брёвен. Провёл в огород, к старому синему трактору и привязанной собаке. Увидев нас, лохматый Джет грозно
лаял. Хозяин потрепал пса за шею, объяснил, что мы – свои. Сводил нас Володя в гараж, заваленный запчастями. Он был известным жестянщиком и автослесарем в Оханске. Несмотря на то, что каждый
третий в городке – механик или строитель, жители обращались именно к дяде
Володе. Если не пахал Володя огороды и не слесарил в детском саду, то чинил
соседям двигатели и карбюраторы, производил мелкий ремонт, сваривал котлы,
складывал печи, строил дома. Он – Мастер, и величайшая для него радость – быть
нужным людям. Про таких, как мой дядя, в старину говорили: «Фока – на все руки
дока». Мой отец гордился братом. Дядя Володя растил четырёх сыновей. Самый старший – мастер по обработке древесины. Средний – только что
вернулся из армии, работал инспектором «Энергонадзора». Младшие по малолетству
не имели пока профессии – один играл в компьютер или бегал на улице с друзьями,
а второй колесил по оханским дорогам на старом мопеде «Карпаты». Вечером мы сходили на местное кладбище. Трепетно коснувшись памятника на могиле моего деда, отец прослезился. Некоторое время
молчал, задумчиво разглядывая портрет. Володя приобнял отца за плечо.
Возвращался отец усталый, но просветлённый, спокойный.Даже встретившись с братом после долгой разлуки,Володя не сидел без дела: чинил мотоцикл сына и говорил с нами.– Ловим рыбу на Каме, – начал он. В глазах вспыхнуло вдохновение, широкое, коричневое от загара лицо растянулось в улыбке, залилось
румянцем. – Смотрим: лось плывёт к берегу. Мы накинули ему на рога верёвку и за
ним идём. Старший приготовился словить животное. Но только лось дошёл до берега, как выпрыгнет –и мы полетели вместе с лодкой. Ни лося, ни лодки. Я, помнится, вывихнул плечо. – Кабаны переходили через дорогу… – за одной историей следовала другая. – Мой знакомый месяц лежал в больнице… Врезался в
самого здорового. Передок машины всмятку, а кабана и след простыл. А вот барсук
задрал двух кур, петуха и кролика – что-то из разряда фантастики Стругацких!
Дед с бабушкой забегают в сарай, глядь, а там не лиса, а седой жирный барсук.
Ведь никогда не забирается он в сараи, лесное животное. Видно, худо стало жить
не только людям! Дед его вилами отогнал, а тот визжит, как поросёнок, и хрючет…Дядя Володя походил на доброго лешего из оханских лесов. И речь его, и манеры были под стать сказочному персонажу: волосы на
голове торчали в разные стороны, быстро менялась мимика, голос весёлый и с
хрипотцой. …Меня заинтересовало странное растение с мясистым, как у сельдерея, стеблем метра в два
высотой. Листья его – большие, похожие на арбузные. Цвело оно в точности, как
укроп. Оказалось, что это злостный сорняк по имени Борщевик, привезённый в
Пермский край на силос одним из агрономов с Дальнего Востока. Он давно стал
грозой огородов, настоящим бедствием. Справиться с ним – трудно. Его сочные
стебли выделяют кислоту, которая при попадании на кожу оставляет серьёзные
ожоги. Коллективными усилиями и в специальной экипировке жители Оханска
поднялись на борьбу с ним. Отчаянной была схватка с дьявольским сорняком, но он
только больше разросся. Понятно, что лишь с помощью властей можно как-то
справиться с пришельцем.Привела меня в восторг баня дяди. Привыкшие к пеклу,родственники только рассмеялись над нашими с отцом стенаниями по поводу
обжигающего жара из огромного котла. Однако оздоравливающий эффект банной процедуры мы почувствовали сразу же. Фурункул, образовавшийся у меня на носу из-за тягот и лишений длительного пути, исчез на следующий день. А
больные суставы отца наутро после парилки с веником из вереса практически
перестали мучить его. Вот это да!Проведя время в кругу оханской родни, понял, что все здесь озабочены земными делами – борьбой с разросшимися сорняками, заготовкой
кормов для скота, дров для печи. Действительно, почему человека должны
интересовать подробности шоу-бизнеса, перипетии мирового футбола, городская
суета или результаты голосования, лидерство партий, наконец? В чём от всего
этого польза для жизни? Размеренная работа, крепкая семья, добрые, работящие и
здоровые дети, обеспеченная старость. Разве не в этом счастье? Так размышлял я,
сравнивая суматоху мегаполиса с жизнью в тихом Оханске. – В город-то не хочется? – как-то спросил Володю.– Нет, – покачал он головой.– Ты шо? – родня будто осудила меня. – Ни вспахат ьничего, ни посадить. Дед Лёня (отец Светланы) сказал, что ни при каких обстоятельствах не покинет свой райский холм в Казанке, не променяет хозяйство
и прогулку по лесу на шумную, суетливую жизнь в городе. Топить печь, ощущать её
славное тепло, колоть дрова, ухаживать за курами, выгонять нахальных лисиц да
барсуков, иногда приезжать в гости к дочери – вот истинные радости в жизни. Не
только дед не желал жить в городе, но и другие поддерживали его. Вырви их
отсюда, – одолеет тоска по земле. Как море притягивает настоящего моряка, так
их манит плодородная, влажная после дождя земля. Однако родня слушала моего
отца и меня с интересом. Хотя наши представления о жизни отличались, и порой
казалось, что многие темы лучше не затрагивать, я проникся глубоким уважением к
этим прекрасным людям – добрым, приветливым и открытым. Вероятно, то, как жили
и думали они, – было правильным и полезным для жизни. Узнав, что я – человек
творческий, они обрадовались. Но одновременно в их глазах засквозило и сочувствие:
творчеством не проживёшь в Оханске, только работящие руки могут способствовать тут
материальному благополучию. Я же человек не технического склада – предпочитаю
заниматься умственным трудом, что, как известно, оплачивается, не столь щедро, как рабочие профессии. Время нам оханская родня подарила чудесное. Рыбы мыс отцом наелись вдоволь. Искупаться в Каме не позволила погода, но могучая река
покорила нас: сравнивая её Иртышом, мы признали первенство Камы. А ещё больше
покорили люди, готовые принять тебя в свою семью, раскрыть душу. Спасибо,
Оханская сторона, за этих прекрасных людей!
Дежурный у вечного огня
Конец июля. Стояла сильная жара. Люди облепили фонтаны у Музыкального театра, на Тарской и на улице Гусарова. Пары постарше
приходили и мирно сидели на парапетах, время от времени кидая монетки, среди
ребят помладше нашлись смельчаки, которые искупались. Я бы тоже окунулся в
прохладную воду фонтана, лихо бы нырнул, словно амфибия. Но я выполнял важную
миссию – был свидетелем на свадьбе лучшего друга. Прожив год со своей пассией,
наконец-то тёзка решил жениться, а мой отец подрабатывал в качестве шафёра. По
сложившейся традиции молодожёны посещали значимые места нашего города – самим
посмотреть и себя показать. Последнее место, куда перед свадебным пиршеством
привёз нас отец – мемориал «Вечный огонь», памяти событий гражданской войны.
Свидетельница отлучилась за гвоздиками, а мы втроём пошли фотографироваться на
площадку. Изнывая от жары, жених выглядел замученным. Улыбался через силу и случайно
наступил на красивое пышное платье жены. – Витя, как слон?!Передав фотоаппарат отцу, я подошёл к вечному огню и засмотрелся на него. Кончик пламени ярко синел, бился, как живой. Вокруг
полыхавшего жерла алели цветы: букеты роз и гвоздик. Незаметно около меня
оказался человек на коляске. Ссутулившись, он будто не хотел, чтобы его видели.
– Не обращайте внимания, – грустно улыбнулся он,пальцами спустив тёмные очки на нос. Он посмотрел на меня внимательно, и
показалось, хотел что-то сказать. Лоснились тёмные седеющие волосы зачёсанные
назад. На загорелом широком лбу и на бритых щеках покоились волны морщин. Белый
платок выглядывал из кармана потёртого серого пиджака, на котором поблёскивали
металлические пуговицы. На них изображался “серп и молот”. У незнакомца не было
ног – брюки заворачивались под самый живот. Моё нутро заныло, я сочувственно посмотрел на беднягу. Промокнув пот на шее платком, он подмигнул:– Вечный огонь – полезная штука! Вы об этом не задумывались, но сейчас расскажу!..Вытащив пятьдесят рублей, я протянул ему. Глядя тона красавицу-жену, то на цветы, которые принесла свидетельница на постамент, он
лихо повернул коляску. На её спинке висела капроновая сумка. Оттуда выглядывали
два шампура.– Есть и сковородка, – добавил он. – Пожарить сосиски на огне – милое дело, прямо шашлык. Да, мы до сих пор не знакомы?
Василий Фёдоров.Он крепко пожал мою руку, и мельком посмотрев на неё, заключил:– Не любишь физически трудиться, Витёк.– Предпочитаю умственно… – ошарашено ответил я. – Умственно – тоже необходимо, – иронично ответил он. Василий привлёк внимание молодожёнов, мой отец слушал удивлённо, только свидетельница нахмурилась. – Вчера меня отсюда выгнали, – признался он, вскинув редкие дуги бровей. – Подходит нетрезвый молодой парень и говорит: – Катись по добру по здорову, мол, дед воевал, а я катаюсь… Я отвечаю: сейчас подсолю яичницу и покачусь… Эх, люди мои, – покачал
он головой, глядя на огонь отрешённо. – Суп варю на огоньке, жарю-парю!.. Он перехватил взгляд свидетельницы и печально проговорил:– Кладите дежурному Фёдорову цветы, кладите,барышня, – Василий проделал жест рукой. – Или можете мне отдать их сразу, ведь
они завянут и никому не помогут. Я их аккуратно возьму и продам, а вам пожелаю
здоровья. Чему вы удивляетесь, я потерял ноги, но обманывать людей не привык. – Держи, дружище, – новобрачный тоже подал инвалиду пятьдесят рублей. Он обрадовался, выпрямившись в коляске. Блеснули агатами его глаза. – Вы знаете, с кем говорите? – вдруг спросил он,гордо подняв подбородок.На миг мне показалось, что новый знакомый –совершенно здоровый человек. – С чемпионом параолимпийских игр, – ответилВасилий, стрельнув огненным взглядом в меня. – Давай наперегонки? Дам тебе
фору. Снимешь пиджак, ботинки. Босиком легче. – Извините, – тихо произнесла Олеся, жена друга. –Мы торопимся – гости ждут.– Человек этикета! – радостно продекламировал Василий, широко улыбнувшись. – Последний трюк позволите, прекрасная мадам? – Только последний, – согласилась она.Он вытащил длинный самодельный ремень из сумки и туго привязал себя к сиденью коляски. Раскачавшись, он встал на руки, поднял и
скрипучую коляску. Стоя вниз головой, он покраснел и с трудом спросил:– Слабо… повторить?Повернувшись несколько раз, не удержался.Завалившись на бок, выругался. – Что стоите, помогайте, родимые! – попросил он.Я оторопело переглянулся с отцом, муж с женой,свидетельница стояла в замешательстве. – Сам поднимусь, – лёжа на боку, отмахнулся он. –Пятьдесят рублей дайте.Мой отец сунул акробату купюру. Василий, кряхтя,рывком выровнял коляску. Попрощавшись,глядел нам вслед. Мы забрались в машину. Обратную дорогу молчали, каждый думал
о своём. Как причудлива жизнь? Историческая память сохранила прекрасное место в городе. Вечный огонь – напоминание о погибших в страшном
горниле братоубийственной гражданской войне. Иногда может казаться, что пора
забыть о событиях столетней давности? Кого согреет Вечный огонь? Но притягивает
он своим теплом и сегодня – в радости – как моих друзей, так и в горе –
помогает немощным и согреться и приготовить пищу. Огонь – великая стихия. Пусть
он горит долго–долго, для каждого со своим смыслом.Погулял я на свадьбе лучшего друга прекрасно. Пишу эти строки и вновь стало мне грустно, живо представил картину у Вечного огня.
Будь здоров, чемпион Василий!
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 22:05 | Сообщение # 4 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 2 Продолжение
Живой робот
Я торопился на улицу. Нахлобучив шапку, смотрел на друга Серёжку, который слыл копушей,
«неумехой» (не умел завязывать шнурки). Во дворе детсада – «мягкая зима», так
называла воспитательница Арина Павловна. Меня переполняют радостные чувства, а
Серёжка скривил губы, вот-вот заплачет.– Выходим на улицу! – объявила Арина Павловна. Её добрый и чуть с хрипотцой голос отдавался счастьем в моей груди. Я всегда выбегал скорее остальных и гордился этим.Прямо возле угла садика за металлической загородкой белела рыхлая куча снега. В
ней – уступами темнели грязные булыжники. Гигантский сугроб вырос выше большого
квадратного окна, манил тупой макушкой. Своей величиной, какой-то нетронутостью
и доступностью она вызывала восторг. Разбежавшись, я забрался по мокрому снегу
на вершину и возвышался там, в серых валенках, представляя, что я – сверхсильный
робот, который пробрался в стан врага. Наблюдал и наблюдал пристально,
козырьком приложив ладонь ко лбу, точно богатырь Илья Муромец. Ребята казались
отсюда маленькими, словно муравьи, и голоса их приглушались. Но чётко и
пронзительно донёсся окрик Арины Павловны:– Куда залез, а если упадёшь?Пришлось сползти – её голос действовал на меня магически.Во дворе мы носились, забегая на веранду, кидались снежками, визжали. Серёжке чудилось, что какой-то мощный организм превратил
землю в белую пыль, и теперь всегда будут кружить в небе снежинки, и можно
будет постоянно лепить снежки и снеговиков. Снег – послушный, липкий –
принимает разные формы, стоит лишь приложить силу. О намокших варежках не
думаешь, нет времени… Незаметно мы разделились на две команды. Серёжка был со
мной, он всегда переходил в команду, в которой находился я. Даже если я
перебегал из одной команды в другую, то он тоже не отставал. Взволновано его
лицо, он кривит губы, в глазах обида, но всё равно бежит за мной, и не страшен
ему вражеский обстрел снежками. В прошлый раз мы воевали за русских, добрых, а
Сашка и Артём – за немцев, злых. Теперь же мы были за воинов-людей, они – за
воинов-киборгов, роботов, которые напали на Землю и захотели её поработить.
Лепишь снежки быстро, только успеваешь кидать. Серёжка помогал лепить –
наделает кучу «бомбочек» и преданно ждёт, пока не воспользуешься ими. Обстрел
разгорелся нешуточный: одни стреляли из-за паровозика, вторые – из-за горки,
третьи – из-за веранды, но и те и другие перебегали из одной команды в другую.
Жутко весело. Внезапно мы остановились, увидев высокого человека в тёмной куртке. Он появился словно из ниоткуда,
наверное, прошёл сквозь забор или перепрыгнул теплотрассу. Шёл медленно и, как
робот, неестественно переставлял ноги и двигал руками. Причём каждое своё
движение он озвучивал.– Дшик-джи, дшик-джи, вшш… – он посмотрел на нас по-доброму, повернув голову так тяжело, как будто шарниры на шее не смазаны. Глаза
его горели – стоило увидеть их блеск, как сразу чувствовалось: этот человек
разделит любую твою радость, и разделит не только с тобой, но и с твоими
друзьями. Снежок попал в этого робота, разбившись с хрустом о его плечо, – Артём промахнулся, наметив атаку на врага. Робот моментально упал
на спину, на снег – так, словно его подстрелили из крупнокалиберного оружия,
иноземного и мощного.– Помогите, нужна перезагрузка! – попросил онголосом больным и чужим, как будто пропущенным через какой-то вакуум. – В
карманах, внутри!..Он посматривал на ребят, обступивших его, с какой-то сверкающей и вечной надеждой, глядел оживлённо и весело, точно вовсе не ранен.
И мне нравилось на него смотреть, на робота, живого и радостного.Неизвестная сила притянула нас к нему, заставила изучить содержимое карманов куртки. Артём и я нашли конфеты – маленькие ярко-оранжевые
леденцы в прозрачной обёртке.– И мне тоже! Кончается топливо! – попросил робот,подняв голову в тёмно-красной шапке с каким-то значком-птицей. Он открыл рот и
ждал загрузки.Зашелестели фантики. Так здорово было чувствовать языком, катать во рту оранжевый маленький леденец апельсинового вкуса. У Серёги
даже слюни полились, когда он заговорил, улыбаясь. Загрузившись конфетой, робот
медленно поднялся. Ох, и высокий, большой он был, и радостный, как мы! Находиться
рядом с ним было здорово. – Где руки? – вдруг спросил он уже обычным голосом.– Роботы должны строить крепость щупальцами! – он показал свои длинные
руки-щупальца, покрутив ими, как мельницей.Мы потянули к нему свои, и каждому он пожал, оглядев варежки. Затем заключил: – Работать можно.– Ты кто? – спросил Артём.– Я-я? – неожиданно тихо и немного обидчиво протянул он. Вскинув густые брови, произнёс: – Навашей планете меня называют «Женя», а на моей… это не выговорить обычным
языком!Широко расставляя ноги, он пошёл к сугробу возле кустарников за верандой. С криками и возгласами мы ринулись за ним. И вот – мы строили
крепость, а «Женя» нагребал столько снега своими длинными щупальцами, что мне
казалось, будто он живой экскаватор. Крепость росла на глазах. – С кем воюем? – спросил Артём с важностью генерала.– Ни с кем, – резко ответил «Женя», нахмурившись. –Война – дело страшное! – он выдохнул белую струю пара изо рта – мне показалось,
что сейчас выдохнет огонь, как дракон. – Роботы с другой галактики – не опасны,
они – мои друзья, как-нибудь познакомлю с ними. Через много-много световых лет
мы придём к вам вместе!– Познакомишь меня!– И меня тоже! – заголосили мы, запрыгав.За нами умилённо наблюдала Арина Павловна. Она стояла среди девочек, катающихся с горки. Посматривала на своё запястье, на
часы. На виду у любимой воспитательницы было ещё лучше играть с «Женей».Время с инопланетным живым роботом текло быстро. Я ине заметил, как оказался в садике без «Жени». А Серёга, и Артём вдруг забыли
про него, как только сняли куртки.Дома я рассказывал про живого робота маме и папе.Они верили мне, расспрашивая, откуда он. «Женя» всегда появлялся незаметно, проходя насквозь ограждение детского сада. И вот он уже играл с нами, кружил нас, показывал
приборы, которые приносил из дома. «Телескоп», «бинокль», «подзорную трубу»,
маленькие магниты, каждый раз собирающиеся в новые фигуры, стоило их только
разъединить.– Это части от лазерного оружия, с моего корабля… –предупредил «Женя». – Осторожней с ними.Робот «Женя» лепил снеговиков. Его руки поднимали большущие куски снега. Раз-два-три – стоит снеговик, не хватало лишь
носа-морковки. Но однажды «Женя» пришёл и с морковками. Тогда у снеговика,
кроме носа, появились ещё и специальные рожки-антенны, с помощью которых он
обменивался сигналами с родной планетой «Жени». – Возвращаемся! Когда воспитательница звала в садик, время словноменялось. Её голос действовал и на то измерение, где события развивались точно
по плану. Исчезал «Женя», и ребята не вспоминали о нём. Я подходил к окну и
смотрел на пустой двор возле тёмно-зелёной веранды. Почему-то становилось
грустно, хотелось играть одному. С «Женей», весёлым роботом, телепортировавшимся во двор садика, мы летали на снежном корабле, были выше неба, строили крепости,
лепили снеговиков, которые оживали ночью и отправлялись путешествовать далеко,
раз на следующий день от них оставалась кучка рыхлого пёстрого снега. Они
улетали вместе с «Женькой» на его планету, бродили по её удивительной
поверхности и знали, и гордились, что слепили их именно мы. Этого я почему-то не забывал.– Ты тоже будешь воспитателем, как Галина Викторовна, но в школе!.. – однажды, когда мы снова увидели его во дворе, сказал
мне Женя. – А ты, – повернулся он к Серёге, – будешь большим и уверенным в
себе! Вот увидишь, только помни это.Неясные слова точно впаяли в моё сознание. Женятогда словно запрограммировал меня и Серёгу. Садик – время короткое, жаль, что нельзя возвращать его снова и снова, жаль, что нельзя менять измерение… И вот я и Серёга уже
ходим в школу, по-прежнему мечтая летать на космическом корабле и воевать в
крепости. Сейчас, находясь на работе или дома, если вижу маленькие оранжевые леденцы, то вспоминаю Женю и яркое время, когда беззаботно
бегал во дворе садика. А Женя ведь и вправду был роботом, к тому же умеющим
предсказывать будущее… Он был современным «Электроником», как его прозвали его
одноклассники. Об этом прозвище почти перед самым уходом из жизни мне
рассказала воспитательница. Я увидел её на «оптовке». Она, конечно, не узнала
меня через много лет. Тёмным было её осунувшиеся лицо. Воспитательница теперь
казалась маленькой бабушкой, худенькой и словно потерянной в мире больших людей
и гигантских строений. Неловко сидела на ней тёмно-коричневая дублёнка,
прикрывала брови серая меховая шапка, но, как и много лет назад, выбивались
из-под шапки кудри, ныне серебристо-седые. Глаза усталой старой женщины не горели,
как раньше, потускнели лучики разбегающихся морщин. Она смотрела недоверчиво и
удивлённо, как смотрят на человека, который хотя бы раз, но крепко и больно
обманул. Я слышал от знакомых, что она потеряла и дочь, и сына, поэтому боялся
спугнуть, нарушить какую-то связующую нас единственную нить. Узнав, скорее поверив, что я – тот самый непослушный мальчишка, Арина Павловна слегка оживилась, промелькнуло на
морщинистом смуглом лице какое-то едва уловимое сияние. – И правда – глаза те же… – произнесла она,всмотревшись. Мне стало грустно, что не было в её словах прежнего задора, того,
что я слышал в детстве, того, что будило во мне страсть к достижениям, желание промчаться от обшарпанных синих дверей садика до двора с верандой. В садике она работала теперь лишь несколько часов.Возраст давал о себе знать. Она была женщиной стойкой: даже не сказала, что
оставалось ей жить буквально несколько месяцев.– Женька Стрельцов – необыкновенный человек, –проговорила она, чуть улыбаясь, чуть обнажая мелкие зубы. – Легко умножает
трёхзначные числа, прямо робот какой-то! Он прибегает к детям, играет с ними до
сих пор! И только зимой. Добрый парнишка. Поэтому я всегда пускаю его, и другие
воспитатели тоже. Она никуда не торопилась. Тем более увидела того самого мальчишку, который разбил зеркало игрушкой и порой дрался не на жизнь.
Увидела меня. Но я не мог с ней говорить – знает ли кто, как ощущаешь себя рядом
с человеком, которому почти ничего не осталось в жизни, кроме воспоминаний и
ожидания? Потом я укорял себя за то, что держался обыкновенно, как ни в чём не
бывало.– А ты заходи в гости, чай у меня хороший – зелёный.Я здесь часто крекер беру! – призналась она. – Я живу возле садика, знаешь,
где… Я слушал родную воспитательницу, внимательно глядя в её быстро мигающие глаза, и кивал. Обещал непременно забежать в гости. И не
зашёл. Не смог. Серёге уже были неинтересны ни история живого робота Женьки, ни судьба воспитательницы. Уехав в Санкт-Петербург, он стал другим
человеком.А Женю я встретил случайно, по дороге в школу, где когда-то учился сам, а теперь работал учителем английского языка. Удивительные были у
него глаза, серо-зелёные, и смотрел он так же радостно и пристально, как тогда
в садике.– Почему не звонишь? – вдруг спросил он суровым назидательным тоном, будто был моим старшим братом или воспитателем. Он спросил
так просто, точно мы друзья «не разлей вода» и виделись каждый день.Я промолчал, он улыбнулся и достал сотовый телефон.Живой робот Женя, как и прежде, показался мне высоким и не от мира сего.
По-детски наивно со строгим и смешным умилением он взирал на меня сверху вниз.
Да, тот робот из детства и этот – из настоящего – казались одним целым. Женя выглядел
так необыкновенно светло, словно был готов и сейчас строить снежную крепость и
мчаться наперегонки куда угодно. – Я тороплюсь! – только и ответил я. Сердце моё забилось – кого я обманывал? Да пусть опоздаю, но побуду ещё немного с героем
моего детства. С живым роботом – Женей. – Позвоню, – отмахнулся я, скрыв бурю нахлынувших чувств. И пошёл – проворно задвигались мои ноги. – Стой! – крикнул он. Моё сердце забилось сильней, я остановился в напряжённом ожидании. – Капюшон поправь, задрался! – он подбежал ко мне и заботливо поправил капюшон.– Спасибо, – кивнул я, улыбнувшись вымученно. И отвернулся.Я стремительно уходил, а в голове роились мысли.Оглянуться! Нет, нельзя: я ведь сильный, и вспоминать прошлое не для меня. Жить
прошлым – всё равно что есть чёрствый хлеб, пренебрегая белым и свежим. Но Женя
стоял перед глазами ярким символом всего светлого, живого, беззаботного. Почему
я не поговорил дольше с этим удивительным человеком? С «роботом», которого
помнил всё это время и который помнил меня. В школе, на перемене, ученица третьего класса, не самая прилежная, Настя, вложила в мою руку конфету. Я торопился сдать срочный
отчёт завучу и ничего не видел, кроме длинного коридора до её просторного кабинета.
Не разглядывая, сунул подарок в карман. Достал его уже на обеде, в столовой.
Сквозь прозрачную обёртку леденец радовал взгляд своим мягким оранжевым цветом.
После шести уроков на смене обычно устаёшь, и хочется посидеть в тишине, но тут
меня словно обновили. Ни усталости, ни даже лёгкого раздражения. Маленький оранжевый
леденец; толком не насладишься, но сколько силы и уверенности он придавал,
сколько потрясающих образов, сколько ассоциаций мелькало перед глазами. Он
лежал на моей широкой ладони, поперёк длинной линии жизни, и хвостиком
прикрывал мозоль под безымянным пальцем. Уроки во второй смене вести тяжелей, но теперь они пролетели так, что их и не заметил, радостный возвращался домой. Во мне бушевали противоречивые чувства. Я должен был позвонить Женьке, признаться, что он мне помог, что он – мой счастливый образ.
Но как сказать об этом? Как объяснить? Наверняка выйдет глупо и смешно. Да и
зачем, он ведь не здоровый человек, а инвалид, и, наверное, отправился с мамой
за пенсией. Я держал сотовый телефон и не решался набрать номер. И вот я
вздрогнул, увидев засветившийся экран и какой-то незнакомый номер. Я знал: это Женя.– Почему не звонишь? За столько лет не найдёшь что сказать? – послышался его увещевающий голос. – Я знаю хорошее место, где ты не
забудешь, кто ты есть. Ты ведь учитель, как я и говорил!..У меня не было слов, я молчал, волновался. Но это было хорошее волнение, одухотворяющее. Он говорил и говорил, тихо и плавно.
Рассказывал про детей и про мой садик, про учителей и воспитателей, которым
сейчас нелегко.– Идёшь со мной?– Иду, конечно, – громко бросил я в трубку.– Только не опаздывай и не бойся! – последние слова прозвучали как замечание, но было приятно их услышать, столько крылось в них
братской любви. И я почувствовал себя ребёнком, который буквально заразился
страстью к общению со взрослыми. Да, я действительно забыл, что когда-то во мне
просился наружу мощный и всемогущий робот, и в поисках выхода я был готов едва
ли не оказаться на другой планете… Мы встретились. Я и Женя. Возле нашего любимого садика, за красными кирпичными домами. Он улыбался так же широко и радостно,
как лет двадцать назад. Был в чёрной куртке и тонкой шерстяной шапке, тоже
тёмной. Шёл, широко расставляя ноги и покачивая руками. Была поздняя зима. Да,
та самая – «мягкая». – А ведь это «мягкая зима»! – вдруг произнёс он,шмыгнув носом. Его голос дрогнул. Женя посмотрел на меня, слегка прищурившись,
глаза его блестели от слёз. – Ты же её любил, как маму? – Да, – ответил я, закивав. И мне захотелось прослезиться, испытав это чистое и прекрасное чувство времени, потерянного
безвозвратно.Охранник пропустил нас, он знал Женю. Мы пришли водвор садика и остались возле веранды, зелёной, густо покрашенной, с узорами
цветов и фигурами животных. И вот худенькая невысокая и молодая воспитательница
привела ребятню на прогулку. Я произнёс это слово – «мягкая зима» – и тихо смотрел на детей, носящихся друг за другом, кидающихся снежками, скатывающихся
с горки, весело кричащих, слёзы наворачивались на глаза. Я наблюдал и наблюдал,
замерев. Женя стоял возле меня, не говорил ни слова, а снежинки медленно ниспадали
с бледно-голубой высоты, оседая на шапках и куртках детей. Они резвились,
разбившись на две воинствующие команды. Кто готовился укрываться за
паровозиком, кто – пробежать за веранду и вести обстрел оттуда. Но увидев нас,
двух взрослых, казалось бы, огромных дядек, они подошли. Женю-то знали, а меня
нет. И когда он объявил о том, что прилетел новый робот с его планеты, то они
ликовали, прыгая вокруг нас, не зная, как выразить радость. Тянули руки в
пёстрых варежках к Женьке и ко мне. Садик без Арины Павловны почти не
изменился. За детьми смотрела смуглая воспитательница, на мгновение мне
показалось, что она дочь Арины Павловны – так зорко и приятно она взглянула
тёмно-карими глазами на меня. – Скажи, что ты робот, и они будут играть с тобой, –попросил Женя, улыбнувшись. И передал мне полиэтиленовый мешочек с оранжевыми
леденцами.Дрогнуло у меня в груди, холодок побежал по коже. Нуи ну, я вот-вот расплачусь. Угощая детей конфетами, я пристально наблюдал, с
каким предвкушением и удовольствием они запихивали их за щёки. – Это снеговик – «Витя»! – объявил Женя громко и весело. – Сегодня он улетает на нашу планету и не вернётся.– Да, сегодня? – кто-то даже всхлипнул.Я пошёл, как робот, медленно и неловко, озвучивая движения. Дети окружили меня, я был готов поспорить, что увидел и себя, и
Серёгу, таких разных, но обнадёженных, сияющих.– Снеговик… снеговик «Витя»!– А ты правда больше не вернёшься?– Планета далеко?– Возьмёшь меня? Только… я у мамы спрошу!Сыпались снежинки детских вопросов, а я отвечал невпопад и загребал снег своими большими щупальцами, проворно лепил.Через время мы остались одни: я и Женя. Стоило воспитательнице объявить о возвращении, как дети тут же забыли о нас. Может, и
здорово, что в их маленьких сердцах не оставалось печали. Может, и здорово, что
они жили мгновением и забывали о грустном. – Как узнал, что я стану учителем? – спросил я.Мы шли, не торопясь, Женя глядел перед собой. Мне показалось, что он и не слышал меня, находясь в каком-то удивительном мире. «А мы ведь пришли вместе «через много-много световых лет»…» – думал я, глядя на Женю.– Увидел!.. – ответил он, пожав плечами. – А Серёжка, наверное, уехал?!Я закивал молча. – Женя… – спросил я, подумав. – Арина Павловна…– Не говори об этом! – вдруг оборвал он, скривив губы. – Молчи! – он сморщился, как чернослив.Я не смотрел на него – тоскливо щемило в груди.Тогда мы увиделись последний раз. Когда я позвонил снова через несколько месяцев, телефон у него был отключён. Больше я не звонил,
удалив его номер их списка контактов.
БОМБОУБЕЖИЩЕ
Андрюхе была уважуха от пацанов, потому что именно он находил для игры места жуткие, но
интересные, в которых мы чувствовали себя отважными героями, совсем не детьми.
Через узкий лаз между железными гаражами и дыру в бетонном заборе он провёл нас
зимой на территорию железнодорожного предприятия, на котором трудился когда-то
целый посёлок. Уже в те времена депо разваливалось под натиском экономических
перемен, но здания и сооружения пока оставались целыми. Заброшенная территория находилась недалеко от дома, и там мы были предоставлены сами себе.
Главной достопримечательностью этого места для нас, ребятишек, оказалась
огромная земляная гора: с неё можно было кататься хоть целый день – никто не
гнал нас прочь, никто под ногами не мешался. Мы соревновались в способах
скатывания с горы. Кто на санках, кто на пластмассовой ледянке, картонке – на
чём придётся. Съезжать на лыжах мы боялись, страх перед падением с большой
высоты останавливал даже самого смелого – Витяна. Рядом находилась небольшая
свалка металлолома. Мы нашли в ней широкий гладкий металлический лист и общими
усилиями втаскивали его на вершину горы, а затем, воображая себя гонщиками
«Формулы – 1», грохоча, съезжали вниз к подножию. Это незабываемое ощущение –
несёшься вниз, снег летит в глаза, а ты кричишь от восторга и страха! Территория предприятия около горы казалась намвоенным полигоном. Она действительно была совсем как испытательное поле – такие
мы видели в американских фильмах. Там и тут стояли горизонтально вкопанные
плиты, где-то рядом шумели проходящие мимо станции железнодорожные составы.
Некоторые плиты торчали из земли криво и привлекали нас железными крючками: по
ним можно забираться наверх как скалолаз. Словом, футуристическая такая
обстановка, совсем непохожая на привычный двор рядом с домом, и поэтому мы легко
представляли себя исследователями будущего, которые применяли тут свои
безграничные возможности. Однажды,как всегда, весело толкаясь, мы катались с горы. Мой друг Сергей знал правило –
ни в коем случае не скатываться с её противоположной стороны – там под снегом
был «трамплин», какая-то отвесная стенка. Но разве настоящий герой отступит?
Несмотря на наши предостережения, он развернул санки и, оттолкнувшись ногами от
земли, покатился вниз. Перемахнув обрыв, Серёга пролетел метра полтора по
воздуху, а когда приземлился, санки треснули. Первыми к нему подбежали я и
Андрей. «Герой» сидел, не двигаясь, его крик будто превратился в жвачку –
тянулся медленно:–Б-о-л-ь-н-о! А-а-а-а-а!Мы,конечно, подхватили его на руки и, забрав сломанные санки, быстро потащили
пострадавшего домой. Все понимали, его мама, мягко говоря, очень огорчится, и
наверняка «унасраненый» долго не выйдет на улицу. Серёжка – мой и Андрея лучший
друг, без него мы обычно не ходили гулять. К тому же сам герой-авантюрист не
желал долго сидеть дома – он обнадеживающе закивал, когда Андрюха, просветлев в
лице, придумал, что соврать тёте Любе, объясняя случившееся. Мы с Витяном идею
одобрили. Отец Сергея немедленно повёз сына в больницу, где сказали, что
мальчик сильно ушибся, что чудо спасло его от травмы позвоночника. Позже Серый
с гордостью расскажет нам, как доктор советовал беречь «рессоры», иначе сложно
стать настоящим «роботом». Стать роботами, а не просто людьми будущего – идея нам понравилась. После всемирной
катастрофы, которая сделает нас свободными от сложных и обременительных
условностей цивилизации, человеком долго не протянешь, вот роботом – самое то.
Только у настоящих роботов должно быть убежище – мастерская, а где её найти?
Поиски приключений продолжались, тем более что страсть к катанию с горы после
Серёжкиного падения прошла, да и приближалась весна – всё кругом таяло, и снега
на нашей горе оставалось мало. Тогда,зимою, гора не раскрыла перед нами своих секретов. Именно под опасным скатом, в
оправе из мороженой земли со льдом, чёрным пятном вытаяла огромная железная
дверь, на которой висел красно-рыжий замок. Теперь среди друзей в почёте ходил
я – идея проникнуть внутрь пришла именно мне. Найдя лом, коллективными усилиями
мы свернули замок и вошли в тёмный коридор подземелья. Что мы увидели при
слабом огоньке горящей спички? Растрескавшийся бетонный пол, узкий коридор…
Дальше путь перегородила толстая дверь с металлической ручкой в форме руля
автомобиля. Поддалась она тяжело. Мы чувствовали себя первооткрывателями другой планеты. Внутри оказалась гигантская тёмная комната, разделённая на секции. На самом верху
виднелись вентиляторы. Поискали выключатель, нашли. Электричество осветило
мусор, мешки с окаменевшим незнакомым содержимым, разбросанный кирпич.
Помещение для «мастерской роботов» отлично подходило! Прибравшись, вычистив
пол, мы присели в рядок и начали строить планы. Чуть позже я не выдержал и
рассказал об открытии маме. Она поняла, и объяснила, что мы добрались до
заброшенного бомбоубежища. На каждом предприятии такие убежища обязательно
строились, потому что в шестидесятые годы очень высоко в небе над Советским
Союзом свободно летали американские самолёты, и в любую минуту могли сбросить
на наши города атомную бомбу. Теперь нам представлялось, что когда случится
Ядерная война, то останемся в живых одни лишь мы.–Девчонок пригласим, – предложил Андрей.–Ну их, с ними неинтересно, – отмахнулся Сергей. – Будут плакать постоянно, как
моя младшая сестра. Мы приносили в бункер еду, разводили около двери костёр, делились сокровенным,
радостно ощущая прелесть жизни, исполнившейся мечты обладать тем, что было
только у нас. Ржавый кузов от «Жигулей» превратился в машину времени, которая
перемещала нашу компанию в разные эпохи…Как-то раз перед входом в бомбоубежище нас встретил рабочий и пригрозил, что вызовет
милицию, если ещё раз увидит рядом с объектом. Расстроившись, мы поплелись во
двор, уныло глядя себе под ноги. Сознание беспомощности перед этим высоким
человеком в серо-коричневой одежде приносило горечь и разочарование. Серёжка
надул губы, хмурился, превратив брови в сморщенные галочки, он хотел скорее
уйти домой. Витян и Андрюха задумчиво рассматривали встречавшиеся на дороге
камни, молчали. Я тянулся за ними и, оглядываясь на узкий проход между
гаражами, в который мы обычно бежали, чтобы скорей увидеть гору, тоскливо
вздыхал и хотел к маме, пожаловаться… «Ядерная война» больше нас не вдохновляет, нам хватает неприятностей и в «мирных
буднях». Теперь у каждого своё «бомбоубежище» – своя жизнь, а детство прошло, и
мы с улыбкой вспоминаем те счастливые годы…
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 22:14 | Сообщение # 5 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 3
Казань-Москва-Крутушка. Посёлок, типа городского
рассказы
Термоядерный пупок
Наша хрущевка напоминалапульмановский вагон, примыкающий к вагону-ресторану. Удобств – минимум, зато по
всей квартире – запах борща, свиной поджарки и винно-водочного перегара. Не
говоря уже о том, что малогабаритная «двушка» служила, по сути, проходным
двором для разных неприятных и очень неприятных личностей. Впрочем, управдом –
толстый немолодой человек в непременном атрибуте управдома того времени –
соломенной шляпе с узкими полями, светлом пиджаке, ядовито-желтом галстуке с
огурцами, сандалиях и портфелем подмышкой, так и называл нашу обитель –
квартира вагонного типа. Прямо с подъездной лестницы попадаешь в зал. Коридора,
как такового, не было. Туалетные запахи, проникающие в комнату из совмещенного
с ванной сортира отсекала хлипкая дверь. А вот кухня – никак не была
заизолирована. Поэтому – и ассоциации с вагоном-рестораном. Спали мы с братом
на раскладном диване в углу зала. В спаленке ютились мать с отцом. Отец подолгу
засиживался «на кухне», курил папиросы «Беломорканал» одну за другой, шлёпал по
полу задниками тапочек в туалет; пил боржоми или водку, в зависимости от даты в
календаре; тихо, прерывисто вздыхал «йох-хо-хо-х…» и почёсывал лобок, запустив
руку через резинку чёрных сатиновых, до колен трусов. Праздник у него случался,
когда приближался день аванса или получки. Нервная эйфория от
предчувствия недоброго передавалась всей семье, примерно за два дня до события.
Отец, вдруг, становился ласковым по отношению к своей супруге. Мама называла
это «заигрыванием». Подмигивания и пощипывания со стороны отца неизменно
провоцировали её на фразу: «Что?! Деньги есть – Илья Егорыч; денег нет –
паршива сволочь?!». На что отец, как правило, не обижался. «Смотри у
меня!» - грозила она указательным пальцем, перепачканным чернилами. Чтобы
как-то прокормить и приодеть двух пацанов, ей приходилось выклянчивать у
директрисы 1,5 а то и две ставки, подрабатывать в продлёнке, подменять подругу
в библиотеке. Тетради она забирала на проверку домой. Обучалось у неё 42
человека. Служила она учителем начальных классов. Школа являлась
экспериментальной площадкой московского профессора Занкова Леонида
Владимировича, здравствующего и ныне. Учитывая интенсивность всеобуча в то
время и элитность школы ( с «английским уклоном»), а так же отсутствие
каких-либо серьёзных технических и оргсредств, нетрудно представить то
количество тетрадей, которые мама ежедневно волокла домой. Кабинетом для неё
служила та же кухня, когда отец отрубался, или забывался во сне на венском
стуле в позе кучера перед телевизором «Темп-1», демонстрирующим настроечную
таблицу. Мама была уроженкой Пензы, но, после того, как деда забрали на
войну – семью вскоре эвакуировали в Мурманск. Там же все родственники и
остались. Отец, после демобилизации из Северной Группы Войск, в 1960 году
изъявил желание податься в Казань, где давно обосновалась вся его родня. Помню
встречу на вокзале. Бабуля – мать отца, - сухая старушенция, вся в
чёрном, вместо приветствия, прямо на перроне, вдруг завопила: «Чай, уж, кого ты
в дом то везёшь?! Пигалицу несчастную!». Я, почему-то, бабу Таню невзлюбил
сразу. Она была староверкой. Крестилась двумя скрюченными пальцами, прятала от
нас за печку иконы и библию (некоторое время, пока отцу не выделили квартиру,
мы жили у неё в бараке за занавеской в комнате четыре на четыре). Татьяна
Федотьевна называла сваху «щепотинницей». Значение этого слова тогда для меня
было абсолютно непонятным и оскорбительным. Сваха – бабушка из Мурманска,
напротив, была розовощёкой, белолицей и улыбчивой. Всегда надевала длинные
платья светлых тонов, повязывала на голову платочек, подтыкая концы ближе к
затылку, отчего напоминала доярку, и крестилась – как учили её предки – тремя
пальцами. Летом она приезжала к нам купаться в Волге и собирать лекарственные
травы. Баба Дуня доходчиво объяснила мне, почему креститься надо именно так.
«Бог – триедин: Отец, Сын, и Святой Дух…». Это вызывало у меня неудержимый
приступ смеха. Любимой поговоркой моей мамы, когда с утра я наотрез
отказывался есть манную кашу, была: «Ты, что – святым духом сыт?!». Я
никак не мог понять, как можно съесть святого духа…Не поняв причину моего
веселья, бабушка тоже смеялась, и мы, счастливые, бежали добывать лекарственные
травы. Присев на корточки над кустиком купены, бабуля, перебирала листочки, и,
наподобие детской считалочки шептала: «…Пена, Лупена, Белила, Румяна…»,
отсортировывала нужные растения, выкапывала коренья причудливой формы, называя
их "соломоновой печатью"... Между прочим – никогда не
ошибалась, в зависимости от предназначения заготавливаемого сырья. Людей и
животных она лечила заговорами совершенно бесплатно; знала наизусть почти всю
библию и псалтирь, хотя вовсе не умела ни писать, ни читать. В ней была
какая-то веками передаваемая и наследуемая народная мудрость. Ну, например –
откуда она в 1966 году знала, что лет через 20-30 на престол взойдет
«Мишка-меченый, сподручник сил тёмных..» (???). Это сейчас мы кое-что знаем о
масонской ложе и Комитете-300…Впрочем, тогда баба Дуня ни нас с братом, тем
более, – ни дочь с мужем - читать «Отче наш» не просила. Только один раз, когда
я заболел тяжёлой ангиной и слёг с температурой 42,5 градуса. Отец, после
многозначительного: «м-м-м…да…уж!»- ретировался на балкон смолить папиросу. Он
был парторгом кафедры Университета; мама – передовой советской учительницей.
Бабушка «подавила мне жабу», поплевала на темечко, напоила горьким отваром, и
на утро я бодро пошагал в школу. Кстати, иконы Евдокия Фёдоровна не
прятала, наоборот - заботливо устроила их на старой машине «Зингер»,
притулившейся в углу, возле изголовья нашего с братом дивана. На шитьё у мамы времени
уже не хватало. С приездом тёщи – отец оживлялся, брал себя в руки, переставал
«охать»; выглядел опрятным, всегда гладко выбритым и приносил в дом
воблу. Наш ответ на привезённый из Мурманска палтус холодного копчения.
…Стоял знойный июль 1966 года. Тополи, вдоль автострады под нашими окнами
не спасали от шума и пыли. Строили «Оргсинтез», укрупняли вертолётный завод.
Трасса служила круглосуточной артерией, по которой текли реки стройматериалов,
гружёных в трехосные ЗИСы. Эффект вагона-квартиры усиливали паровозные гудки
(железнодорожная ветка пролегала в 300-х метрах от дома), стук колес по рельсам
и хлопанье деревянных дверей первых трамваев, мерное покачивание люстры
под потолком. После генеральной уборки в доме, уже через два часа -
балкон, подоконник и стекла квартиры покрывались толстенным слоем серой пыли,
перемешанной с тополиным пухом. Терапевт Лившиц, проживавший этажом ниже,
признал у мамы предрасположенность к астме ( «это у вас, голубушка – от
тетрадок!..»), поэтому, как только удалось развязаться со школьным лагерем, всё
семейство решило двинуться на дачу, ближе к Волге. Старший брат – Саня обещал
доставить меня на следующий день; его, дескать, обязали закончить оформление
«Красного Уголка» в школе. Сане посчастливилось получить параллельное
образование в художественной школе. Мне предназначалась роль подмастерья.
Поразмыслив, что без присмотра моего брата-авантюриста всё равно оставлять
нельзя, мама согласилась, ибо считала меня человеком «надёжным и серьезным».
При этом, аккуратно завернув в носовой платочек один рубль, и, заколов
его булавкой изнутри нагрудного кармашка моей рубашки, назидательно произнесла
мантру: «Вова! Я на тебя надеюсь!». Настроение было слегка испорчено, я то
- точно знал, что никакого красного уголка не существует, и что я нужен
для отмазки. Сане позарез надо было разобрать объектив отцовского ФЭД-2, чтобы
достать оттуда линзу для поджигании на солнце «дымовушки» из старых
целлулоидных плёнок, плотно скрученных на спичку, и обмотанных фольгой из-под
шоколадки «Алёнушка», которой нас угостила баба Дуня. Далее планы были такими:
изготовить из огромного куска обоев оригами-бомбу, чтобы она вмещала
непременно, не менее 5 литров воды, и запустить её с балкона четвёртого этажа
нашей квартиры. Затем: сходить «за линию», чтобы набрать полные запазухи
калиброванных голышей для рогатки; пострелять по голубям в парке, вечером -
врубить на полную катушку папашкину «Балтику» с 12-метровым коротковолновым
диапазоном, найти «Голос Америки» и оттянуться, прикончив запас мамулиного
алычёвого компота, под Элвиса Пресли. Если повезёт – послушать отрывки из
«Архипелага Гулаг» Солженицына. Хотя – там мало что понятно, но наших жалко.
Экспортный вариант приёмника Рижского завода ВЭФ отец притащил с собой из
Мурманска. На 12-метровом диапазоне КГБ почти не «глушило» трансляцию. Ночью мы
намеревались посидеть в беседке детского садика, и послушать Ильгиза Хамитова,
виртуоза-гитариста – самоучку, и Джимми Хендрикса в его, Ильгизара,
исполнении. В планы не входило только – попасть в детскую
комнату милиции, что в подвале соседнего дома. Тогда – всё, труба. И рогатку
конфискуют, и маме в школу сообщат. До речного вокзала добираться часа два.
Второй рейс в 9-20 утра. Если всё пойдёт, как задумано – можно успеть. К
слову сказать, всё пошло довольно гладко, почти по намеченному сценарию.
Водяная бомба удалась нам на славу! Брательник, почему-то, решил назвать её
«термоядерный пупок». Ну, пупок, так пупок. Я не сопротивлялся. Вместо
намеченных конструкцией 5 литров, нам удалось влить в неё две трёхлитровые
банки . Аккуратно, будто всамделешнюю, мы вдвоём доставили её на балкон, и, на
счёт «три», раскачав, запустили вниз. Термоядерный пупок угодил точно в
голову…управдому, который в это время, сидя на раскладном стульчике, мирно
обсасывал солёный плавник от воблы, и попивал «Жигулёвское». Дело в том,
что на первом этаже нашей хрущевки - функционировал единственный на три
квартала довольно солидный магазин-гастроном, с нежным названием -
«Голубка». К приезду Никиты Сергеевича Хрущёва, три года назад, на торец
нашего дома прилепили абрис огромного фанерного монстра-голубя с пальмовой
веточкой в клюве. Дом стоял аккурат вдоль улицы, по пути следования
правительственного кортежа. Никита Сергеевич лично возжелал пощупать лопасти
собиравшегося тогда на вертолётном заводе МИ-4. Вспомнив о Джоне Кеннеди,
решили заделать все чердачные слуховые окна на торцах домов толстой фанерой.
Раскрашенные зверушки – выглядели более симпатичными. Так нам досталась
голубка. Беда в том, что приезжавшая на приёмку «объектов» горкомовская
комиссия, с расстояния примерно в 200 метров от дома, единогласно отметила, что
пальмовая ветвь в клюве голубки очень сильно смахивает на червя. А так-так
Никита Сергеевич - большой знаток животноводства и сельского хозяйства, и
точно знает, что голуби червей не едят, - червяка решено было спилить. Силуэт,
между тем, настолько добротно присверлили к кирпичному фронтону, что отдирать
было бессмысленно. Изнутри, забитое слуховое окно – всего метр на метр.
Вышки – дефицит. Как быть? Этот цирк наблюдал весь наш двор. Стояла глубокая
осень. Два полупьяных слесаря ЖЭКа, закрепившись страховочными поясами и
верёвками, барахтались на скользком клюве. Это напоминало картинку, будто
червяк ожил. Птицу подпилили, но голубка стала похожей на орла. Говорят, что
Хрущёв обратил внимание на торец магазина и спросил: «У вас что, всё ещё
грузины народ кормят?». На что, не растерявшийся первый секретарь обкома
партии, парировал: «Никак нет, Никита Сергеевич, - директор магазина – армянин.
Вот и коньяк Вам просил передать… лично в руки…».
В двух шагах от входа в магазин летом разбивали пивной павильончик: раскладные
брезентовые стульчики, простенькие столы под зонтиками-грибками, обтянутые
матрацной весёленькой тканью. Жёлтые, голубые, зелёные и оранжевые полосочки.
Красотища!..
Бомба, однако, будто сама выбрала витиеватую траекторию. Видимо, с центром
тяжести, при сборке, братец что-то напутал. Проделав в воздухе кульбит
спущенного воздушного шарика, её угораздило под углом в 70 градусов точнёхонько
упасть на лысину Сергея Кузьмича. Шляпу управдом приспособил на коленях,
подложив вовнутрь газетку, для складирования рыбьих останков. Звук от
приземления, успевшего подмокнуть в полёте термоядерного пупка, напоминал
кошмар, как если бы в бреющем полёте из самолёта на асфальт скинули
бумажный мешок с макаронами. Или, скажем, лягушку-голиафа надули бы через
задний проход соломинкой, и столкнули вниз с небоскрёба. Паники не случилось,
но было большое недоумение. Выдержка у обывателей присутствовала, и нервы в то
время не были расшатаны, как старая задвижка на хлябающей двери привокзального
общественного туалета. «Что вы дёргаете? Вас тут вовсе не стояло. Тут стояли
лакированные туфли 43 размера. Так их уже двадцать минут назад сдуло куда-то.
Вас принесло минуту назад. Мне через щель между полом и этим подобием двери –
это хорошо видно. Имейте терпение. Я грею вам стульчак. Заметьте – абсолютно
даром!»…
Только через тридцать с лишним лет сменившееся поколение стало циничным,
расчётливым, лживым в чувствах и эмоциях, напуганным до смерти, но безучастным
к чужому горю. Крупный чиновник может снимать на мобильный телефон, а затем
смаковать дома на экране огромного монитора, как бандит методично отпиливает
голову прохожему. Никто не подаст руки, никто не одёрнет злодея…Но тут, в
большой степени, виноват 1998 год. Даже Боря солгал. Лёг на рельсы, лишь спустя
несколько лет. Я имею в виду рельсы-швеллеры, удерживающие гроб и надгробье в
могиле от обрушения. Что уж нам, простым смертным…Как говорил дядя Миша из 11
квартиры, доживший до дефолта: «Я сорок восемь лет проработал на государство.
Мои нервы берегли отпечатанные на товарах цены. На сковороде, в которой ты,
Сара, так умело готовишь мне блинчики с ванилью, было выбито – три рубля десять
копеек. На колёсном диске моего старого «Москвича» - 32 рубля; на спичечном
коробке – черным по белому - одна копейка. Я, потомственный бухгалтер, мог
легко планировать пятилетний бюджет завода. Сейчас я не могу свести с концами
дебет-кредит в своей семье. Всё, Сара. Я ложусь в больницу. Пусть меня кормит и
одевает в чистую пижаму эта страна…». И с этими словами дядя Миша выпрыгнул с
третьего этажа. Но не отделался переломом лодыжки, на что всерьёз рассчитывал.
На лету он зацепился за бельевую верёвку тёти Кати с первого этажа, как-то неуклюже
перевернулся, и раскроил себе череп о чугунный паребрик палисадника. Мозги дяди
Миши удобрили куст американской акации, по нелепому совпадению высаженный им же
на субботнике, организованном ЖЭКом в честь 100-летия В.И. Ленина. Сегодня этот
куст ветвями упирается в подоконник 11 квартиры, напоминая воздетые к небу
худые руки старого еврея во время вечерней молитвы…
Три года назад, из окна пятого этажа дома напротив, только что откинувшийся с
зоны алканавт, выбросил пустую винную бутылку. Ну, лень ему было спуститься к
помойке. Попал в колесо правительственной «Чайки» Хрущева. Дебила закрыли
навсегда, но наш микрорайон попал на особую заметку в КГБ. Мы с Саней,
естественно, об этом не знали...
В общем, теоретически нас вычислили через 20 минут. В дверь позвонил мокрый,
икающий управдом, прихватив с собой участкового в широченных галифе с
планшеткой в руках и свистком на чёрной тесёмке, и пару здоровенных
дружинников. Сквозь дверной глазок, жутко искажающий действительность, мне
показалось, что в руках у них были огромные револьверы. Тарабаня ногой в дверь,
управдом, некрасиво ругаясь, орал: «От-к-к-к-рыть немедленно б…! Я
з-з-з-з-з-знаю, что вы там!». «Провокация» - шепнул мне на ухо мудрый брат.
Однако, от греха подальше, мы на цыпочках отдалились от двери, и, зачем-то –
спрятались в кладовку, тихо прикрыв за собой дверь. «А если они дверь сломают,
или ключ подберут?» - металась в голове мысль. Видимо – вылетела, и просочилась
в голову брата, потому что он вдруг начал лихорадочно заваливать нас старыми
подушками, одеялами и бабушкиной кроличьей шубой. «Надо замаскироваться!».
Потоптавшись под дверью минут пять, блюстители порядка принялись обзванивать
соседей. Они не учли, что была середина июля, тем более – суббота. И только
бездельники, и те, кто при исполнении – пьют пиво на солнцепёке в городе.
Остальные – на своих садовых участках…
Эвтаназия
Дом наш окнами смотрит на запад.
Оконное стекло моего жилища, как фотопластинка
фиксирует и хранит события глубокой давности.
Его никто не разбивал и не менял, по меньшей мере – последние сто лет.
Оно – моё пенсне для неторопливого созерцания жизни старого,
некогда роскошного купеческого яблоневого сада напротив.
Оно помнит восторженные звуки лопающихся почек деревьев по весне.
Оно насквозь пропитано ароматом перезревших яблок;
засыпает под оранжевым палантином,
сотканным из миллиона лучиков заходящего солнца.
Так было, кажется, всегда. Стекло состарилось вместе с яблоней.
Десять лет назад она перестала плодоносить,
обидевшись на озорных сорванцов-детей, обломавших ей пальцы.
В шаге от неё человекомуравьи, угрюмые обитатели посёлка,
протоптали перпендикуляр от соседней современной многоэтажки
к автобусной остановке, бесцеремонно вторгшись в её биополе.
Одиннадцать сестёр яблони скончались ещё раньше.
Троих задавил бульдозер, остальные высохли от печали.
В мае наша яблоня оделась во всё белое.
Ишь, вырядилась как невеста – восклицали люди.
Такого обильного цветения ещё никогда не было!
По ночам, притушив свет, находясь в своей комнате,
я тоже восхищался негативом изображения красавицы на стекле.
В самом конце мая, под утро, на посёлок обрушилась стена ливня,
до глины размыв палисадник с нарциссами под моим окном.
Все муравьи спешно надели высокие резиновые боты.
Всполохи беззвучных молний у горизонта стробоскопом высвечивали
суетливые метания декоративного кролика по кухне,
отчего картина напоминала покадровую съёмку мультфильма.
Оконное стекло вдруг стало издавать странный звук,
напоминавший жужжание бормашинки
и одновременный скрежет зубов сотни страдальцев.
Комната наполнилась аурой дурного предчувствия.
Через три секунды случился лишь один удар молнии,
поразивший яблоню точно в сердце, расщепив её как лучину до корня.
Две половинки тела с воздетыми к небу руками завалились навзничь
к бетонной опоре ЛЭП, в пяти шагах от места гибели.
Моё оконное стекло осыпало фикус
тысячами белёсо-розовых иголок-алебард.
Странно…Свет в доме не погас.
И неужели раньше стёкла делали калёными?.. * *
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 22:18 | Сообщение # 6 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 3 Продолжение
Живой лес
Щетиной многоцветной на волевом подбородке исполинского холма-великана
открылся взору осенний пролесок, рассечённый напополам глубоким оврагом.
Карнавальной маской из разноцветных листьев-фантиков густо залеплены отроги,
свободные от поросли. Неспешно продвигаюсь вглубь.
Мой пёс Гринч, привыкший чувствовать под собой твердую почву,
выскочив на губчатый пружинящий ковёр, вдруг присел,
по-цирковому подняв вверх правую переднюю лапу, как бы извиняясь за вторжение.
Вперёд, дружище! Не робей! Это нам с тобой постелили дорожку.
Совершенно обескураженный нестройной гаммой четвертьтоновых звуков
и сонмом запахов октябрьского девственного леса, вдруг обрушившихся на него,
собака медленно следует за мной, то и дело останавливаясь и поднимая морду
вверх.
Ощущение неискушенного зрителя, вдруг попавшего в самый центр оркестровой ямы
в момент подстройки музыкальных инструментов.
Уши овчарки, словно исправные радары, медленно и асинхронно вращаются
по вертикальной оси, чутко реагируя на малейший скрип
притулившейся к берёзе субтильной сосёнки, зигзагообразное,
пропеллерное падение уснувшего дубового листа.
Собаки слышат ультразвук и реагируют на него.
Вот Гринч метнулся в сторону, ударив передними лапами, как заяц по барабану,
о трухлявый, напитавший своим соком семью вешенок, еловый пень с зелёной
бородой.
С противоположной незапланированному вторжению стороны убежища,
из запасного выхода, вздыбив склеенные между собой, чуть подмёрзшие
хрустящие листы, наружу выскочила юркая мама-мышь.
На минуту замерла в стойке, наморщив гуттаперчевый носик,
распушив редкие белёсые усики, плотно прижав к затылку маленькие ушки и раздув
шею.
Ну, прямо – заморский мангуст! В глазах, агатовых бусинках – отражается
тучка-овечка,
высвеченная изнутри лучами уже остывающего солнца,
зарывшегося вглубь косматых ланит пепельно-серого облачка.
Ещё секунда, и светило выкатилось на сине-дымчатый простор небосвода.
Ожил и преобразился лес. Но, как-то странно – не сразу, а будто на проявляемой
в фотолаборатории цветной фотографии. Вспыхнул яркой маслописью наш ковёр
под ногами; россыпью диамантов умопомрачительных оттенков заиграла утренняя
роса
на кончиках иголок красоток елей, вдруг забывших про свою стыдливость,
приподнявших прозрачными пальчиками за самый краешек выше колен
свои тяжёлые малахитовые юбочки. Лёгкий ветерок, словно взмахом
дирижёрской палочки оживил, тотчас успокоил и привёл в готовность оркестр,
неслучайно собранный из профессиональных музыкантов, и…
фантастическим фимиамом в наши уши и ноздри потекла музыка…
Гринч, забыв про мышь, тихонько заскулил и, вдруг… лег.
Наверное, я тоже научился чувствовать ультразвук.
Цветомузыкальные симфонии Скрябина в современной трактовке,
с применением лазерной светотехники, - грубая пародия на то,
что я увидел и услышал в то утро. Каждый обертон кроме звучания –
имел свой неповторимый запах. Божественная гармония звука, флюидов
и тактильных ощущений. Соло на духовых инструментах,
в зависимости от направления ветра, исполняли сотни дупел флейт-деревьев,
фаготов, английских рожков, тромбонов и туб, мастерски настроенных Создателем.
Оцепенев от восторга, мы внимали нежному перезвону челесты опавших,
покрытых корочкой льда листьев берёзы, попеременно разрывающих ледяные оковы;
крещендо малого барабана, профессионально чётко озвученному чёрным дятлом
на старой кадушке-липе; сухому звуку маракаса трещётки-сороки;
виртуозным пассам струнной группы в составе клёнов и молодого орешника…
Апофеозом симфонии была кОда – непостижимый по человеческим меркам
органный аккорд с небес, за минуту покрывший нас, восторженных зрителей,
чистыми белыми нотами. Забыв в концертном зале своё
наполовину заполненное опёнками лукошко, я возвращался домой молча.
Всегда не в меру подвижный и энергичный пёс,
мягко ступая по первому в своей жизни снегу, тоже был молчалив и спокоен.
Сегодня сон его будет крепким и
безмятежным…
Обрыв.
Я для себя всё решила. Потерпи, пока закончится четверть.
Детей перевезу к матери. Вещи пусть остаются пока здесь.
Нет смысла с «кутулями» болтаться.
Котлета мне?
Да, тебе.
А тебе?
Я не хочу.
Ты мне пива оставил?
Конечно.
Это – моё.
Тебе – нераспечатанное в холодильнике.
Пост. Пятница Страстной Недели.
Воздержание с Масленицы.
Кролики сдохли. Трупы в снегу под сараем.
Оттепель, дней пять. Снег местами осел.
Вытаивают головы. Дурацкий оскал.
Доигрался?
В Пасху буду рубить тушки на куски
и рассовывать по пакетам в морозильник.
Собачья еда на пару месяцев.
Доброе утро!..
В ответ – полная тишина.
Дети – индикаторы отношений между взрослыми.
Мудрая жена хоть сделает вид, что уважает мужа.
Моя – засрамся-не поддамся.
Можешь дать немного денег на обеды детям? С алиментов верну.
Могу.
Хоть чем-то меня поддеть.
Ведь знает, где общак.
Папа, привет! Маме трубку передаю.
Папа – это не я. Я – пустое место.
Точнее – вакуумная крышка для среды обитания микроорганизмов.
Среды хватит надолго. Одному – навсегда.
Бокал крепкого кофе, пачка LM с ментолом, мобильник.
Щёлк! Туалет закрыт изнутри.
Получасовая смс-конференция.
Удобно для других обитателей.
Без раздражающего дребезжания голоса.
Без наигранно бодрого: а ты как?...а работа?.. а погода?...
да ну?...ну, ты даёшь!...да иди ты!...
Все эмоции – под пальцами на дисплее….
…Шашлык на Воскресенье сделаем?
Сделаем.
Состояние приговорённого к электрическому стулу.
Казнь неотвратима.
Через два месяца.
А меня кормят, стирают мои носки и трусы.
Только бисер не мечут.
Считают, что я – не свинья, а хуже.
Мерзкое животное, которому ещё не придумано название.
Смертнику – хоть не гадят в камеру.
Несчастный не знаком с исполнителем приговора.
Мой прокурор-судья-палач – спит в соседней комнате.
Нелепый фарс.
Я нашла работу в городе. Со школой договорилась. Мне поднимать детей.
Сяду за руль.
Мама – инвалид. Одна на даче не справится.
К тебе буду приезжать иногда. Может быть.
Резкий запах пачули из косметички.
Где-то его уже слышал.
Вспомнил.
Неделю назад, когда искал в городе снасти, и перепутал смежные двери
магазинов «Рыболов-Охотник» и «Всё для интима» на Левобулачной.
Кобель скулит на короткой привязи.
Надо умудриться – выкопать в снегу огромную нору
и обвить трёхметровую цепь, в два пальца толщиной,
вокруг пенька американского клёна.
Миска опрокинута.
Под ней – суп, вмёрз в лёд.
Карабин заело. Побрёл домой за пассатижами.
Согреваю озябшие пальцы под струёй горячей воды.
Обручальное кольцо исчезло.
Чертыхаясь, тащусь назад.
У сарая – собаки размесили снег в жижу.
Вонючий фриз из снега, песка, с кусочками кала.
Промокли ноги. А зачем приговорённому непромокающая обувь?
Кольцо – в перчатке на крыше собачьей будки.
Завтра, в субботу, надо найти сухие дрова.
Мои под навесом совсем
отсырели.
Узкоколейка
Сверкают пятки колёс убегающего поезда.
Опять не успел.
Разворот на сто восемьдесят –
Лбом в пыльный тупик.
Всё тот же барковский толчок в углу.
Вырез-сердечко под задницу.
«Ау-у-у!..»
Нокдаун, - хлорка победила.
Сопли отрезвления и необъяснимой эйфории.
Там, в тринадцатом вагоне,
На тринадцатом месте, -
Уехал в осень мой багаж –
Нехитрый скарб скитальца:
Хрустальный шар мечты,
Потрепанный томик «Айвенго»,
Ржавый кусок проволочной сетки коллизий,
Коричневая склянка с притёртой пробкой,
Полная слёз матери.
Всё упаковано в картонную коробку-домик.
На боку – пышный лиловый бант
От свадебного венка.
Однако, насколько непривычно
Вышагивать налегке в трофейных жёлтых
Дедовских ботинках,
Со встроенными в носы
Железными чашками,
Перепрыгивая через шпалы.
Никак не могу приноровиться.
Через два-три шага
Нога опять проваливается в гравий:
Кр-р-ампс!..
Протектор раздавил пустую пивную банку...
Ноша не давит на плечи.
Со мной – лишь резиновая клизма,
Поролоновая подушка,
Ноутбук,
Помятый блок LM,
И старая зажигалка Zippo, -
(Подарок первой жены)
С жёлтыми потёртостями от потных пальцев
На анодированном корпусе.
Привал. Клинг-кланг.. –
Сизый ароматный дымок
Змейкой изо рта – в нос…
Услужливый смотритель в оранжевом жилете
Протянул кусок пирога
С острой начинкой из солёного палтуса
И жареной капусты;
Со крипом клозетной двери
Перевёл стрелку на Север.
«Там – заброшенная узкоколейка, братец!
Иди, не оглядываясь…»
«Я –
знаю!..»
Возвращение
Развалы опавших листьев-книг. Прямо в траве. В тихом парке, вдали от магистрали.
Как-то неинтеллигентно ходить по книгам.
Снимаю кроссовки, связываю между собой шнурки, - и, - на плечо.
Мягко ступаю по страницам, стараясь не помять.
Парень, кажется, свихнулся, думают нахохлившиеся синицы, облепившие тую.
Протираю линзы очков. У меня – минус пять.
Дерево c птицами напоминает мне новогоднюю ёлку. На улице – тоже минус пять.
До Нового Года – пять дней. Минус пять – Рождество.
Бог мой! Сегодня же Рождество! Хороший подарок – экскурсия в библиотеку.
Снега пока нет. Под ногами разбросаны хрустящие цветные буклеты, визитные
карточки поздней осени. Вот жёлтый кленовый лист.
На нём записан фломастером чей-то номер мобильника. Позвонить?
Вдруг это номер Деда Мороза?
Два подарка одному человеку – многовато. Бережно кладу листок обратно.
Может - кому другому пригодится.
Так, а вот здесь, похоже, - настоящий эротический роман!
Про то, как семейная чета жучков-пожарников занималась любовью на липовом
листке. Ветер отнёс альков в другую страну, где довольно грязно;
дома – круглые и стеклянные, с плотно приклеенными к пузатым стенам красочными
рекламами на незнакомом языке.
Крыши сорваны, разбросаны вокруг и напоминают канализационные люки.
Долог будет путь влюблённых домой…
Я – не спешу. Мой дом пуст.
Тяжело засыпать на чужом траходроме, то ли из канадского кедра, не то – из
абхазского бука, а утром – лихорадочно искать свой «Швеппс».
…«Милый, посмотри в холодильнике!»
Где этот грёбаный холодильник??
Оказывается – встроен в стену между туалетом и тренажёрной комнатой;
задекорирован репродукцией картины Яна ван Эйка,
с полотна которой - мне в пупок взирает двойник Путина.
Владимир Владимирович! Разрешите, Вас потревожу!
Ч п о к! Ледяная жидкость, бурля и завихряясь, потоком ниагары падает в
желудок, разбиваясь о его окаменелые стены.
Э-и-и-и-к-к... Вожделенные пузырьки газа - аж брызжут из глаз.
А может это слёзы?
«Мышонок, ты где? Я – в ванной…».
Кажется, в первый раз по-настоящему влюбился. Но, оказывается, нужны только мои
гормоны для тонуса кожи лица, и сперма, чтобы, наконец, зачать ребёнка.
Полностью сублимировалась на докторантуре.
Папа, – вице-президент финансово-строительной корпорации. Он греет жопу в
одиннадцатиэтажном офисе на Проспекте Вернадского, подбрасывает единственной
дочери деньжат, и обещал поговорить с «правильным» человеком в отношении
моего трудоустройства.
«Мышонок! А ты не видел мои ключи от эрекса?»
Эрекс – это RX-350, огромный чёрный гроб на колесах под окнами
во дворе Дома на Набережной, где мы, собственно, со вчерашнего вечера и начали
куролесить. Расслабившись, она призналась в своих истинных намерениях…
Тиккер, будто отбойный молоток в груди: вот-вот разорвёт рубашку.
«Швеппс» не выводит из зашлакованной печени формальдегиды.
День всё равно пропал. У папашки в холодильнике – начатый Johnnie Walker, рэд
лэйбл.
А, чёрт! Вспомнил! Я же вчера на спор затолкал ключ-брелок в пластиковую
дьюти-фри бутылку из-под Хеннесси!
А с утра вынес пакет со стеклотарой к мусоропроводу. Ну и хрен с ним.
Пора домой, в свой Мухосранск.
Заберу от мамы собаку, расставлю в зале свой «Премьер»,
нацеплю на голову наушники, воткну старую VHS-кассету с Бадди Ричем,
и, нежно, щёточками, по неувядающей, белой, бархатистой коже рабочего барабана
на изящных ножках;
плавно вращая запястьями: щу-па-ту--ту-ба, па-дум-па-дум--ту-ба…
А с утра – в свою любимую библиотеку…
В парке, через дорогу…
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 22:26 | Сообщение # 7 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 4
ЭЛЕКТРИЧЕСТВО, УЛИСС и ВРЕМЕНА ГОДА
Между Рождеством и Рождеством ничейная земля. Контрольно-следовая полоса, что стерегут зайцы в шубах из цветной
фольги. Они выглядывают из кулис Вагнеровских опер и корчат рожи
партеру.Петербургская зима, как цитата из Гегеля - нечто длинное и до конца непонятное, императив. Слева некатегорический, хотя и
слякотный, справа некатегорический, хотя и с авитаминозом, а
посередине, где самая колючая проволока, такой категорический, что
сводит скулы. А пожаловаться некому - земля-то ничейная, бузина в
огороде под инеем. Даже дворника нет, вместо него дядька из Киева в
оранжевой безрукавке. Ни метлы у него, ни ключей от подвала, ни
графика уборки лестниц, только чемодан с перцовкой и "прошу плеснуть".Земля пусть и ничейная, а трафик через неё платный. Телефон трезвонит, холодильник дверцей хлопает, автомобиль бензину
просит. Перевалочный пункт в новую жизнь. Все на чемоданах. Чемоданы те
же что и у дядьки, только содержимое разное.В японском ресторане москвичи сидят, в китайском студенты из Германии, а в ирландском пабе под утро уже все раскосые и с
одинаковым акцентом. Огромная коммунальная квартира, где все ждут
расселения по месяцам. Нужно только потерпеть немного, сил набраться,
выдохнуть всё, что и не вдыхалось и вот, уже нет ничейной земли, а
вполне пристойный январь с деловыми встречами, воскресным загородом и
субботним ужином у тёщи.И уже сидим друг напротив друга в скором до столицы, читаем каждый своё. И никому нет дела, что ещё неделю назад скакал твой
сосед под ёлкой в дурацком красном колпаке с выпученными глазами и
хрипло пел "в трусишках зайка серенький". Ничего страшного. То на
ничейной земле, в зоне особого внимания к родственникам и друзьям, к
тем, что пишут на старый адрес один раз в год. А не отвечаем и не
отвечаем, пока не наступит время телеграмм и коротких сообщений.И раз в год падает связь под натиском нашей любви за абонентскую плату по льготному тарифу. Ау вам всем! Мы тут! Мы любим!
Целый год не вспоминали, но всё равно любим. Здоровья вам и вам и нам?
Спасибо. Спасибо-спасибо. Обязательно. Передам. Ну, до скорого,
созвонимся...И потом месяц к месяцу пишем друг другу письма и поверяем их электричеству. Чем не изменение материи? Сто грамм коньяка, бокал
мартини, тарталетка с мясным салатом, бутылка пива возле стоянки и
рюмка водки в баре у дома. И все они переходят в слова, слова в
электричество, а потом опять в слова, но с каким-то иным смыслом. Они
толкаются среди сотен таких же в проводах, получают синяки и
отдавливают себе носки ботинок. Способ приготовления слов может быть
иной. У каждого своя рецептура, свои поваренные книги и свои секреты.
Мужчины предпочитают что-то покрепче под новости, женщинам достаточно
ликёра и французского вина в одинокой девичьей комнате, когда
температура минус сколько-то за окном, при отключённом телевизоре.
Эпистолярный жанр развивается от заголовка до подписи по гендерному
принципу, раскачиваясь между "Всегда твой" и "Целую П."Мы забыли, как выглядит обычный почтальон. Наша корреспонденция не оттягивает ему плечо, наши письма не имеют штемпелей
и не требуют марок. Вкус клея на языке вполне заменяет привкус медной
ручки от усталости. Поздравляю тебя с восьмым и девятым и десятым и даже
одиннадцатым мартом, прости за вчерашнее, и за завтрашнее прости.
Если тебя не очень напряжёт, то прости и за то, что будет через месяц,
поскольку это всё равно случится, а сейчас самый прекрасный повод
простить. Выпиши индульгенцию, отсканируй её и пошли мне по почте, как
ответ на это поздравление. Я обязательно получу, распечатаю и повешу
рядом с холодильником.У всякого марта найдётся поводов для глупостей. Ещё холодно, ещё мороз не только ночью, но и днём, ещё не вышли на
промысел продавцы тёмных очков к метро, а уже хочется чудить. Чудить во
имя прекрасной дамы, во имя другой прекрасной дамы и во имя подруги
третьей прекрасной дамы. Дамы столь же безрассудны, сколь торжественен
блеск наших лат, призывно ржанье наших коней и галантен скрип сёдел. Мы
уносим их прочь в свои королевства, где делаем королевами. Это уже они
по собственной инициативе сами становятся королевами-матерями или
королевами-стервами. Это уже всё они сами. Мы только звеним доспехами и
играем на электрогитарах.А по ночам мы воем в проводах и пишем письма. Мы привидения своих затхлых прокуренных замков, гремящие цепями неудачных
союзов и снимающие голову перед всяким, кто входит в дверь. Но мы всё
равно кавалеры. Мы прекрасны хотя бы на портретах десятилетней давности,
хотя бы в незаписанных, но почувствованных стихах. И мы преклоняем
колено, преломляем хлеб, прерываем связь, и всё это исключительно во
имя, по поводу, с позволения небес и совершенно бескорыстно. Ну, как
нас за это не любить?
И вот уже снимаем с себя зимние сны, изрядно пропахшие табаком и парами виски. Снимаем хрустящие песком и солью тротуары,
длинные разговоры на кухнях и короткие гудки телефонов. Время выползать
на свежий воздух и начинать подсчёт возвращающихся птиц. Это успокаивает
пошатнувшиеся за зиму нервы и приводит окружающий мир в арифметическую
гармонию. Главное, смотреть весне прямо в глаза, иначе оглянуться не
успеешь, как "у вас вся спина белая". Не то разыграли, не то покрасили
в тон увеличившемуся дню, чтобы стали незаметными, чтобы
мимикрировали, растворились, пропали, не портили пейзаж, не
встревали с ненужными вопросами, не предлагали своих ответов. Короче,
чтобы не портили статистику. У четырёх пятых населения спина белая, а
остальные либо вообще спины не имеют, либо туристы.Туристы поголовно в дурацких ушанках, куртках с помойки, с идиотическими улыбками, в которых читается "Эрмитаж, матрёшка,
хорошо". Они останавливают нас на Аничковом мосту и тыкают пальцами в
карты, по которым сложно вот так сразу найти Кремль и Красную площадь.
Но мы умудряемся. Мы показываем им верное направление вдоль проспекта, и
они уходят просветлённые с белой спиной под барабанный бой.Кто бы наши улыбки почитал. Они что постмодернистский роман - ни конца не начала, а только многоточия. Но ведь научились же
улыбаться! Долго старались, почти двадцать лет, но научились.
Милиционеров передёргивает, но это так, от невысокой зарплаты и
вечного их усиления. Плевать им на наши спины. Им бы ночь простоять, да
день продержаться.А мы смотрим на себя в потухший экран, как в зеркало и видим космос. И в космос этот мы так и не попадём, хотя с детских лет
верилось. Да и что там делать, если и здесь делать нечего? Разве что
достать из кармана зеркальце и солнечным зайчиком написать на спине
континента: "А у тебя, вся спина белая". Глядишь, оглянется,
повернётся к солнцу, и изменится климат, и весна хоть на неделю, да
раньше придёт. Фантастика... Ненаучная...
Только в мае мы как-то добреем. Не то, чтобы совсем становимся добрыми, так что даже есть шанс попытаться одолжить у нас
денег, однако отпускать гулять без намордника уже можно. Наорали на
секретаршу, но как-то без злобы, скорее по привычке, хлопнули дверью в
приёмную, но аккуратненько так, без куражу, подрезал кто-то по
дороге на работу у самого светофора, так опять же, - только дальним
светом моргнули со значением. Хороший месяц, позитивный. В переулках
корюшкой пахнет, на лестницах пирогами, в офисах дорогой туалетной
водой. Может быть, и раньше пахло, да насморк мешал вожделению.
Последний сеанс, первый поцелуй, кризис среднего возраста...По статистике в мае на сорок процентов глупим меньше, нежели в январе, когда абстенентная решительность толкает организм на
подвиги. Однако, сидим за рулём с исключительно дурацким видом,
одинаково улыбаясь цветкам мать-мачехи на обочинах и гаишникам на тех
же обочинах. "Спиртное потребляли? А вчера? А позавчера? А выйдите из
машины. А закройте глаза и дотроньтесь большим пальцем правой ноги до
носа. А почему Вы упали?!", - как грациозен жест возвращения прав, как
искренно пожелание удачи на дорогах.
Открыл книжку, закрыл книжку, в окно выглянул, всё одно - хана лету. И не то, чтобы осень подкачала, а всё равно обидно
за наши широты.Подвинься, интурист, припарковаться надо! У тебя лицо от природы смуглое, глаза карие, речь быстрая, улыбка неискренняя,
морда нахальная. Подвинься, прошу. В карту пальцем тыкать и на тротуаре
можно, а здесь моё место, у самого поребрика, между магазинами
женского белья и мужского излишества. Пока я в море купался, ты поди,
врос в этот угол памятником фразе "Ми анно рубато иль портафольо".
Ничего не понимаю, что говоришь. Спик рашн, плиз! На худой конец
инглиш спик давай или дойч. Буратино ты моё, Аврора налево,
Петропавловка прямо, Италия направо. Тебе куда?Вижу, что тяжело тебе и неуютно в чужой северной стране. Жизнь вообще - штука крайне несправедливая. Посуди сам, только-только
ушанки с себя стянули, валенцы на печь закинули, а на тебе, уже
листопад и соседи с полным ведром поганок на огонёк зарулили: "Посмотри,
Дорогой, что тут есть можно, а что нельзя". Всё можно, Хорошие мои!
Можно даже не варить. Поедается в сыром виде с луком, как закуска.
Нет-нет, у меня у самого полная корзина, спасибо за заботу.Да ты не печалься так. Я не со зла. Русский человек гостеприимен и радушен. Вижу, что случилось что-то. На бирже кризис?
Неурожай маслин? Челентано оказался французом? С женой проблемы?Ну, Братушка, как же ты так?! Пока ты здесь, она там с... Извечна проблема отношений между мужчиной и женщиной. Краток миг
семейной гармонии. Ты, главное, в голову не бери, не убивайся так.
Может быть, всё ещё наладится. Не наладится? Ну и на фиг тогда такую
дуру. Ты посмотри на себя - статен, красив, смугл, улыбка во все 36
зубов. Да ты у нас на Петроградской такую девчонку отхватишь, что все
твои Чиполины с зависти макаронами поперхнутся. И родственники бывшей
твоей, и друзья родственников. У вас же всё напоказ, у вас же, если
человек разводится, так вся улица в курсе дела. А тут, представь,
приезжаешь ты из России с новой женой. Жена вся в белом. Ты сам в белом,
на голове ушанка из кролика, в чемодане Тотокутунья в форме матрёшки.
Да там такой карнавал начнётся, почище амаркорда. Мы же тут Феллини
посматриваем, знаем, как у вас там. Феллини любишь? ДЖУ-ЛЬЕ-ТА
МА-ЗИ-НА? Компрендэ? Не нравится тебе? Не в твоём вкусе? Понимаю. А
теперь тихо. Тсс...
Часовые осени - это бабушки с ведрами красных яблок, дежурящие по выходным вдоль дороги в Заплюсье. Они старенькие, как
тополя по обочинам. Руки у них все в трещинах, что пергаментная кора у
тех тополей. Старушки протягивают мне дольку, срезанную полусточенным
ножиком: "Попробуй, Сыночка, сладкое-сладкое!". Попробую, конечно.
Даже если кислое, все равно куплю, раз уж остановился, раз уж вылез
из машины, соскочил единожды с сумасшедшего своего ритма, от которого
под вечер на 110 ударов сердце минуты делит. Как же вас оставить здесь
вот так стоять? По большому счету всё равно двадцать или сорок рублей за
ведро. Вернее, мне все равно (спасибо, что молод и относительно
здоров), а им всякая копейка в радость. Не дай мне Бог торговаться,
сбивать цену. Чай не на арабском развале в Медине, чай не дрянь какую
покупаю, а яблоки. Яблони, поди, мне ровесницы, а то и старше. Стоят
за замшелым штакетником корявым, несуразным кордебалетом, но в белых
трико свежей известки. Стоят и перятся на меня подозрительно, не то,
что старушка, которая и себя самой стесняется и яблок своих, и цены
непомерной, что за них запросила.И пахнет теми яблоками и прелой листвой, и хлевом, и чем-то еще кисловатым и непролазно родным, чем-то, в чем пускает свои
корешки ностальгия. И даже не пропал никуда, не покинул, не потерял
телефоны и адреса, а все как-то ноет уже под лопаткой. Дурное
состояние. Стоял печенегом у канавы и берет в руках мял. Когда снял его,
не заметил. А зачем, не понял, - дождь же шёл. Мелкий. Осенний.
Устал от электричества: от истерики телевизора, бесконечно-ненужной электронной почты, фальшиво деликатного будильника,
абстинентного озноба холодильника на кухне, вероломства телефона и
немого укора пылесоса. Одна посудомоечная машина радует, да и то до
поры до времени.Вышел на улицу, там фонари. Что сейчас - утро, вечер? В наших широтах, чем дальше к зиме, тем больше коммунальные платежи.
Мне всегда казалось, что это нам должны приплачивать, что живём на
этих болотах, размножаемся, поддерживаем иллюзию того, что что-то. А
комары и в ноябре пищат, и в декабре, и в январе тут как тут. Вошёл в
квартиру, лыжи отстегнул, комара на шее прихлопнул, только после
этого жену целовать.К концу ноября город словно натягивает вязаные перчатки с обрезанными пальцами. Грозит небу столбиками возле старых подворотен
Васильевского. Неубедительно грозит, потешно, точно
гимназист-переросток спине завуча. А небо норовит дать подзатыльник
очередным циклоном, захлопать форточкой в фотографический мрак квартир,
выдуть из под плинтусов коммуналок какой-то семейный мусор, авторы
которого уже и не живут. Поздняя осень дылды-второгодника,
недомегаполиса, недомузея, недостолицы, аутсайдера. Дурной,
наивно-романтичный мальчишка, смешной в своем инфантильном тщеславии,
но любимый. Закутать его в шарф, застегнуть на все пуговицы,
нахлобучить шапку, чтобы не вымерз за зиму, не надышался
скандинавского мороза, не промочил ноги в сермяжной слякоти. Но не
бросить, не оставить одного в дурной компании среди пустых разговоров и
глянцевого чванства. Наберется же плохого, нахватается привычек к
кислоте и стеклу, научится быть "как все". Бродим с ним по календарю от понедельника к понедельнику, разговоры разговариваем. Он чаще молчит, слушает. И не
совсем ясно, то ли и правда мы что-то важное ему говорим, то ли косит
под придурка, а мы и не понимаем. Бурчит что-то тихонько на итальянском
с прусским акцентом, в телефонах смеется, песенки заучивает, в окна
подсматривает, где лицо у электричества желтое, если оно домашнее и
белое, если дикое. С ним не заплутаешь, не пойдёшь кривым переулком,
не пронесешься лихо насквозь, не перейдёшь вброд его узкие речки. С ним
все как-то иначе надо, спокойнее, неторопливее, лучше даже не по
делу, а так - навестить-проведать. Постоять друг напротив друга и
помолчать сначала о вчера, а потом о завтра. Трамвай мимо зоопарка проехал важный, как памятник самому себе. В трамвае женщина у окна сидит, смотрит на нас с
Городом. А мы ничего... Мы просто стоим.
Это зима. Сосед выходит на двадцать минут раньше, чтобы прогреть свои Жигули. Слышно как хлопает дверь, предваряя аритмию шагов
по лестнице. В окно вижу, как он тщательно отряхивает машину от снега,
выдает в атмосферу частые белые облачка. Светает поздно, теплеет
рано, - практически от первой рюмки коньяка, выпитой за то, чтобы всё
было хорошо, и все были здоровы, и никто не был обижен, не смотря на
это високосное безобразие. Коробка с новым годом, завернутая в плотную бумагу уже лежит на антресолях. Залезать туда категорически запрещается,
хотя любопытство деликатно постукивает ладонью под лопатку. Еще
насмотримся, еще наглядимся, еще успеет надоесть к сентябрю и
опостылеть до декабря. Пусть пока так: игрушки отдельно, батарейки
отдельно. Пока обертка не нарушена, еще можно обменять или получить
деньги обратно. Впрочем, пробьет полночь, и не примут даже по
гарантии. Скоропортящийся товар, как популярность, влюбленность, или
здоровье. И день за днём, день за днём, пока не срастешься с ним,
пока не забудешь снять на ночь, пока не протрется на локтях и не
потускнеет в глазах друзей. Но это потом. Мы еще старый донашиваем. Еще не пахнет мандаринами, и не перекрывают Невский по случаю приезда ряженого
дурака из Великого Устюга. Хотя это не к нам, можно и не встречать.
Это к ним. Они чучело Змея Горыныча где-нибудь под Рязанью поселят,
лишь бы списать на его содержание три состава бензина в неделю.Но это потом. Пока просто мечтать, планировать стол и обдумывать похмелье. Куда всех разместить или куда сбежать - в какие
Прагу или Берлин случайным чартером? От Рождества до Рождества
двухнедельная маята гостиничных номеров под "Джингл Бенс" пластмассовых
китайских Санта Клаусов? Увольте! Как-нибудь разложим на надувных
матрасах. А кто не угомонится, проговорит остаток ночи на кухне. Вот только что-то разучился кран капать метрономом. Шведы постарались с сантехникой, лишили ночь ритма. И как
говорить до утра без привычного нашего "кап-кап-кап"? Может быть,
просто время застыло? Зима в Петербурге.
Каково внутри ёлочного шара? Там ведь, наверное, куда не посмотри, а всё физия кривая на тебя пялится. И на физии той ни
участия, ни понимания, а только укор усталый: куда ж тебя занесло... В
нормальных зеркалах что отражается? Девушки, подкрашивающие ресницы,
мужики бреющиеся, актёры в гриме и париках, иногда родственники из
провинциальной Москвы, машины сзади и зубы с изнанки. А внутри шара
лишь ты. Попал как-то, когда-то и непонятно что там делаешь, но
отражаешься и на ветру покачиваешься в такт своему когнитивному
диссонансу. У всякого торжества есть время на артподготовку. Наши рождественские каникулы - это скорее время на
отступление, на сбор всех павших, на сдачу укрепрайонов, на вывод
гарнизонов под прикрытием международных наблюдателей с красными крестами
на лацканах и надписью "неотложная ветпомощь" на спинах.- Это ваша обезьянка в прихожей на коврике чихает?- Это не обезьянка. Это муж.Взвали его на спину, понеси по полю! Груз хоть и тяжёлый, храпит немузыкально, а свой. Глядишь, пригодится к восьмому
марта, к сезону распродаж. Но за недели до сраженья шарят полки по улицам вразнобой под зелёными мохнатыми флагами. Тащат кульки боеприпасов да
коробки наград. Каждому участнику за взятие рубежа. Каждому, вне
зависимости от выслуги, от боевого опыта и социального положения.
Бродят, скользят на в ужасе оставленных дворниками позициях. Не упасть
бы, не расплескать, не шмякнуть, не кокнуть то, что потом
чекалдыкнуть. Ведь простыло всё, проскользло. Покрылось ледком наше
культурное болотце вместе со своими царевнами-лягушками. Стрел никто не
находит, но и без того женихов со всего света хватает. Прутся, словно
на курорт за экзотикой. Или на выпивку нашу дешёвую позарились?
Неча-Неча, Европа, осади! Это у нашего Деда Мороза нос красный, у
вашего Николая вообще носа за усами и бородой не видать - хиппи
волосатый! Из шара выбраться, да в глаза заглянуть всё равно кому, но чтобы не в свои собственные. Чтобы кроме "как дела?" ещё
и "твоё здоровье!" и "живи долго!" и "Будем!". Чтобы внятно хором и
душевно шёпотом. Чтобы потом не забыть в суете и в движении ни оставить.
В Новый Год со старыми друзьями, но с новыми мечтами, да без хлопот. А в полях под Петербургом рождественские зайцы в шубах из цветной фольги крупными стежками декабрь с январём сшивают.
Трещит простыня, но держится, не рвётся. Вот-вот, да и покатятся по
ней шарики ёлочные в атаку.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 22:33 | Сообщение # 8 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 4. Продолжение
ПРОСТЫМИ СЛОВАМИ
Не скажу, что мне с женщинами вообще не везёт, - не стоит гневить блудливого Ангела, загоняющего в мои объятия зазевавшихся
красавиц. Иной раз, прижав к себе очередное содержимое аляповатого
"Мотиви" или строгого "Мекса", я чувствую на своём лице теплый,
пахнущий отпариваемыми брюками ветер, исходящий от его крыльев. Ангел
работает, не покладая рук, но как генератор случайных чисел, без
селекции, без скидки на моё мнение, предпочтения и душевное
состояние. Это даёт мне повод считать, что я пока ещё вхожу в
VIP-группу, на которую Господь делает свою ставку.Ангел прибился ко мне в год тысячелетия крещения Руси. Он вышел со мной из Александро-Невской лавры после миропомазания, прошёл
мимо обшарпанных стенок некрополя, закашлялся под аркой ворот от дыма
"Родопи", посмотрел на отражение неба в стёклах верхнего этажа
гостиницы Москва и повёл меня на остановку. Потом он нерешительно мялся
на площадке четырнадцатого троллейбуса, как практикант впервые
получивший самостоятельное задание и не знал, кого из трёх смешливых
студенток выбрать. Наконец, ему приглянулась брюнетка с острым носиком.
Он с чувством наступил ей на ногу и сделал вид, что это не он, а я.
Он рванул над проводами, вперёд по маршруту троллейбуса и успел что-то
сделать с электрикой в её парадной, пока мы шли, прижимаясь друг к
другу локтями, мимо одинаковых пятиэтажек, возле которых на скамейках
сидела одинаковая урла. Пока мы целовались на площадке второго этажа,
он в наивном умилении шуршал ветками тополя.Ангел отправлял её мать в командировку в Калининград, подбрасывал мне в карман ключи от квартиры двоюродной тётки вместе с
запиской, какие цветы когда поливать, пока тётка отдыхает в Крыму. Он
отменял первые пары лекций, позволяя нам валяться в постели до
полудня. Он честно выполнял всё, чему его учили на их ангельских
курсах, пока в один прекрасный миг не решил перестраховаться и для
проверки не подсунул мне однокурсницу с её днём рождения. Когда утром я
шарил рукой под кроватью в поисках второго носка, он с поникшими
крылами сидел на кухне и пил нацеженную через фильтр невскую воду. Я
испытывал к нему жалость и даже немного стыдился, что не оправдал его
надежд. Какое-то время он пытался ещё наладить ситуацию, но, видя моё
полное непонимание, махнул рукой и начал гнать план, не особо
задумываясь о последствиях. Иногда на него находило вдохновение, и
тогда я летал с ним над городом, вдыхая солоноватый свет фонарей
Васильевского острова или терпкий, смешанный с дымом запах южных
окраин. Но сил надолго оторваться от земли не хватало. Я научился
только взлетать, выписывать в воздухе несколько фигур высшего пилотажа,
а потом сразу шёл на посадку.
В декабре девяносто первого я досрочно сдал сессию и уехал в Прагу, но странным образом оказался в Мюнхене. Я жил на сквоте
вместе с тремя польскими художниками и ирландской девушкой по имени
Брайан. Вернее, я жил с Брайан, занимался только тем, что жил с
Брайан, а художники красили акварели и дёшево продавали их в галерею.
Брайан прилетела из Дублина во Франфурт утром того дня, когда я
зачем-то вышел в Дрездене из прицепного варшавского вагона. В Дрездене
я, повинуясь мгновенному порыву, сел на автобус до Мюнхена. Через пять
часов я уже помогал ей тащить до такси огромную сумку, а через
двенадцать она поила меня горячим шоколадом в постели.Она изучала германское искусство периода третьего рейха и получала грант, которого нам хватало обоим. Она называла меня Лайм, я
её Берри. Она любила перед сном сидеть голышом на подоконнике и слушать
Гогенфриденбергский марш из продолговатого "Грюндика" цвета какао с
молоком. Она слушала марши, и это её приводило в экстатическое
состояние. Из щелей в раме сильно дуло, и кожа Брайан покрывалась
пупырышками.В окне напротив хитровато шевелились занавески. И это было единственное живое окно во всем доме. Только в нём по вечерам
загорался свет, который выдавливался через щель в занавесках и словно
расплавленный маргарин стекал на влажный тротуар. Она скверно говорила
по-немецки, я отвратительно по-английски, но, тем не менее, мы
постоянно о чём-то болтали. Я казался себе героем Ремарка, вернувшимся с
восточного фронта и не нашедшим ни своего дома, ни даже улицы. Я
представлял, что город оккупирован союзниками, а Бери работает в
комендатуре переводчицей и приютила меня по доброте сердечной. Брайан
смеялась и отмечала, что у меня хорошая фантазия и мне надо стать
продюсером или на худой конец писать статьи для дорогих журналов. Она
казалась немного старше меня, но на вопрос, сколько ей лет, только
прижимала свою тонкую кисть в точках веснушек к моим губам.- Почему бы тебе не сказать? Я же не стесняюсь, - Настаивал я. - Мне двадцать три.- А мне нисколько. Разве тебе не говорили, что у женщин нет возраста?- Я не понимаю твоего английского. Сколько тебе лет? - настаивал я.- Ты дурак, но я всё равно с тобой займусь сексом. - смеялась Брайан и увлекала меня на матрасы, которые служили нам постелью. Днём Брайан путешествовала по антикварным лавкам и скупала старые открытки, альбомы, какие-то журналы. Всё это
складывалось в картонные коробки и раз в неделю отсылалось по почте. Я
нес тяжёлую коробку на плече и чувствовал, что исполняю самую мужскую
работу на свете - ношу тяжести и занимаюсь любовью с женщиной. При этом
делаю это бескорыстно, не заботясь о завтра и не помня вчера. Мне было
решительно наплевать на то, что рано или поздно, но мне придётся
вернуться, что виза моя уже закончилась, и у меня могут возникнуть
проблемы при пересечении границы. Всё это казалось суетой, глупостями,
которые не могут мне помешать.Пока Брайан совершала свои оккупационные рейды, я пытался переводить Стефана Хермлина, сборник которого нашёл на скамейке
в районе Восточного парка. Я писал подстрочник прямо на полях книжки,
поминутно заглядывая в карманный немецко-русский словарик. Хермлин
казался мне излишне унылым и правильным, как все заграничные писатели
коммунисты. Но я упорно продирался через строй артиклей, добавляя его
прошедшему времени чуточку своего настоящего. Вечером я звал художников,
усаживал их и Брайан на стульях, а сам нараспев читал, что у меня
получалось. Берри хлопала в ладоши и заверяла меня, что это гораздо
лучше оригинала, хотя она и не поняла ни слова, оригинал не читала, а
читала только переводы на английский. Один из художников, Лешек,
всякий раз со значительным выражением лица тряс мою руку: "З вар йованч
можно, Лени!" А другой после этих слов, как по команде, доставал
початую бутылку Егермейстера.Брайан не умела говорить тихо. Она разговаривала так, как звучало её имя - словно ударами деревянной киянки по листу железа.
Даже когда она шептала, шёпот напоминал ливень - раскатистый,
мгогогулкий, лопающийся пузырями дифтонгов и бьющий в лицо острыми
каплями шипящих.- Я буду изучать твоё лицо, - шептала она мне. - Я хочу запомнить его, чтобы потом узнавать в других своего русского парня.- В ком ты будешь меня узнавать?- В том, кто будет со мной, когда не будет тебя.- Я тебя не понимаю- Всё ты понимаешь. Я специально говорю простыми словами.- Слова простые, но я не понимаю смысла фраз. Где буду я, когда меня не будет? Разве ты не поедешь со мной?От её стриженых каштановых волос пахло дёгтем. От них всегда пахло дёгтем, даже тогда, когда она выходила из душа.- Ты будешь у себя в Ленинграде или в Киеве, или в Москве, или в другом вашем городе, где не будет меня, потому что я
буду там, где мне нужно быть. Ты будешь по вечерам читать свои стихи
девочкам с серыми глазами, а утром они принесут тебе в постель хлеб с
маслом.- Брот мит буттер?- Яа.- Унд мит кэзе?- Яа!- Унд мит вурст?- Нет, с беконом. Тебя будут кормить белым, мягким хлебом с беконом. А ты будешь сорить в постель и кричать, чтобы они
двигались быстрее.- А ещё я буду кормить беконом собаку.- Какую собаку?- Ту, которую я назову Брайан.- Мерзавец! - Брайан хватает меня зубами за локоть и начинает рычать. - Я тебе покажу собаку! Я тебе сейчас откушу всё, что
тебе ещё может пригодиться. И не будет тебе никакого хлеба с беконом и
никаких русских девочек! Мой мир уходил в туман где-то в районе "послезавтра", до этого в нём оставалась только эта квартира, разбросанные по полу
журналы, огромный обеденный стол, заляпанный масляной краской, кресло
без ножек, установленное на пластиковые ящики и Брайан, положившая
голову на мои колени и смотрящая из темноты своими огромными глазищами.
Очень уютное время, ограниченное неделей. Время, похожее на пряжку от
ремня, которая путешествует от одной дырки к другой. Пряжка не знает,
затягивает ли она ремень туже или наоборот распускает. А мне казалось,
что мне всё равно. Я вовсе не ощущал себя собой. Кто я? Может быть Микки
Маус? Тот самый нарисованный мышонок, в которого ради шутки меня
превратила Брайан. Она надела мне на голову плюшевую шапочку с ушами и
заставила сфотографироваться полароидом на фоне Нойшванштайна, чтобы
довести всё до абсурда. Она сказала, что пошлёт фотографию своей
сестре, а на обороте напишет, что это настоящий русский Микки Маус,
который завёлся в окрестностях замка перед окончанием второй мировой
войны. На фотографии у меня вышло очень недовольное выражение лица, и
Брайан заставила меня пересняться.- Не хочу, чтобы моя сестра решила, что мужчины могут со мной быть несчастливы. А у тебя тут такое лицо, будто у Брайан
двухнедельный менструальный цикл.Я заболел неожиданно, - за десять дней до Розенмонтага, которого Брайан очень ждала. Однажды очнулся оттого, что она протирала
мне грудь смоченной в уксусе губкой. Брайан что-то говорила мне, но
сквозь звон в ушах я ничего не разбирал. Губы пересохли, хотя во рту
скопилась горькая слюна. Голова даже не болела, она просто состояла из
сыпучей боли, расфасованной в целлофановые кульки левого и правого
полушария. Брайан подняла меня за плечи и дала мне выпить кислятину,
разведённую в тёплой воде. Она что-то спрашивала, но я даже не понимал,
на каком языке она говорит. Я попытался сосредоточиться, но сразу
отключился. Когда я пришёл в себя в следующий раз, то увидел
склонившегося надо мной врача. Он звал меня по имени. Заметив, что я
открыл глаза, врач стянул с меня одеяло и начал слушать лёгкие. Потом
оттянул веки, пощупал печень. Моя голова болела, но уже не так сильно.
Я постарался приподняться и тут заметил, что в вене у меня торчит
игла от капельницы. Врач улыбнулся, запахнул одеяло и, присев к столу,
начал быстро заполнять какие-то бумаги. Брайан стояла рядом,
закутанная в свой широкий вязаный шарф. Лицо её казалось чрезмерно
озабоченным. Я закрыл глаза и опять провалился в сон.В полубреду я чувствовал, что меня везут куда-то на машине. Я подумал, что в больницу, но потом вновь ощутил себя в
автобусе, укрытым шерстяным одеялом. Автобус мчал по ночной трассе.
Рядом дремала Брайан. Температура спала, и я сидел весь мокрый от пота.
Меня слегка познабливало.- Тебе нужно в госпиталь, но у тебя нет страховки. А по моей страховке тебя не положат.Брайан проснулась, взяла мою руку в свою и почесала свой нос о моё запястье.- И ты решила отвезти меня домой в Ленинград?- Я везу тебя в Дрезден. Там есть советский военный госпиталь.Голос Брайан звучал тише обычного, но в нём слышалась необычная уверенность.- Это гарнизонный госпиталь, он только для военных. Ты думаешь, что меня там ждут? У меня кроме страховки нет ещё и немецкой
визы.- Я скажу, что нашла тебя на вокзале в Дрездене, где тебе стало плохо. Скажу, что решила, что ты военный. А ты скажешь,
что сел в Праге на поезд до Варшавы через Дрезден. А из Варшавы
собирался ехать в Ленинград.- Вообще, я так и собирался сделать, но потом почувствовал, что мне нужно встретить тебя и поехал в Мюнхен. Если не
говорить про тебя, получится сложная схема.- Жить очень сложно.- Можно проще.- Проще можно, но у меня нет столько денег, а у тебя совсем нет денег. Потому будем жить сложно.- У меня в паспорте стоит отметка о пересечении чехословацкой границы месяц назад.- Ты думаешь, что после этого они оставят тебя умирать?Я так не думал. Мне было хорошо от того, что я еду куда-то вместе с Брайан, что она рядом и заботится обо мне.А потом такси, дежурный офицер у ворот части, санитары с носилками, палата, в которой из восьми коек семь оказалось свободны,
но меня всё равно положили в самое неудобное место, напротив дверей. И
врач, ощупывающий меня, как ощупывают на рынке помидоры, проверяя,
долежат ли они до выходных или придётся сразу пустить в салат. И унылый
особист, потерявший ко мне интерес ещё до входа в палату, когда
прочитал мой диагноз в журнале дежурной сестры.- Что делали в Германии?- Ехал домой с каникул в Чехословакии.- Где заболели?- В поезде стало плохо.- Почему не поехали обратно через Чоп?- Не было билетов. Взял только транзитный через Дрезден и Варшаву. Хотел ещё в Белоруссии повидать армейских друзей.- Служили в Белоруссии? Номер части.Я назвал номер. Потом назвал фамилию командира части и фамилию командира роты. - В каком вузе обучаетесь?- В ленинградском университете, на геологическом.- Фамилия декана.Я назвал. Особист всё аккуратно записал в свой блокнот, потом закрыл его и вдруг заговорил совершенно с иной интонацией.- Повезло тебе. Через месяц госпиталь уже выводим. Так что, лечись пока. После выписки тебе выдадут справку. Думаю, что на
границе проблем не будет. И ещё... Тебя девушка привезла, ирландка.
Сказала, что нашла тебя на вокзале в бреду, поняла, что ты русский,
потому и повезла сюда. Мы переписали её данные. Тебе они нужны?- Нет. К чему они мне? Я её даже не знаю.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Воскресенье, 03.04.2016, 23:19 | Сообщение # 9 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 5
ХУТОР ВО ВСЕЛЕННОЙ
1. О МЕДВЕДЯХ
Хутор распластался прямо под небом — в седловине хребта, выглаженногопереползающими в этом месте из дола в дол облаками. Здесь они всегда выглядели
клочьями рваного тумана, газовой атакой сырости, идущей из зарубцевавшихся на
склонах австро-венгерских окопов, — сверху линия их отчетливо читалась. На дно
их ты ложился как в шов, прячась от ветра, на закате, — но о ловле закатов
отдельно.Нелепо стечение обстоятельств, поднявшее тебя сюда. Но не более нелепо, чемвсе остальное.Зачем лежишь ты здесь, заболевая, посреди зимы — когда внизу еще осень, —как в предоперационном покое, на лавке в чужой гуцульской хате?! Первые ее
хозяева давно на погосте, отпетые и забытые; они погрузились костями в землю и
схвачены там нечеловеческим холодом, который узнать тебе еще только предстоит.Ты же кутаешься в овечьи одеяла и попиваешь с Николой ледяной самогон, иНикола — не успел эа десять лет оглянуться, как уже на пензии,— всеползает по склонам, ходит по орбитам внутри своего хозяйственного космоса,
будто внутри деревянных часов, пока тянет гирька, и цепь не до конца
размоталась, и вертится земля, удерживая его пока на себе. А там — потянутза лабы. Позавчера выходили нанять его за двести купонов убитьслепого кота; сделать сани; зарезать кабана. Воскресенье — гостевой день, день
визитов, переговоров, — бутылка у каждого. День спустя Никола сам отправился в
ближайшее село под горой договариваться о шифере, о бензине, купить заодно
спирта — и к вечеру не вернулся. Значит, есть надежда. Поздно поднявшись в это
утро, ты увидел только глубокие следы на снегу и далеко внизу среди буковых
стволов удаляющуюся валкую спину пританцовывающего медведя — мелко ступающего,
опираясь на палку, — с мешком на плече.Медведь — это тема, обращающая гуцула в ребенка.Каждый из них не думал бы о пустяках, имей одну такую лабу, — и сталвластелином гор. Волосы у тебя поднялись и замерзли в корнях, когда среди
застолья в кругу керосиновой лампы, в мерцающей полумгле хаты Никола склонился
к тебе доверительно и сказал как нечто само собой разумеющееся, но не
подлежащее разглашению:— Медвiдь — то напiв-людына. Ударяя на последнее “а”. :Каждый из них мальчиком видел медведя, и магия Хозяина вошла в него — когданельзя бежать и можно только в острой смеси восхищения, ужаса, паралича ждать
решения своей жизни. Это не то, что потом с бабой...На истории эти их надо раскручивать. Смысла они не имеют. Они — другое.Вот, поднявшись на задние лапы, медведь перекидывает через упавшую смерекузарезанную им корову, четыре центнера веса, — в позе жима, с изяществом
баскетболиста; прячет, чтоб завонялась, предварительно выпив из загривка кровь,
— он сластена. Толстенный язык в пупырышках, похотливый и мелкоподвижный, —
зимой сосет лапу, ломавшую коровьи хребты и стволы молодых сосен.“То не такие, как циркусе, там, на полонине. Те — недомерки, дрибота. Тот,распрямившись, доставал бы плечами потолка”. И овчары, бросившись за коровьим
насильником и почти настигнув его — увидев, как он подбрасывает вверх, чтоб не
обходить упавшее дерево, коровье тело, — неожиданно для себя, не сговариваясь, задкуют,отходят, потому что перед лицом такой мощи пастух должен отступить.Граненые стопки веселее ходят по кругу.Достается пыльная подошва пастромы, бог знает сколько лет провисевшаяна гвозде. Широким, с ладонь, гуцульским ножом ты нарезаешь краснеющие на
просвет, тонкие пластинки мяса — и опять наводишь разговор на медведей.Взблескивает близко посаженными бараньими глазами и золотом челюстей молодойбеспощадный господарь, им движет удивление, он переживает опять свою встречу,
вся выгода которой, может, только в том, что остался жив. Волнение его в эту
минуту абсолютно бескорыстно.Кони его стали, как часы, не в силах перейти медвежий след. Вдоль румынскойграницы шел по их территории, по перепаханной полосе, медведь, неся подмышкой козу; и когда она начинала попискивать, он слегка прижимал ее, как
волынку, — только наоборот, навыворот, — чтоб замолчала. Он прошел в двадцати
шагах и оглянулся через плечо.— Посмотрел. Ничего не сказал. Пошел.И уже чокнувшись и отправив толкаться по пищеводу очередные сто грамм, тыначинаешь, туго поначалу, соображать и спрашиваешь:— Послушай, а как он ее нес под мышкой? Волочил, что ли, что ж он — на трехлапах шел?История уже рассказана. Он жует.— Зачем на трех? На двух.
2. БАРАНОУБИЙЦЫ. ЖЕРТВА
Горло разболелось после четвертой ночи в обереге — на сеновале, — когда,спутав все карты полнолуния, среди ночи налетела пурга, пошла больно сечь
крупой, ходить кругами от леска к леску, завывать под перевернутой чернеющей
чашей небесного стадиона.В первый вечер Никола своим телом пробил тебе отверстие в сене, бросаясь внего с размаху, ввинчиваясь, разрыхляя по сторонам, как землеройка, и
утрамбовывая. Там оказалось уютно и, свежо, немного пыльно, как летом. Горный
воздух, особенно ночью, можно пить, как воду. Он выполаскивает легкие, как
кессон продувает жилы кислородом, делая похмелья неощутимыми. Тело наутро
пахнет, как высушенное на ветру белье. Ты проспал в первую ночь четырнадцать
часов, до полудня, так что Никола даже начал побаиваться, не умер ли ты, но из
деликатности будить не стал, только ходил вокруг, прислушивался, ждал.В эту ночь, однако, даже стенки сенного туннеля оказались не в состоянииудержать порывов ветра. Его узкие студеные ножи, пройдя сквозь сенную труху, насквозь
проникали тело огромного червя, корчащегося в коконе спального мешка, хотящего
только, чтоб его оставили в покое, пытающегося уснуть, накрывшись с головой,
уняв озноб, под рев пустого неба.Под утро — нащупав в сумерках — ты попытался приложиться к фляге сродниковой водой. Она была тяжелой, но из нее не пролилось ни капли. Только
потряся ею и прогнав какую-то то ли дрему, то ли оцепенение, ты сообразил, что
вода в ней за ночь замерзла.Откуда он взялся, хутор?Проще было бы рассказать всю жизнь. Можно считать, что он был всегда иоднажды ты просто сюда поднялся. Так оно, кстати, и было. Помнится, был еще
друг? Да, отличный друг. Нынче таких уж не делают.Вы поднялись — и оказались без времени. Оно стекало по склонам, прыгая покамням, скапливаясь в ущельях, у подножия гор где-то текло оно и шумело, как
горная речка. Здесь же была домена пространства. Румыния, Говерла, Коломыя в
сорока километрах — видны были отсюда. Хребет уползал к Черному Черемошу пить
воду, где далекие Куты и Вижница, как Лас-Вегас, мигали по ночам огоньками,
отражаясь в бешеных водах реки. Ты задумывал тогда ночной полет на дельтаплане
с китайским фонариком — над лысой грядой, чтоб, чиркнув нетопырьим крылом над
газовым факелом у Черемоша, вернуться на хутор, проскользив гигантской черной
тенью на склонах скал. Требовался пустяк — дельтаплан.Двух друзей ты направил тогда на курсы, чтоб они вынесли тебе его по частям.Один из них давно уже подбивал тебя перелететь государственную границу на
бензопиле, мотодельтаплане, метле, черте...Он сел в самолет в начале “перестройки”, поменял доллары по шестьдесят пятькопеек и успел прислать три письма фотографий, прежде чем пропасть где-то в
Калифорнии. На одной из фотографий в День независимости он поднимал
американский флаг. В последнем письме говорилось, как утром по пути на работу,
на бензозаправке, он потянулся, выйдя из машины, и... почувствовал себя наконец
дома. Стояло три восклицательных знака.Улетают кокосы, нью-птицы!..Улетают, как осы, нью-птицы...Рокочет галька прибоя в глотках англосаксов.Пью “сэвэнти-сэвэн” в церковном баре.Это с ним вы как-то зарезали здесь барана.Это был его одиннадцатый баран, не считая браконьерских каких-то темных дели опыта мясника. А также: портного по коже, бармена, службы в спецвойсках и
прочего; и все же он волновался.Он попросил курить ему в лицо, когда он будет разделывать барана, особеннобрюхо. Выпили кофе, и он тянул, хотя следовало бы сделать это пораньше, пока
дети еще не встали и возились в хате, две девочки и мальчик,— заплетали косы, дурачились.
Третий взрослый должен был по уговору их чем-то занять. Внезапно отставив кофе,
как-то грязно заволновавшись, он сказал: “Пошли!” — и, схватив барана, принялся
неловко тащить его, упирающегося, по дорожке. Затем плюнул и, бросив тебе:
“Держи его за задние ноги!” — вместо мастерского удара в сердце или какого-то
взмаха вдруг навалился на него боком и начал самым тривиальным образом пилить
ему ножом горло — он был помешан на ножах! Изумлению, отвращению — твоему и
барана — не было предела. Как выяснилось позднее, баран — нежная шестимесячная
душа — умер от разрыва сердца. Когда из подвешенного за заднюю ногу к дереву,
обнаженного уже, распанаханного, как чемодан, барана его чувствительный палач
вывалил требуху — два перекатывающихся травяных пузыря — и вынул сердце, оно
оказалось лопнувшим в двух местах, так что пальцы прошли его насквозь, будто
детскую игрушку, как два рожка.Оказалось также, что дети все видели, — вступив в заговор и не подавая виду,они наблюдали за всем из окна, оживленно обсуждая происходящее. Еще несколько
дней они жалели бедного барана, с аппетитом ели его мясо, ходили по грибы и
ягоды и учились бросать нож в стенку сарая.Никола, не обмолвившись словом, выкопал зарытые вами внутренности,выполоскал во многих ведрах воды от земли и травы бараний желудок и требуху и
унес на хозяйский хутор готовить нежнейшее из гуцульских лакомств.
3. ТЕОРИЯ ЗАКАТОВ
Ловить их надо, сидя в шве австрийского окопа.Когда нет ветра, можно и на самой маковке горы, уперев складной брезентовыйстульчик в закопченные камни чьего-то костра или — если напился — запуская его
ногой в небеса, как биплан. У кого не получались аэропланы, делал стулья.
Тогда. Уважения заслуживает колючая проволока первой мировой. Австрийская
отличается от русской. Две школы вязания на спицах. Австрийцы тянули ее в три
нити, вплетая меж ними трехгранных металлических птичек. Сто раз проржавевшая,
раз попав в круг натурального хозяйства, она все не выходит из употребления. В
этот раз — на подходе к хутору — заметив на уровне глаз ее заплетенные косички,
ты забыл. И спросил только на третий день. Никола натянул ее по верху ограды,
чтоб дикие свиньи не запрыгивали на картофельное поле.Ловля закатов если и не искусство, то требует некоторой сноровки. Это охота,в которой можно и промахнуться. Удается один закат из десяти. То же, что в ПТУ.
Попадаются и одаренные ангелы, но большинство — бездари. У них это как бы
курсовые. Или лабораторные занятия.Надо также знать динамику заката. Все подготовительные работы, как впериферийном каком-то худкомбинате, следует пропустить. Одевшись потеплее и
взяв сигареты — можно алкоголь, — следует выходить на гребень, когда солнце уже
вот-вот коснется черты горизонта. Видно во все стороны, уже до самых
Закарпатья, Бессарабии, Подолья. Дальние долины, села на горбах, лесистые
склоны чуть поворачиваются и плавают, облитые солнечным светом, будто острова в
южно-китайском море, погруженные в нежно-розовую небесную мякоть, как в мантию
моллюска.Солнце начинает тем временем втягивать в себя не израсходованные за деньлучи, сгребать потихоньку пейзаж, силясь подтянуть его к той лунке, в которую
собирается кануть. Контур его становится жестким и резким, как у крышки
консервной банки, отражающей теперь уже чей-то заемный, не свой свет. Напротив,
начинает светиться небо, проявляя себя в глубину до дна, до последних подробных
и незначащих деталей.Каждое дерево, как на препаратном столике под микроскопом, можно будетувидеть теперь на верхушке той горы, за которую сядет солнце, — мельчайше прорезанной
ресничной тенью на его фоне. Полминуты — и кругозор сомкнулся. Терпение. Это
все ерунда. Главное начнется через две-три минуты, и здесь уже нельзя будет
зевать.Первый мазок реагента, широкой кистью, — и над линией горизонта проявляется,всплывает подводный — воздушный — флот облаков. Их веретенообразные, сизые на
палевом тела стоят, как дирижабли на приколе, над погрузившейся на дно
местностью. Некоторые склоны еще светятся — светом, что будто исходит из самой
земли, от корневищ; но тени наступают. Еще несколько всхлипов — и земле
остается только наблюдать, что будет делаться на небе.Удары кистью следуют один за другим. Облака на горизонте раскаляются, каксера, а в небе начинают самовоспламеняться все новые, до сих пор не видимые
объекты. Небо оказывается во всех уровнях заселено движущейся облачной
субстанцией, идущей косяком, меняющей очертания, — цвет плывет, и оттенки его
меняются ежесекундно. Фронт холодного огня движется прямо на тебя, обрываясь
где-то над головой.И вот — апофеоз — вполнеба повисает грандиозный роскошный занавес высушенныхтабачных листьев, устилающих дно ручья, — связки и гроздья, рыхлые кучи чуть
шевелятся в струях течения. Их коричневый, охристый, ржавый цвет настолько
съедобен, что ты начинаешь чувствовать неожиданно всю свою требуху с
затерявшимся в ней, как в водорослях, сердцем.Здесь нужно повернуться и уйти. Закат должен быть убит, как слепой кот —Николой, в самый неожиданный и вместе подходящий момент. Потому что финал
заката всегда, я повторяю — всегда позорен, в с е г д а выдержан в
плакатно-гвардейских тонах. Где-то тлеет кинохроникальная окалина, стынет шлак
около продырявленной летки соцреализма. Всплывает обман, серая замасленная
ветошь, очесы шерсти, расползающееся рядно, на которое проецировались слайды, изготовленные
в небесных студиях. Клочья облаков, оторванные ветром, рассасываются.С ушами, полными ветра, — домой.Небо пустеет. Ветер стихает. Издали идет шум нового, ночного.Далеко внизу его передают из рук в руки раскачивающиеся верхушки деревьев,поднимая его в гору.Надо переждать полчаса муторных сумерек — и приступать пить.Кот в хозяйстве имеет приоритет перед псом. Ему — вылизывать консервныебанки. Псу греметь цепью на помосте на сваях, гадить с его края, тыкаться
мордой в котелок, во вмерзшие в лед соленые огурцы и картофельные очистки. Коту
проделано отверстие под дверью. Он должен ловить мышей, чтоб уберечь зимние
припасы хозяина — картофель под полом, кукурузную муку в мешках, сахар в
изголовье — и пустой тоскливой ночью согреть сердце одинокого старика,
готовящегося дотрясти свои дни и уйти под землю.Однако Никола пережил своего кота. Кошку. У нее появилась какая-то болячкана ухе. Кто-то сказал, что это может быть заразно. Один глаз у нее затек
кровью. Она ходила в долину искать смерти. И, не найдя ее, вернулась к вечеру
второго дня. Никола рубил дрова. Он пожалел ее и, схватив без всякого перехода
дубину, которую намеревался было разрубить, двумя ударами сломал кошке хребет и
размозжил голову. Затем похоронил.Сейчас у него толстопятый котенок — тоже кошечка, — который скорей всегопереживет его и который, просидев всю ночь в изголовье хозяина, уже поймал свою первую мышь.
6. УКРАИНА СНОВ
На второй день, когда ты выбрался со своего детского места в обереге, свеками, склеившимися от материнского молока, шел дождь и на траве лежали смарклиночного снега.Ближняя роща стояла в тумане, как в мутном проявителе, — чернели тольконамокшие стволы. Шум достигающего земли дождя сливался в общий шорох, и только
ближние, срывающиеся с края крыши капли слегка интонировали этот однообразный
шум. Задевающий за верхушки деревьев ветер добавлял иногда к этим звукам скрип
стволов. Здесь у всех остеохондроз.Овцы бреют склон. Пастухи стригут овец. Пастухов косит остеохондроз. Рукимерзнут.Вова забегал по помосту, стуча когтями и поскуливая, заглядывая в глаза.Прежний был — Вова. И этот — Вова. Просидит свой век на цепи.Окончательно отряхиваясь от сна, ты зацепляешь еще краешек сновидения.Сколько такта у этих мар! — будучи разгаданными, они немедленнотеряют силу и тают, расчищая место для следующей попытки. Только это. Крестить
их бесполезно. Когда без веры, они не боятся.Да ты никогда этого и не делал.На следующую ночь их будет больше. А в третью — оборотни отступят и придутзаботы; оставленный город возьмет за горло и не даст спать до утра. Какой-то
закон третьей ночи. Если только не устал смертельно. Что не всегда удается.
Украина снов.Но даже в самых жестоких кошмарах есть все же некоторая сладость. Когда нехочется больше просыпаться. Когда можно отдохнуть от материи. Хуже бессонная
дрема, безвольное тупое воображение, нудящее выполнять рутинную работу —
убирать со стола чашки с грязными блюдцами, бесконечно долго наполнять из
носика чайника огромный сварной бак, подметать заставленную мебелью
воображаемую комнату.Чашки — на пол, стол опрокинуть! Бак взорвать, комнату сграбастать, какбумажный лист, скомкать и бросить в угол. Вот тебе!Терпеть. Лежать и думать: “Какое счастье, что все это когда-нибудькончится!..”Умыться. Нарубить дров. Растопить печь. Сначала — кофе.
8. КИНОКЕФАЛ
Коцит придумать мог только южанин — и упереть в него воронку ада. Итальянец.Сочинитель.Луна уже оторвалась от сосен и стояла над горой как просвеченный кусок льда.Невидимая сила тянула ее в зенит — не отпускала. Все это имело какое-то
странное отношение к твоему сердцу.Со спальником через плечо ты спустился к сеновалу. В сторонке отлил. Ужеготовясь ступить на мосток, ведущий под крышу оберега, еще раз обернулся —
взглянул на залитую луной седловину горы, нависшей над оберегом. Песиголовца не
было. Какое-то неодолимое суеверие — во взрослом человеке несерьезное —
побуждало тебя ждать, каждый раз как стемнеет, его появления на склоне
ближайшей горы.Выросший на фоне неба трех- или пятиметровый кинокефал — без шеи, с какой-тоношей на плече —должен был гнать тебя быстрым шагом, отсекая от хутора, по
крутому пепельному склону в сторону темнеющего внизу леса. Широкой волной
оттуда поднимался запах хвои. Кажется, это был сосняк.И дело не в том, что этой ночью он опять не пришел, а в том, что сегодня тыопять был позорно не готов к смерти.Кто-то прыгал и возился на сеновале до рассвета так, что тряслисьперекрытия, затихая, только когда зажигался фонарик. Судя по всему, это мог
быть большой кот. Может, бродячий. Под утро он ушел.Когда-то сюда поднималась из долины крыса и сожрала двух кошеваков —биноклевидных пушистых зверьков с человекоподобными черномазыми ручками. Она
перепортила Николе половину припасов, пока он не выловил ее специально
сделанной крысоловкой собственной конструкции. “'Оказалась здоровая, —
рассказывал Никола всем, — как трехлитровая банка”.В эту ночь ты проспал только двенадцать часов, переваливаясь из сна в сонкак из ямы в яму. О друзьях, обступивших тебя, как больного, и просивших, чтоб
ты этого больше не делал; о коте, говорившем: “Папочка, родненький...” — и
потянувшемся было вытянутыми в трубочку губами к твоей шее; об одной женщине с
накрашенными глазами, умершей семь лет назад и разгаданной во сне без лишних
разговоров, с ходу; о спине медведя, лакомившегося девичьим срамом, —
надорванным и быстро заклеенным языком, как конверт...Приснится же, Господи, тьфу!..
10. БАННЫЙ ДЕНЬ. НЕЧИСТЫЕ МЫСЛИ
Третий день выдался сухим. Проглянуло солнце. Ветер расчистил небо отоблаков. Откуда-то взялись мотыльки, мошки и уже порхают на припеке,
ослабленные по осени, обманутые, умственно отсталые. Присаживаются на
выстиранную и высушенную ветошь луга как на краешек заправленной больничной
койки. Ничего не понимают. Ты тоже ничего не хочешь понимать. Да что тут
понимать?!Солнце. Тепло. Банный день.Натаскать воды из колоды с родниковой водой, нагреть в печи ведро, поставитьтаз на табуретку, во второй, жестяной, встать, вымыть голову шампунем в корень,
надраить кожу шершавой перчаткой, побриться перед крошечным зеркальцем на
подоконнике и затем, сидя на лавке перед хатой, прислонившись спиной к забору,
позволить ветру шевелить легкие вымытые волосы, солнцу — греть, самому —
курить, готовить кофе на взятом зачем-то примусе — пусть хоть раз послужит, —
выпить чарку, переговариваясь с Вовой, у которого от колбасных копченых шкурок
поехала крыша — пропал голос и свело челюсти, — и только какой-то тихенький,
похожий на скулеж любовный стон выходит из его утробы; он любит тебя сейчас
так, как никто никого никогда в жизни не любил.Раз-два-вратил пса.Внизу оставил эти мелкие бездны.Бесхитростно расставленные ловчие ямы.Уложил человечка в паху, циклопа, придурка, тыкавшегося вытекшим глазом вслепой же сосок, — по перископам подается в этих телах зрение.Блудильник в штанах.Сперма, злая с похмелья, как пищеварительный сок.Ее оргазм, перекатывающийся и поскальзывающийся в женском сале.Когда-то здесь, на склоне, овладел ею, как свинопас, — придерживая зазаплетенную косу как за выведенный наружу позвоночник.М. — поводырь Ж.Отличающийся от Ж., может, тем, что не знает, чего на самом деле хочет.
12. НОЧЬ
Вот и пришла твоя ночь. Готовься. Плачь.Твое психическое устройство оказалось не сложнее батарейки.Будто кто-то включил лампочку в комнате, в которой ты прожил втемную сороклет и где знал все на ощупь, — зажегся свет, и все знакомые наизусть предметы
обстановки, поскрипывающие половицы, потолок и стены — все предстало вдруг
воочию, сразу и целиком, в подлинном своем масштабе и соотношениях, когда в
четвертом часу ночи ты сел вдруг со сна как столбик на своей лежанке,
ослепленный безжалостной вспышкой, будто электродом прорезавшей в мягкой тьме
контуры теней, столпившихся в изголовье, обступивших твою больничную койку, как
анатомический стол.Слезы брызнули из глаз еще прежде, чем пришли слова, чем ты что-либо понял.Вот он, прочертивший тьму блуждающий график температурной кривой, занесшей тебя
на эту гору.Как все вопиюще, чудовищно, у н и з и т е л ь н о просто и как неотменимо.Тебя просто в детстве н е д о л ю б и л и!Не просто — это было до такой степени перед глазами всегда — привычно,естественно и откровенно, что зрением не воспринималось, как не принимаются в
расчет веки, открывающие и закрывающие глаза.Они уехали куда-то в Сибирь, на целину, на обратную сторону Луны — кчертовой бабушке! — они же бросили тебя!Вот откуда, как напасть, эта память раннего детства. Ты очнулся от травмыпосреди чужих людей: приживалки, которая не была твоей матерью — тебя не
рожала, — и бабки, неряшливой, оплывшей католички с четками, родильной машины,
безмерно уставшей от собственной дюжины детей, войн и голода, голода и войн. Ну
он — юнец, сталинист, испытывающий тела и идеи; мужчина; строитель, наконец,
которому сам Бог велел; ну любила его; но как она могла, как посмела?! Когда от
трех до четырех ты мягок, как воск, весь напитан еще молоком, будто початок
молочно-восковой спелости, и когда только начинает выстаиваться в глубину
близлежащий мир — эти пустоты, этот уксус, этот привкус серебряной ложки во
рту, — это тогда ты догадался, что заражен смертью, что это неизлечимо, что
умрут все, да; и двадцать пять лет спустя полез в свою память, как в проводку
голыми пальцами, потому что не находил уже места от отвращения. Что-то
подкрутил там и что-то сделал — все зная и ничего не понимая. И жил еще до
сорока. И родил сына, чтоб что-то понять.Ничего, может, не изменилось бы по большому счету,Но, может, не было бы так трудно, не проваливался бы по колено, по пояс, поверхнюю губу в том месте, где другие проходят посуху, по досточкам, ничего не
замечая. “Отлично у тебя вчера посидели!” А у тебя будто собачья морда нашее, продольными колодками сдавлен мозг, некуда бежать. Терпеть и ждать.Убил бы гада!..Анестезия семьи. Как заклинание: домой! Но нет дома во вселенной. Приюты.Ночлеги. Затерянный в горах хутор. Ночь.Надрыва нет тоже. Дети ведь не озлобляются — совсем другое.В них что-то как бы подмораживается, какое-то странное бесчувствие, какой-токусок льда в груди, который не мешает, он неощутим, и только когда тает и
выходит со слезами — больно. Иногда и не выходит. Он ведь не мешает. Почти.А до того, будто светится в голове у него лампочка, аж из глаз сыплется, онсоздан для радости и на радость людям — деревянный мальчишка, дурилка
картонная, кувыркала. Перед сном:“Папа, успокой меня, а то сам я не могу успокоиться...”“Не топчись по лужам!” — “Ну мне топчется и топчется”.Как просто все. Когда уходит порыв, видно становится с одного взгляда — ктопод током, а кто отключен.Варяги приходили и ушли. Бог где-то ждет.Все неотменимо. Старики уже. Ты давно их простил. Да и вряд ли бы поняли.Для этого надо иметь специфический ранний опыт. Когда-то в детстве.Пусть даже цена ему — копейка.А тогда в Никополе, лет сорок назад, ты забирался в угольный ящик во двореи, сделав из алюминиевой проволоки винт и просунув его в зазор между досками,
угрюмо крутил целыми днями — чтобы улететь.Потом за тобой приехал забирать в Сибирь — папка. Есть.Что же сказать ему? Как самое дорогое, чем втайне ты гордился, ты сказалнебрежно, что со своими друзьями вы добрасываете заточенные круглые жестянки до
самых до высоковольтных проводов. Он сказал, что надрал бы тебе уши и твоим
друзьям тоже, и сделает это, если увидит.Вот и вся история. Государственник.И что бы потом они ни делали. Пока не стали твоими детьми.Бывало, впрочем. Самое острое однажды в Славянске. Когда он приехал летомночным поездом и проговорил всю ночь до утра с дедом и бабкой — молодой,
веселый, свободный и сильный; ты же не спал на веранде до рассвета, ловя шум
голосов, бестолковую энергию каких-то рассказов и суждений, звяканье чайных
ложечек, — абсолютно счастливый, умиротворенный, онемевший совершенно от любви,
и, если бы знал, что можно плакать, плакал бы.
14. БЕЗ НАЗВАНИЯ
На спуске.Земля горит за — и дымится под.Кто-то же должен за все это заплатить?Снегу по колено. Тянет рюкзак.Ноги выстреливают сами. Быстрым шагом — почти бегом.Просека ведет головокружительно вниз — к автобусной остановке, что на тойстороне вздувшейся горной речки.Раздрызганный “пазик” где-то спешит уже по горной дороге, чтоб подобратьтебя в назначенном месте, вновь накручивая распустившуюся пружину времени.
Дорога убаюкает и растрясет. Дрема куриным веком подернет окончание сюжета.
Сладко будет ломить на следующий день мышцы ног....Бабочка в еловом лесу на просеке, когда стих ветер. Белая мучнистаяидиотка, слабоумным взором обводящая засвеченный, неузнаваемо изменившийся
ландшафт. Не теряет надежды. Обрадовалась тебе.Машет механически крыльями, передвигаясь отрезками, повисая в воздухе, как впрокрученной с замедлением немой ленте.Тихо. Снег чуть подтаял здесь. Капает с ветвей. По мокрым камням сочитсявниз, стекает в ущелье талая вода.Прислониться мордой к еловому стволу — оцепеневшему, изготовившемусяк зиме. Повернуться, упереть рюкзак. Перекурить.В самом безысходном из всех лабиринтов.Потому что — лишенном стен.
|
| |
| |
|
