Четверг, 28.03.2024, 17:47
Приветствую Вас Гость | RSS

ЖИВАЯ ЛИТЕРАТУРА

[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 2
  • 1
  • 2
  • »
Форум » Архив форумов » Архив номинаций » Номинация "Проза" сезон 2012-2013 (размещайте тут тексты, выдвигаемые Вами на премию)
Номинация "Проза" сезон 2012-2013
stogarovДата: Четверг, 08.11.2012, 23:05 | Сообщение # 1
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Друзья, размещайте здесь прозаические тексты, выдвигаемые вами на премию
(предварительно прочитав Правила на главной странице)
 
stogarovДата: Пятница, 09.11.2012, 14:45 | Сообщение # 2
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 1

Место для отсутствия

( )*
_____________________________"Где бы ни был - оттуда и вон."
______________________________Саша Соколов

Рядом сосна. Дальше - сон. Тихо как. Как же тихо!.. Муха жужжит. Надоела. Открытъ окно и прогнать. Быстро и безоглядно. Как… ( )* Но... осень. И лебеда под окном. И родина за забором. И полуголая роща. И не опавшие листья, как золотые слова. О, они знают время. Если бы, если бы знать свое золотое время! Ветер - вот кто торопит. Ветер святых вожделений, ветер ушлых надежд, ветер зудящей славы, ветер тоски ненасытной, ветер рыщущей воли, ветер исконной дури... Пусть... Но что значит «пустъ»! ( БОГ )у угодно будет, чтоб отлетел этот лист, чтоб золотое слово пало на эту землю, чтоб его в грязь втоптали, и лишь потом... очнуться: о золотое время! И лишь потом наказать себя какой-нибудь жизнью. Биться ли мухой в стекло... Отворять ли ночные окна...
( )* - место для отсутствия
( )** - мысль о непрожитой смерти

...о мой мир шириною в окошко, глубиною в осенний пейзаж... Пей иль не пей этот заж. Поделись этим зажем с кошкой. Думай, что всё хорошо. Вон, посмотри, палый лист застрял меж землёй и небом. Между землём и небой застряла палая вечностъ. Между зимом и летой. Между душом и телой. Между явом и снью. Между тобой и Богом - не жизнь, а одно мгновенье. Оно-то как раз и застряло. Его-то я и пытаюсь... пытаю... таю... аю... сь е-му... мому Муму... почему... не поздно... какое о... не поблекло, прекрасно... изыди!

Зажжён заживо сейзаж несжатых надежд...

...пей за пейза ж которым нельзя не упица вусмерть
...ануть в нём ...инуть ...ица... и раз ты герой - не трус ведь -
то совсемснимсольёшься рас творишь ся в пейзаже
и памяти башня пизанская рухнет на рифму "зажи-
во" замертво и... пусть пустота дух испустит...

Одиноко в пространствах печали. Долы. Дали. Тень горизонта. Движение деревьев, дождей. Эй, жизнь, подожди!.. Шорох лишь. Шелест. Шум. Памяти (~прибой~) памяти... И пробежит мороз. И не только по коже. Осень. О, сень печали. Пели и чали еньос. Али и пели ченьос. Ели и песнь чали. Это кругами, кругами слова подбираются к... светру, к (за)паху счастья. Это счастье твое, и оно беспощадно... ад-но... дно... о... ...нётся эхо к липким губам безмолвья. Это вернётся Мамять. По следам облаков и взглядов. В тех про(ст)р(анст)вах, где может быть лишь ... окоиндо.

Повернись лицом к дали - это может быть небо и памятъ. Это может быть лоно любимой. Это может бытъ дно отрезвленья. Повернись лицом к правде, и глаза обожжет пламя. Отнять у слов хлеб, соль и камни. Вернутъ словам счастье - отпустить их на вольную волю. А с человеком? С человеком случается осень. Очень редко. Но очень жестоко. И если вовремя не выпадет снег - белый-белый, пушистый-пушистый, то... (свету) ...уже не помочь. И, может быть, все это лишь совпаденье - счастье и (осень, взгляд и слово,) я (и время). Сов-паденье. Со-впаденье. Снег и детство. А за деревьями - лес. А за мгновеньями - вечность. А на безрыбье - рак. А в Киеве - дядька. А там и зима... Она катит в глаза. Конь косит глазом. И если глазом не моргнув... то лучше не в бровь, а в глаз, или уж с глаз долой!

И забрезжит вдруг бабье лето. Но не вспомнишь ни баб, ни лето. Это не эротический сон. Это сон обо всех чужих жизнях... кто
(сидел на моём стуле? кто ел из моей тарелки? кто моими глазами глядел? моими ногами шуршал по листве? моими губами пил,целовал?.. но) не смог найти моих слов, ведь слова растворились в солнце, они упали дождем и вновь в облака вернулись, и надо долго ходить, глядеть, щупатъ, нюхать, а потом еще долго ждать у моря погоды, а зимой от скупого - снега, и все это время любить их, слова,как себя. Или забытъ обо всем и прожить все чужие жизни, разные
ства( ) и уки( ), авы( ) и енья( ), оты( ) и тья ( ), пока не станут твоими, скучными и родными,болтливыми, но дорогими, и ты будешь скучать и слушатъ, и понимать, зевая, и привычно устало любить И забрезжит вдруг бабье лето...

И приплывут облака , и вечность - проныра,брысь! - быстро спрячется в тень, в душистый мир трав и мхов, детских страхов-грехов, забытья-забытья-забытья, снов наяву - с глазами, открытыми в память, в память о том о том, что все это - музыкой было и будет... И сочная свежесть весны, и серая влажность утра, грусть перед бурей бурей, грусть созревающей силы - о, эта грусть сладка, она - ожиданье восторга, она... давно позабыта. И выросла та трава, и дождь тот стал бесконечным, и грусть его хоть и любит, но за ним ничего не видит. Они моросят вдвоем, отрешенно, почти неподвижно - о, они знают свой срок, который не совпадает со сроками всех остальных, кого они раздражают, чьи воды сливаются с их неторопливой водою и вместе уходят в песок... И помнить о них не нужно. Не мы выбираем память, она выбирает нас.

На моем плече - бабочка. Солнце пронзает насквозь этот клен, мысли пыль на стекле, эту прозрачную смерть, и - сквозь туман тёмных дум - мою уууууу...
Крылья бесшумно шевелятся – бабочка.
Листья бесшумно падают – осень.
Вечности
гибнут

...

Нужно было продраться сквозь … взгляды в окно, в глаза, в зеркала, в пустые скайпы стаканов и – дальше и – по ночам – в беспредельность и – по утру – в пустоту и – среди бела дня – в петлю и … всё это так не ново.
Столько лжи ожидания. Бабочка. Солнце. Пыль. Пыль на стекле, на взгляде. Пыль на душе… Попробуй... Сотри пыль с захолустной дороги среди полей и печалей, среди лесов и веков… О... Оставь дождям этот труд. Оставь снегам эту радость. Отпусти свою вечность на волю. Твоя память ее проводит, если та сбежать не сумеет. Хорошо, хорошо на воле!.. Бабочка улетела. Скоро скроется солнце в роще. Пройдет еще одна жизнь. А я хочу ту, что – знаю – где-то сейчас одна – зеленоглаза, картава, но… - язнаюязнаюязнаю – будет счастлива только со мной! Потому что я это умею.

…потому что настой тархуна – на! на!.. но – очень крепок. Бьет по мозгам, по рогам, по корням, по тем самым-самым струнам – трепетным, трепетным струнам в чуткой ранимой душе! А всего после нескольких рюмок! О бедным сопливый гений! Прости себе всё это сам. Мы, гении, всё простили. Сопли гениев льстят соплякам. И прости нас, что мы не… сопливы. Посмотри, наступила осень. О, ее настой крепче будет! Он прошибает до слез всего лишь после глотка. И то слезы не гения чище. Самое чистое – слезы – самое лживое. Ч-истое. Л-живое. Господи, скучно! С-кучно.

Три розы моей любимой устали, три их леспестка спокойно лежат себе на полу. В комнату входит Тотель, юный Тотель – щенок-бладхаунд, и лепестки съедает. Он – Аристотель Вудсингер. Вес его – 10 кг. Два месяца и два дня живет он уже в этом мире. Боится пока лишь только работающей кофе-ломки.

…А если это Олёкма? Олёкма, далёко, ох-ма! А если это зима? И если еще до рассвета?.. Холод и мрак – разве это слова для того, что… здесь… еще до рассвета! И это не сон и не сюр. Это – страшнее. Реальней. И когда ты выходишь в «это» - первое будет – «О Боже, где это я? Я ли это?» Но узнаваемо всё. И сам себя узнаешь. Ощупью все вспоминаешь, и прежде всего междометься. Но дальше и дальше идешь. и вспоминаешь что-то… С отбойным ли молотком, или с совковой лопатой, с бетоновибратором – ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Господи, как интересно! И не знаешь еще, сколько зим, помимо тех трех – безымянных? – ты вот так про… …ь или отмеждометишть!

...и за ночь застынет боль. И станет хрупкой, как ...усть, как ...ота, как ...олвье, как первый-первый ледок на черных осенних лужах. И под каблуками толпы с треском вспыхнут цветы, из сердца которых будет сочиться черная кровь. И пока тяжелая мгла не разрешится в муках кровавым желтком светила, пока обреченность ног не сожрет свою пайку маршрута - монотонно-мильонная поступь - вперед -туда - к смыслу с маслом! - пока... пока не... пока не придут слова.. другие... другие... другие... смерти... цветы... расцветут... на зимних ли стеклах памяти... на блеклых обоях любви...

...и выбранные друзья из переписки с местами не станут меняться словами только лишь ддя того, чтоб выпендрить себе солнце под фонарем авангарда, ибо он старомоден в сравнении даже с луною, с луною, под светом которой все становится до фонаря...
...иль до звезды, иль до фени, до дна, до изнеможенья, до поросячьего визга, до ручки, до гроба, до смерти, дотла, догола, до завтра, донельзя, до посиненья, досыта, добела, докрасна, до хрена, до чёрта, до скончания века, до одури, до зубов, до рвоты, до поры по до времени, до ре ми фа соль ля си до, Да! до кучи, от забора до обеда, до свидания, до встречи,
до Пришествия Втогого,Третьего,Четвёртого,Пятого,Десятого...

Я, как кожу змея, с себя сброшу
Прошлую жизнь. И что же?
Всё то же. Всё то же.
Что в старой, что в новой коже.

...и лишь в одной ипостаси - в осени - ты пребудешь несуетливо-счастлив и неизмородованно-мудр. И будет светить звезда, и будет тихо тлеть солнце, и, за руку взяв свое счастье, вместе с ним побредешь по захолустной жизни, заваленной палой листвой.
Пойдешь без___ , без_____ , без_______ и без_________ , ибо грядущий
путь будет уже в тебе в(.....)в(........ )в(........... )в(............... )
ты,наверное, будешь свободен, ибо не будешь рабом памяти о грядущем.
свободная память счастья... свободная мудрость покоя...
усталое небо свободы...
осенняя песня в е о ь и и ю о ь...

Пить вино и не спать... долго-долго... Позднее пить вино... И пережевывать жизни. Причмокивать, моршиться, шамкать, и смаковатъ, и... Нет, не блевать - это было, это бывало раньше. Теперь же - жернова пожиранья железны, не залежится и жмых. Дежавю не ржавеет. Тошно. О, тошно! Но - отворено окно - ночь. Осень. О,се - не про ...ень, нет, се - про смерть и... и через... Ветер про вереск,веру... Вера ещё временеет... Хересом пахнет листва. Хересом, то есть... счастьем. Вневременелым счастьем. Но - настоявшимся, крепким. Терпким. Щемящим. Пронзительным. Быстрым, как первый оргазм. Вечным и незнакомым. Нет, пусть будет еще - преданным и предающим. И пусть будет еще вино (вино это время бога о это время взгляда ушедшего за печалью за музыкой за любовью время самой печали самой любви самой жизни) - открыто навстречу ночи, навстречу тебе, о Ве...... (простите, я знаю Вас, Маска!), навстречу патологи... иль логическому все же счастью? (вино это время счастья).
...преданным и предающим... безумству, огню и закату все эти жизни и листья, жизни, листья и травы, травы, хвои и мхи... слезы и сопли детства, клумбы прыщей подростковых... о, эти кущи тщеты... о, вольеры иллюзий... глухари и павлины славы... индюки и гусыни гордыни... совы всепониманья... о, как они кружат... о, как красив их танец... и как мертвы они, листъя, лишь только утихнет ветер... И - как задует ветер - как он вдует той роще с дрожью полураздетой, сонной... как он будет трепать ее космы, как будет он дик и нежен, как разожмет ее ноги, как входитъ в нее будет...
с(т)он этот будет полон счастья и гибели вместе...

...той молодой молодой жадной взрывопасной тлеющей музыки... иииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии
Повороши ее - вспыхнет. Снова рванется к небу. Снова отдастся дотла... иль до звезды, иль до фени...

огнь угль шлак пепл тишины

Тянутся пальцы рассвета. Трепещут ресницы детства... Ангелы не улетали. В сумерках моего еще теплого сна заплутали. Время еще лохмато. Время еще всё в росе. Явь и сон в одной лодке. В заводи палых листьев, и облаков, и столетий... Заводь еще волшебна. Утра ее туманны. А берега кисельны. Но их все равно не видно. И Тотель(*) еще совсем юн. Он - Вудсингер, он может петъ песни. Песни лесов дремучих. Муромских или Брянских. Или лесов Амазонки. Дивные, дивные песни. Можно так сладко слушать. Можно так горько плакать. Можно позвать на помощь бабушку или маму. «Смотрите, они уплывают, и облака и листья!...» И Тотель во сне залает. И ангелы в угол забьются. И прибегут люди, люди. Они будут громко смеяться, ласково и фальшиво. Они пока еще знают так много, так отвратительно много, что ничего не понятно. И лучше уж самому... И пусть они все не видят...
Хотя бы пока, потому что...

...потому что не разделить этот пронзительный свет, этот оргазм, эту боль... Бога, как хлеб, не разделишь. Жисмертью не поделиться. Можно купитъ вина. Пить его, горько плакать. Если не разучился. Если еще в захолустье памяти или души не позабыл дорогу. Нет, там не счастье осталось. Там все сопли и страхи, неутолимая похоть, всеядное любопытство, сердце юного пионера, который всегда готов отдать его, свое сердце, да, за любовь, за дружбу, за честное-честное слово, за жизнъ той божьей коровки, найденной среди зимы, огромной белой зимы, такой студеной, уютаой, когда ты, тепло одетый, уходишь к черту от всех и через все сугробы пробираешься в лес, поглубже, и никто тебе не мешает ни хохотать, ни плакать, ни утолять свою похоть, ни каяться, ни глумиться, ни думать о нем, о Боге, с его черно-красной коровкой...

(* Тотель - сокр. от Аристотель Вудсингер - полное имя щенка-бладхаунда,отсутсвие которого долго...)

Встать напротив заката. Смотреть, и смотреть, и смотреть. Не двигаться. И не думать. Что делать? Инфинитив. Конечно. Пустъ форма будет неопределенной, как... смеркаться. Полнеба перед тобой - полшага до двери дома. Полнеба - стоять, смотреть, ждать -полжизни. Смеркаться. Смеркаться. Смеркаться.

О долгое пламя, долгое...
Смеркалось. И ты смеялась.
Металось сознанье: раскаюсь,
раскаюсь, но не расстанусь,
останусь, растаю...
и в выси растает стая
родная. Устал я.
И пусть станет высь пустая,
пусть тает... тает...
О долгое пламя, долгое...
Смеркалось. И ты смеялась.
Мелькнула тень, чуть касаясь
крылами меня - показалось?
А ты была - показалась?
А высь была - показалась?
А жизнь?.. О долгое пламя...
Смеркалось... Смеркалось...

...и мы бежим за вином. Среди зимы, среди ночи. О мы бежим за собой (за юностью, за талантом, за смелостью, за победой). А по небу бегут тучи. Они-то зачем бегут? Им можно не торопиться, им должно являть Движенье, Ход Времени, Эхо Эпох. В них должно долго и долго вникать покоренным взглядом (взором, сердцем, умом, памятью, воображеньем, отчаяньем, злостью, мечтой).

А мысли, увы, не летят, Мысли еле плетутся. По той круговой дороге, знакомой до сора, до сюра. Всё. Сдохли. Уже только тени. Их тени. И - вхолостую... «Стоп, стоп! Минутку. Улыбку! Улыбочку - вылетит птичка!» - «Ой, мамочка, черный ворон!» - «Готово! Прошу вас.» - «Спасибо. Но где же... Здесь только дорога...» ...ааа...

...и пульс становится чаще. Что это? Предчувствие самки? Славы? Весны? Наживы? Или?.. Я должен сам. Потому что предчувствие Бога зреет во мне самом. И я бы его объяснил, но... нужно не пониматъ. Нужно Стать, нужно Быть, а далыпе... дальше я буду д(е)литься со всеми, кто этого хочет. Зимою д(е)литься снегом, летом д(е)литься травой, осенью - золотом листъев, весною - вином цветенья. И я никогда не устану. И не поймет монтажник. Да это совсем и не нужно. Пусть будут весна и лето, осень, зима и монтажник.

Захлопнулась форточка. Ветер. Декабрь. Конец света. Собаки. Студеная графика страха. Спешащий скрип юного снега. Мороз загоняет внутрь мысль о путях Господних. Неисповедим лишь транспорт родной железнодорожный. И гости, нежданные, как Сын Божий или пингвины. Но выручает водка, которой всегда не хватает, чтоб вовремя отрубиться, и слишком - чтоб выказать смелость открытия, что всё - дерьмо, и сам ты в первую оче... очень поздно светает... очень хочется квасу... Спасу нету...

Вот и славно. Уже ничего не нужно. Можно не напрягаться. Можно совсем забыться. То есть забытъ себя. То есть себя-то и вспомнить. И все это будет в прошлом? Всё зто будет... В прошлом. А сейчас у меня есть Она. И я один на всем свете знаю, что значит сча... когда...

...эта тихая мутная сонная ночь.

...эта незаметная жизнь.

...сбивчивая повесть дождя о прошлом.

...о бесконечном прошлом... недостижимом... неотторжимом... ) ( = ( ).. Мои псы берут его след, и тот уводит в палую листву -далыпе - сквозь блуждающие деревья - и исчезает в тени горизонта, уводя их, взгляды мои, навсегда. Самые чистые, самые светлые взгляды. Моя тоска тычется в пах этой осени - поздно - лишь терпкой прелью пахнет октябрьское лоно. Пей этот херес, хрусти этим первым ледком, ставь букет палых слов в зеленую тару надежды.

...И эта твоя жизнь ляжет тихо, просто, светло и робко, как первый снег среди ночи, чтобы не разбудить тех, что почили в бозе , в грязи, в недоуменье. Покрыть их саваном белым. Прокаркать вороной бессмертной. Провыть собакой бездомной. Но не топтать ногами.

...да, но ее надо видеть. Что вообще говорить, к черту язык - только уши, только глаза! Ах, она просто прелестна, эта глупая кошка! Окно. Ночь. Зима. Луна. Облака. Деревья. И кошка. Ветер, конечно, ветер. Может быть, занавеска. Да, может быть, и тени. Да, хорошо, но мороз! Крепкий такой, крещенский. Его так отчётливо слышно! Что он? - трещит, звенит? Что еще? Да, кусает. Может он петь -пусть поет, может кусать - пусть кусает. Она это всё созерцает. Кошка. Потом луна. Потом вообще - зима. Сверху. Издалека. Так... а теперь войти. Да, в эту зиму, внутрь. И изнутри... Да, а потом в луну. Да, да, ее глазами. Лучше всего... нет, нет, стоп! Запах! А как же запах! Старый дом деревянный. Запах былого уюта. Запах времени. Счастья. Тихого, дорогого. И родного - совсем чужого. Что тут -любая деталь, мелочь любая, комод... Да, этот угол с комодом... Боже, а как же слезы? Это ведь горячо. И горячо, и сладко... И наконец - свободно, уже не стесняясь - плакать... Это же сексуально. Это же возбуждает. Это же - тот же оргазм... И одновременно -молитва... И одновременно - кино... Господи!..

тягуче, медленно, сладко плавиться, плавитъся, таять детским сном-леденцом на жарких губах июля, и если б совсем раствориться (...ица...) и стать нектаром, и лечь себе тихо в пчелиную соту иль -навеки янтарной смолой застытъ на древней коре сосны, сохранив в себе - да, уже навсегда! - солнце, тепло, красоту... Ту ль я песню пою, иль не ту?

Какая жаркая лень! Как ленива жара! Ей лень даже муху сдутъ с потного лба полудня. А мухе лень улетать. А мне лень смотреть на все это, ленъ думать о том… о том… как эту лень… и полдень… и муху пе-ре-нес-ти на бумагу, пе-ре-ве-сти в слова, чтобы... (о!..бы!) можно было почувствовать, какой монстр - это слово «почувствоватъ», как тягуче-текуча «лееееннннь», (у!.. о!.. у!.. ты моя туча-куча!), и как же жирна эта «муха», и каково мне все это «п-е!е!е!-е!-е!-е!-е!-р-е-н-е-с-т-и»!

Какое выдалось лето! Какая выдалась жизнь! Такая банальная с виду, как этот полуденный час забывчивости, полудремы, отплытия в заводи тайн - брось весла, пусти свои годы в медленные эти воды, в эти живые глубины, пусть мудрость по ним поблуждает вместе с мальками рыб, пусть твои сны отдадутся этим неспешным теченьям, этим волшебным танцам водорослей и теней под долгие всплески безмолвья... а там, в глубине, посмотри: это уже само время, ты видишь его глаза, застывпше глаза рыбы, вставшей против теченья -это само воплощенье тайны, тщетности смысла, воли и ожиданья, тщетности объясненья, тем паче - проникновенья... и если б ты смог, ты б увидел: и ты сейчас точно так же смотришь бездонным глазом и ничего не видишь, кроме того, что ты - вечен...
 
stogarovДата: Пятница, 09.11.2012, 14:46 | Сообщение # 3
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 1 (продолжение)

Но - мухой слетает вечность. Вместе с грёзой за тучей скрылась и -как не бывало. И вот ты уже лежишь среди своего же сада, на стареньком одеяле, и жуткий, как танк, муравей прокладывает себе путь среди редколесья твоей нагретой солнцем груди. Ты, в целях обороны, гонишь в него пургу, ты , потный, встаешь и уходишь - в дом, в душ, скорее смыть с себя сонную одурь. И обрести просто дурь.

Солнце. Сосны. Ветер. Вереск. Море. Мокрый песок. Это древнее
мысли. Это мудрее смерти. Может быть, только вздох - ровесник
этого моря. Может быть, только слово по глубине равно миру, по
красоте равно пене.
Волны. Пена. Мокрый песок.
Волны. Пена. Мокрый песок.
Мне - две тысячи лет. Мне хочется плакать. Я еще есть, но что я в
сравнении с голым камнем. Кто-то смотрит на этот мир сквозь меня.
Кто, кто сквозь меня впитывает это счастье? Кто живет мою жизнь?
Пена на гребне волны. Уже?
Пена на гребне волны. Еще!

...рисовать дуги, овалы, круги... листья, стебли и травы. Пойти
собирать малину. Обжечься крапивой. Застыть. Смотреть и не
видеть. Быть и не быть - без вопросов. Это неопределенное время - мое. Это неопределенное я - его. Где оно? Где я? Друг в друге? (( )). Вегде. Низде.
to beть не to beть без вопросов без союзов бе сло

Дождь и (конечно) февраль. Дождь и начало (марта). Ночи (черны и жирны). Дни (тяжелы и туманны). Туманы (пресны и мучнисты). Время (невыносимо, его дыханье близко, вплотную, липко - прочь! Да оттолкни же его! Ан нет, его масса огромна. Но - появляется) солнце, и (появляется) смысл: «А-а, так это весна!» Но тучи опятъ тут как тут. Это надолго. И снова... Берешь первое, что попалось. Читаешь. Глаза вязнут, буксуют. Ладно. Оставь. Даруй (уй!) им свободу - пусть мучаются как хотят... Что, далеко забрели? Ну, конечно: там, под дождем, на ветке. Оставь - как хотят... как котят... Кис-кис! Идите, идите. Эх, вы! Мокрые все, о Боже!

Слоняться из угла в угол этой тесной весны. Ждать баснословной погоды у моря на блеклом пейзаже в забы/итом чулане памяти. В упор не видеть того, что зеркало в нос тебе тычет.
Выйти в сумерки, слиться, и вместе с ними гаснуть, медленно и красиво, ще мя ще красиво, тревожно, страшно, сладостао, сладко...

Красная книга жалоб/надежды. Впиши - с большой буквы СТРАХА, жирным шрифтом отчаянья, курсивом молитвы - впиши в нее свое сча... (тоску о), свою лю... ( о тоску), свой тала... (тоску о)

бледный,как тело,текст
тесный и пресный,как тесто

...деревом или кустом... Отдаватъ опричнику-ветру зеленую и золотую дань листьев, под холодные пальцы дождя подставлять заскорузлые члены и засыпать, впадать в кому, в чистую вьюжную кому с древним и ледяным космосом над головою, с теплым и мудрым чувством земли, матери и запщты в каждом отростке корня. И - однажды не выйти, остаться навечно в коме, остаться навечно в земле...

Этот чудный коричневый чайный сервиз. Чай и коньяк я пью нынче. Сладко и горячо. Этот тусклый медовый свет лампы. Этот запах осенней прели в раскрытые окна - да, два окна открыты - тепло и темно. Вдруг влетает синица. Господи... ночь на дворе. В прошлый раз была бабочка - чудо. И на плече сидела... Ну-у? Что ты, странная птица? Забилась под потолок, на чем-то там села и... спит? Видимо, спит. Бог с нею. Я пью коньяк и чай. Я мечтаю, пьянея... Живу... Тишина... Да, и когда-нибудь я напишу об этом долгом правдоподобном счастьеподобном бреде смесью из тлеющей крови (грязи) и застывающих слез (росы) в том побуревшем углу полуистлевшей тетради (памяти). Я напишу о -(любви)Любви, о - (времени)Времени о - (печали)Печали.

И до сих пор стрекочут цикады или еще кто - не знаю, ведь это октябрь... и это - вот оно - длится - все та же самая жизнь? Ужели?..

Стекло часов изнутри покрылось каплями влаги. Это время вспотело. «Мёртвые не потеют». Усталое старое время. Усни!..

...конечно, смешно. Но как хорошо, когда так легко. Когда все легко. Делается, дается, думается, живется, пишется, сни-ца-ца-ца! Недаром же это «ца». Делает себя. Дает себя. Пишет себя. Живет себя. Снит себя. Само. Отдыхай! Любуйся волненьем салфетки, колеблемой ветром из дальних, дальних забытых краев, северных ледовитых, суровых и романтичных, невиданных, детских, любимых... И вот он ворвался - ветер - в форточку твоей кухни, в ту форточку, что не увидит никогда в жизни Юга... И вот он ворвался, ветер, северный, се - верный ветер, и взволновал салфетку... Не правда ли? Да не прав ли? Правда ли не? Не дали прав?

Ах, легкость, легкость! Ты - мать таланта! (Сказал бы я, если б это слово в родном языке не было об
от до
. ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНОЕ СЕКСУАЛЬНОЕ ПОСЯГАТЕЛЬСТВО
НА МАТЕРЕЙ. Нормально, С их же, матерей, молоком. Как
тараканы на кухне, как инвалиды всех войн, как грязь в электричках,в генах, как «великий народ»... Ах, легкостъ, легкость! Звезда таланта! Пяти-, шести- иль бес(!)-конечная... Гори, звезда моя заветаая! Другой не будет никогда.

Пойди из дома, пойди!.. да, наконец, никуда. Просто пойди и пойди... Вот еще одна жизнь, готовая стать твоей. Вот (What? Walt*?) острова травы посреди беззащитной открытой подлинной смелой глубокой нетронутости, чистоты и красоты сугробов. О, острова травы! высокие стебли, колосья, длинные узкие листья - о, как они красивы! Придумай, найди слова, которые будут лучше, чем «о, как они красивы!» - и все равно не сможешь затмить ими красоту тех островов травы среди сугробов любви, которой еще так много в тебе самом, и она... о, и она готова...
( * Walt Whitman- американский поэт)

Вот круглый прозрачный куст с чашечками семян - каждая в белой шапчонке, снежной и аккуратной. Круглый прозрачный куст. Ассоциации. Жизни. Чашечки в белых шапчонках. Сугробы, сугробы слов.
Ну почему же ты не сойдешь наконец с ума?! Ну почему не
станешь этим кустом, травой, одним из этих сугробов? И не
заставишь всех тоже сойти с ума? О - понимай и плачь! Это
так сладко - плакать. Это так трудно. Но если уж смог - так сладко.
И слезы уйдут в сугроб и станут частью его подлинной смелой открытой...

Вот посмотри - туман. Вся твоя местность в тумане. О, какое движенье света, цвета, пространства. Какая еще виртуальность нужна тебе в этой жизни, когда сама она, жизнь, движется в этом тумане, ты сквозь нее проходишь, она сквозь тебя протекает, и вот уже не одна, вот уже все они здесь, твои предтекущие жизни...
А это что? О, это Финн. Его Скрипичный Концерт. Боже, как хорошо, что я до сих пор не умер и имею возможность сделать это сейчас... Божественная виртуальность смерти под звуки скрипки. Спасибо Тебе, о Боже, я снова могу умиратъ!

И Бог никогда не осудит то, что я сам стану Богом - Им, Настоящим, Всесущим и Беспредельным Всем. Это ведь так понятно. Ведь Там и Тогда уже нет нужды Ничего Никогда Ни Ни Ни Ни Ни Ни Ни. Ибо всё вокруг - ВСЁ. Господи, это так просто!

Господи, я постараюсь. Господи, я постараюсь.

Но... как же оно сильно... муууум... сладко!.. нежно!.. невыноразимо.Оо - это стон. Короткий простой и... вселенский стон, неподвластный... Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Это - я. Здесь - я. Здесь - жизнь. Это - Бог. Спасибо. Любовь.

Овальное зеркало висит на стволе сосны. Январь. Сугробы. И это не сон.
Иду я - я удИ.
Идёт снег - генс тёдИ.
Идёт время - ямерв тёдИ.
Как красива овальная жизнь!

Ворона уткнулась головой в сугроб. Ее поза кричаща, крылья торчат как-то слишком... киношнотворно... Мертва.Да, мертва... Ее заметает снегом. Да, ... на помойку... ...не будет... ...не было никогда... ...
видела за свои 200 лет жизни... через полгода родится Пушкин.

Раннеапрельский рассвет. Нежность и нереальность. Восхищенье и страх. Каркающая вечностъ ( ). Жизнь, которой не будет. Миг воплощенья, попытка...
Гениальность застанет врасплох.
Счастье глупости снизойдет.

Да, конечно, все дело в крови. Это в ней, как газонокосилка, жужжит жадное ожидание: то упрямым шмелем трудолюбия (созидания, кропотливости, весомости-зримости плода); то гудящим огнем вожделения, восшествия в, извержения. Ах!...................
- это место для вашего мнения иль отсутствия такового. Ну вот ведь как чуден процесс: слово за слово, и получите - «место для отсутствия».

ссскуушшшна...
и это уже не та младая сволочная скука ловкая напустить на себя важности, а на деле готовая аддацца первому льохкому vьйэтьйэрку
это матёрая сучишча и только голод и выгонит её из ейной древней норы
ей не только плевать на все йэнти сра(нь)внения - ей плевать и на то что она знает мол вы способны на лучшии лучшиииии
Скука - Свобо... да?
Она ни в чем и во всем она есть её


нет
с
в
о
б
о
~ д ~ а
на чинаю
понимать
и
н
а
с
л
а
ж
д.........а
т
ь !ь!ь!ь!ь!ь!ь
Ц

я ааааа аааааааа а ааа

Май. Ночь. Соловей. Сигарета. Мысль. Пепел. Скука. Комар. Карандаш. Мысль. Собака. Зуд. Смертъ. Сигарета. Скука. Сквозняк. Скрип. Мысль. Яблоко. Пепел. Мысль. Карандаш. Скука. Вздох. Выключатель. Кашель. Вздох. Кашель. Мысль. Сон. Соловей.

Это будет веять ветер. Это будет лето, лето, лето, лето, лето, лето. И - не перейти - такое - поле - васильки, ромашки, колокольчики, гвоздики, бабочки, жуки, стрекозы. Это будет берег речки, да, крутой, но есть купальни, и река быстра, красива, и прохладна, и желанна. В заводях кувшинок, лилий затеряться хочет детство - о -теченье - ветер - лето - вечер - ветер - лето - тучи - гром - теченье -ветер - лето - время - гром - теченье - вечер - время - тучи - ночь -теченье.
Не спеши, малыш!
Ты обязательно станешь обыкновенным.

«Здравствуй, друг любезный,NN!"

Скучно жить на свете, когда кончается 37-я твоя зима, а ты все еще не перехитрил судьбу, не умилостивил Бога, не усыпил совестъ, не отшиб память, не возненавидел людей, не возлюбил себя, не сошел с ума, не обрел покоя, не вылечил зубы и даже до сих пор пишешь об этом, пусть даже в редком письме, пусть даже в лёгком хмелю, пустъ даже доброму другу. «Эта жизнь та, что вы ждете. Просто вы к ней уже ( ?) не готовы». Себя вспоминаю, прости. От «еще» до «уже» - одна пауза, одна жизнь. Одна «неоконченная пьеса». Одно бесконечное пропшое. Тропа в прошлогоднем снегу... «Эй, жизнь, подожди!» - «Да пошел ты... вперед, заре навстречу!» -«Естъ! Иду. Э-э, что там? Зорю бьют! Зорю бьют, и - в буквальном смысле! Сердце кровью ея обливается...» Продолжение следует. Эх, зубы пора лечить! - вот тебе целая повесть, и ведь «нет повести печальнее на свете»... Прости, друг! До встречи за стаканом со вставной челюстью!
ТвойZZ
(Между прочим,ZZ - это прилегшие на бочок NN).» Р.S. Не лыком единым шит человек! И не шиыком лыит.

...пусть еще поживет...

... и снова, и снова - хмель (ждешь), т.е. - ночь (ждешь), т.е. - жизнь (ждешь), т.е. - беспомощность (ждешь):::::::::: ну, какой будет (эта) (твоя) (новая) (очередная) смерть? Что будет вдохновением - новая скука, страх, сумерки воспоминаний, секссссссс-с-с-с? О чем ты умрешь в этот раз?

... и снова... и это уже будешь ты это будет лишь слово строчка нет интонация эхо но это уже будешь ты ... как ты это знаешь КАК ... о ты ждешь конечно конечно конечно конечно именно это КАК ... ты любшпь лишь это КАК ... все остальное - жизнь ...

жесток как восток

жизнь смешная и шустрая

нетправилнетисключений

осталось совсем совсем мало - смерть-другая, не больше ...

чтобы не было мучительно больно? всегда - мучительно больно всегда мучительно страшно всегда мучительно поздно радостно поздно грешно поздно счастливо поздно невыносимо поздно неотторжимо поздно дно о
но ... только если ты ...(!)... если нет - бесполезно

Бессилье? Нет. Безжеланье. Невозвращенье из

ау-у-у...

да, пустоты, конечно. Полет (взгляд, сон, судьба, смерть) шмеля. О - это Смысл! Только... скучно. Невкусно без масла, а? О! Подлей вожделенья в огонь! Ах, все может быть так чудесно!

О Нижний Дон! О Средняя Яя Волга !
О Забайкалье Зима Зуд Вонзанья Зубов
В Загривок Непознанной Жизни
Зуд Пронзенья Презренья Зренья Запретов За
Зуд Взлёта В За... Ознобббббббб !
Монтаж Железобетонных Конструкций Мостов И ТруББББ!
Я люблю тебя, жизнь, в натуре !
И надеюсь, что это взаимно,,,

Т.Е. -
я знаю что уроню и роняю
знаю - кончу - кончаю
знаю - пишу - пишу -

это низкое солнце прощанья это тщетное тщанье мгновений и отлита молитва молчанья в чистом золоте взора осеннего ну а там по ту сторону взора по сю сторону слов слов слов слов слов оооо это не чмок чмок чмок чмок о чем-нибудь тихом и вдруг - запах пепелыицы после месяца некуренья развод после стольких лет жизни вместе неожиданность зачеркнуть а - любовь после стольких лет а - вдохновение гений или - просто ремонт кухни ванной ремонт привычки любви ау инвестиции в вечность? надо надо постричь уже волосы мысли - но нет невозможно ты знаешь - наступит же (!) жизнь и кто-то - не ты - вдруг встанет возьмет ножницы и... не останется не только волос но и мысли... о счастье счастье знать и любить себя, и любовь, и знанье, и счастье еееееееееее!

Корни......... очень зябкая мысль.

Если бы все
решалось так просто, как перевернуть страницу!

Чужие сны, что вам я ?!

сковорода.....вода.....соль......огонь......красота

Не спи. Слушай дождь. Живи.

Он может позволитъ себе ... тлеть вместе с легким светом и тенью тешиться тихим осенним тленьем ...
со мной моих сомнений сонмы ...
запах мороза (правды, жизни, которой не будет) чистый честный родной
ой
.
.
.
.
.

симметр и я сво
любовь и бо
красота и да да да да да

этот бледный промокший насквозь рассвет с бесконечным дождем во взгляде... ноябрьская прозрачность - ничего лишнего
от красоты про зрения
от вечности ничто не от влекает от про зрачности
от ис тины
от к рытия
от с частия
своб оды

о воздух золотой прозрачность золотая и золотым огнем взметнувшийся простор и памяти златой настой глотая ты зреньем золотым свой воспаляешь взор пусть еще поживет пусть еще поживет пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста но это мгновенье серьезно, оно не хочет исчезнугь, оно тебя так не отпустит, оно насквозь тебя видит, нет, ты не жертва - надежда, и даже болыпе - спасенье, и еще болыые - жизнь, ты - всё - и сейчас и после и никогда и всегда и ты не можешь не видеть не понимать не слиться и наконец не СТАТЬ вместеснимоднимцелым невозможным и сущим застывшим в веках живущим...

о этот миг молодой и раскосый...

о повторяй и плачь...

о мои звезды - кувырком над Кувыктой,
над моей лёгкой, моей молодой Олёкмой,
над моей стылой, стадной и стыдной Тындой,
ни той, ни другой, ни третьей не было и не будет.
меня-а-а-а-а-а не было и никогда не будет,
о мои звезды, лишь вы жили (выжили) зто,
это - ночные смены на жуткой чужой планете,
(о котлованы - для вас нет слов, только - жизни)
здесь, на далекой, холодной и ненаглядной планете,
и - тропинка к реке, к проруби, за водою,
и - аллилуйя (уйя!) скрипящим зубами инстинктам.
и - лей (эй!) слезы, о древняя девственность, смейся,
и - трескучие (кучами), звезды мои, ликуйте,
это - О Забайкалье, Зима и Зима, Оззи Озборн...
это - озноб, забытье, забытье, забытье. забытье...

не бабье - старушечье лето,не сегодня, а завтра......................................если бы не.......................
прозами, как розами, холил бы и лелеял, пестовал или вставлял пе-пи.................... разбудить вдохновенье, которое - стоит лишь
зазеваться - тут же впадает в в летаргический сон или в кому, впадающую в Каму, впадающую в Сутру, что гложет мое нУтро, а может, и нутрО, чьи воды абсолютно безОбразны и мУтны, а может, безобрАзны, а может, и мутнЫ... пустъ пустъ еще еще поживет поживет...

Соитие осеннего света (осеннего света, осеннего света) с усталой (спелой) тоской ( о )( о )( о ) счастье (смерти) - вот моя красота (история, песня, слава, молитва, судьба, услада). Да. И я проживу свою маленькую отдельно взятую великую жизнь, на грани гения... в отличие от зубочисток, которые всегда кончаются.

Бесплодная бессонница в первую морозную - о. ясную, звездную, лунную. древнюю, юную, чистую. хрупкую, звонкую, чуткую, жуткую, близкую, гордую, ледяную, открытую, смелую, дерзкую, без-(бес-):защитную, страстную, смертную, донную, умную, печную, пощадную, конечную, алкогольную...

САБЛЕЗУБАЯ НОЧЬ
Первая электричка.5:30. Письмо не пишу - не нужно. Оно не нужно ни мне, ни тому, кто его не получит. Потому что я просто жду, когда, когда же вода, пройдя через чертов фильтр, наполнит мой старый чайник, ведь завтра (уже сегодня) она мне будет нужна, в отличие от письма, которое не родится, не станет жить нелюбимым, неискренним и ненужным, и не умрет таким же в дальней-дальней стране под жарким палаческим солнцем или черной и страшной злой саблезубой ночью.
...избежать рождения, избежав смерти...
Конечно, настоящее там - во сне, а эта явь понарошку. Явь - это сон, неправда, и наоборот, не правда ли... Кто нас так долго дура... Вон там птица в ветвях - живет. Вон часы обросли щегиной.

... пусть еще поживет ...

Сон мой выходит из дома и погружается в осень, полностью растворяясь в ней, вытесняя из нее мои 90 кг, которые медленно, очень медленно погружаются в небо. Чтобы легче было представитъ, пусть это будет образ избитый (до потери сознанья, до крови, до смерти)- ОБЛАКО. 90 кг взбитого (бессознанного, кровяного, мертвого) облака не растворяются в небе, а возлежат на нем, плавают, колыхаясь, этак волнуясь слегка. Пустъ это будет сон, или же сон во сне, иль поросенок в хрене, или хрен в поросенке. Оп-ля - сон погружается в осень. Герои его прозрачны, как воздух, как весь (этот) мир осенним солнечным днем. Прозрачны, от этого юны и как-то спокойно прекрасны и одухотворены. Прозрачны, видны насквозь, и не скрывают чувств - все видно, они открыты, хоть слов и не произносят. Ты видишь, чего хочет каждый, и каждый хочет лишь счастъя (all we need is khren)*** и это счастье так просто, не стыдно, не пошло, а просто необходимо. А ты - как всегда во сне - и с ними, но одновременно и вне их, и хочешь их (к ним), и ... Понятно. Но неинтересно. Хоть за окном и осень. Пусть пробу( )т как-то иначе.
( )*** - ни хрена нам не нужно(англ.)

... этот бледный промокший насквозь рассвет с бесконечным дождем
во взгляде. Ты уже впустил его в свою жизнь. Он уже впустил тебя в
свою жизнь. А ведь жить-то (ему-тебе) осталось... Он оставит
(тебе?)... что?.. он оставит свое... ничто, и это может быть космос... От
него простынет и след, останется только... свет. Бледный промокший
свет. Эту музыку ты и ищешь. До сих пор и вс... ( ).
В этих дождях и снегах, словах, глазах, чреслах, чужих, глухих,
жарких, бездон... беспросвет... беспоща... И вспоминаешь (аешь) эхо этого света...

... а здесь - бесконечный дождь... здесь это ...окший насквозь... это дорога... почему-то всегда дорога, то одна, то другая, но все они чем-то похожи, все они, видно, ведут в неслыханное ничто - в тот захолустный космос... ведь если б они кончались, упирались в какое-нибудь старое доброе о доброе п[р]ошлое что-то...

... а он ведь так и не умер. Ты видел, как он рождался, а как он умирал - не видел никто. Без вести пропавший рассвет... ...анувшее ничто. Без вести пропавшее детство(слово). Музыка моя, где ты ?..

... вот она вдруг проснулась. Один глаз открыла, другой при этом прищурив. Вот она потянулась, тянется долго-долго... о, я успел вдохнуть, успел глотнуть из ключицы этой живой горячей чистой пугливой музыки !..

Осенняя ночь прекрасна. Так мог бы начатъся рассказ. Так могла бы начаться любовь (музыка, смерть, дорога). И - что... Ну, вырвись, выйди же из ( о ) (окруженья) благостаой пустоты, О - собери у себя все все все все слова: безвольные, старые, ушлые, мстительные, больные... О - обмани, разозли, о - ублажи их - пусть, пусть вернут ее, ту осеннюю ночь, ту молодую любовь, непоправимую жизнь...

... во что бы то ни стало доказать. Выйти ночью из дома. Ходить по своей аллее. Осенняя ночь прекрасна. И никому не нужна. Ходить и ходить по аллее. Быть никому не нужным. Осенняя ночь прекрасна. Само-достаточна-цельна. Ей не нужно быть нужной. Что же со мной? Мне мало...

.. .пусть еще поживет...

...чтобы это была не просто жизнь, а... дадададада - Песня... ПродолЖИЗние следует... ООООООО - О, вспоНИмай и плачышачышачышачышачышачышачь...

... Обуглившиеся сугробы...

...в том апреле я был гениален... был грибной снег, грибной град, слепой град, град Китеж... Париж... и ты над ним паришь, моя летучая варшавянка... моя любовь, интер- и ирра-ционалъная и и
красивая, как полёт бабочки... Набоков и Разнабоков... и сосны в юбках из настурции...
полёт бабочки
рваный
сон
рваный
солнечный зайчик

Это тоска
Убийца надежды и страха.
Это терпенье
Беременно богом и смертью.
Этот бог
Заточён в монастырь ожиданья.
Эта надежда
Смирилась с пайком обмана.
Этот обман
Разжирел за решёткой рассудка.
Этот страх
Примиряет безволье с несчастьем.
Это урок
Гениальной актрисы - Истины.
Эта жизнь - та,
Что вы ждёте, но вы ужещё не готовы.
И это «ужещё» -
Ваша смерть и её издёвка над вами.
Эта смерть —
Шанс вашей воли на жизнь
Ваша же доля -
Уменье не знать о воле -
Компромисс скучных антагонизмов -
И она равна жизни, и обе равны мгновенью.
Эта жизнь -
Компромисс ожиданья и яви,
Что, возможно, одно и то же.
Эти слова -
Компромисс немоты и крика,
Т.е. эти слова...
Предпочли бы остаться...
Но поздно.

...но зато из окон открываются заветные виды (старые кадры обожаемого обмана) на тихую, уютную, счастливую бессовестную и несбыточную дачную жизнь, жизнь среди леса, музыки, книг, покоя, «трудов и чистых нег», - о чём до сих пор - и всегда! - приходится только мечтать, и если бы не друзья, которых у меня теперь так много, как никогда, друзья настоящие - мудрые, добрые, просто прекрасные - я имею в виду деревья - если бы не они... Господи, чтоб мы делали без сослагательного наклонения!..

...и будут плыть облака... о как они будут плыть!.. они будут плыть так мудро, так легко и красиво, как будто и не они видели всё, что внизу, здесь и как на ладони... как будто они не отсюда... но - и вся тайна в этом - они-то как раз Туда... о чём нам некогда даже...
До вас, дорогие друзья, они и не доберутся... У вас облаков не бывает.. И вам повитать даже не в чем!.. .Хотя - это вам не мешает...

...а у меня скрипят половицы, когда я несу своё пиво туда, на 2-ой этаж, где в окнах - сверху - сосульки, ах, какие сосульки растут у эту зиму! И мне ничего не надо... хотя бы сейчас, сегодня...я смотрю в мои окна, в мои облака, в мои ветры... Я где-то там плачу, плачу...я пока там ещё, в ветре... я пока ещё Пушкин... я пока - «Зимний вечер»... я пока - эта ворона, что вертит башкой так честно, что веришь: она следила за тем, что там Арина выбросила на помойку...
...а дура-собака всё лает... а тот мудила всё жварит - орёт на своём маневровом, и крик этот - рёв марала в весеннем лесу...а лахудры?... есть ведь ещё и лахудры!.. ах, как я курю нещадно!... как я тяжело ушграю!... и Бродский робкий неброский славный мне не товарищ... и лишь сумасшедший Осип... да Саша из туалета той самой классической школы... подарят прищур: «Ну-ну, парень! Не сцы! - ты уже умираешь!..»

...а как не сцать - столько пива... и дури... и неба... и чувства... последнее - эксклюзивно, всё остальное - оптом и в розницу -сколъко хочешь... а сколько ты хочешь? - мало... то бишь целиком и полно... Ах, полно! Достаточно утра... утравыутравмыутратыутрапезытрактытракт^ыуфавеститраханьятрапьхутратататаикрышкаиал

«... и потонули в наслажденье, не отравляемом ничем...»
А. С. Пушкин.

И сохло на суку веленье
Хотения прищучив сплошь
А щуко плешь проело дятлу
Что вот не выйдет за него
А на лугу стояло вёдро
А в нём варились облака
И никому какова хрена
Что кинул клон в краю родном
Где в небе море спелой нефти
И Бог в)есть парадоксов друг
Не весь умрёт и ныне дикой
Тунгус в погоне за маржой
И сколько ниточка ни вейся
А от иголки не уйдёшь
И в стоге сена все там будем
Земля нам зряшным в пух и прах

( )* - место для отсутствия
( )** - мысль о непрожитой смерти
 
stogarovДата: Понедельник, 19.11.2012, 14:08 | Сообщение # 4
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 2

Руфь

Мир перевернулся в среду, двадцатого.
-Пап, у тебя есть «Калевала»?..
Вовка позвонил незадолго до обеда, наверное, еще из школы.
-«Калевала» и… как его? - он замялся и у кого-то, кого я не мог видеть, недовольно переспросил: - «О-лон-хо»?
-Что? – такого от сына я совершенно не ожидал услышать. Ну, «Калевала»… Допустим, куда ни шло. Но чтобы – «Олонхо»!
-Нужен… нужна… Мать, я не знаю, какого рода эта штука! Он? Она? Оно? – Вовка не переставал с кем-то раздраженно консультироваться, даже переругиваться, а, посчитав, что я недостаточно хорошо его слышу, повысил голос и принялся кричать. То в трубку, то в сторону:
-Нужно «Олонхо»! Якутский эпос…. Да, да, я всё понял, богатырский и героический... Пап, все точно - «Олонхо», ёлка якутская!.. Чего?! Нюргун Боотур?!
Я отчетливо услышал, как последнее и самое трудное для неподготовленного юноши сочетание букв вместе с басовитым Вовкой произнес тонкий, или детский, или девичий голос. Очень мягко, напевно: «Нюргу-у-ун Бо-о-отур».
В итоге сын обещал скоро быть, я же - в свою очередь - отыскать книги, согласно требованию. «Интересно. Очень интересно», - думал я, вернее, не знал, что и думать.
Найденная «Калевала» была сравнительно позднего «Лениздата» - не жалко, а вот «Образцы народной литературы якутов» Ястремского, публикацию 29-го года прошлого века, отдавать в чужие руки не хотелось. Однако об этом просил сын, а отношениями с ним я в последнее время весьма дорожил. Моему мальчику едва исполнилось шестнадцать, и никакие его интересы с моими, отцовскими не совпадали. Самым страстным его увлечением был спорт. При этом играл он в то, во что мне играть никогда не хотелось и не приходилось - в баскетбол. А учился, опять же в отличие от меня (шестнадцатилетнего), кое-как, лениво, вполсилы - диапазон школьных оценок был максимально широк, причем лучше всего сыну давались точные дисциплины, в которых я – закоренелый гуманитарий - ни черта не смыслил.
Тем более интриговало, что же такое сегодня случилось, и кому из Вовкиных знакомых понадобились столь непопулярные в молодежной среде карело-финский и якутский эпосы?

-Пап, привет! Ее зовут Руфь. Круто, правда? Именно этой гражданке нужны ваши с ней любимые сказки народов Севера. Просто почитать, представляешь?!
Вовка вошел в квартиру первым, а за ним появилась невысокая худенькая девушка. Девочка. С темно-рыжими волосами. Не крашенными! Настоящими, живыми, красно-рыжими коротко остриженными волосами! А еще у нее были такие же рыжие ресницы и ярко-зеленые смеющиеся глаза.
«Хризолитовые! Золотисто-зеленые смеющиеся глаза», - сказал кто-то внутри меня.
-Добрый день, - прошептала гостья, и моя голова закружилась. Наверное, я чересчур глубоко вдохнул аромат духов, ворвавшийся в дом вместе с этой чу́дной барышней.
-Руфь? – неумно уточнил я, а вместо того, чтобы поздороваться, поклонился.
-Ага, - радостно согласилась зеленоглазка. И улыбнулась.
Бог мой, как она улыбнулась!
-Мы ненадолго, нам только книжки взять, богатырско-героические, - прервал наши политесы Вовка. – Пап, плюсом ей нужна одна твоя энциклопия шестьдесят, забыл какого, года.
Он скинул кроссовки и прошлепал в самую дальнюю комнату, бывшую детскую, ныне книгохранилище и мой кабинет.
-А Вас по отчеству…- нерешительно поинтересовалась Руфь.
-Михаил… - нервно сглотнув начал я.
-Владимирович! - закончил за меня сын, рявкнул из глубины квартиры. – Меня в честь деда назвали.
Вот так. А мне хотелось сказать, что «можно просто Миша» и что она - красивая.
-Ру, какой том?! – продолжил надрываться Вовка. - На какую букву?
-На "О". Октябрьское вооруженное восстание.
Я вздрогнул:
-Руфь, зачем Вам Октябрьское вооруженное восстание?
-Я пишу реферат об этих событиях, а из Советской исторической энциклопедии… Вова сказал, что она у вас есть. Правда?… Из нее можно взять официальные формулировки и трактовку событий с точки зрения коммунистической историографии.
Я был ошеломлен. Окончательно остолбенел, вцепившись рукой в подбородок, поскольку с момента, как увидел Руфь, непроизвольно проверял, и всё никак не мог проверить, брился я сегодня или нет.
Наконец в прихожую вернулся сын с солидным фолиантом в темно-вишнёвом переплете.
-Врет она всё, - доложил он. - Умной казаться хочет. Не знает, как выпендриться. Ребенок! На, держи, ученая обезьяна. Том десятый «Нахимсон»-«Пергам». Где-то между ними твое Октябрьское восстание. Тебе, между прочим, по цвету подходи.
Небрежным взглядом он указал сначала на книгу, потом на волосы девушки.
-Подождите, - опомнился я. – Раздевайтесь! В смысле - проходите, я напою Вас кофе. Или, чай?
Мой вопрос был адресован в первую очередь гостье, но первым на приглашение среагировал сын:
-Пап, я тороплюсь. У меня важная игра.
-Не опоздаешь. Без тебя не начнут. Руфь, Вы согласны погреться у нас дома еще пять минут?
Вовка демонстративно громко вздохнул и, безнадежно махнув рукой, подался в кухню, а его зеленоглазая спутница наклонилась, что бы снять туфли.
-Что Вы, не разувайтесь! – воскликнул я и неконтролируемо замотал руками, желая схватить что-то близлежащие-близстоящее, возможно, саму девушку все равно за какие части ее хрупкого тела. – Проходите так.
-Нет, нет, - ответила она и, отвернувшись от меня, нагнулась. Завозилась с ремешком туфельки, а я… а я словно завороженный бессовестно смотрел на ее случайно оголившуюся спину с россыпью мелких веснушек.
-Где можно взять тапочки? – Руфь неожиданно повернула голову. Черт! Конечно, она заметила, куда только что смотрели мои глаза!
Мы вошли в кухню, где Вовка уже налил – правда, только себе - чай и размачивал в огромной литровой кружке овсяное печенье.
-Вы в одном классе учитесь? – поинтересовался я, несколько церемонно усадив гостью во главе стола.
-Угу, - ответил сын набитым ртом.
-А почему ты не пишешь реферат?
-Не хочу. Я спортсмен.
-Хорошее объяснение.
-Всем писать не надо, - вступилась за этого оболтуса Руфь. – По желанию. Кому нужна пятерка в четверти, тот пишет.
-Мне все равно не светит, - «успокоил» меня Вовка.
-Нда, это точно. Кстати, Руфь, - произнося ее имя, я непроизвольно распрямлял спину и выгибал грудь, - всё же можно отыскать в Интернете. Там - любого материала выше крыши и версии самые разные.
-У меня дома нет компьютера, соответственно, нет Интернета. А в библиотеках и сомнительных заведениях я сидеть не люблю.
Мне вдруг стало неудобно перед ней, захотелось даже извиниться за собственное благополучие – у нас-то было три компьютера, по одному на каждого члена семьи. И это только «рабочие» машины, где-то еще стояли их допотопные предшественники: «Может предложить? Впрочем, не стоит. Зазорно. Таким… нужно дарить исключительно лучшее».
Мне трудно было не смотреть на Руфь. Больно.
-Руфь… - Боже! я тысячу лет не разговаривал с юными девушками! О чем спросить? О родителях? О, нет. В данном случае это худшая из тем. - А Вы с ним, - я показал на сына, - давно вместе учитесь? Я Вас раньше не видел.
-Пап, ты в школу последний раз заходил, когда я был в третьем классе, – ухмыльнулся Вовка.
-Мы всего два месяца, как здесь живем, - заметила Руфь. - Мы с мамой. Вы ее, может быть, даже знаете. Она рядом с вашим домом, в магазине «Удача» работает.
«Точно! – подумал я. - Есть там такая же рыжая продавщица. Фигуристая женщина. Талия, бедра, грудь, дай бог каждой…»
Мой взгляд скользнул по тому месту на теле гостьи, где у женщин обычно находится бюст, и… Руфь снова перехватила движение моих глаз! Карамба!
-С мамой? – полез я не в свои дела.
-Папа у меня капитан дальнего плавания, и он от нас уплыл. Далеко-далеко.
Я бессмысленно пожал плечом - не знаю, что следует говорить в подобных случаях. Но Руфь, похоже, давно смирилась с папиным бегством, поэтому, как ни в чем не бывало, продолжила весело рассказывать о своей семье:
-Сейчас у мамы иностранный бойфренд. Николя. У него есть поместье в Халахора-де-Сус!
-О! – я уважительно округлил глаза, на что Руфь с Вовкой, переглянувшись, дружно рассмеялись.
-Пап, эта Халахора - село в Молдавии!
-А Николай работает на стройке. Михаил Владимирович, знаете, здесь неподалеку высотку строят?
-Представляю, - хмуро ответил я, невольно обидевшись на их розыгрыш и на «Михаила Владимировича».
-Ну ладно, - сын поднялся. – Ребенок, говори «Спасибо» и пошли. Тебе уроки надо делать. И умные книжки читать. Пап, до какого срока мы ей книжки дали?
-Не до какого! Руфь, если что, обращайтесь!
-Спасибо огромное. Мне, право, постоянно из книг что-то надо.
-У нас приличная библиотека, что касается истории, филологии и классической литературы… – я сорвался, я жадно ловил последние моменты столь короткой встречи с этой необычной девушкой. – Можете прямо сейчас посмотреть! Руфь, знаете, у меня есть записи шаманских песнопений инуитов, то есть эскимосов, возьмите послушать. Это очень интересно - читать Олонхо под их горловое пение. Потому, что олонхосуты, якутские сказители, речи персонажей именно поют…
-Папа! – взмолился Вовка. - В следующий раз. Я ей по дороге твоих хосутов напою: «Ынгыыын Ынырдыыын…» Всё, мы побежали, пока!
-Я еще приду! – улыбнулась Руфь, - До свидания!
Закрыв за ними дверь, я сиганул в кухню и прижался лбом к оконному стеклу. Через минуту из подъезда вышел сын со спортивной сумкой через плечо и с книгами в руке. За ним выпорхнула маленькая Руфь со своим крошечным рюкзачком. Она что-то спросила у Вовки, обернулась и подняла глаза. Я резко отпрянул от окна.
Потом, пару минут бессмысленно пошатавшись по квартире, побрел в ванную. Только горячая ванна могла снять с моих чресл неуместное, бесперспективное напряжение. Погрузившись в воду, схватил с полки первый подвернувшийся флакон и заставил себя внимательно прочитать его этикетку, особенно вдумчиво - аннотацию на казахском: «Кайызгак бар шаштарга арналган…»
Прочитал и все понял.
Понял, какой я старый.


Вы не врач?


-Как ты ее не помнишь?!
Новая девушка сына только для меня оказалась новой.
-Пап, мы с ней знакомы уже два года. Просто сейчас чаще встречаться стали. Помнишь, она ко мне на день рождения приходила?
-Честно, не помню.
-Ёлки-моталки! Пап, извини, конечно, но тебе надо обратиться к врачу…
«К врачу».
Да, у меня плохая память, и не только зрительная. Да, я не помню многих. Многих из тех, кого мне показывали, на кого сам обращал внимание, очень многих из тех, с кем учился, работал, пил, ругался, спал, в конце концов. Многих. Зато я помню его.
Я помню его худое, тронутое щетиной лицо, выгоревшие волосы с застрявшими в них сосновыми иголками, уставшие впалые глаза. Бог мой! Я отлично помню, во что он был одет: в голубую, застегнутую на все пуговицы, линялую рубашку, в отутюженные черные брюки, заправленные в невысокие резиновые сапоги. А на коленях – следы коричневой глины.
Все помню. Хотя и видел этого человека один раз. Один раз, меньше минуты и давно. Семнадцать лет назад.
В июле, кажется. Или в августе. Тогда мы - я и двое моих друзей - навещали нашего бывшего однокурсника. Четвертого «мушкетера». В отличие от нас, по рождению городских и не в меру тщеславных, он после окончания университета подался в провинцию. Учительствовать. Забрался в такие места, куда не гонял телят ни один самый чокнутый Макар, в заповедную глухомань на границе Нижегородской и Кировской областей. В затерянную в лесах марийскую деревню, даже не райцентр. Ёлки-моталки, как говорит мой сын, да до ближайшей железнодорожной станции электричка из Нижнего ползла добрых четыре часа!
Так или иначе, но мы эти четыре часа вытерпели. А на перроне были радостно встречены нашим анахоретом, примчавшимся из своего стойбища на странном, неполноценном авто - «Ниве» без лобового стекла.
-Я не причем, джип - председательский, - отмахнулся отшельник. – А председатель - алкаш, и денег на новое стекло у него нет. И других машин на ходу в совхозе нет, только трактора. Так что – вдыхайте свежий воздух и не скулите.
Да мы, в общем-то, и не скулили. Пока ехали, дурачились, веселились от души, радовались долгожданной встрече.
На подъезде к потаенной деревне цивилизованная, частично асфальтированная дорога обрывалась окончательно, распадаясь на тропы и размытые, мотавшиеся из стороны в сторону колеи.
-Ух, ты! Таежный тупик!
-Ничего себе! Дальше жизни нет?
-К вам медведи в гости не захаживают?
-Случается, - ответил наш сумасшедший друг. Сказал как о чем-то привычном, само собой разумеющемся.
Все кроме меня приехали к этому чудику почти на четыре дня – с пятницы по понедельник. Кроме меня, потому что я непременно должен был вернуться в Нижний в воскресенье. Из-за каких-то важных семейных дел, из-за каких сейчас уже, конечно, не помню.
И вот, воскресным утром я забросил за спину рюкзак, чтобы отправиться пешком обратно на железнодорожную станцию. Именно пешком, поскольку подвезти меня было некому и не на чем – алкаш-председатель со своей продуваемой ветрами «Нивой» исчезли из деревни еще накануне.
-Всего пятнадцать км. Может, попутку поймаешь, - напутствовал меня отшельник. - Иногда сюда охотники заезжают.
-На медведя охотники? – опрометчиво поинтересовался я.
Мой немногословный товарищ пожал плечами, я же мысленно перекрестился. Помолился, распростился и двинулся в путь. С песней, для поднятия настроения. Пел что-то русско-народное и «На дальней станции сойду». Признаюсь, я всегда любил ходить пешком, даже по городу, поэтому первый час похода пролетел абсолютно незаметно. Легко и беспечно, пока где-то на седьмой версте в нескольких метрах впереди меня на дорогу ни вышел человек.
Мужчина. Мужик. Вывалился из подлеска, хрустя ветками, смахивая с лица налипшую паутину и тяжело дыша. Должно быть, какое-то время он бежал на мое пение, торопливо, не разбирая пути. Однако увидев меня, растерялся. Остолбенел, оторопело закрутил головой. Кажется, вопреки его ожиданиям, я двигался не в том направлении.
Честно говоря, я струхнул. Вокруг - натуральная тайга, до ближайшего известного мне населенного пункта несколько километров, а тут – незнакомый абориген поперек трассы. Диковатый, в испачканных глиной брюках, в сапогах.
Петь я перестал и здорово напрягся, хотя, к чести своей, не остановился, даже ходу не сбавил. А поравнявшись с мужиком, смело взглянул ему в глаза. Тот в ответ вежливо растянул губы – как бы улыбнулся - и с нескрываемой надеждой спросил:
-Вы не врач?
-Нет! - облегченно выдохнул я. Помотал головой и решительно прошел мимо.
Шагов через тридцать обернулся. Мужик стоял на том же самом месте, глядя мне вслед. То ли на меня, то ли на дорогу под моими ногами. На дорогу, которая спустя пару минуту свернула вправо и... всё, в общем-то.
Семнадцать лет минуло, а я до сих пор не знаю, не понимаю, зачем моя хилая, маломощная память старательно цепляется за этого человека? Отчего мне до сих пор не по себе? Оттого, что я не врач? Или оттого, что больше никого тогда так и не встретил до самой железнодорожной станции? Никого, кто шел бы мне навстречу, туда, где его ждал небритый мужик с уставшими впалыми глазами.

[size=22]
 
stogarovДата: Суббота, 12.01.2013, 00:41 | Сообщение # 5
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 3

чернильная душа…

Это суеверие витает над художниками: "возьми бумажку похуже, старенькую, драненькую да грязненькую.. и не придавая особого значения, начни карябать старым перышком, оно свое отслужило, но вдруг еще послужит..."
И не нужно нам вечной туши, черные чернила лучше. Послюнишь палец, проведешь по листу - и оживет рисунок.

о свете и тьме…

О Сезанне. Суровый немногословный дядя. Но внутри вулкан. И задачи ставил огромные. Хочу картинки, как у Пуссена, говорит… Вернуть живописи монументальность. Старая живопись была построена на двух началах - свете и тьме. Импрессионисты выбросили тюбик с черной краской, но им не по силам было выбросить из искусства ТЬМУ. Их картины красивы, легки, беспроблемны - мимолетные наброски ощущений. Замечательно красивы. Но мучительная и глубокая старая живопись, с противоборством двух основных начал - осталась позади. Сезанн понял, пора оглянуться. И свою задачу выполнил. При этом сделал огромную вещь - из цвета получил свет.
Вот и "сухой" Сезанн. Он столько скрытой страсти вложил в свои лабораторные опыты, что они стали школой целого века художников.

монотипия…

Дело это для самых начинающих - и самых искушенных, вот так.
Навозить на стеклышке разных пятен, можно акварельных, можно масляных - любых, потом прижать к стеклу лист бумаги... о, тут вариантов миллион - и сухой, и сырой, и тонкий, и гладкий, и шершавый... Получается один полноценный отпечаток и два-три кое-каких. Но есть люди, которые именно в этих двух-трех слабых и неполных видят особое удовольствие. Иногда там прорисовываются черт знает какие красоты, да! И тут уж точно, начинается чистое искусство, эстетство, и не дышит в шею ни почва, ни судьба...
А потом бросил, мне все-таки хотелось больше управлять процессом, насколько это вообще возможно в живописи, графике…

где драма?..

Пикассо был всемогущим художником. И великим пижоном - любил удивлять. Но остановился перед абстракцией, хотя был куда мощней Кандинского.
"Где же тут драма?" - он как-то спросил, стоя у одной из абстрактных работ.
Не так уж важно, темно или светло, конкретно или абстрактно, а вот есть ли драма…
Ван Гог говорил, чем ему хуже, тем светлей картины.
Для Рембрандта драма была борьбой света и тьмы.
А как же Рубенс? Радость жизни так и бьет фонтаном.
Но быстро надоедают его тетки, набитые ветчиной.

один знакомый…

Я долго переписывался с одним человеком, который был умен, разумно скроен, но какое-то сомнение в нем все время копошилось. Уехал из России, жил в Израиле, потом в Париже... И всю жизнь крутился рядом с художниками, с одной целью - доказать, что нет ни искренности, ни страсти, ни чистого наслаждения цветом, а только самолюбие, расчет и жажда славы. И очень удачные приводил примеры, разве этого всего нет, разве мало? Но ему очень хотелось, чтобы это было - ВСЁ! - он успокоился бы.
В конце концов, он выдохся, и начал делать то, к чему был способен изначально - торговать углем со своей бывшей родиной, благо дешево продавали, и можно было у себя дорого продать...
Разбогател, купил дом и сдает его в наем, этим живет.
Удалось ли ему доказать себе, что НИЧЕГО НЕТ - не знаю, человек тайна. И зачем ему надо было? Мучило почему-то…
А я не верил, что он может всерьез так думать. Усмехался сначала, потом злился… Наверное, я был глупей его.
Мы ругались в письмах, а потом друг другу надоели.

не вернуться ли…

Как хорошо, что не маслом начал писать картинки. Если бы маслом, то мазал бы и мазал, удовольствия много, мучения никакого. А в начале полезно помучиться немного. И у меня такая возможность была - казеиново-масляная темпера. Подарили. Пока всю не истратил, о другой технике не помышлял.
Ох, эта темпера... Трудно смешивается, не размазывается, тут же впитывается в картон, исправлять тяжело... Приходится думать, что у тебя на кончике кисти, какой цвет...
Темпера задержала меня в начале, чтоб не слишком спешил, и это хорошо.
А потом понял, темпера не для меня. Начал смотреть на масло. Мощная техника, неуемная, страстная, много в ней звериного чувства... По уши влез…
А теперь думаю - не взять ли темперу...

одна и сто…

Искренность – форма бесстрашия. Бывают и другие формы, например, ярость неразумная, благородные порывы, самоотверженность... да мало ли... Искренность - форма бесстрашия, которая к искусству имеет самое близкое отношение. А вычурность формы, нарочитая сложность, высокопарность, грубость, словесный понос, заумь, выдаваемая за мудрость, ложная многозначительность - все это формы страха. Что скажут, как оценят, напечатают ли… в ногу ли со временем идешь или отстал безнадежно… Достаточно ли мудро… И еще сто причин.
Вопрос искренности центральный в искусстве, потому что без нее... Можешь дойти до высокого предела, но дальше ни-ни...

одна картинка…

Висела на первой выставке в Манеже, "АРТ-МИФ". Год забыл, давно. Я пришел посмотреть. Увидел, прошелся по огромному помещению (потом оно сгорело), вернулся, еще раз посмотрел... После этого я еще кое-что выставлял в Москве, но перелом в моем отношении к выставкам произошел на "Арт-Мифе".
Выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.
Как-то попытался объяснить, но убрал объяснения. Не по себе стало, будто оправдываюсь. А мне не в чем оправдываться. Просто увидел тысячи картин, почти все говорили, или кричали - "смотри на меня, смотри", или "купи меня, купи!" или "вот я какая!" или "вот как надо!" А моя, и еще было несколько десятков таких - молчала. Она к зрителю не обращалась, замкнута в себе.
Зачем ей выставка?
Я понял, не надо ей здесь быть. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника в доме.
Пишешь для себя? Вот и пиши.
А потом появился Интернет, и мне там понравилось.

границы вкуса…

Вкус - свойство больше зрителя-читателя. Тот, кто рисует или пишет, этого не понимает. Вкус - во многом взгляд со стороны, сравнение разных точек зрения. Автор лишен вкуса. У него другое свойство должно быть - верность себе. Искренность и точность.

разасто…

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
- Федотов говорил - "рисуй раз за сто, будет все просто"
А я не понял, что за "разасто"...
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!

какой еще смысл…

Напишешь картинку, и висит, а как называется... черт его знает. Говорят, теперь художники не только знают название, даже на самих картинах пишут словами, например - "Ужас" Или - "Угроза". А раньше писали - "Похоть", например. Роскошная голая девица распростерлась на траве. Или "Невинность"… Или "Неравный брак".
Миша Рогинский написал замечательную картинку, на ней обглоданные кости. Как назвать? Наверное, как есть - "Кости". Просто замечательные кости, мало обглоданные.
Некоторые зрители любят смысл в картинах, ищут его вдалеке от изображений, в умных книгах, например. Нарисовал художник обглоданную рыбу, тут же находится серьезный зритель - " рыба библейская" - говорит.
Спасу никакого от этих, смысловиков… Зачем писать картины, если можно словами объяснить? Что нам названия дают? Вот, сидят, разговаривают – «Разговор», значит. Или еще, бывает – дама с собачкой… - «Прогулка».

смотрите быстро…

Смотрите картинку в полумраке, когда все кошки серы.
Смотрите всю сразу, то есть на отдалении, можно через перевернутый бинокль.
Смотрите быстро, мгновенно, для этого много способов, вот два из них.
Войдите в темную комнату, где на стуле или столе картинка, ощупью найдите свое место, встаньте на нужном для обозрения всей вещи расстоянии… Упритесь взглядом в то место, где картина - и мгновенно включайте свет! И тут же его гасите.
Стоите в темноте, перевариваете ощущение.
Можно еще проще: подойдите к картине с закрытыми глазами или пусть вас подведут, как Вия... Мгновенно открываете глаза, и тут же закрываете! Потом, после переваривания увиденного, можете еще несколько раз вот так поморгать.
Отделите шутку от серьезности, и попробуйте.
Попытка получить первое ощущение.
Оно - важное.

среди своих…

То, что нарисовано, написано, влияет на автора необратимым образом.
Наверное, есть люди, легко перевоплощающиеся, умело натягивающие на себя ту или иную маску... но они мне мало интересны.
Картинка во многом подстерегание случая. Лучшее не задумывается заранее со всей тщательностью, а выскакивает из-за угла. Слово талант пустое, зато есть другое - восприимчивость, тонкая кожа.
А потом наваливается на тебя - вроде твое, но непонятным образом попавшее в картину.
И художник, артист, писатель… начинает крутиться в кругу образов, впечатлений, они толкают его дальше, или, наоборот, останавливают, задерживают… а хорошо это или плохо, может сказать только время. И то не всегда.
Мне писал один литературный человек, рассматривавший мои картинки - он от них идет к ранее прочитанным текстам. Для меня невероятно тяжелый путь, меня куда легче ведет к другим обманам зрения, чувственным переживаниям...
Недавно попался старенький рисунок - и вспомнил темную осень 1960-го, юг Эстонии, колхоз, куда нас студентов послали убирать картошку. Ожидание будущей жизни, выкарабкивание из страхов... Дерево, куст, забор, темнеющее небо...

немалые голландцы…

Люблю голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но не выпячивающие мастерство. Скудная природа. Довольно грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны...
Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…
Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.


осыпь при луне…

Когда я начал рисовать, мой учитель, глядя на портрет, спросил:
- Вот это здесь - зачем?..
Это была щека. Я ответил:
- Это еще и каменистая осыпь при луне.
Он кивнул - "зрительные ассоциации, вот главное..."

легенда о натюрмортах….

Писать натюрморты нервное занятие.
Каждый предмет или тело занимает в пространстве место, которое не может быть занято другим предметом или телом. Основной закон жизни, если хотите. Пока мы живы, наше место никто, ничто занять не может, когда умираем - прорастаем травой, землей... Напряжение между вещами, по мере вникания-вглядывания все нарастает... Где свобода? Только силовые поля, да связи вещей. И если даже лежат - раскидисто, стоят спокойно, вальяжно... Все равно! - никогда не забывая о соседе... друге, враге - неважно: есть вещи поважней дружбы, вражды - отталкивание, притяжение… Врастание…
При видимом спокойствии, все напряжено, проникнуто взаимным дружелюбием или отрицанием. Трагедия спички. Предательство карандаша. И нет ни капли - без-раз-личия. Живые вещи - натюрморт.


все равно хорошо…


Как говаривал Фаворский, когда после долгой работы заказ на иллюстрации срывался, книжка не выходила:
- Ничего, зато покомпоновали...

единомышленников ищет…

После выставки сосед спрашивает – «Ну, продал?»
Не верит, что продавать не хочу. Зачем тогда выставлять? Действительно, вопрос. Известный галерейщик не понимает тоже - выставка для известности художника - раз, для коммерческого успеха - два. И вдруг - не нужно.
Человек из КГБ понимал это по-своему, но ближе, гораздо ближе к истине - "ищет своих…"

умники, понимаешь…

Мне говорил учитель живописи:
- Пробуя еду, сразу знаешь, вкусно или нет. Так и цвет...
Художник берет "вкусный" цвет, в этом его ум проявляется.
А книжник умный… ищет на картинке библейскую рыбу или мальчика в кустах…

не упирайся…

Как сказал мне один старый художник - "ты не зырь, не упирайся зенками, не ешь глазами - ходи себе, да посматривай, поглядывай..."

у мастера…

Как-то я приехал со своими работами к учителю, а он был дома один, писал акварель, пейзаж. Обычно он работал в мастерской.
Когда я приезжал к нему с десятками работ, он смотрел и обсуждал только мои картинки и рисунки, и никогда не показывал свои. Он не на своем примере меня учил, а из общих представлений о живописи. Это позволило мне находиться рядом, слушать его точную немногословность много лет. Я был уже не молодой, и, хотя начинающий, но упрям. А он - мастер, тонкий, камерный, не выносил громкости, напора… Но был удивительно терпелив со мной.
А тут я увидел - он только начал, и сразу попал. Точно взятый цвет, от него тянущее, тоскливое в груди чувство, будто зацепило нерв.
А потом как обычно. Обсуждали...
 
IrwinДата: Понедельник, 14.01.2013, 13:35 | Сообщение # 6
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Репутация: 0
Статус: Offline
Участник номер 4.

32 письма себе.

Вместо предисловия.

История этих писем началась с рождения одного человека.
Немного окрепнув и научившись говорить, он тут же начал задавать вопросы: «А как то?», «А как это?», «А почему если не так, то так?». И, как чаще всего бывает в таком возрасте, получал засюсюканные до омерзения ответы.
Чуть позже он совершил гораздо более существенный прорыв – научился писать. Первое время все, что ему удавалось запечатлеть на бумаге, не выходило за рамки тетради чистописания.
Третьим подвигом этого человека стало открытие воображения. Разумеется, у каждого из нас оно в полной мере присутствует с рождения. Но именно овладеть секретом его активации, раскрытия и осознать весь ресурс – это дело действительно отчаянных и великих.
Однако главным толчком к появлению этих писем стали вовсе не приобретенные такими стараниями навыки. Главным, фатальным событием в жизни автора этих странных беллетристических заметок, стала первая попытка осмыслить себя.
Ступив на этот бесконечный путь, он начал писать себе письма. В разные годы, в разном настроении и на совершенно разные темы. Его тревожило многое, и именно поэтому он не позволял себе думать обо всем.
Обладая достаточно скверной памятью, он все-таки умудрился сохранить в своей истории какие-то временные связи, выстраивая уникальную по достоверности картину мироощущения.
Правда, иногда он настолько пугался, что надолго бросал писать. Но никогда не бросал окончательно, и через какое-то время вновь возвращался к себе.
Так, собственно, и возникли, случайно и безотносительно, эти письма.

18.09.2012, Ирвин Грим.

Письмо 1-е, написанное на рассвете за низким столом в гостиной.

Здравствуй, я.
Как-то непривычно обращаться к самому себе. Раньше я думал, что такие инсинуации – явный признак активно прогрессирующей шизофрении. Это может называться по-разному: дискретность сознания или, например, dissociative identity disorder.
Так интересно складывается аббревиатура – D.I.D. Это значит, что когда-то я что-то did, а сейчас это меня расчленяет. Вот с этим я не буду спорить. Бездеятельный человек никогда с ума не сойдет.
Только путать лень и бездеятельность не надо. Человек бездеятельный, он у себя один. Ему не надо ни перед кем отчитываться. Он никогда не идет в связке
Начинаю думать, что этим и вызвана кричащая асоциальность бездельников. Зачем им, n-ным, еще какие-то посторонние личности, да притом крайне скупые и требовательные, мелкие, как крошка в кошачьем сортире?
К моему глубокому разочарованию, это были всего лишь догадки, призванные поднять мое самомнение. Я всегда относился к психически больным людям с уважением и даже где-то завидовал. Наверное, втайне все так делают. Еще бы! Такой человек воплощает в себе все чаяния чисто человеческого стремления быть всем и ничем. Такого человека не назовешь дураком. Сколько чудных, раздробленных на бесчисленные «я» дервишей стали невольными жертвами своего стремления к гармонии и миропорядку. «Два или более» эго в одном человеке – это нормально.
Это признак того, что человек существует.
И привычка притворяться целостным картины не меняет.

Письмо 4-е, сорванное со стены.

Ты помнишь – было двадцать три дня в твоей жизни, которые ты не можешь забыть. Их было ровно двадцать три, и ты никогда о них не забудешь. Ах, ты не понимаешь, о чем я?
Двадцать три.
Каждую весну каждого года твоей жизни между началом и концом апреля.
Такие дни. Открывая глаза ты чувствовал, как тебя эфирным пузырем переворачивает, и ты смотришь на мир в окно. Весь день с рассвета до заката, и ночью – чувство надежды не покидает. Кровью заходящего солнца оно клянется, что останется навсегда с тобой. И больше никогда не будет этих страшных серых дней, забитого просьбами и безнадегой горла, мокрых ног и самоубийственного желания сводить счеты.
Сегодня не тот день.
Грязный мусоровоз режет безвольный утренний туман за окном. Утро сызнова не начинается, а вырастает из ночи. Ни капельки не страшно. Только в самой середине, между ребер, что-то клокочет и дергается. В голове пусто. В животе пусто. На сердце пусто.
Такая вот нежная предрассветная пустота, заполняемая случайными волнами накатывающих предчувствий. Можно сойти с ума, если к ним прислушиваться. Поэтому я давно не прислушиваюсь. Слушаю большие раковины, закрученные большой водой наподобие спирали.
Потом, когда наступит отлив, можно поскрестись по размытой гальке. Может, чего-нибудь нежданное на этот раз прибило к берегу. На этот необитаемом осторове так скучно без сюрпризов. Особенно если это что-то такое милое, терпкое, давно утерянное.
Если специально искать такое – никогда не найдешь.
Большая вода, омывающее сердце мира, может принести невесть откуда любой фрагмент твоего разбитого корабля. И нельзя упустить, потому что пропустив одну мелкую деталь, рискуешь застрять тут на веки вечные.
У дьявола в гостях.

Письмо 27-е, списанное со сна.

Внезапно открываются глаза, и обнаруживаешь себя где-то в пустыне. Совсем не жарко. Чувствуешь, что можешь идти. Идешь как будто бы по земле, и она начинает гореть. И ты горишь вместе с ней, и перед тобой картины – заходи, в какую пожелаешь! Переступаешь порог – и все оживает. Застывшие люди, предметы обстановки, даже погода за окном и, конечно же, часы.
Наливаешься злобой, помнишь, что это – кульминация. Но ничего не можешь уже поделать, и наблюдаешь, как все проваливает к черту в ад, и оттуда снова – огонь.
А потом, когда спадает жар, обнаруживаешь себя в пустоте. И ты – это та часть пустоты, которая и есть «вещь в себе», фантастическое состояние материи, когда она настолько сама в себе, что если бы в эту пустоту что-то вдруг проникло – оно было бы тут же деформировано и растворено в тебе.
Факты волнуют меньше всего – они никуда не денутся, когда нужно будет достичь апогея. Они кормят ненависть – и в этом их самая важная функция. Пусть слабодушные и безумные думают, что факт – вещь упрямая. Я же говорю, что факт – топливо крейсера ненависти.
Ну, конечно! А потом ты оказываешься внутри, и ни от чего не зависишь. Тебе бы взорвать все снова, чтобы безо всяких следов всего вдруг снова не стало.
А они говорят о чайниках и квашеной капусте.
А ты о смерти и черном свете.
И вот когда снова слышишь эти позывы, когда натягивается самая слабая сердечная струна, ты уже готов к тому, что скоро снова будет жарко. Потом пусто. Холодно. Зло.

Письмо 6-е, как впечатление об истерике.

Я терпел! Тысячи раз и поводов – и я терпел!
Терпел до самого конца. И вот теперь – я – где я? Кто поможет мне, когда мой дом рухнет на меня? Кто будет целовать меня, когда я буду требовать продажной любви? Кто будет рядом, когда я решу, что с меня достаточно терпения?
Я слишком долго был по ту сторону, терпел. Ждал, когда придет время. Оно все не приходило, я все ждал, а терпение иссякало. Струилось оно по моим жилам как антифриз, подмораживая сердце изнутри. Кто сказал вам, что любовь милосердна? Досужая клевета ленивых матрон и глупых, напыщенных девиц. Любовь приносить только разорванные простыни и грязный умывальник, и больше ничего.
Грязный дом, плохие чувства и выброшенные в окно воспоминания.
И прекрасные облака.
Потом, наверное, будет рай. Да, сущий рай для тех, о ком ни полбуквы не сохранится в прожитой ими жизни. Прожитой – вместе, разорванной – вместе.
А я больше не могу терпеть. Я буду взрываться, и взрывать – поджигать, опаливать, но жалеть – никогда!

Письмо 21-е, вычитанное в библиотеке.

Некоторые снобы думают, что саморазрушение – это скверное и тупиковое занятие. Вроде того, что оно ведет к деградации. Или что-нибудь в этом роде – длинное, ужасное и непременно с плохим концом. Но что знают они о саморазрушении? О его мотивах? О его этике?
Этика саморазрушения – очень важный элемент в процессе, без осознания которого его успешность подвергается сомнению. Невозможно успешно уничтожить себя, не соблюдая принципы и не разделяя идеалы этики саморазрушения.
Она не имеет ничего общего ни с гуманистической, ни с авторитарной этикой. Как и с этикой вообще.
Она имеет общее с теми, кто ее практикует. А не с теми, кто о ней пишет. Вдохновляется ей. Или переводит ее на удобопонятный язык.
Саморазрушение – ответственный и обдуманный шаг. Это не сливки пубертата и не маниакальное расстройство. Это осознанное решение. Как, например, решение о создании семьи. Все относятся к этому серьезно и не объявляют это дурным тоном.
Саморазрушение сложнее всех социальных механизмов и систем. Потому что касается непосредственно личности, которая взбаламутилась из-за собственной неважности. И которой вдруг возжелалось прояснить, чего стоит время и мы сами, не скатываясь до позорной условности всего на свете.
В первую очередь, такой человек должен быть готов к тому, что его никто не воспримет всерьез. Во вторую – к тому, что его никто не одобрит. И, наконец, в третью – к тому, что он будет ненавидеть себя.
Казалось бы, кто вообще тогда согласится заниматься со всех сторон дурацким занятием?
Но мы, сами того не замечая, живем в пустоте!
Религия устарела, ее авторитет меркнет в глазах современного человека. Принципы масонства, революционеров и коммунистов – тоже. Как оказалось, всеобщее мировое братство и счастье пролегает через такое количество братской же крови, братских кишок, фекалий и содомии, что радость в конце пути представляется спорной.
У современного человека вообще не остается приданных ориентиров. Система координат принимается «условно», условно меняется, сужается, кривится и самоповторяется. Никто не в силах взглянуть на себя со стороны. На это не способен ни один человек. Фокус тут в другом: если кто и был бы способен, смотреть все равно не на что.
Пассивная, осведомленная и принятая во внимание каловая масса с россыпью чужих и перезревших мыслей, топких и пустых афоризмов, приглушенным сердцебиением и уверенностью в том, что ничего на самом деле не существует. Есть только представление. Есть миф. А реальности – нет.

Письмо 3-е, абзацами собранное по полу.

Знаешь что, друг? Ты меня раздражаешь. Давно уже раздражаешь. Храпи, ешь сопли, чеши жопу и нюхай носки, не мой посуду, воняй куревом, запирайся на ночь, клянчи деньги, теряй телефоны и блюй с перепою. Ты был бы святым в моих глазах.
А ты ведешь себя непозволительно, нехорошо. Как говно в стиральной машине. Уже испачкал все, брызги летят на ванную и ящик для грязного белья. А тебе все мало.
Одноуровневые идеи, напластованные на твой мозг, мешают пробиться туда хоть чему-то по-настоящему важному. Черепашья возня вокруг намерения что-то поменять или стать лучше превращается в противную и вязкую мешанину из костей, сахара и подворованных утверждений.
Тебе подарить лупу? Или, может быть, какую-нибудь развивающую игрушку? Ножницы? Как ты собираешься разрывать эти непередаваемо унылые округлости мыслей? Они потом выпадают градом, потому что сами по себе мелкие, градом под ноги. А мы с тобой их месим в грязь, потом в эту грязь втыкаем штандарт нашего героического легиона. Поем какой-нибудь новый хвалебный гимн намерениям, и снова бежим штрафной круг по арене каких-то Колизеев.
Ну что, не надоело?
Будь ты наркоманом, проституткой, профессором или все сразу – ну чего, чего ты хочешь? Твое намерение давно выросло больше, чем культивируемые средой твоего унылого влачения гениталии. Огромный фаллос возвышается над смятыми и разбросанными хорошими идеями.
Я вообще хотел говорить без гласных, чтобы тебе было труднее меня понимать: «Чт*, н* нр*в*тс*, х**с*с?».
Тебе не нравишься тот ты, который почему-то (естественно, ты не догадываешься, почему!) властвует над тобой последние годы. Очень громоздкий транспарант «сейчас я точно я понял, поэтому…» мешает тебе видеть трибуну, с которой вещает и возбужденно жестикулирует тот ты, который гордится засаленными воротниками всех своих рубашек.
А я-то всегда надеялся, что ты одумаешься. Перестанешь мерзить хотя бы самому себе. Но ты лихо отвинчиваешь очередную винную пробку, сверкаешь дурными рыбьими глазами и увеличиваешь свой позор гнусной покладистостью

Письмо 7-е, или песня об отцах.

Мой отец оказался человеком странным и даже порой ужасающим воображение. В первую очередь это ему удавалось благодаря виртуозному обыгрыванию моего взрослевшего сознания своими собственными околофилософскими издержками. Почему оказался? Я не знаю, каким он был.
Моя зрелость застала его в весьма плачевном состоянии духа. Чахоточная бравурность и какой-то болезненный диссонанс его маргинальной патетики и реального мира подсказывали мне, что у кого-то из нас двух имеется набор нерешенных жизненных проблем. Учитывая, что у меня их в ту пору было как у дурака фантиков, я пришел к логичному выводу – этот человек я.
Отец никогда не считал нужным наклониться ко мне так, чтобы он мог меня слышать. Он всегда предпочитал говорить. Говорить долго, мудро и навязчиво. За это я его как раз и не виню – сейчас мне легче переносить многие неприятные монологи кого-нибудь, с кем я не имею права дискутировать. Однако это вошло у него в привычку, и повод для очередного воспитательного пассажа рождался как чудо в цирке. Непринужденно и со знанием дела он любовно мял и уничтожал мои нелепые отговорки. От безысходности я вскоре начал огрызаться. Это только больше злило его, и он начинал не очень педагогично выкатывать глаза и повышать тон.
Несмотря на это, он был выдающимся учителем. Он избежал двух самых главных ошибок несовершенной воспитательной методы. Во-первых, он не рассказывал, а показывал. Во-вторых – не как надо делать, а как делать не надо.
Порой глубина мысли моего родителя реально превосходила необходимость ее выражения. Однако это его смущало в самую последнюю очередь. Как мне казалось в детстве, подмостки отцовского бытия населял довольно пестрый человеческий реквизит. Но это были лишь мои догадки. На самом деле, люди не «населяли», а «захламляли» жизнь моего аскетичного папаши. Благодаря его необъяснимой уверенности в беспримерной неполноценности окружающих он мог демонстрировать мне значения слова «мизантропия» в самом болезненном и наглядном виде.

Письмо 16-е, случайно записанное на диктофон.

Ты никогда не входила без стука, но всегда казалось, что врываешься, как ураган. Ты целовала меня в щеки, и от тебя пахло чем-то совсем сумасшедшим. Ты любила делать так, как любил делать я – и у нас была жизнь.
На кассете так мало места, чтобы выразить все, что накопилось за эту ночь. Как и за тысячи других ночей, прекрасных и свежих, теплых. Золотые блины, которое готовило нам утро, и крепкий кофе, который мы варили из наших тараканов.
В тебе всегда был какой-то шарм, всегда разный. Казалось, что ты играешь – но ты была так серьезна, что я умудрился это недооценить.
Потом все бились в истерике, а мы смеялись и радовались, что у нас все в порядке с чувством юмора.
Мы никогда не разлучались, и так было всегда.
У нас не было долгов и обид, но было чистое, зеленое поле, которое никогда не покрывалось багряной краской заката.
У нас была вера друг в друга, крепкая дружба и хмельная, залитая вином и слезами любовь.
Любовь к жизни.
Мы прилежно учились у нее и выучили все уроки на отлично.
Еще до того, как мы с тобой встретились, мы были обречены на удачное стечение обстоятельств. На пути друг к другу мы задержались надолго. Наверное, можно было приблизить момент нашей встречи.
Я пытался найти тебя, но не мог отличить желания от страхов. Я мерз в сквозных тоннелях и прибегал к помощи безразличных – чтобы только не помнить того времени, когда тебя не было рядом. Хотя ты была всегда.
Теперь я счастлив, а время не разделяется на «до» и «после». С тобой у нас есть все – прошлое не существует без будущего, а в этих пропорциях время не страшно.

Письмо 10-е, написанное про себя.

В моей голове происходит перетягивание одеяла. Сейчас этим занимается вечный, кажется, дуэт Злого мальчика и Взрослого. Взрослый держит верх, он теперь сильнее. Злой мальчик уже проиграл, но еще не знает об этом.
Со стороны за борьбой наблюдает Одинокий ребенок. Он уже не выражает никакого интереса к деструктивному и капризному поведению. Не пытается уверить меня в том, что весь мир меня предал. Одинокий ребенок увлечен чем-то. Вероятно, тем замечательным семейным альбомом фотографий, что я ему подарил. Он стал счастливым.
Злой мальчик пытается обидеть меня. Посеять в моей душе подозрения. Он говорит дурные слова и пытается выдать за правду только то, что может причинить мне боль. Взрослый уже устал бороться со всеми этими детьми, но он знает, что сдаваться нельзя. Я дал ему больше полномочий, чем всем остальным.
Даже больше, чем Рассерженному парню. Он всегда ошивается где-то неподалеку от этих склок, но на любые попытки перетянуть его на свою сторону отвечает радикальным отказом. Он доволен покоем, ему больше не хочется видеть кровь отмщения на руках и простынях.
Созерцающий симпатизирует Взрослому. Потому что он бы тоже так мог, но ему все некогда. Он вечно сидит где-то посередине истины, и будоражат его лишь только красочные баталии в собственном воображении.
Злой мальчик устал, его пугает собственная злоба. Он просит Взрослого помочь. Обещает больше не говорить ему мерзких слов, не повторять обидных фраз, не лгать призраками, ассоциациями и образами.
Взрослый дает Злому мальчику мыло, полотенце и велит умыться.
Мальчик спрашивает, увидит ли он когда-нибудь маму.
Взрослый отвечает, что нет.

Письмо 13-е, приставшее ириской к зубам.

Мой милый друг, какая же все это невыносимая болотная муть. Ох, как же муторно! Ох, как же надоело!
Так часто одно и то же: будильник, а потом какая-то несвязная брань в слипшихся веках и совсем неслышные отголоски сна. И сюда протекает из внешнего мира, увлажняя и раскрывая веки, тягучая жижа.
От пробуждения и до возвращения в кровать весь мир видится симулякром, притворяясь ради самого себя тем, что он живет. И что вообще – есть.
Уже стараюсь, как только могу, чтобы где-нибудь свернуть по пути, и чтобы поменьше людей плелось навстречу, скованных своими маршрутами и заботами.
И чтобы не смотреть в эти рыбьи глаза, не видеть эти бычьи шеи и не испытывать на себе этих лисьих взглядов. Как в вольере с дикими тварями, сидя на голом бетонном полу – ждать, когда наступит обед и звери пойдут кормиться.
Только тогда, осторожно поднявшись и стараясь не шуметь, можно подойти к прутьям. Вдохнуть свежий воздух, выпустив затхлый от помета и пота животных смрад из легких. Улыбнуться майскому солнцу, распрямить руки и влюбиться в весну.
А потом, когда брызнет свисток, и звери вернутся в свои клетки, снова на холодный бетон, снова – не двигаться. Только следить, с испугом оглядываясь по сторонам – чтобы звери не подобрались сзади. Тогда ведь точно сожрут, и я не попаду ночью в кровать. Уже никогда не засну тем глубоким, гортанным сном, в котором я обычно вижу только лучшие свои стороны.
Звери устали, они ложатся спать. Ты осторожно выходишь из вольера и с радостным криком, на всех парах мчишься домой. Или просто – бежать, кричать, радоваться счастью! Снова живой, снова – свободный! Счастье, и майское солнце в голове, и свежий ветер, и ни одной твари вокруг!
Рабочий день закончен!

Письмо 9-е, сшитое из материнских платков.

Об одной женщине я никогда не имел полного впечатления. Эту женщину я начал любить гораздо раньше, чем узнал о ее существовании. Я говорю о моей маме. Этому я тоже должен был учиться самостоятельно – любить мать сильнее жизни. И понимать, почему именно она достойна этого, как никто другой.
Иногда по вечерам, когда я остаюсь один в своей комнате, я глушу свет и забираюсь с ногами на диван. Я-то, конечно, уже большой. Но тогда мне начинает казаться, что я маленький. И что мама рядом. Она сидит, молодая, румяная, с чудесными локонами и большими голубыми глазами. И рассказывает мне сказку про Одиссея или про Геракла. И гладит по голове. А я слушаю и молчу. Я молчу, потому что я не знаю, зачем вообще при маме разговаривать. Я чувствую ее так полно, что мне и вовсе не хочется ни о чем спрашивать. А она по одному моему взгляду или взлохмаченности волос понимает, о чем я горюю и какие со мной вчера приключились бедствия.
Если бы не материнская любовь к «недовоспитаннышу», оболганному воронами-весталками и брошенному самой жизнью на самопонимание, теперешнего меня наверняка не было бы ни в чьих снах.

Письмо 15-е, написанное тушью на макаронах.

Как будто вывалившийся из детства, оглядываешься по сторонам и понимаешь, что вряд ли примешь этот мир таким. Сразу же прорезаются клыки, наливаются глаза и вырастают когти.
Делаешь первый осознанный выбор – идти по жизни волком. Сначала приходится трудно, потому что привести внутреннее содержание в соответствие с внешним обликом не всегда удается. Экспериментируешь.
А она будет в это время вертеться где-то рядом и заниматься своим обычным бездельем. Делает вид, что не замечает, хотя первые капли вина преображают ее, и она уже вовсю расставляет на тебя капканы.
Эта игра увлекает, начинаются встречные взгляды и обезьяньи ужимки.
Потом ужимки перерастут в привязанность, а где-нибудь весной произойдет первый поцелуй.
И ты вообще-то даже не рассчитываешь на какое-то личное счастье. И уж точно не думаешь, что могло быть и лучше. Тебе главное быть хоть как-то.
Это будет продолжаться недолго, но всегда эмоционально. И даже пусть она не проронит не слезинки, ты многое поймешь из этих пустых глаз.
А потом будут обязательно какие-нибудь мелочи. Ей это кажется безумно романтичным, а тебе – непозволительным идиотизмом.
Она писала тушью на макаронах «люблю», радовалась ландышам и любила эспрессо. Всегда в эти моменты тянуло нах*яриться – просто так, чтобы не видеть себя в ее окружении.
А потом она мечется, придумывает какую-нибудь причину и чахнет на этот счет днями и ночами. Ты же даже не можешь взять в толк, чем в очередной раз обязан столь скупым ночным истерикам. И наутро она все забывает – и все сначала. Сначала думалось, что врала, и не может она не помнить.
Но она действительно все забывала.
И, конечно же, наплывающий со всех сторон смог драматичности, которая всегда претила. Какая может быть драматичность в порыве ветра, в капле, сорвавшейся в море? Никакой драмы – в лучшем случае, часть естественного процесса эволюции.
В худшем случае – случайность, также случайно переросшая в миф, который со временем растворится в водах вечности.
В очередной раз, куря на какой-нибудь остановке ночью, призадумаешься. А, собственно, зачем все это? Я же всегда могу уйти. Становится веселее и снова тянет нах*яриться – просто так, чтобы подтвердить статус заново приобретенной свободы.
И в конце, как всегда, нет даже намека на крещендо. Чаще всего просто короткий, но быстро взаимоотдаляющий разговор. Реже – алкоголь как ретранслятор моей воли.
Но практически всегда итог одинаков – у меня ни одного воспоминания из прожитых по ту сторону жизни месяцев. Я ничего не приобрел, но ведь ничто от меня и не ушло. Я полностью оправдан, одарен и обласкан зимним солнцем.
И я думаю о том, как приятно все-таки повзрослеть.

Письмо 23-е, или Миф о человеке.

Человека не существует. Есть полузвериная-полусоциальная ошибка эволюции. Развитая паразитическая форма. Человек по своему положению в природе отнюдь не царь животного мира. Он животное, извращенное социальными пересмешками.
Быть животным сейчас поощряемо и солидно. Функции растущего поколения должны сузиться до трех: сопотребляй, доразвлекайся, высмейся. Надо хавать модные книжки, надо перепукиваться форумными хохотушками, надо искать, над чем поржать, надо относиться к любому серьезному содержанию с возможно большей поверхностностью, надо смирять конструктивную инициативу. По-другому жизнь усложняется, становится скучной.
Требует выборов. Решений. Войн с самим собой. Войн без холостых зарядов.
Постоянной борьбы приоритетов.
Это не манифест, не призыв, не прокламация. Не трибунная муза и не листовочная кантата. Это факт саморазрушения, которое ведет только к одному.
К себе.
Лично каждого.
Разрушая устаревшую оболочку, взрывая постмодерн изнутри, появляется новый человек. Нет, это человек не нового общества. И не нового мира. Это человек человечества. Это то, чем он должен был стать. Это не популяция очередного гомункула извращенной культуры.
Это самобытная структура, сложная, переменчивая, и открытая для созидания.
Выйти из порочного круга безумия можно только разрубив его острием самокритики. Как вы думаете, кого надо рубить, рвать и крошить? Кто такой – порочный круг?
Это – вы. Мы. Я.

Письмо 18-е, написанное маркером на доске.

Это, наверное, отдает каким-то незрелым романтическим бредом. К примеру, я терпеть не могу алкоголь. Но когда я ем бисквит, то понимаю, что коньяком, который делает это лакомство весьма нежным и исключительно ароматным, можно не только напиваться до сизых чертей. Я чувствую наслаждение.
Сейчас я тоже чувствую наслаждение, но бисквит тут ни при чем. И точно так же, как алкоголь скрашивает приторность кекса, осознание длины и бессмысленности нашего пути разбавляет восторг от долгожданной встречи.
Если вам не посчастливилось любить того человека, что лежит с вами в одной постели – не задерживайте его. Если вы не лежите в постели из принципиальных соображений – будьте смелей, потому что вас не связывает по рукам и ногам стыд интимной связи.
Не будьте жестокими, никогда не верьте обещаниям тех, кого не любите. Любить в одну сторону невозможно, это самообман, триумф в пустоте. Не задерживайте тех, с кем вы случайно встретились. Не верьте в судьбу.
Уверяю вас, кому-то очень нужен тот человек, с которым вы так безуспешно долго томитесь во взаимных несоответствиях. Выжимаете друг из друга последние соки, культивируете отвращение к близости, зачем-то тыкаете друг в друга шпагами и бросаетесь камнями. Ведь вы не враги друг другу, вы просто случайно встретились.
А ведь кто-то будет любить того, кто по вашей милости сейчас несчастен. И они будут нужны друг другу так сильно, и когда встретятся, захотят изменить только одно – ни с кем не задерживаться до этой встречи.
Не будьте вы такими тщеславными и бессовестными. Всегда помните, что вас ждут. Вы ждете. Тот, кто с вами ждет. Тот, кто ждет вас, совсем не похож на того, кто ждет с вами. Будьте смелее. И все когда-нибудь встретятся.

Письмо 30-е, написанное в страхе или после него.

Вот скажи, как ты думаешь, что страшнее всего в жизни? Пауки? Собаки? Темнота? Старухи с гнилыми зубами? А может, измена? Неожиданность? Одиночество?
Все неверно.
Самое страшное в жизни – становиться лучше. До тех пор, естественно, пока не стал. Почему-то все делают вид, будто только этого шанса они и ждали. Всю жизнь, и это как-то особенно приятно – ломать весь мир, переиначивать себя в угоду идее, которая только после воплощения обретает свой истинный вид.
Да и, в сущности, что значит – лучше? Относительно чего? Совершенно понятно – относительно себя самого. Точнее – того состояния, в котором ты находился «до» того, как решил стать лучше.
Самая здесь неудобная штука и самая заковыристая деталь в том, что до самого конца ничерта не ясно, хороши эти перемены или дурны. Ведь эти решения человек принимает самостоятельно. Иногда, конечно, эту дорожку подсказывают обстоятельства. Но у человека, априори обладающего своим «Я», не остается выбора, если решение принято изнутри. Когда сам себе говоришь: в лицах, обстановке, в соответствующем тоне. Ни одно обстоятельство не обладает надобной харизмой, способной убедить человека меняться.
Может только сам человек.
И именно потому, что ни с какой точки этого пути не становится яснее, сколько осталось и к чему это приведет, становиться лучше – самый большой человеческий страх.

Письмо 32-е, забытое возле мусорки.

Пока я писал, я очень боялся, что могу не закончить. После каждого письма кровь шла из пальцев, она растекалась по словам, впитывалась в каждую букву.
Совершенно нет настроения писать о выводах. Или о том, чему я научился. Или о том, как тяжело и временами приятно было открывать то, из чего мне довелось состоять. Сейчас все кончилось.
Это первые минуты новой жизни. Все так неопределенно, но значительно проще делать выбор между началом и концом.
Так не хочется заканчивать.
Пожалуй, я эти письма лучше выброшу. Для меня их уже нет.
Наверное, через пару лет их станет меньше: разгрызут крысы, растягают сверчки, разнесут почтальоны.
По правде говоря, их несколько меньше, чем можно подумать. И если это – тридцать второе – то исключительно ради того, что остальные не могут быть сосчитаны. Считая, всегда множьте на два.
Конечно, в чем-то они заменили меня, а я поспешил от них избавиться.
Я очень надеюсь на то, что когда-нибудь другие, странные люди найдут их и перечитают вслух. Для себя. Перечитают все тридцать два письма.
Себе.
 
Валерий308Дата: Воскресенье, 20.01.2013, 13:36 | Сообщение # 7
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
ТРЕМОРИАДА(Рок-звездана пенсии) -Два литра водки с серебром и четыре пачки сигарет, "Арктики"лёгкой, - сказал, покупая себе две новогодние игрушки, Саныч. Он сунул кассирше
тысячную купюру. А что это именно тысяча рублей, Саныч разглядел дома через
увеличительную лупу. Разглядывай он через неё и сдачу - конфуза не избежать.
Поэтому он просто сгрёб на ладонь остатки денег и сунул в карман куртки. Благо
хоть руки не дрожали - перед походом в магазин он похмелился. Его тогда
колотило нешуточно. И он, взяв двумя руками бутылку, стуча горлышком о зубы,
сделал два глотка. Водка обожгла горло, а всё нутро в ужасе сжалось. Саныч,
мигом опустив пузырь на табуретку, схватил кружку холод-ного чая и загнал им
рвотный позыв обратно. С минуту сидел ни жив, ни мёртв, прислушиваясь к своим
ощущениям. И, наконец, резко вскочив, метнулся в туалет, выблевав в унитаз
выпитое. "Соседи, наверно, думают, что тут свинью режут", - подумал
Саныч, когда из его носа и рта вытекали тягучие остатки блевотины с соплями да
слюной. Он обхватил унитаз, но практически его не видел. Так, расплывчатое пятно.
После инсульта Саныч различал лишь очертания предметов. А тут от блёва ещё и
глаза слезились. Отсморкавшись, отдышавшись, умывшись ледяной водой, Саныч
почувствовал себя лучше и вернулся в   комнату. Уже менеетрясущейся рукой, полагаясь на интуицию, плеснул с полстопки водки. Когда рука
была тверда, он мог вот так, вслепую, разлить до полна по разнокалиберным
рюмкам, не пролив ни капли. Талант не пропьёшь. Для верности взяв стопку двумя
руками, наклонившись к табуретке, махом выпил, откидываясь назад. Холодная
водка вновь обожгла горло. Саныч, как и прежде, тут же запил чаем, подавляя
рвотный позыв. Опять замер, прислуши-ваясь к организму. На этот раз удержать
выпитое удалось. Облегчённо вздохнув, Саныч покачал головой. "Ай-яй-яй, ну
и дела" Сознание начало проясняться. Конечно, было ещё хреново, но всё же.
Минут пять назад он всерьёз опасался "белочки". Или второго инсульта.
Муки похмелья достигли апогея. Он уже дней пять практически не спал.
Похмелив-шись, удавалось отключиться максимум минут на тридцать, но он все
равно постоянно подрывался от кошмаров. Кроме того, всё время болели ноги. От
ступней до колен они ныли, словно отмороженные. И, кроме этих монотонных мук,
ноги периодически простреливала острая боль, внезапно устремляющаяся гвоздём в
мозг. Врач на приёме заумно говорил об этом недуге и, наконец, на предложение
"покороче", ответил: "Пить надо меньше, водочка
аукается..." Также сна не было из-за бешено скакавшего давления. Голова
кружилась, Саныч чувствовал - расслабься он на секунду, и трындец. "Как
там у Кинга? Выйду на поляну, где закончится моя тропа", - усмехнулся.
Отдышавшись, он вновь ронял голову на мокрую от пота подушку. А через пару
минут, за-бывшись, опять подрывался, часто-часто дыша: - О, чёрт! О, Господи...
Блин, сдохну... Саныч пытался достичь восьмичасового перерыва между стопками. А
там, глядишь, и десятичасового, пока окончательно не выйдет из запоя. Резко
бросать пить нельзя, это каждый алкаш знает. И вот он тянул время. К концу
вось-мого часа уже не раз слышал какие-то, помимо бубнящего    телевизора,несуществующие звуки. Мерещились какие-то движения. И Саныч, дёргаясь, опять
шептал горячо: - О, чёрт! О, Господи! Блин, сдохну... Но вот, наконец, прошло
восемь часов, и Саныч по-хмелился. Первая стопка не пошла, зато вторая
прижилась. Он посмотрел на экран телевизора. Там два оранжевых пятна, похоже,
целовались. Саныч пригляделся:  Кэтрин
Зета-Джонс!  Вижу кой чего, - усмехнулся
Саныч, и уже более твёрдой рукой плеснул в стопку водки. - За самый новогодний
фильм - "Зорро"! Когда фильм заканчивался, Саныч налил себе в третий
раз, полстопки, опорожнив бутылку, и - выпил. Нормально пошла. Он подошёл к
большим настенным часам и разглядел, что уже восемь вечера. Через четыре часа
наступит новый, 2012 год. Древние индейцы обещали конец света, и Саныч склонен
был верить им.    Он аккуратноспустился по ступенькам магазина и по-шёл к свету фонарей, растянувшихся вдоль
дороги. Движение на ней не было оживлённым, но всё же он опасался угодить под
машину, не разглядев фар. И обрадовался, увидев фигуру, начавшую переход
дороги. Саныч пристроился сзади и в конце чуть не упал, запнувшись о бордюр.
Пришёл он домой, включил телевизор. Пододвинул табуретку, служившую столом. И
плюхнулся в кресло, похожее на трон. Откупорив бутылку, налил стопку и залпом
выпил, даже не запив. Потянул жадно ноздрями воздух и, шумно выдохнув, похлопал
себя по колену. Эх, ноги, конечно, всё ныли. Саныч к этому уж привык (ныть они
ещё весной начали). Но вот периодические прострелы острой боли вроде
прекратились. Саныч  пошёл в ванну -
помыть-побрить тело к празднику. С расчёсанными, длинными, мокрыми волосами,
благоухая подбритыми щеками и шеей (короткую бородку он оставил), Саныч вышел
из ванной голым и направился к шкафу - одеваться во всё свежее.Друзей у Саныча неосталось. Кто здравствовал ныне, тем времени на него не хватало за своими житейскими
заботами. "Друганы" же, в основном новоиспечённые, что в последний
год зачастили, имели острый нюх на халяву. Появлялись цыганским табором, когда
Саныч получал деньги, и растворялись вместе с последней стопкой так внезапно,
что дохнущий с бодунища Саныч, глядя на разруху в доме, гадал: а был ли
мальчик? Сварив гречки, насыпалмеж газетных листов горошинки перца и пустой бутылкой раскатал перец в порошок.
Затем ссыпал его в кастрюлю с гречкой, перемешал. Душистый аромат был восхитителен.
Это вам не молотый, в упаковке. Тут и запах, и острота. Наложив тарелку простой
гречки, пошёл в комнату, где импровизированный стол-табуретка, был уж накрыт.
Нарезанный, подсоленный лучок в растительном масле. Открытая банка кильки.
Кружка остывающего чая. Нарезанный хлеб. И вот, главное праздничное блюдо -
гречка. Саныч надел выглаженную рубаху, налил и выпил стопку водки, закусив
лучком. Затем достал из серванта чистую стопку и, поставив её на комод, налил
до краёв водки, накрыв сверху куском хлеба. Кристина. Она умерла в феврале
прошлого года.  …Запил Саныч, когда вседела похоронные были завершены. Просто снял намордник с демона, сидящего на
плече. Отстегнул цепь, на которой собирался продержать его весь остаток жизни.
И засинячил, затмив свой былой опыт. С работы его в марте сократили. Надобность
держать себя в руках днём отпала. Пособие безработного у него выходило побольше
прежней зарплаты. Так что за прошедший год он трезвел крайне редко. Денёк, и
вновь пошло-поехало. Разве что, после инсульта не пил аж неделю.    Инсультразбил его в сентябре. Он беспомощно валял-ся на полу целые сутки.
"Друганов" скоро ждать не приходилось, деньги только закончились.
"Друганы" волшебным образом могли бы появится, займи он у кого-нибудь
денег. А так, до выплаты пособия и думать нечего. Наконец, Саныч кое-как дополз
до входной двери и ещё через пару часов умудрился открыть замок. Пожилая
соседка, открыв дверь, была несколько обескуражена, обнаружив на своём пороге
лежащего с ботинком в руке Саныча, коим он стучался к ней. Она-то и вызвала ему
"скорую". Через недельку Саныч двигался уже вполне самостоятельно.
Правда, к вечно ноющим ногам добавились периодические прострелы острой боли. А
вот со зрением совсем беда. Он практически ослеп. Только уткнувшись носом, мог
разобрать, к примеру, название газеты. После инсульта, получив пособие, Саныч
послал всех "друганов", куда давно следовало. И продолжал посылать,
пока те наконец не отвадились от визитов. Живя с Кристиной, он выпил всего
дважды. На свадьбе и на Новый Год. Банально, но был дом, куда хотелось
возвращаться, где его ждали с работы. На которую он устроился после нелепой
смерти Трескачёва. Да, все друзья ушли нелепо. Славный, будучи практически
трезвым, так и вовсе попросту поскользнулся. "Эх, Славный. Эх, Кристина.
Отметим Новый Долба-ный Год". Саныч достал из серванта ещё одну стопку и,
поставив рядом с "Кристининой", налил до краёв водки, накрыв хлебом.
Плеснул полную стопку и себе. "За вас, родные..." На Саныче была морская роба с застиранным добледной голубизны гюйсом третьекурсника на плечах. Его порядком мутило. Вчера
ему стукнуло восемнадцать. И теперь он шёл по узкому коридору ПТУ в гальюн - то
ли    покурить, толи поблевать. На уши давил многоголосый гул. Туда-сюда двигались пацаны в
форме. Мимо, посреди коридора - светлые гюйсы. То один, то другой здоровались,
протягивая руку. Саныч буркал в ответ: "Здорово", и брёл дальше.
Тёмно синие же гюйсы больше жались к сте-нам. Топтались стайками у дверей
кабинетов. Сегодня они рвались на урок. Вот два "третьяка", словно
акулы скользнув вдоль плотного косяка "перваков", отделили одного
лопоухого паренька лет пятнадцати и сунули ему под нос форменную шапку,
наполненную лотерейками. "А там все билеты счастливые. Будет петь,
плясать, иль лампочку задувать", - мимоходом отметил Саныч и решил -
сначала поблевать, а затем покурить. Раздался звонок на занятия. Не все
"перваки" попадут на урок. Но основная масса двинулась в кабинеты.
Саныч шёл против течения. В прокуренном гальюне стояли четверо. Два Лысых, так
звали Саню и Рому, сокурсников Саныча. И два "первака". Блондину замазали
макушку зелёнкой. Он прижимался к стенке, уставившись в пол. Лысые же горячо
спо-рили, по очереди тыкая пальцами в грудь брюнета, второго
"первака". - А я настаиваю на зелёнке! - восклицал Рома. - Не могу
согласиться. Нужно выстричь крест. - Для наглядности Саня вжикнул ножницами у
уха "первака" и кивнул на блондина. - Глянь, что ты уже наделал,
изверг. Он увидел вошедшего Саныча и сказал: - Здорова! Видал, измазал
"первака". Налысо-то он теперь добровольно подстрижётся, но на черепе
зелёнку придётся наждачкой зачищать. - Всё по-божески. У него осталось право
выбора, - сказал Рома. - Коль с этого года при поступлении в хабзу первый курс
официально не стригут, то так тому и быть. Дело добровольное. Саныч, как
считаешь? - Минуточку, - проговорил Саныч и, подойдя к унитазу, блеванул.     - Это всёалкоголь! - погрозил Саня пальцем брюнету. - Пьёшь водку? - строго спросил
"первака" Рома. - Иногда, - пролепетал паренёк. - Детский алкоголизм
страшен! Малыш, куда ты катишься? - досадовал Рома, затем обратился к Сане: -
Братишка, давай по справедливости. Я зелёнкой, а ты крест. - Оставьте его, мы
знакомы, - сказал Саныч, идя к умывальнику. - Блин, а чё молчишь то?! -
воскликнул Саня. - А сам попробуй говорить, когда блюёшь, - сказал Саныч,
умываясь. Оторвавшись от умывальника, он вытер рукавом лицо и, выдохнув,
проговорил: - Вроде получше стало. - Саныч глянул на вымазанного зелёнкой
блондина и усмехнулся. - А вы подонки. - Что есть, то есть, - согласился Рома,
улыбаясь двумя железными зубами, вставленными вместо выбитых на первом курсе. -
Ну, чё, пойдём, - кивнул Саныч брюнету и, двинувшись на выход, сказал Лысым: -
Я домой, бывайте. - Бывай, - дружно сказали Лысые. А брюнет позвал за собой
блондина: - Немец. Измазанный зелёнкой "первак" с готовностью оторвался
от стены, поспешив на выход. - Давай хоть покурим, Лысюша, - предложил Саня
Роме. - Давай, Лысюша, - кивнул тот. - Немец, - усмехнулся Саныч, выйдя из
гальюна. - А ты кто? - Я - Славный, - ответил брюнет. - Ну, звать меня Слава. -
Так вот, Славный, валил бы ты с Гитлером домой. Видишь, опять "день
первака", - сказал Саныч, думая, что хорошо - всё-таки не закурил. Вроде
действительно легчает.    Они вместеподошли к раздевалке. "Перваки" получили свои шинели, а Саныч -
куртку. - Пацаны, мармулеты есть? - спросил Саныч, когда они вышли на
заснеженную улицу. - Чего? - не понял Славный. - Деньги, - пояснил Саныч. - На
пиво. - У меня дома есть, ящика на полтора, - сказал Слав-ный. - Да только очереди
такие... И продадут ли? Саныч хмыкнул, глянув на наручные часы: - Через полтора
часа пиво привезут на "Гвардак". Через два - на "Фадеевку".
Кто в очереди стоит, тому не хва-тает. - А у меня хата свободна, - впервые за
все время подал голос Немец. - Так едем же! - хлопнул обоих
"перваков" по плечам Саныч. Славный с Немцем жили на одной улице. Оба
переоделись. И к магазину подъехали перед самым пивным завозом. Саныч
договорился на разгрузку машины. Немец, скрывающий зелёные волосы под
задрипанной шапчонкой, выглядел совсем ребёнком. Поэтому пиво с машины в
магазин таскали без него. За что и получили полтора ящика без очереди. И, когда
толпа жаждущих мужиков только начала давку в открывшихся дверях магазина, Саныч
с "перваками" уж отправились к Немцу. - Чё ты паришься из-за зелёнки?
- спросил Саныч Немца, когда они допивали по второй бутылке. - Давай виски
выбреем, и будет достойный панковский причесонище. У самого Саныча виски и
макушка были выбриты, оставался лишь достающий до кончика носа чуб, который он
откидывал с глаз то в одну, то в другую сторону. Допив третью бутылку, Немец
согласился. Но не под бритву. В доме была только массажная расчёска, и Саныч
взялся выстригать волосы через столовую вилку. Вышло довольно аккуратно. И
ужасно. Что и требовалось. Захмелевший Славный был в восторге, и начал
уламывать Саныча чтоб тот и его подстриг. И Саныч с вдохновением вы-стриг ему
ирокез. Квартира немца была довольно убогой. Продавленный диван, прожжённый
сигаретами в двух местах. Допотопная, пошарпанная мебель. Не было телевизора.
Он жил вдвоём с отцом. - Бухает мой папаша по-чёрному, - сказал изрядно
захмелевший Немец. - Как только восемнадцать мне стук-нет - подам на размен
квартиры. Буду один в однокомнат-ной жить, как человек. А то ж это жопа
какая-то, у меня даже штанов нет. И вправду, на Немце были штаны от
"парадки", что в хабзайке выдали. Не приглядываясь можно подумать,
что это гражданские шерстяные брюки. - А чай! - усмехнулся Немец. - Какой
редкостный чай в этом доме! Он подорвался и, сгоняв на кухню, вернулся с заварным
чайником. - Вот, гляньте... - Немец открыл крышку. - О таком чуде вы даже не
слыхали. В чайнике вместо заварки кисли разбухшие жженые сухари. - Не понимаю,
- сказал Немец, - зачем жрать-то так? Папаше всё похрен. Отлежится иль дихлофосом
похмелится, с бодунища на меня наорёт, типа воспитывает, и айда дальше
синячить. Не, как только стукнет восемнадцать - сразу на размен. Заживу
по-человечьи. Худенький Немец едва не плакал пьяными слезами. Лет восемь назад
Саныч случайно встретил его. Саныч тогда изрядно повеселился в Мурманске, и
перед возвращением в родной Североморск заскочил в магазин за пивком, здоровье
поправить. Сразу на крыльце магазина откупорил бутылку и отпил треть. Глаза
заслезились, он с облегчением выдохнул и тут увидел пред собой собачьи глаза.
Нет, перед ним стоял человек. Весьма помятый, небрежно оде-    тый, свсклокоченными жиденькими волосами. Но взгляд у человека был собачьим. Так
смотрит вечно голодный, битый пёс на беляш, который вы едите на привокзальной
площади. Человек же смотрел на пиво. Саныч протянул бутылку кивая - бери. Собачьи
глаза полыхнули счастливо и, если б у человека был хвост, он сейчас завилял бы
им что есть мочи. Дрожащими руками человек осторожно, словно ожидая подвоха,
взял бутылку и жадно сунул горлышко в рот. Запрокинув голову, он влил в себя
всё пиво, пенящееся в бутылке. После, наконец оторвавшись от горлышка, стал
глубоко вдыхать осенний воздух замешанный на выхлоп-ных газах. - Немец? -
неуверенно проговорил Саныч. Жалкая улыбка вдруг застыла на лице помятого человека.
- Да, - осторожно ответил он. За его спиной вдруг просигналила проезжающая
машина, и Немец дёрнулся, как от удара током. - Я Саныч, помнишь хабзайку? -
обрадовался встрече Саныч. Немец втянул шею в плечи. Мимика лица его стала
меняться с нереальной скоростью. Радость, страх, интерес, отчаянье, тоска.
Снова страх, словно он вновь "первак" и сейчас его заставят тянуть
лотерейку, а после задувать фары проезжающих машин. - Ну же, вспоминай, -
сказал Саныч. - Мы со Славным у тебя дома пиво пили. Я тебя ещё под вилку
под-стриг. - А-а! - обрадовано воскликнул Немец. - Конечно, помню! Ирокез.
Привет бра...(он осёкся, не решившись сказать - брат). Как ты? - Нормалёк.
Сейчас, кстати, со Славным зависали. Тебя вспоминали. А ты и вот он. - Ой, -
вообще оживился Немец. - Может, к Славному поедем?    - Не, Славныйуже отходит, ему на работу завтра. - Ой, а я вчера так напился, так напился, -
запричитал Немец. И было видно, что он не только вчера напился. - Я ж на бирже
стою. Меня на курсы водителей направили. А я задвинул. Вот веришь, не пил не
пил, а тут задвинул. Что теперь будет? - Не парься, - сказал Саныч. - Сейчас
домой пой-дёшь, отлежишься, придумаешь отмазку. - Слушай, а может, ещё пивка? А
то так хреново, прям сдыхаю, - занудел Немец. - Не, на пиво денег нет. Только
на дорогу домой осталось. Немец тут же поблек, словно ему заявили, что расстрел
всё же состоится. - Ну, тогда давай, - понуро протянул он руку Санычу. - Давай,
- пожал руку Саныч и пошёл на вокзал. Когда пиво было допито, изрядно пьяный
"первак" Немец остался дома, а Славный отправился провожать Саныча на
Североморский автобус. 4. Саныч подошёл к настенным часам. 11:05. Меньше часа
до Нового Долбанного Года. "Приглашу всех друзей, и закатим мы праздник настоящий".
Он достал ещё стопку, налил до краёв водки и накрыл чёрным хлебом.
"Выпьем, Басуха". И Саныч, налив себе, чокнулся с новой стопкой на
комоде. Саныч не мог припомнитьв Басухе отрицательных качеств. Даже когда тот стал баловаться
"винтом". А после и героином. Он умер дома в постели. Мать закрыла
ему глаза. Перед этим она звонила Санычу и просила, чтоб тот нашёл героин для
сына, потому что иначе тот умрёт. Саныч нашёл, принёс. Но Басуха уже не дышал.
Мать забрала "чет" и спустила героин в унитаз.

Добавлено (20.01.2013, 13:36)
---------------------------------------------
ТРЕМОРИАДА

(Рок-звезда на пенсии)

"Федот, и ты давай,подтягивайся к нам". Саныч достал из серванта ещё стопку. Для друзей Федот
был человеком открытым, словно дверь хлебосольного дома. Его зарезали в
тридцать лет. Как-то Саныч решилпроведать друга. И, когда тот открыл дверь, стало сразу понятно, что дело
плохо. По глазам. Они стали пустыми и стеклянными, как донышки бутылок. Саныч
тут же сбегал за пивом.  Федот сидел в
полумраке за журнальным столиком. Горел лишь ночник над кроватью. И - тишина. -
Чего телик не включишь? - спросил Саныч, ставя четыре бутылки на столик и присаживаясь
в кресло. В маленькой комнате теснились три кресла. Ну, да тут и не плясали. -
Да, блин, - вздохнул Федот. - Такая ерунда вышла. Пришли два маляра. Ремонт-то
в зале надо делать (ремонт надо было уж года пол как делать). А у них такая
пила была. Как нить красная. Говорят: всё что хочешь, распилит, и следа не
останется. Я спрашиваю: это как? Они: да вот так. И давай этой ниткой телик
пилить. И мне интересно, я, дурак, им ещё помогал... Ну, и распилили,
крест-накрест. Точно, следа не осталось. Только не работает теперь. Саныч пил
пиво, слушал и удивлялся: что за нить-пила такая? Поднялся, подошёл к
телевизору, потрогал. - Говорю - следов не видно, можешь даже свет включить, -
попивая пиво, сказал Федот. И вдруг в полумраке Саныч увидел неподключенный
шнур. Воткнул вилку в розетку, где-то даже опасаясь, что распиленный телик
бабахнет. Но тот, конечно же, просто заработал. - Ух, ты! - обрадовался Федот.
- Показывает.    "Делоточно дрянь", - подумал Саныч, возвращаясь в кресло. - Ты никого не
видишь? - спросил Федот. - В смысле? - В кресле. - Федот кивнул на пустое
кресло. - Нет, не вижу. А ты? - Дьявол там, - буднично ответил Федот. - Уже
давно его вижу. Ты точно не видишь? - Нет. - У Саныча аж холодок внутри
пробежал. Он потихоньку передвинул острую открывашку с середины столика к себе.
- А я вижу. - Федот перевёл взгляд с кресла на столик. - И ещё, пробки
крутятся... Он, поставив бутылку на столик, взял пивную крышечку и начал её
гнуть туда-сюда. - Достала она крутиться, - сказал Федот. - И маляры эти на фиг
тут не нужны. - Нет там никого. Хочешь, глянем. Они пошли. - Точно никого, -
проговорил Федот, глядя на стены с ободранными обоями. - Вот и славно, -
вздохнул Саныч, и они вернулись за столик. - Видишь ещё кого-нибудь? - Дьявола.
Он что-то записывает. У него есть особый журнал. - Федот кинул на пол порванную
надвое пивную пробку и уставился на пробку Саныча. - И эта крутится. Видишь? -
Нет. - А у меня крутится, - Федот взял в руки и принялся гнуть новую крышечку.
- И дьявол смотрит. Притаился с ручкой в руке и смотрит. Наши имена написать
хочет. Только он одни кликухи знает. "Прям языческое поверье, - подумал
Саныч. - Чтоб дьявол не записал в свой журнал пьяницу, у каждого алка-ша должна
быть кликуха". Санычу пора было идти на вахту. Он, попрощавшись с Федотом,
порвавшим и вторую крышечку, заскочил в со-    седний дом -к Балагуру, общему другу, и рассказал, что случилось. - Одному ему дома
оставаться нельзя, - заключил Саныч. Тогда всё обошлось. Федота увезли в
больницу. А че-тыре года спустя его каким-то ветром занесло на непонят-ную
квартиру, где пьяный хозяин и зарезал Федота кухонным ножом. Саныч прибавил громкостьтелевизора и уже под бой курантов плеснул себе водки. Он подошёл    к строюнакрытых хлебом стопок и, чокнувшись с каждой, сказал: - С Новым Годом,
дорогие. 7.В новогоднюю ночь Саныч напился до беспамятства. Проснулся к вечеру
первого января и продолжил. Он по-прощался с друзьями, выпив их стопки, да
закусив чёрствым хлебом. С женой прощался после всех. - Думаю, скоро увидимся,
Кристина... Саныч сходил в магазин за бутылкой и вновь напился до беспамятства.
На следующий день Саныч купил три бутылки аперитив. Выпил две стопки подряд.
Убавил звук телевизора. Шло какое-то старое кино о революционных матросах.
Погасил свет и улёгся на кровать, не раздеваясь. Закрыл глаза, тут же
провалившись в сон. А минут через двадцать в комнату вошёл усатый матрос в
бескозырке, грудь - в пулемётных лентах. - Окопался, крыса тыловая! - грозно
пробасил он, доставая из кобуры "Маузер", навёл на Саныча. - А-а-а! -
выкрикнул Саныч и, оторвав голову от подушки, ошалело заозирался по сторонам,
пытаясь в полумраке разглядеть матроса. Из телевизора раздался выстрел, и
кто-то басом сказал: готов хлопчик. Саныч шумно выдохнул, утерев со лба
холодный пот. В его сознании словно закручивалась тугая    пружина.Вот-вот лопнет иль сорвётся, разжимаясь; ракетой зашвырнёт сознание в соседнюю
галактику. В воспалённом мозгу задребезжал шёпот, становясь всё громче и
отчаянней: "Кто-то где-то точно есть, кто захочет тебя съесть. Кто-то
где-то точно есть, кто захочет тебя съесть. Кто-то где-то.
Ктотогдетоктотогдето!!!Саныч встал, обхватывая голову руками. Пошатываясь,
подошёл к комоду, где стоял аперитив, и выпил стопку. «Бред, чистый бред».…Надо просто напиться ивырубиться. Он поднялся и, взяв бутылку, стал теперь уж пить из горла,
переключая каналы телевизора. В голове прояснилось. Пока такие бодряки, Саныч
решил занырнуть в ванну, смыть вонючий пот. Умиротворяюще журчала вода. Тело
прогревало до костей. Пар замутил зеркало над умывальником. - Зачем вы нас
бомбили? - раздался женский голос. Саныч резко открыл глаза. Оказалось, он
опять вырубился, разомлев в горячей воде. Он перекрыл краны и выдернул пробку,
спуская воду. "Подыматься из ванной осторожно, чтобы голова не
закружилась".    …Санычпрошёл в комнату и включил свет. "На фиг надо в темноте сидеть!"Выпив
полбутылки, он уже с усмешкой думал о недавних бредовых кошмарах. "Кошмар
за собственные деньги. Столько бабок ис-тратил, чтоб перепугать себя до смерти.
Ад для идиота". Саныч засунул в рот ломтик будто резинового кальмара,
долго жевал его и, запив из бутылки, выдохнул: - Красота. "Хоть бы одна
сволочь завтра в гости зашла, а то у меня точно крышняк съедет в четырёх
стенах". Он допил бутылку и выпил из новой с четверть. И всё же оставил на
опохмелку. Убавил звук телевизора и, завалившись в кровать, теперь уже уснул
по-настоящему. Ему снилась всякая галиматья, но на этот раз он не подрывался
ошалело. Проспал часов шесть. И, просыпаясь, почувство-вал, что ему, конечно же,
хреново. Но на кухне ещё оставался аперитив, который предстояло растянуть на
сутки. Похмелившись двумя стопками, Саныч даже позавтракал остатками гречки. К
вечеру, когда аперитива осталось на пару стопок, началось продолжение кошмара
за свои деньги. Его вновь рубило, глаза закрывались. Саныч держался, что было
сил. Ходил кругами по комнате. Стены и потолок давили. Ноги болели, голова
кружилась. Шатаясь, он волочился блевать в туалет. Его выворачивало уже лишь
водой и желчью. Саныч умывался, отсмаркивался, трясясь всем телом. Заглядывал в
зеркало, пытаясь рассмотреть свои глаза. Вос-палённые, красные, безумные,
испуганные. Но ничего различить не мог. В конце концов, он разом прикончил
остатки бутылки. "Всё, финиш. Операция "Аперитив"
провалилась". Полегчало на пару часиков. Затем стало рубить всё сильней.
Но пока он бодрствовал, удавалось кое-как кон-тролировать мозг. Отгонять
навязчиво крутящуюся по кругу ахинею.    "Сколькобудет литр пивалитрпива? Сколько будет литр водкилитр водки? Сколько будет литр
пива?.. Тфу ты! Бред! Я нормальный. Вон кровать. Вон телевизор. Я контролирую
ситуацию. Надо проблеваться и полегчает". Но было уже совсем нечем
блевать. Тогда Саныч выдул из чайника на кухне с литр воды. "Сколько будет
литр воды, литр воды..." Словно в голову забрался враг и, пытаясь свести с
ума, нашёптывает эту бредятину. "Тьфу ты! Бред! Я нормален. Я силён. Меня
хрен с ума сведёшь. Минут через пять можно идти блевать. И тогда станет легче.
Надо прочистить желудок. А когда я отойду - пойду на обследование. Не всё
потеряно. Зрение восста-новится. Глаза в порядке - врач сказал. Всё дело в
мозгу. А мозг развивается до сорока пяти лет. Я смогу. Я преодолею. Я выберусь.
Я буду вновь хорошо видеть. Лучше прежнего. Как орёл. Большой орёл. Я буду
видеть сусликов с высоты. Они такие мелкие, шустрые. А я их вижу... Тьфу ты!
Бред! Надо поблевать". Саныч проблевался, и ему действительно стало легче.
Бороться со сном больше не было сил. И он решился. Оставив телевизор
неразборчиво шептать, забрался под одеяло, не раздеваясь, и тут же уснул. Саныч
проснулся, почувствовав, что за ним наблюдают. По спине пробежал холодок.
Оторвав лицо от подушки, он обернулся. У кровати стояла Кристина, тепло ему
улыбаясь. Комната освещалась только экраном телевизора. Мебель виделась лишь
призрачными контурами. А вот Кристину Саныч видел чётко и ясно. - Здравствуй,
дорогой, - проговорила она. - Здравствуй, ты как здесь? - Саныч сел на кровати.
- Замечательный ты нам Новый Год устроил.    - Долбаный,- поправил кто-то из коридора. - Ты не одна? - покосился Саныч на дверной проём
комнаты. - Мальчишки тоже все пришли, - сказала Кристина. - Мнутся в прихожей.
- Так вы... - Нам всем тебя не хватает, - перебила его жена. - Ты молодец,
такой нам праздник устроил. Мальчишки, хватит там торчать, вы ж к другу пришли!
И в комнату один за другим прошли: Иннокентий, Басуха, Федот, Славный и Треска.
Саныч видел их так же ясно, как Кристину. - Оторвались путём! Ты не меняешься,
чувачок, - сказал Басуха. - Я так рад вас видеть... - прижал руку к груди Саныч.
- Никому, кроме вас, я на хрен не нужен. Чёрт, у меня бардак тут... - Мда-а...
- покачала головой Кристина. - Бардачище. Милый, ну нельзя ж так запускать
квартиру. Давай мы сейчас всё уберём. - Нет. Вы гости. Я сам. - Милый, с каких
это пор я в этом доме - гости? - Ну, с тех... - Саныч замялся. - Тебя так давно
не было. Я сам хочу всё сделать. Ты отдыхай с дороги. - Хорошо, убирай всё сам,
но хоть помытую посуду протереть позволишь? - Конечно, - улыбнулся Саныч. - А
вы, пацаны, пока телик посмотрите, покурите. Я по-быстрому. - Базара нет, -
сказал Басуха, плюхаясь в кресло. - Мы хоть вечность ждать можем, не
запарившись, - хохотнул Трескачёв, усаживаясь на кровать с остальными друзьями.
- Чего смотреть будем? - спросил Славный. - Симпсонов, конечно, - ответил
Иннокентий.- Интеллектуальное шоу Щекотки и Царапки! - потер ладони Федот.    - Точняк,мультики! - Басуха взял пульт, переключил канал и прибавил громкости. Шоу
началось. Кот с мышью принялись друг друга дубасить, резать, взрывать и
расчленять. - Мальчишки и есть мальчишки, - улыбнулась Кристина. Саныч взял
табуретку и со всем содержимым унёс на кухню. Переполненную пепельницу
вытряхнул в мусорное ведро. Вернувшись в комнату, вручил её сидящему с краю на
кровати Иннокентию. - Курите, парни. И, подойдя к комоду, собрал стопки.
Грязная посуда перекочевала на кухонный стол. Пустые бутылки - под ра-ковину.
Протёр комод от красных пятен аперитива и хлебных крошек, которые прежде и не
заметил бы. Подмёл в комнате, пацаны поднимали ноги, чтоб не мешать. А сами
гоготали, глядя шоу, толкая друг друга в бок и тыкая в экран. Саныч подмёл на
кухне и в коридоре. В маленькой комнате не стал. Там порядок, туда он вообще
заходил крайне редко. Дело дошло до посуды. Он начал мыть стопки, а Кристина
брала их тонкими пальчиками и протирала маленьким полотенцем. Протирала и,
молча улыбаясь, смотрела на него. Саныч не знал, как начать разговор. Вопросы,
вертящиеся на языке, он задать не решался: "Как жизнь? У тебя всё в
порядке? Ты останешься?" А Кристина стояла, молча, с едва заметной улыбкой
на губах, и вытирала посуду. Когда всё было перемыто, он сказал ей
"спасибо". И принялся раскладывать тарелки по подвесным шкафчикам. -
Не за что, - сказала Кристина, поцеловав его в щёку. - Колючий какой. - Сейчас
побреюсь. - Да уж после. Ты ещё ванну прими, к тебе ж друзья пришли. - А, ну
да, да... После!    Они сКристиной прошли в комнату как раз в тот момент, когда закончился мультфильм. -
Ну, вот и всё, Саныч, - сказал Басуха. - Шоу закончилось, нам пора уходить. -
Как - пора? - удивился Саныч. - А поговорить? - Не, братуха, пора нам, - сказал
Иннокентий, подымаясь с кровати. - Да как же так? - проговорил Саныч. - Не
парься, - сказал Федот, тоже вставая. - Сам к нам в другой раз придёшь.
Наболтаемся. - Как же я... - замялся Саныч. - Поверь, всё просто! - подмигнул
Иннокентий. -Давай, дружище. До встречи! - проговорил Славный.Друзья двинулись в коридор. И Саныч увидел дыру от арматурины в затылке
Славного. - Кристина, - позвал Саныч. - До свидания, милый, - ответила она,
выходя за парнями. Саныч, плюхнувшись задницей на кровать, тупо уставился на
погасший экран телевизора. "Как же так?" Он вдруг вскочил и ринулся в
коридор. Но там уж никого не было…

 
DolgovДата: Пятница, 08.02.2013, 21:33 | Сообщение # 8
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
участник № 6
СТАХАНОВЕЦ
рассказ


-Это кто тут у тебя? - вожатая Лариска выхватила фотографию и подняла её высоко над головой.
-Отдай! - завопил Колька, пытаясь подпрыгнуть вслед за веснушчатой ларискиной рукой.
-Ну-ка, ну-ка! -Лариска приподнялась на цыпочки, чтобы Колька уж точно не достал. - Жебиков, ты что так разволновался? Это папка твой, штоооо-ль?
Колька покрылся пунцовым румянцем, стараясь ухватиться за ларискин локоть, чтобы подтянуть его к себе. Долговязая Лариска брыкнула его ногой, как цирковая лошадка.
-Да не-е, папка твой пьяница, на собрании видала, кругломордый и лысый, а эта прям кинозвезда!
-Отдай, говорю! - Колька продолжал, брызгая слюной, скакать вокруг Лариски, которая вертелась из стороны в сторону с поднятой рукой, старательно поворачиваясь к Кольке спиной и толкая его бедром.
Вокруг них стала собираться школьная детвора. Колькины одноклассники, почти весь 4-й «Б», в основном, подбадривали Лариску. Девочки хихикали и отмалчивались. Колька Жебиков не был авторитетом в классе, но если бы он в ту минуту покрутил головой по сторонам, то от этого мелкого предательства однокашек наверняка бы обиделся навеки вечные.
-Ой, да что ты так раскипятился, Жебиков? Дай и честнóму народу посмотреть на твоего любимчика.- Лариска с силой отпихнула худосочного Кольку за рукав курточки, наполовину оторвав самодельную нарукавную эмблему с острокрылым самолётиком и большой буквой «Ч», обозначавшей «Чкалов», но объяснённой Колькой младшему брату Петюне как «Чингачгук».
Нашивка, белёсая от многочисленных мамкиных стирок, с голубыми подтёками от полинявших чернил, болталась теперь на колькином рукаве, как завядший листок бегонии в кабинете ботанички.
Лариска повернула карточку к ликующей стайке школяров, и толпа покатилось со смеху. Ничего смешного, на самом деле, на фотографии не было. Лицо запечатлённого мужчины было симпатичным, светлым, открытым, с мужественными чертами, - такими, вполне возможно, изображают советских рабочих на советских же плакатах. Что-то постановочное было в повороте головы, взгляде одухотворённых глаз (в левый верхний угол), в том, как щегольски стоял мужчина, прислонившись к колонне за его спиной. Если бы не костюм с широкими квадратными -по моде- плечами и шляпа, можно было смело подписывать внизу что-то типа «Даёшь пятилетку за три года!». В общем-то обычная чёрно-белая фотография, какие делают в городских ателье.
-Ну кто же это, Жебиков? -не унималась вожатая. - Ишь какой костюм заграничный! Ну объясни нам внятненько, будь паинькой.
Открытая публично тайна ещё никогда ни одного четвероклассника не делала паинькой. Колька пыхтел, готов был разреветься, чего отчаянно ждала злая публика, и, подпрыгнув ещё раз, ухватился-таки за край фотокарточки. Лариска дёрнула со всей силой рукой, картонный листок надорвался, правда чуть-чуть, снизу, но этого хватило, чтобы Колька Жебиков взвыл, как затравленный лисёнок.
-Отдай, дура!
-Ах вот как! Дура, значит? - Лариска пихнула Кольку острой коленкой. - Это ты мне, гадёныш, старшему товарищу и твоей вожатой? А может, это шпион? Или враг? Может советскому пионеру позорно носить эту личность в пиджаке? Как советский пионер это объяснит дружине?
Советский пионер Николай Жебиков перестал прыгать вокруг вожатой, вытер рукавом с полуоторванным застиранным эмблемным самолётиком капли пота на раскрасневшейся физиономии, проглотил в несколько глотков слюни, невесть откуда скопившиеся во всём рту, и выпалил:
-А это Стаханов! Передовик- шахтёр! Что, не признала?
Лариска недоверчиво взглянула на карточку.
-Какой же это Стаханов, дурень? Я что, по твоему, героя- передовика производства не узнаю?
-Сама ты дурень,- вдохновлённый неожиданным выходом из такой провальной ситуации, Колька показал вожатой кулак. -Это ты его на плакатах видишь в рабочей одежде, в каске шахтёрской и с углём на лице. В смысле, испачканным от трудной работы. А это он после смены, в этом, как его, в штатском.
Лариска засмеялась, но смех её был каким-то неуверенным, скорее защитным.
«Покажь, покажь», - шумела детвора.
Колька, почувствовав привкус победы, распрямился и, повернувшись к честному народу передней частью туловища, гордо выкрикнул, фальцетно фальшивя в местах логического ударения:
-А вот чего. Задали ж «на кого я хочу» в пятницу. Похожим быть на кого хочу. Вот на Стаханова хочу, и снимок ношу с собой постоянно. Потому что похожим хочу, как он. Быть. - Колька выдохнул и ехидно взглянул на затихшую Лариску. - А тебе, вожатая, стыдно, героя социалистического труда не узнала!
-Ну ладно, на, возьми. - Лариска судорожно соображала, как отшутиться. - Я вовсе не... Тут заклеить можно, ерунда.

Прозвенел звонок. Школьники не отреагировали. Колька любовно погладил фотографию, погрел между ладонями и сунул во внутренней карман курточки.
-Что здесь происходит? Воронина, что за собрание? - завуч Марь-Федотовна, большая и розовая, как окорок с воскресного рынка, с аккуратной белой халой на голове, уложенной, как ждущая духовки сдоба, водрузилась посреди стайки и оглядела детей хозяйским взглядом. - Почему не на уроке?
Все замолчали разом.
-А вожатая Стаханова порвала, -пискнул тоненький голосок.
-Воронина, быстро на урок, потом зайдешь ко мне.
Лариска пулей выскочила из центра событий и понеслась по коридору. В класс она не вошла, а влетела, как фурия, в туалет у лестницы.
-Всех касается! - пробасила Марь-Федотовна и направилась в Учительскую.
Детишки разлетелись по сторонам, каждый а свой урок, а Колька всё еще оставался стоять, смакуя выигранный матч, и чувствовал себя гладиатором Спартаком, одолевшим дикого льва на арене Колизея.
-Жааабиков, ты что и прям Стаханова под сердцем носишь?- присвистнул Славочкин, второгодник из девятого ларискиного класса, до сей поры стоявший позади всех и наблюдавший за происходящим «с галёрки».
-Не под сердцем, а у сердца, -менторно поправил Славочкина Колька, упиваясь своей грамотностью и соображая, что ещё умного сказать девятикласснику. - И запомни, дылда, я не Жабиков, а Жебиков.
-Её ж теперь того...- игнорируя колькины замечания, Славочкин почесал вихрастую башку. - Из Комсомола того...
Колька пожал плечами как можно более равнодушно и пошёл прочь от Славочкина вдоль по коридору, стараясь, чтобы походка его была вразвалочку, как у бывалого морского волка, и зная, что Славочкин смотрит ему в спину.

Лариса Воронина сидела на подоконнике в девчоночьем туалете и ревела. В класс она так и не пошла, не до того ей было, чтобы каменный уголь географичке на карте указкой показывать. «Что делать?» -вопрос, который они в этой четверти проходили по литературе, теперь стал для неё самым что ни на есть насущным, и породнил её с нелюбимым ранее ею Чернышевским.
Она же не просто порвала фотографию передовика (здесь можно будет соврать, что случайно, что Жебиков, дебил, сам виноват, сам порвал), она не узнала героя, которым гордится вся Советская страна, о ком пишут передовицы. Она, вожатая зелёных четвертых классов, как сможет она теперь восстановить у этой мелочи свой авторитет, да и допустят ли её теперь вообще до пионеров? Лариска стала тихонько подвывать в такт своим мыслям, обхватив неуклюжие ноги такими же неуклюжими руками. Как можно было не узнать любимца народных вождей и главного персонажа всех кинохроник? Лариска почесалась вспухшим носом о лямку школьного передника и задела подбородком комсомольский значок. «Это конец!» -пришла паскудная мысль и залила воспалённые ларискины мозги новой болью.

Урок закончился, и в туалет стайкой влетело несколько щебечущих девочек. Лариска подтянула коленку к груди и стала энергично застёгивать пуговку на туфельке, пряча зарёванное лицо от непрошеных наблюдателей. Раковина находилась рядом с подоконником, где ковырялась Лариска, и девочки, брызгаясь и смеясь, стали мыть руки, стараясь вырвать друг у друга права на худющую холодную водяную струю. Лариска отвернулась к наполовину замазанному белой краской окну и стала всматриваться в прочерченные кем-то царапины, пытаясь разглядеть хоть что-то в школьном дворе.
 
DolgovДата: Пятница, 08.02.2013, 21:39 | Сообщение # 9
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
[color=#000000][color=#ff0000]Участник номер 6
продолжение

А в это время, отделённый от Лариски стенкой, сидел на подоконнике в мальчиковском туалете Колька, впервые не испытывавший страха от прогулянного урока, и не ведал, что спины их с ненавистной Лариской практически соприкасаются, если не считать девяти сантиметров туалетной стены, разделяющей девчоночий и мальчишеский мир. Сидел Колька  вот так, и, в отличие от Ворониной, не прятал лицо от входящих визитёров, а, наоборот, дерзко глядел в лицо каждому. Казалось ему, что не найдется в этом мире теперь смельчака, который дерзнёт задеть его, Кольку Жебикова. Мальчишки рисовали что-то на выкрашенной коричневой блестящей краской двери огрызком украденного мелка, толкались, плевались и не обращали на Кольку никакого внимания. «Глупыши», - снисходительно, по-взрослому, подумал Колька.

Прозвенел звонок на следующий урок, и пацанята выскочили из туалета. Спрыгнув с подоконника, пошёл в свой класс и Колька, оставляя Лариску одну на своём туалетном посту, угнетённую несветлыми мыслями и отсутствием решения выхода из сложившейся катаклизмы. В коридоре он помедлил, по-хозяйски оглядел таблички на дверях. Заглянул в Красный Уголок. Там никого не было, на столе белел большой лист ватмана, задавленный по углам тремя учебниками и одним цветочным горшком вместо грузил. Колька отодвинул горшок, и ватман загнул свой толстый край к центру, словно белое бумажное море выдавило из себя огромную девятибалльную волну. Колька сел на высвобожденный край стола и попытался подумать. Думалось ему с трудом, он поболтал ногами, нарисовал оставленным без присмотра зеленым карандашом на ватмане таракана, аккурат между словами «вестник» и «пионерской», заклеил свою драгоценную фотографию лежащим тут же клеем и поковылял в класс.

Была Арифметика, последний в этот день урок у 4-го «Б». За опоздание (почти на пол-урока) учительница София Матусовна его не отругала, что было равносильно явлению сказочному. Домашнее задание он в этот день не выполнил, но, к ещё более глубокому колькиному удивлению, его не спросили. Обычно, если Колька не был готов, Матусовна своим спинным мозгом это чувствовала и обязательно вызывала к доске, начиная свою речь неизменными словами «Ну-с, Николай...». На этот раз она ласково смотрела на него, поворачивая в его сторону шею, спелёнутую кружевным воротничком-стойкой с неизменной камеей где-то там, где у мужиков обычно бывает кадык. Это делало её похожей на черепаху Тортиллу из картинок в книжке про Буратино, которую Кольке подарили на пятилетие ещё в детском саду.

Урок подошёл к концу, и, пока ученики собирали в ранцы тетрадки, Матусовна обратилась к Кольке:
-Коленька, не отнесёшь ли журнал в Учительскую?

Вот так вот! Не «Ну-с, Николай», а «Коленька»! И не «Сбегай, Жебиков, живо в Учительскую», а «Не отнесёшь ли». Собственно, подобных заданий Колька никогда не выполнял, курьерская доставка журнала в учительскую была почетной наградой лучшим ученикам, удел классной элиты. Колька в эту элиту не входил, но быстро смекнул, что сейчас вот как раз и вошёл. Мир изменился. Мир перевернулся на 180 градусов и вознёс его, Николая Жебикова, сына фрезеровщика, внука фонарщика, до небывалых высот. Теперь не посмеет влепить ему кол ни одна училка в воротничке, и не осмелится никто из школяров назвать Жабиковым. Колька потрогал рукой заветную фотографию в кармане, словно был это выигрышный лотерейный билет. Когда-то бабка Паня выиграла в лотерею сковороду. Счастье было в их семье полное, ликовали несколько дней к ряду, и папку потом с трудом вывели из запоя.

-Ладно, так и быть, - как можно более небрежно сказал Колька и взял журнал. Ему показалось, что он нахамил, и, поскольку Матусовна продолжала улыбаться ему, как родному, ощутил небывалый прилив вседозволенности. Но инстинкт самосохранения всё же удержал его от проявления этой вседозволенности тут же, в арифметическом классе.

В коридоре, обходя возившихся с чем-то на полу первоклашек гордой подпрыгивающей походкой, - как представлял он, должен ходить Чингачгук в своих мягких мокасинах,- и воображая, что не журнал он нёс, а скальп бледнолицего, победоносно держа его в вытянутой руке, Колька чувствовал, что, наверное, превращение его из мальчика в мужчину, о чём загадочно говорил не раз дед, свершилось. Колька Жебиков стал Мужчиной. Кто эта мелюзга, болтающаяся под ногами? Как они ничтожны и мелки рядом с ним! Шёл он, и виделось ему, будто все вокруг заметили, как это он, он самый, несёт классный журнал в Учительскую. А так теперь всегда будет.[/color][/color]
 
DolgovДата: Пятница, 08.02.2013, 21:50 | Сообщение # 10
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
продолжение

-Жебиков, дай глянуть, что мне Крыса по русскому за диктант влепила? - подскочил к нему одноклассник Сидорчук, кудрявый пупсиковый блондинчик, любимец вахтерш.
-Не дам. Дуй отсюда, понял.

Херувимчик отскочил так же быстро, как и подскочил. «То-то же»,- подумал Колька.

Дверь в Учительскую была плотно закрыта, оттуда доносились разные голоса, среди которых явно солировал хорошо поставленный агитационный тенорок старшего пионервожатого Рыбина. Колька намерился было постучать, но передумал и с силой, которую не совсем рассчитал, толкнул дверь кулаком.
 
В Учительской, как в последней сцене гоголевского «Ревизора», застыли в немом молчании завуч Марь-Федотовна, классная руководительница Ольга Вахтанговна, прозванная злоязыкими школярами Будённым за тёмный пушок над верхней губой, Рыбин и ещё один невзрачный старшеклассник с комсомольским значком, старательно склонившимся над белым листом бумаги.
 
От вида восьми глаз, устремлённых на него, Колька растерял весь свой кураж, и хотел было попятиться, но Марь-Федотовна призывно замахала руками, как вождям на демонстрации, и, вложив в голос добросердечность, которую ранее Колька за ней не замечал, пробасила:
 
-Жебиков! Дружок! А мы-то как-раз  тебя и обсуждаем.
 
Планам на побег не суждено было сбыться.
 
-Входи-входи, что ты встал в дверях, как монгол?
 
Почему «монгол» Колька не понял, но, чтобы «монголом» не быть, сделал осторожный шаг в логово.
 
-Николай, вот тут товарищ Рыбин поделился с нами актуальной идеей.
 
Колька взглянул на Рыбина. Это был по колькиным меркам великовозрастный дядька с самыми настоящим мужским запахом, высоченный, большой, который теперь стоял перед Колькой в позе Маяковского с портрета  в Актовом Зале,- широко расставив ноги и глядя на Кольку тяжёлым взглядом исподлобья. Рыбина, студента-заочника Политехнического института, прислали на недолгую практику в качестве старшего вожатого в последней четверти прошлого учебного года, когда Колька заканчивал (не без труда) третий класс, но, видимо,  старший вожатый проявил недюжинный организаторский талант, и императорскою волею Марь-Федотовны был оставлен «на подольше».
 
Маяковский-Рыбин шагнул к Кольке, поправил ему съехавший набок пионерский галстук и довольно высоким «для дядьки» голосом, так не подходившим его целостному образу, изрёк:
 
-Вишь, Жебиков, тут такое дело. Ты ведь активный пионер?
 
Жебиков активным пионером не был, но кивнул, сделав большой замах головой от стриженного затылка к узлу галстука.
 
-Вот мы тут со старшими товарищами посоветовались, - продолжал Рыбин (при этом все старшие товарищи, находящиеся в Учительской, бодро зашевелили головами), - и решили доверить тебе ответственное дело, за которым будет наблюдать вся пионерская и комсомольская ячейка. Наша школа идет строевым шагом вместе со страной, и пионеры должны первыми показывать пример сопричастности великой идее, быть на передовом плане определённых комсомолом и партией...высоких идеалов... неустанно следовать...
 
Колькин мозг потонул  в многосложном предложении, которое Рыбин никак не мог закончить. Зацепившись разумом за непонятное слово «сопричастность» и пытаясь определить, имеет ли это слово отношение к тому «причастию», за неправильное понимание которого русичка ему влепила двойку на прошлой неделе, или же к тому «причастию» о котором шёпотом рассказывала бабка Паня, вернувшись из церкви в воскресенье и мелко крестя внука узловатыми пальцами, Колька стал ковырять сандалией выступившую половицу жёлтого деревянного паркета. Сандалия от этого дерзкого поступка приготовилась разинуть в возмущении стоптанный рот-подошву, и под конец рыбинского высокопарного предложения сделала это.
 
Рыбин тем временем закончил вступительную часть и приступил к главному, о чем Колька догадался по усилению звука, исходящего из Рыбина.
 
-…. передовое стахановское движение должно найти отражение..., - Рыбин на секунду замолчал, соображая, как закончить неожиданно саму-собой зарифмовавшуюся фразу, -.... в движении пионерском.
-Короче говоря, Коля,- подытожила Ольга Вахтанговна, - решено создать на базе нашей школьной пионерской организации движение «Юный Стахановец».
 
Повисла пауза, и все многозначительно посмотрели на Кольку. Колька таращился то на Будённого, то на Рыбина, и отчаянно пытался понять, почему всё это рассказывают ему, четверокласснику с неудом в табеле.
 
-А я при чём? -совершенно искренне вопросил Колька.
 
Марь-Федотовна приподняла крупногабаритную свою фигуру и тоном, не терпящим возражений, провозгласила:
 
-А при том, Жебиков, что сейчас мы тебя торжественно назначаем на пост лидера движения «Юный Стахановец». В рамках нашей школы, конечно.
 
Марь-Федотовна кивнула своей величественной головой, повторив колькино движение- от затылка к брошке на внушительной груди, - и Кольке показалась, что булка у неё на макушке вот-вот упадёт. Словно прочитав его мысли, завуч поправила прическу, и снова обратилась к нему, на этот раз громче:
 
-Ну что ты молчишь, Жебиков, как в рот воды набрал?
-Да я..., неуверенно начал Колька,-... а почему не звеньевая Муськина?
 
Муськина была отличницей и тайной колькиной зазнобой.
 
-Ну какая Муськина, Николай? Товарищ Рыбин же сказал — это почётная обязанность должна быть передана в руки достойному. Или ты считаешь свою кандидатуру недостойной?
-Не-ее, я не считаю...
 
Рыбин опять затянул доклад о том, что пионерская организация идёт в ногу. Колька скосил глаз на доселе молчавшего старшеклассника-комсомольца, который, не обращая внимание на происходящее в Учительской, старательно выводил пером на большом листе белой бумаге «Обсуждение морального облика комсомолки Ворониной Л.», стараясь втиснуть его между «П. 8  -Итоги сбора металлолома» и «П. 9 -Прочее». В верхней части листа красными буквами было начертано «Повестка дня на 30.10».
 
-Так мы не поняли, Жебиков, ты готов?
-Всегда готов, - вздрогнув, автоматически среагировал Жебиков и поднял руку в пионерском салюте, так до конца и не осознав, к чему его сейчас приписали.
 
Старшеклассник снял круглые очки и положил на стол, интеллигентным голосом спросив:
 
-Мария Федотовна, надо бы протокол заседания составить. Ну, как будто заседание было, и он назначен.
-Пиши-пиши, Музыкевич, правильно говоришь.
 
Рыбин снова шагнул к Кольке и похлопал его по хилому мальчишескому плечу.
 
-Поздравляю. Заслужил. Оправдай доверие, - и легонько подтолкнул Кольку к двери.
 
Колька осторожно положил на табурет классный журнал, который он доселе сжимал в руках и который сохранил следы его потных ладошек, еще раз промямлил «Всегда готов» и вышел из Учительской.
 
Уроков больше не было и он направился в гардероб.
 
-Жебиков, тебя чего, опять в Учительской Будёный парила? -спросил одноклассник Иванов, не по фамилии смугловатый и кудрявый пацанёнок.
-Дурак ты, Иванов. Я теперь Главный Юный Стахановец,- гордо пропел Колька.
-Чё, главнее Председателя Совета Дружины?- как-то очень ехидно спросил Иванов.
-А, може, и главнее.
-Ух ты! Займи гривенник. Мне на ситро не хватает.
 
Колька жестом благотворителя вынул из кармана монетку, на которую с утра были дальновидные планы, и вручил Иванову. Новая солидная должность диктовала ему не мелочиться на какой-то несчастный гривенник, что не по фамилии смекалистый Иванов тут же просёк и стрельнул ещё один гривенник на пирожок. 
 
Во дворе детворы уже не было, и Колька разочарованно повертел головой, отыскивая играющих в классики пионерок, среди которых могла быть и Муськина. Очень уж хотелось по-петушиному гордо пройтись мимо девочек, и чтобы обязательно Муськина заметила, как новое звание прибавило ему росту и ширины в худеньких плечах.
 
Но девочек не было. «Ну и ладно, -подумал Колька, - теперь не до баб».
 
Он шёл по дороге, качая мешком со сменной обувью, и пытаясь разобраться в величии и значимости своего нового звания. Были первые октябрьские заморозки, и опавшие листья, покрытые серебристым инием, хрустели под ногами, как ломкое баб-панино печенье.
 
У вывески «Фотоателье» Колька остановился, и бережно вынул из кармана фотографию мужчины, из-за которого в жизни его произошло сегодня столько событий.
 
-Дядя Фазиль, здрассте!
 
В ателье было немного темновато и пахло чем-то химическим. Проявители, фиксаторы, и прочие реактивы всегда производили на Кольку опьяняющее действие, от них веяло  манящим и взрослым. Еще дымился какой-то прибор, и к химическим запахам примешивался запах то-ли нагретого металла, то-ли резины. Вкууу-усно! Так пахла мамкина голова после шестимесячной завивки. 
 
-Заходи, баламут.
 
Дядя Фазиль, невысокий усатый мужчина лет пятидесяти, в белой рубашке и чёрным («с искрой») жилете — неизменным своём рабочем атрибуте — включил электричество и стал убирать со стола предметы, служившие источником «вкусного» запаха.
 
-Принёс карточку?
-Угу.
 
DolgovДата: Пятница, 08.02.2013, 21:54 | Сообщение # 11
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
участник номер 6
окончание
Колька вынул фотографию и передал ему в руки. Близорукий дядя Фазиль не разглядел, что она была порвана и заклеена. Да и Колька уж постарался чинить её аккуратно, без подтёков.

-Дядь-Фазиль, а кто это на карточке? - Колька плюхнулся в кресло для фотографируемых граждан, стоящее напротив большой лампы с зонтиком, выкрашенным белилами, и нахлобучил на голову чаплинский котелок, висевший на подлокотнике.
-Дуглас Фербенкс.
-Кто-кто?
-Киноартист такой, из Холливуду, не слыхал?
-Не-а.

Дядя Фазиль поднял стекло на столешнице и положил туда фотографию. Под стеклом, на этой импровизированной витрине, служившей рекламой для посетителей, была целая выставка таких же карточек: мужчины с холеными лицами, набриолиненными усиками, в шляпах и без, прислонённых к колоннами и сидящих в креслах, похожих на то, в котором восседал сейчас Колька; дамы с волоокими глазами и выщипанными ниточкой бровями, в немыслимых вуалетках, с наброшенными на плечи лисами, закусившими собственный хвост; парные портреты, где мужчина неизменно сидел на стуле, а женщина стояла чуть позади, опустив ручку на его плечо, оба с торжественными, как подобает моменту, застывшими лицами.

-Голубчик, а зачем ты брал карточку-то? -спросил, щурясь, дядя Фазиль.
-Да мамка просила кого-нить посмотреть, чтоб в хорошем костюме был. Она папке пинджак шьёт, уже почти готов, пуговицы надо только от старого пальто отпороть и прикрепить. Ой, чуть не забыл!

Колька спрыгнул с кресла и стал рыться в ранце. Вытряхнув пару книжек и помятых тетрадок, он достал промасленный газетный свёрток и протянул дяде Фазилю.

-Вот, мамка передала утром. Это кусок кулебяки, вчера пекли. В смысле, за карточку спасибо. Весь день мучился, волю воспитывал, чтоб не надкусить. Она же, зараза, пахнет и слюни во мне выделяет.

Дядя Фазиль просиял и осторожно развернул газету. Это была «Правда», позавчерашний выпуск, и на первой странице красовалось фото Стаханова с заголовком «Даёшь..». Дальше шло кулебякино масляное пятно.

Колька заметил, что товарищ Стаханов, по большому счёту, не очень похож на киноартиста. А, если под «честное пионерское», то не похож совсем.

-Вот спасибо! - дядя Фазиль отложил кулебяку в миску, предварительно вытряхнув из неё бутафорские безделушки, служившие аксессуарами для клиентов, и вынул из-под стекла фотографию дамочки в маленькой шляпке на шелковистых кудрявых длинных волосах, с красивыми круглыми матовыми плечами, схваченными тонкими бретелями неземного блестящего платья с прозрачным шлейфом, и каким-то томным и очень несоветским взглядом. - На вот, снесёшь матери эту. Пусть платье себе к празднику сошьёт. Только верни к концу недели, слышишь.
-А это кто?
-Мери Пикфорд. Ну, в общем, не так важно. Платьишко больно красивое.

Колька взял в руки фотографию и повертел в руках. «Может, за Пашу Ангелину сойдёт?», - пришла догадка в колькину голову. Колька вгляделся в точёное кукольное лицо актрисы, пытаясь сообразить, может ли знатная комбайнёрша Паша Ангелина так выглядеть «в штатском». Но аккуратное личико с фотографии было, скорее, белогвардейским, и присвоить его простой, русской, до мозга костей пролетарской героине труда даже очень приблизительно не получалось.

-Не, Дядь-Фазиль. Мери, мне, наверное, не надо. И мамка материалу такого, как у ей, в жисть не раздобудет. Чего мамку зря дразнить?

Колька ещё раз взглянул на фотографию. Красивая женщина. Он перевёл взгляд на окно, мечтательно представляя, как эта женщина ходит по тротуару в кожаных полусапожках с пуговками, как она ест пирожные и садится в такси. Думы были непривычными для Кольки, и от них чесался стриженый колькин затылок и ныли виски.

Из сладких мыслей его вывела долговязая нескладная фигура бухгалтера Воронина, промелькнувшая в окне. Воронин был бледен, как смерть, спина его была напряжена, в руке он судорожно сжимал такой же несуразный худющий портфель. Колька прислонил курносый нос к стеклу, наблюдая, как семенит, почти бежит, в направлении школы бухгалтер Воронин. От колькиного дыхания по оконному стеклу расползлась запотелость, и вся картина, с трамваями за окном и удаляющимся долговязым Ворониным, приобрела облик фотографии, снятой через фильтр, точно такой же, как многочисленные карточки у дяди Фазиля за стеклом.

Надышенная Колькой пелена на стекле рассеялась, и за ней уже не было Воронина.
-Слышь, Дядь-Фазиль!
-Чего?
-А возьму я Мери. До пятницы, лады?
-Лады.

Колька засунул фотографию в ранец, наскоро попрощался и вышел на улицу. Город готовился к празднованию 7 Ноября, заранее прихорашиваясь красными флагами, перетяжками через улицу и пёстрыми плакатами. И было так радостно и гордо на душе, что хотелось Кольке заорать любимую песню про крейсер «Варяг», который не сдаётся врагу. И весь мир, казалось, был сейчас перед ним, и ничего невозможного не существовало, всё было подвластно ему, Юному Стахановцу, вершащему судьбы людей, в ранце которого покоилась чёрно-белая карточка американской звезды Мери Пикфорд.
 
DolgovДата: Суббота, 09.02.2013, 18:54 | Сообщение # 12
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
[color=#ff0000]участник № 7
ГАВРОШ И ВОЛК[/color]
Рассказ

Сейчас уже трудно вспомнить все ощущения нашей встречи доподлинно. Виновата не память. Просто на те воспоминания, достаточно подробные, накладываются все поздние рассуждения и выводы, опыт прожитых с тех пор лет. И, признаться, свежесть воспоминаний мне сейчас совсем не важна. До нашей с тобой встречи я бродяжничал уже два года. Зимовал в Москве, весну и осень старался провести ближе к Кавказу, зато лето мог путешествовать сколько и куда угодно: от Смоленска до Владивостока и от Черного моря до Карского. Правда, далеко на восток и север я не добирался.
Иногда двигался автостопом, но это возможно, когда есть нормальная одежда. Чаще всего выручала железная дорога: когда проводница пожалеет, позволит несколько станций проехать в пассажирском, а когда и в товарном вагоне – тоже не страшно, хоть и не всегда тепло и чисто.
Приехать на новое место, конечно, не сложно. Основной вопрос – как выжить. Попрошайничеством никогда не занимался, гордость не позволяла. В основном, тут же, на вокзале, подряжался продавать что-нибудь на стоянках: книги-журналы, напитки – словом, все, что доверяли оптовики. Оптовиков не обманывал, с товаром и выручкой не убегал, хоть можно было это сделать очень просто: уехал – ищи-свищи! По карманам тоже не шарил, – без этого на хлеб хватало. Старался, чтобы оставалось и на развлечения, на утоление моей любознательности. Любознательный был!.. Это еще в детдоме замечали, где я учился очень даже неплохо. Ходил в зоопарки, в кино, на футбол и даже в музеи. Когда в одном городе надоедало, перебирался в следующий, иногда буквально на следующую станцию, а иной раз – в другую область. Перед окончанием гастроли и началом новой дороги старался приодеться. Для этого предыдущий день посвящал поиску ситуации, где можно прижать в углу какого-нибудь лоха-ровесника, маменькиного сыночка. В принципе, это было не сложно. Добропорядочные подростки часто гуляют одни: в парках, возле вокзалов. Иногда достаточно просто встретить такого беспечного в укромном месте, а чаще прежде необходимо войти в доверие, заманить в нужное место, – целое искусство. Моя былая цель – поменяться с таковым одеждой и тут же сматывать удочки: задержка после ограбления смерти подобна.
Вот в такой день мы с тобой и встретились.

Прямо на вокзале я познакомился с одним доверчивым пацаном. Пришлось с ним немного повозиться. Погулять, поболтать. На такие случаи у меня было несколько беспроигрышных историй, которые я искусно вешал на доверчивые уши. Пацан попался серьезный, как тогда говорили, “ботаник”, в очках, поэтому хохмы не проходили, пришлось изощряться в умных речах. Он снисходительно и как-то покровительственно улыбался моим выкладкам. Это меня внутренне злило и воодушевляло на грядущее действо. Мы прогуливались по вокзалу, потом ушли дальше вдоль путей, я завел его в подворотню, где нас не могли видеть. Здесь, не долго думая, я снял с него очки и положил себе в карман. Он улыбнулся: подумал, такая шутка. В это время я врезал ему в солнечное сплетение. Он охнул и, прижав к телу руки, согнулся. Помню, лицо было смешное: красное, глаза выпучены от боли и удивления. Куда сгинули покровительственность и снисходительность! Самое время ударить по этому удивлению, явно, наотмашь, чтобы все стало на свои места. Я ударил. Так, чтобы без крови (мне нужна чистая одежда), но с небольшим сотрясением мозга. Сделал небольшой нокдаун. Он не устоял и рухнул на землю. Потом сел, подтянул к себе ноги, спрятал в коленках голову и накрыл ее ладошками. Шевелись, говорю, не для этого сюда пришли. Он спрашивает, бурчит: а что делать? – а бдо бебать? Раздевайся, объясняю, одеждой будем меняться! Он стал расстегивать пуговицы, напрягая близорукие глаза. Заметно было, что он совсем не видит без очков.
В этот момент кто-то взял меня за руку. Еще не видя того, кто меня схватил, я рванулся в сторону, но понял, что бесполезно, – меня держали железной хваткой. Я повернул голову. На меня смотрел коротко стриженный молодой мужчина с уверенным взглядом. Я понял, что попался. Теперь мне грозил не только приемник-распределитель (в подобных заведениях я чувствовал себя как в гостинице), а что-то поинтересней. Камера предварительного заключения, например, а потом спецшкола.

В ногах у тебя стоял черный портфель-”дипломат”, который усиливал мои страхи: меня поймало какое-то официальное лицо, возможно, из милиции, из инспекции по делам несовершеннолетних. Я тяжело дышал и с ненавистью смотрел тебе в глаза. Свободной рукой ты полез мне в карман, вынул оттуда очки и кинул их к ногам пацана.
Затем ты приложил палец к своим губам, как будто для тебя главным было не освобождение пацана от грабителя, а уйти от него вместе со мной незамеченным.
Ты взял свой “дипломат” и потянул меня за собой. Я подчинился, только оглянулся, уходя. Пацан продолжал, хныча, сдирать с себя одежду.

Мне тогда не было жалко тех, с кем приходилось меняться одеждой. Бил я не ради удовольствия, а для дела, чтобы без лишних разговоров, – для скорости и понятия. К тому же, мне казалось, что я вершу некоторую справедливость, которую упустила из виду природа. Ощущение правильности усиливало сознание того, что беру я у богатеньких только самую малость, хотя, наверное, имею право на большее и, в принципе, имею не только право, но и возможность. Все впереди! – шутили более взрослые товарищи по бродяжьей жизни, – будешь брать и больше, как только во вкус войдешь.

Мы шли с тобой как два друга или даже как братья: старший держал младшего за запястье и вел куда надо. Мы вышли на перрон и скоро достигли небольшого, хорошо известного мне здания линейного отделения милиции. Оправдывались мои худшие опасения. Но ты не повел меня внутрь здания, а присел сам и посадил меня на длинную отполированную скамейку, стоявшую рядом с доской объявлений, на которой были наклеены какие-то листки с инструкциями и правилами, а также фотографии и фото-роботы тех, “кого разыскивает милиция”.
До сих пор я не могу понять, зачем ты повел меня именно туда. Может быть, для большего контраста: сначала нужно было напугать меня как можно сильнее, а потом отпустить – из огня в холод, чтобы я проникся к тебе еще большей благодарностью, большим удивлением?..
Ты сказал каким-то странным, вызывающим доверие голосом (при этом лицо твое стало усталым и немного жалобным), скорее, попросил: не убегай! – и отпустил мою руку.

Я тут же отъехал по гладкой поверхности на противоположный конец скамейки, но не побежал, остался сидеть. Теперь я был в безопасности: на любое посягающее движение мог ответить резким прыжком в сторону – и тогда быстроногого бродяжку, знающего толк в погонях, уже никому не догнать. Сдерживало меня еще какое-то необычное любопытство, порождаемое твоим странным поведением. К тому же, в принципе, спешить мне было некуда – передислокация в другой город переносилась на другой день, потому как сегодняшний начался неудачно (сказывалась суеверность путешественника, к которым я себя вполне справедливо относил). Правда, нельзя было не учитывать того, что маменькин сынок, слегка пострадавший от хулигана, вскоре мог привести на вокзал своих разгневанных родителей... Но в любом случае я сумел бы сделать ноги.
Все это мне начинало нравиться. Стало интересно, что же ты будешь делать дальше. Ситуация сулила развлечения необременительного характера, на что была не очень богата жизнь “путешественника”. Я с откровенным веселым ожиданием смотрел на тебя.
Ты был худ, но крепок. Стриженая голова на длинной мускулистой шее с выступающим кадыком и нос с горбинкой делали тебя похожим на какую-то хищную птицу, особенно когда ты отворачивал лицо от меня, как будто высматривая попутную добычу. По опыту общения с себе подобными, где быстро обучаешься подмечать все мелочи и прогнозировать то, что может произойти через час, минуту, – по этому, зачастую не очень сладкому опыту я знал, что люди с твоим экстерьером способны на многое.
Конечно, с тобой предстояло быть осторожным. Но этого мне не занимать. Я всегда осторожен, – там мне тогда казалось.
Ты спросил: мороженное – будешь? – и вымученно оскалился, обнажив редкие нездоровые зубы. Я кивнул. Ты встал. Казалось, подумал: оставить “дипломат” на скамейке или забрать с собой? Забрал с собой. Пошел, оглянулся: я сейчас. Ушел за угол и очень быстро появился оттуда с двумя стаканчиками в одной ладони и напряженным взглядом: на месте ли я. Как только убедился, что на месте, тут же напустил на себя маску равнодушия, походка сделалась вразвалочку. Протянул мне стаканчик, уселся рядом, все больше демонстрируя, что уже не посягаешь на мою свободу.
Ели молча. Смотрели на перрон, участок которого расположился по фронту. Получалось, что если куда и смотреть, то только на перрон. На котором обычная для провинциального вокзала картина: подъезжает поезд, люди выходят и заходят. Мимо вагонов снуют продавцы с нехитрой снедью и изделиями мастеров, характерными для этой местности, – где-то, бывает, пассажирам навязывают пуховые платки, где-то творения из стекла или что-нибудь в подобном роде.
Парочка попрошаек, мальчик и девочка, что-то клянчили жалобно, задрав головки к окну поезда. Им кинули яблоко, которое, подпрыгнув, угодило под стоявший вагон. Мальчик резво прыгнул вслед, прямо под колеса, и вскоре мы увидели его счастливое улыбающееся лицо: откусил от плода и остальное подарил девочке.
Я знал эту парочку – брата и сестру из местных жителей. Еще они промышляли на кладбище: собирали с могилок печенье и конфеты. В нашей среде их называли интеллигентами и уважали – за совершенную беззлобность, за то, что никому не мешали, а может, еще за что-то, что трудно объяснить словами. Девчонка мне просто нравилась.
Признаться, в тогдашних моих детских мечтах обязательно присутствовала примерно такая девочка, несправедливо обиженная судьбой. Которую я, естественно, любил и которой был надежной защитой, совершая подвиги и даря нам обоим новую, счастливую судьбу. С возрастом постоянный атрибут детских грез приобрел почти законченный образ, с чертами той малолетней голубоглазой попрошайки, непохожей на других подобных девчонок из реальности, – в стареньком, но чистом платьице, со всегда аккуратно заплетенными светлыми косичками.
Мимо нас проходили люди. Иногда это были работники милиции, которые входили и выходили в дверь с вывеской “Линейное отделение милиции”. В народе говорят: ЛОМ, – а работников, соответственно, называют ломовиками.
Рядом с входом в ЛОМ стояла доска объявлений, на которой большую часть занимали изображения разыскиваемых нарушителей закона и подозреваемых в преступлениях. Все изображения были плохого качества и похожи друг на друга.
С огрызком мороженого ты подошел к доске объявлений и, недолго посмотрев, воскликнул: смотри! – вылитый я! Только лохматый. Ничего, когда обрасту, буду такой же. Ты настолько развеселился, что даже остановил строгую пожилую женщину в синей униформе с милицейскими погонами, вышедшую из ЛОМ’а: посмотрите, гражданка, тетенька, вылитый я, правда?
Женщина, видимо, поняв, что два человека, трапезничающие рядом одинаковым мороженым, не иначе как отец и сын, приструнила тебя, – если бы женщина была обыкновенной гражданкой, то, вероятно, просто посмотрела бы на тебя осуждающе; но та была работником милиции, при исполнении, поэтому приструнила: не стыдно ли перед ребенком паясничать, так глупо шутить? И – мимо. А ты ей в спину, не унимаясь: да вы гляньте хотя бы, – и ткнул пальцем в фотографию (это уже для меня).
Клоун, подумал я, доедая “огрызок”.
Вообще-то я знал ту фотографию, крайнюю слева. В области появился очередной маньяк. Специализировался на мальчиках: душил и подвешивал на деревьях. Местная пацанва, после того как прошла первая информация, побаивалась, но потом страхи улеглись. Тем более что в этом городе никаких страшных историй не случалось.
Ты показывал свою осведомленность: говорят, активность маньяков в этом регионе объясняется наличием геологических разломов огромной площади, радона в воде, высоким излучением от террикоников... Говорят, эта нелюдь с “доски почета” (твое определение) занимается только с такими, как я (ты погладил меня по головке, клоун). А таких, с которыми я только что пытался поменяться одеждой, – никогда!
– Несправедливо! – воскликнул я, тоном показывая, что шучу (на самом деле не шутил).
– О! – ты поднял палец кверху: – молодец, Гаврош!
Я, по-твоему, оказывался интересным собеседником, и тебе со мной сам Бог велел прогуляться – до следующего твоего поезда еще несколько часов. Расходы по прогулке ты брал на себя, сразу же предлагая начать экскурсию с посещения столовой.
Я с утра ничего не ел, кроме твоего мороженного, поэтому согласился (демонстрируя полнейшую незаинтересованность в грядущем предприятии – дескать, соглашаюсь со скуки, от нечего делать). Я решил пробыть с тобой столько, сколько мне будет выгодно. Даже пришла практичная мысль, которая всегда приходит “благодарным” бродягам: при расставании выпросить у тебя на прощание твой “дипломат” из крокодильей кожи. Во-первых, заимев приличную одежду (а я обязательно ее заимею: не сегодня, так завтра, не здесь, так на другой станции – простаки найдутся), – приодевшись, с “дипломатом”, можно будет зарабатывать на хлеб не только торговыми приработками, но и мелким мошенничеством, втираясь в доверие к гражданам. Каким именно мошенничеством, я еще не придумал, но вдруг мне показалось, что с этой мыслью открылись новые горизонты, о которых я раньше и не мечтал. Я уже благодарил судьбу за эту встречу с тобой, выглядевшую, в свете перспектив, как подарок свыше, как указующий перст судьбы.
В конце концов, можно просто “увести” этот “дипломат”, когда ты зазеваешься. Ведь умные люди, каковым я, естественно, себя полагал, и должны жить в первую очередь за счет глупцов, а иначе, зачем становиться умным (это я как-то услышал от пожилой поездной мошенницы).
Мы шли с тобой мимо витрин, в которые я поглядывал: действительно, я выглядел умным, – а твое отражение передавало твою простоватость. С этого момента ты уже был моей потенциальной жертвой.
Вдруг мы вышли на улицу, по которой двигалась похоронная процессия.

Ты взял меня за руку, на этот раз твои пальцы, недавно железные, показались хрупкими, ладонь вздрагивала. Ты одухотворенно смотрел на процессию и, с взволнованной рассеянностью, рассказывал, как однажды в цеху, где ты работал, убило током твоего коллегу. Ток высокого напряжения прошил его от виска до ступни. Пахло паленым волосом. Там, в цеху, ты поймал себя на мысли, что покойник тебя совсем не пугает. А ведь до этого случая ты мог потерять сознание от одного упоминания о смерти.
Я, кажется, грубо прервал тебя, заметив, что твоя сиюминутная растерянность не вяжется с утверждением, что ты не боишься мертвецов. Я чувствовал власть над тобой: ты не хотел, чтобы я покидал тебя. Чем-то я был тебе интересен и желанен. Я делал вывод, что ты настолько одинок, что даже общество малолетнего бродяги является для тебя какой-то, пусть временной, отдушиной.
Нет, почти прошептал ты, мертвец на воле (так и сказал!) – это не то, что в гробу... В гробу – страшно!.. Потому что неестественно!..
Ничего себе!
– Страшный город! – вдруг возвестил ты и пояснил моему удивлению: – Здесь огромное кладбище прямо возле вокзала, а в районе центральной площади – два учреждения ритуальных услуг. А ведь городок – с ноготок! Тут, наверное, каждый день вот такие процессии!
Еще ты сказал, что провинциалы как-то по-особенному умирают. Покорно.
Долгий же у тебя транзит, заметил я, если ты все это успел узнать. Я понял, что должен разговаривать с тобой на равных. В таком варианте будет расти моя власть над тобой, – а это может пригодиться: не только в процессе нашего с тобой соседства, но и, возможно, при расставании.
Оказалось, ты уже сутки околачиваешься в нашем “глупом” и “страшном” городе.
 
DolgovДата: Суббота, 09.02.2013, 19:10 | Сообщение # 13
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
[color=#000000]
[color=#ff0000]участник номер 7
продолжение


– В таком же нашем, как и в вашем, – парировал я и подумал о том, что ты все более перестаешь мне нравиться из-за твоих резких переходов настроения, – но ты тут же, будто услышав, опять сделался рассеянным и ленивым. Раз ты притворяешься, значит, недооцениваешь мою проницательность, тотчас отметил я. Что ж, это неплохо, посмотрим, кто из нас двоих окажется глупей.

В столовой мы плотно пообедали. Уходя, ты купил в буфете бутылку водки и пачку какого-то сока, круг колбасы, хлеба, плитку шоколада и уложил все это в “дипломат”: на потом – подмигнул мне по-простецки. Я заметил, что, оперируя с “дипломатом”, ты отворачиваешь створки к себе, так, чтобы мне было недоступно содержимое. От этого “дипломат” нравился мне еще больше. Если увести его с содержимым (а как иначе!), то можно, наверное, несколько дней жить, не заботясь о дневном заработке.
Ты поинтересовался, откуда я взялся, где родился, есть ли родители. Я сказал: с Кавказа, дом сгорел, папка с мамкой погибли, – обычная для нашего времени легенда попрошаек и мошенников.
Странно, но у тебя явно поднялось настроение: ну, ладно, сирота южная, никому не нужная, найдем мы тебе уютное местечко! А пока у нас с тобой культурная программа. Куда хочешь? – веди!
– В зоопарк! – быстро отреагировал я, слегка покоробленный перспективой нахождения для меня уютного местечка. В приемник-распределитель? Или усыновить задумал, кретин? Ну, уж – нетушки! Мне пока и так хорошо. Еще раз мелькнуло в веселом, но осторожном сознании: главное – вовремя уйти, однако пока момент этот еще явно не наступил. Зоопарк!
По дороге в зоопарк я опять осмелел: а ты сам-то откуда и кто?
– Сам-то? – ты ухмыльнулся. – Примерно как ты, безотцовщина. Отца, которого не помню, маленький был, хулиганы ночью прирезали. Просто так. Закурить не дал. С тех пор вашего брата не люблю. Ах, ты еще не такой, говоришь? Вот именно, – “еще”! Сам понимаешь, что “еще” просто не вырос. Все впереди! Видел я тебя в деле... А если хочешь знать, то я из-за таких как ты не стал, может быть, великим футболистом, вратарем. Да, да! На стадион нужно было ходить через улицу, где ошивалась компания таких же вот, как... Ну, ладно. В общем, компания малолетних подонков. А успехи были, были... Брал такие мертвые мячи – не приснится! Да что там! – атаки начинал, до середины поля добегал, пенальти сам бил! Словом – на все ноги мастер! Мечтал: стану футболистом экстра класса, по телевизору будут показывать, много денег будет, куплю квартиру в Москве, маму с собой заберу, которая счастья не видела... И вдруг – раз! – и перерезали мне перспективу...
Ты свирепо посмотрел на меня. Я на всякий случай отодвинулся. Футболистом не стал, а я виноват.

В зоопарках я бываю часто, где только предоставляется возможность. Не знаю, почему мне здесь, в мире животных, гораздо лучше, чем в мире людей. Единственно, что мне не нравится в городках из клеток и вольеров, так это неволя, которая царствует во всей звериной и птичьей обители. Успокаивает сознание, что многие из обитателей родились в рабстве и оттого, возможно, страдают гораздо меньше тех, кто знал свободу. В школе, в которой я окончил четыре класса, говорили, что у животных нет мыслей, одни инстинкты. Думаю, что это не так. Стоит только дольше понаблюдать их поведение, внимательнее вглядеться в их глаза: можно увидеть радость, боль, обиду и даже осуждение.
В зоопарке того города я бывал уже пару раз, поэтому сразу повел тебя, своего нового знакомого, благодетеля, к тем местам, которые мне понравились во время предыдущих экскурсий.
Я уже забыл, что именно мы смотрели (с тех пор я еще много раз бывал в подобных зоологических заведениях – все перепуталось). Только ясно запомнилось, чем кормили тогда зверей: работницы в грязных халатах забрасывали в клетки дохлых цыплят. Подумалось: откуда столько птицы? Наверное, специально выращивают для зоопарка, затем как-то умерщвляют (все птенцы были отчего-то мокрыми). Ты объяснил мне, что на птицефабриках умерщвляют лишних петушков. Зачем? – удивился я. Затем, что курица несет яйцо, а лишние петухи совершенно ни к чему: растут немясными, яйцо не дают, едят много... – что тут непонятного.
Произнося свое объяснение, ты не смотрел на меня.
Ну, погоди...
Перед самым уходом мы подошли к клетке волка. Волк был, видимо, старый. Худой, облезлый, с тусклым взглядом. Не смотрел на нас. Куда-то мимо. Он ходил вдоль клетки, часто вытягивал шею и приподнимал голову, как будто собирался завыть. Но не выл. Я бы его отпустил, сказал задумчиво ты. Я уже не обращал особого внимания на твои заумные выкладки. Подумаешь, открытие! – я бы всех выпустил, ну и что? Мое внимание больше привлекали два воробья, примостившиеся прямо перед волком: на грязном полу между прутьев, совсем недалеко от пары дохлых цыплят, на которые волк не обращал никакого внимания, как и на воробьев. Видимо, один воробей был родителем, другой – ребенком. Каждый сидел в своей ячейке, образованной из перпендикулярных полу железных прутьев, так, что это птичье семейство разделял только один прут, который совершенно не мешал им. Родитель, огибая арматурину, что-то пытался вставить из своего клюва в клюв птенца, который то отворачивался, то безуспешно пытался захватить в свою маленькую пастишку полагающуюся пищу. Но пища выпадала за пределы клетки, – ее тут же подхватывал родитель (для этого нужно было вспорхнуть, быстро упасть вниз, захватить кусочек в клюв и вернуться на место) и кормление повторялось.
– Как ты, – кивнул ты на умильную парочку (наверное, имея в виду воробья-ребенка), – среди волков и дохлятины.
– Нет, – возразил я. – Я – один. Потому что инкубаторский. Но цыпленком не буду!
– Скоро будешь... В смысле, скоро будешь не один, – сказал ты участливо и опять попытался погладить меня по голове.
Я увернулся и пошел к выходу.

– Ладно, не обижайся, – увещевал меня ты, нагоняя. – А хочешь, расскажу, как я все же однажды обманул тех пацанов, которые не давали мне проходу на стадион.
– Мне все равно, давай.
– Так вот. Прибыл на игру. Для этого пришлось зайти на стадион с другой стороны города, совершив большой крюк. Мне обрадовались. Тренер: ты почему так долго не был на тренировках? Сегодня отборочная игра, навылет. Станешь в ворота. И я стоял. И не пропустил ни одного мяча. Но и наши не забили ни одного. Послематчевые пенальти. Смотрю, за воротами расположились те самые подонки, которых я сегодня обошел. Стоят сзади, “комментируют”. Но я выстоял, и пропустил не больше, чем мой противник. И вот – последний мяч. Если возьму, значит выиграем. Иду к воротам, становлюсь в стойку. А сзади вкрадчивый голос: если возьмешь, домой живым не попадешь. Я пропустил. В результате проиграли. Зато домой дошел. Живой. Правда, побили для профилактики все же.
Ты надолго замолчал, только курил и шел рядом. Мне было жалко тебя. Даже своя жизнь теперь не казалась очень трудной.
– Ты им отомстил, – спрашиваю.
– Нет, мать переехала в село, вместе со мной, естественно. Приезжал после армии туда, для интереса, на детские места посмотреть. Все застроено, ни одного знакомого лица...
Бедняга, подумал я (месть бывает единственной радостью, понимаю), – и спросил:
– Куда теперь хочешь?
Мне пожелалось сделать тебе приятное, в тот момент я готов был выполнить любую твою просьбу. Ты остановился, огляделся, как бы что-то припоминая: искупаться бы! Решено, обрадовался я, идем на речку!
– А это далеко?
– Да нет, вон там, за лесополосой.
– В котором орудуют ваши местные маньяки?
– Такие же наши, как и ваши, – пошутил я уже беззлобно, – идем.
День был жаркий. Лесополоса встретила нас такой уютной прохладой, что ты буквально рухнул на траву: подожди, давай отдохнем. Давай! – прямо здесь, на тропинке? Ты улыбнулся (впервые сегодня – радостно): давай отползем. Мы углубились в сторону от тропинки. Присели, опершись спинами к деревьям.
Я только там заметил, что у тебя голубые глаза. Казалось, в них отражалось все небо, которое только малыми прогалинами присутствовало в живом изумруде.
– Ну, что? – спросил ты.
– Ничего, – ответил я.
– Попался? – спросил ты и потрепал меня по плечу.
– Нет, ответил я.
– Тогда выпьем! – предложил ты.
– Не пью, ответил я.
– А сок?
– Давай.
Ты открыл “дипломат” так, чтобы я, как и прошлый раз, не видел содержимого, и отдал мне пакет сока, а сам взял бутылку с водкой. Открыл, влил в себя треть, запил “моим” соком.
Ты соловел на глазах. Затем спросил: можно, я отдохну, не спал всю ночь, боюсь, без отдыха будут не те ощущения от предстоящего моциона. Валяй, искупаемся позже, согласился я, сдерживая радость, решив, что настал счастливый момент, когда пора заканчивать наше знакомство. Ложись и ты. Хорошо, хорошо, не беспокойся.
Ты подложил “дипломат” под голову и скоро захрапел. Еще несколько минут, и ты отвернулся, уронив голову в траву, освобождая “подушку”. Пора, решил я. Осторожно взял “дипломат” и, стараясь не шуметь, удалился от тебя. Выйдя на тропинку, побежал.

О чем я мог думать, когда бежал, ощущая приятную тяжесть маленького чемодана, внутри которого громыхало, вероятно, что-то ценное? Сейчас сяду в первый попавшийся поезд и – прощай город, прощай странный человек! Обиды свои ты уже пережил, а “дипломат” купишь новый.
Я не выдержал, и в укромном месте, в квартале от вокзала, вскрыл “дипломат”, распахнул створки. Рядом с батоном хлеба и плиткой шоколада там лежал огромный нож и... большой змеей, петляя по периметру ячейки, притаилась толстая веревка.
Когда-то в детстве, еще когда я жил в интернате, когда еще верил в то, что ко мне скоро приедут мои родители и заберут меня домой, когда еще верил всему тому, что говорили воспитатели... Впрочем, неважно, во что я верил. Просто меня очень давно как-то ударило током, я запомнил те ощущения.
Так вот, когда я увидел нож и веревку, я вспомнил, как меня ударило током.
Я захлопнул створки “дипломата”, прижал его к груди как огромную ценность, как все, что у меня в этой жизни было (на самом деле все правильно: у меня в тот момент только это и было, если не считать одежду, которая на мне).
Я со всех ног побежал к тому месту, где мы недавно ели мороженое.
Я подбежал к доске объявлений.
“Не проходите мимо!”
“Их разыскивает милиция”.
Я стоял и смотрел на фотороботы, похожие друг на друга, и ничего не понимал.
Я забежал в ЛОМ... – в место, которого всю свою недолгую жизнь, обходил за километр...
Я проскочил мимо протестующего милиционера...
Я заскочил в первый кабинет и бросил свою ношу на стол какого-то офицера...
Потом все бежали за мной, а я бежал впереди всех в сторону лесополосы...
Ты спал...

Твой крепкий сон в той летней лесополосе, наверное, спас многие жизни, которые могли еще встретиться на твоем пути.
...Ты говорил на очной ставке, что погода помешала, что я тебе понравился, – что все было слишком хорошо: ни грозы, ни дождя...
...Ты сразу стал сотрудничать со следствием, но это тебя не спасло. Ты “поработал” в разных городах и тебя вынуждены были перевозить с места на место. Тебя оберегали и поэтому держали в одиночных камерах, но все же однажды, где-то на пересылке, всего на час оставили с подследственными, которые проходили по другим делам, этого оказалось достаточно, чтобы тебя обнаружили неживым.
Меня тоже берегли для суда, поэтому содержали в спецшколе за колючей проволокой, там я окончил пятый класс. Когда тебя не стало, выпустили и меня. Я попросился, чтобы меня определили в мой родной дом-интернат, который покинул несколько лет назад. Там меня хорошо встретили. Я быстро наверстал упущенное, потом поступил в техникум.
Сейчас у меня семья: жена, сын.
Очень люблю сына. Если ему попадает от сверстников (как без этого?) на улице, в школе, то готов сам идти, наказывать тех, от кого он пострадал. Как будто его страдания – продолжение моих. Останавливаю себя только усилием воли.
Я осознаю собственную странность, которая вынуждена рядиться в обычные одежды, хотя бы для того, чтобы от этого не страдали близкие мне люди: жена, сын – больше у меня никого нет. Я хочу, чтобы на мне что-то остановилось. Поэтому готов терпеть.
Когда смотрю на сына, вспоминаю свое детство и, непременно, – тебя. День, проведенный с тобой, – пожалуй, один из самых определяющих дней в моей жизни (на самом деле все дни – определяющие). Все картинки (похоронная процессия, зоопарк – волк, воробьи, дохлые цыплята...) имеют двойной, тройной смысл.
Всегда думаю: а что стало бы со мной, не встреть я тебя? Не испугайся на всю жизнь до самой последней клетки своего организма, до последней молекулы?.. – я, который до того ничего не боялся.
Впрочем, возможно, дело не в испуге...
Последнее время мучительно думаю: могут ли сформировать человека определенным образом – геологические разломы, радоновые выбросы, излучения терриконов?..
Моя жена считает, что могут. Ее любимым литературным жанром является фантастика. Она говорит, что в фантастических книгах больше правды, чем в боевиках и дамских романах. Я ее не разубеждаю. Не потому, что согласен с ней. Просто потому, что она, – нормальный человек, – вряд ли меня поймет.
Так же, как и я не понял тебя. Все, что ты мне рассказал, – не убеждает... А все, что я позже прочитал о тебе...
Фантомы – творения не фантастов.
Немного зная жизнь, я уверен, таких как я, миллионы.
“Как мы!” – уточняешь ты откуда-то из меня, скотина![/color][/color]
 
DolgovДата: Воскресенье, 10.02.2013, 04:14 | Сообщение # 14
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
участник № 8
Чувство и разум...

рассказ 

Я раньше никогда не верила в «любовь с первого взгляда»…

Со своим парнем я была знакома с детства. У нас была общая дачная тусовка, в которой, как водится, общаются дети разного возраста. Он был старше на 5 лет. Мы очень сдружились с моих лет 13-ти, причем были самыми лучшими друзьями на свете, которые рассказывают друг другу все свои тайны, советуются друг с другом, нам всегда было очень весело проводить время вместе и посмеиваться над его недалекими подружками (звучит не очень-то, особенно для подружек). А когда я закончила школу и поступила в МГУ, а он в аспирантуру, мы вдруг поняли, что безумно влюблены... Наши отношения развивались довольно бурно и несколько лет мы были абсолютно счастливы. Но, как мы знаем, все в этой жизни имеет свое начало и свое завершение. И к тому моменту, когда я перешла на последний курс, уровень наших ссор, взаимных упреков и оскорблений дошел до своего апогея, и мы решили, к счастью по обоюдному согласию, сделать паузу в наших отношениях, подчеркну – не закончить отношения, а просто сделать паузу и спокойно все обдумать. Нельзя сказать, чтобы я была сильно расстроена этим событием, поскольку замуж я еще не собиралась, а осознание некоторой свободы приносило мне облегчение.
Итак, был теплый летний день в мои предпоследние студенческие каникулы, но, тем не менее, меня ждала впереди дипломная работа и проект, и я решила позаботиться об этом немного заранее, до начала учебного года. Научный руководитель определил мне тему и отправил к своему бывшему аспиранту, который пару лет назад защитился по той же тематике. Там-то мне и предстояло набирать себе материал для дипломного проекта.
Сделав небольшое отступление, скажу, что выгляжу я приблизительно так: рост 170, вес около 50 кг, волосы длинные светлые, глаза зеленые, кто-то считает меня хорошенькой, многие очень хорошенькой, и довольно большое количество людей меня считают красивой, крашусь я обычно не часто, но когда делаю это, то люди на улице оборачиваются на меня, это очень забавно, учитывая, что я знаю их эмоции в этот момент. В тот день джинсы и летняя футболка эффектно подчеркивали мою фигурку, волосы были распущены, а на глазах довольно дорогие фирменные очки от солнца, но а краситься я не стала вообще. Я шла (и, как прочитав в мыслях людей, смотревших на меня, скользила в лучах солнца с развевающимися длинными волосами и большими черными очками на абсолютно-идеально красивом лице) в поисках нужного кабинета, будучи довольно рассеянной в этот день, и тут в моей голове пронеслась чужая мысль: «Господи, почему же я не встретил такую девушку»…
Да, забыла сказать, я – эмпат. Для тех, кто не знает – это эмоциональный телепат, а еще я иногда улавливаю чужие мысли, особенно когда нахожусь в полусонном или устало-рассеянном состоянии. В детстве я чувствовала все эмоции людей, находящихся рядом. Но с возрастом я научилась контролировать этот процесс и стала отсекать все, что не касалось меня лично и  улавливать только очень сильные эмоции (симпатия, неприязнь, боль, страх, ненависть, любовь и пр.), связанные со мной непосредственно, и как, я уже говорила ранее, иногда мысли людей, находящихся рядом. Итак я шла по коридору… Уловив еще пару мыслей по поводу девушки своей мечты, которой, по всей видимости, была я и сильнейший эмоциональный всплеск, от которого я даже слегка вздрогнула, не останавливаясь, стала смотреть по сторонам в поисках «обидчика», ну или «маньяка». И тут «грянул гром», «сверкнула молния» и полетели «блестящие малиновые сердечки», как в диснеевских мультиках. Он был очень грустный и выходил из кабинета, того самого, который я искала, высокий, стройный, красивый брюнет лет 25 - 26, с большими карими глазами. Я почти что наткнулась на него, а он посмотрел на меня, улыбнулся немного усталой, но безумно красивой улыбкой и, выбросив на меня очередную порцию эмоционального всплеска, сочетавшего в себе целый клубок чувств: нежность, боль, немного разочарования, страх и неопределенное желание чего-то, сказал растерянно: «Здравствуйте», и пошел дальше по намеченному курсу, а я, ответив на его приветствие, так и осталась стоять у кабинета, ошарашенная всем произошедшим. Я даже не смогла понять, чем он был так расстроен изначально, настолько сильные эмоции обуревали его, и я просто не уловила все остальное. Но, в тот момент, когда он посмотрел на меня, я поняла, что влюблена в него и это именно она, та самая пресловутая «любовь с первого взгляда», в которую я никогда не верила. Все произошедшее было так нелогично, так непохоже на меня, поскольку, несмотря на мои «сверхспособности», а может именно благодаря им, я довольно прагматична и реалистична и, безусловно, я раньше никогда не верила в «любовь с первого взгляда»…
Красивый парень вернулся минут через 15, а я все стояла в задумчивости у двери, пытаясь осмыслить происходящее. Он поинтересовался очень вежливо, не его ли я жду, а потом, догадавшись, что я та самая студентка, прикрепленная к нему шефом, впустил меня в свой кабинет. Он оказался очень милым, вежливым, интеллигентным, умным, позитивно настроенным и абсолютно беззлобным, согласитесь, для России звучит нереально. Я даже не знала, что такие парни здесь вообще существуют, поскольку прожив достаточное количество времени в США и Англии, не думала, что в России можно найти такого человека, т.к. все в этой жизни познается в сравнении, а сравнить у меня было с чем и с кем, поверьте уж на слово. Мы обговорили мою тему дипломного проекта, а он, сосредоточившись на работе, почти не думал обо мне. Парень сказал, что сейчас уходит в отпуск, но перед этим попробует собрать для меня кое-что, что мне сможет пригодиться, а вернувшись в сентябре, будет пускать меня поработать на втором компьютере после моих дневных занятий. Ну, на том и порешили. Я поехала на дачу и провела оставшиеся 1,5 месяца со своими друзьями, гуляя и веселясь. А про парня я, конечно же, не забыла, но просто старалась не думать о нем сейчас и все…
Вернувшись в сентябре и преступив к занятиям, я еще несколько недель не ходила к красавчику, поскольку никак не могла определиться с расписанием и выделить себе два-три дня в неделю для работы над дипломным проектом.
И вот наконец-то я собралась с духом и отправилась к нему после пары лекций и семинара. Он абсолютно не был готов к моему приходу, но ужасно обрадовался, когда я пришла, эта радость была настолько искренней, неуправляемой и всепоглощающей, что у меня даже появилось мучительное предательское щемящее чувство, которое никак не хотело отпускать меня в течение нескольких последующих часов. Внешне он вел себя почти спокойно, но внутри него кипели страсти и витали в воздухе, накаляя атмосферу. Я в своей жизни не чувствовала такого накала страстей, было такое ощущение, что в неимоверно заряженном воздухе, как во время сильнейшей грозы, сейчас проскочет разряд, за которым последует целый залп. В этот день, я готова поклясться, у него на пальце было обручальное кольцо, но больше я этого кольца никогда не видела. День прошел отлично, для меня было много всего полезного, и, поработав в свое удовольствие, а также насладившись всласть его эмоциями и чувствами, уже не как эмпат, а скорее как «эмоциональный вампир», я отправилась домой, будучи окончательно и бесповоротно убежденной в том, что влюблена в него безумно и, что такого со мной никогда не бывало прежде и вряд ли случится в будущем.
Я стала ходить к нему два раза в неделю, а иногда, когда мне очень хотелось увидеть его красивые, такие теплые, шоколадные глаза, я забегала между парами и мы болтали ни о чем, ну вернее, я болтала, а он слушал, периодически отвечая на мою болтовню, и его раздирали на части его безумные эмоции: страсть, нежность, буйное желанье, любовь, интерес, страх и вина. Ко всему этому стало примешиваться чувство вины и сомнение. От этого всего я влюблялась в него все сильнее и сильнее. А он старался даже не подходить ко мне близко. Иногда я подкрашивалась и приходила показаться, эффект был ошеломляющий, к его и так бившим через край эмоциям, присоединялась совершенно бешеная, неуправляемая  страсть с сексуальными фантазиями, в основном связанными, со мной и столом, мной и полом, и даже ксерокс со стеной и креслом не остались незадействованными в этом единстве и борьбе противоположностей. Это буйство фантазий меня немного пугало, но он не был ни маньяком, ни садистом, ни просто психом, к тому же испытывал ко мне действительно очень нежные чувства, это я знала наверняка. Удивительно и абсолютно неправдоподобно, но так видимо бывает, когда ты вдруг встречаешь человека и совсем не знаешь его, но с первой минуты возникает ощущение, что ты был знаком с ним всю свою жизнь и все предыдущие жизни тоже (просто не очень хорошо помнишь все подробности этого знакомства), и в одно мгновение весь мир как бы переворачивается, а этот человек становится самым близким на всем белом свете для тебя. Но я-то раньше в такое никогда не верила.
Все, что было связано с ним, я никогда не обсуждала ни с одним человеком в этой жизни, никто не знал и не подозревал о его существовании вообще. Я не хотела, чтобы друзья или члены моей семьи (я имею в виду маму, папу, брата-близнеца, дедушку и бабушек) стали давить на меня как-то, высказывая свое мнение и пытаясь мне его навязать, как это обычно происходит в таких ситуациях, чтобы поселить в моей душе неуверенность и сомнения, которых и так было предостаточно и не только из-за исчезнувшего кольца, а по большей части из-за сильнейшего эмоционально-нестабильного состояния внутри его, «закипавшего» от меня, разума.
 

Так прошло три месяца…
 

Когда я пришла к нему в очередной раз, чувство вины и сомненья переполняли его настолько в этот момент, что если бы они стали какой-либо материальной субстанцией, то эта субстанция просто раздавила бы его в одно мгновенье, хотя он бы и не стал при этом любить меня меньше. Он вступил в абсолютно безумную борьбу с самим собой и занимался самобичеванием, и тут вошла я, и в его разгоряченном мозгу появился дикий страх прикоснуться ко мне даже случайно, но меня эта ситуация вполне устраивала, поскольку при таком эмоциональном накале, не уверена, что смогла бы справиться с этим, таким желанным с его стороны, соприкосновением, даже если бы оно было абсолютно случайным. Весь оставшийся день, пока я работала за компом и изо всех сил старалась выглядеть спокойной (я не могу видеть себя со стороны, но думаю, что у меня получалось, поскольку со своими эмоциями я всегда умела справляться достаточно хорошо), он сидел за своим столом, уставившись на экран монитора, и думал, как бы поцеловать меня, представлял себе возможность этого, даже вставал и прохаживался по кабинету несколько раз. У меня, то замирало сердце и останавливалось дыхание при этом, то начинало биться с бешенной скоростью и, как мне казалось, безумно громко, так что, подойдя немного ближе, он бы просто услышал его биение, но он не мог подойти ближе, и не мог ни на что решиться, ни на что, поскольку даже не был уверен, что нравится мне и все время прокручивал в своей голове все возможные мои реакции на его действия… Для такого красивого парня, а в том, что он был очень красивый и знал об этом не было никакого сомнения, данная ситуация с девчонкой младше него на несколько лет, была просто смешна. Но похоже, я смущала и безумно пугала его, и такого с ним раньше никогда не происходило в отношениях с девушками, и он абсолютно не понимал причину происходящего, а для меня это было даже лучшее в данной ситуации, которую я тоже никак не могла разрулить… Я никогда не задумывалась о его семье, но исходя из его же собственных мыслей, у него была жена и ребенок 5-ти лет. Я не могу сказать причину, по которой он перестал любить свою жену, но точно знаю, что это случилось еще задолго до моего появления летом перед его кабинетом, и мысль, что он не любит ее очень тяготила его и я бы даже сказала, разрушала изнутри, пожирая, как червь… Но зато он любил меня, причем так сильно и страстно, что когда думал обо мне и смотрел на меня, его безумно красивое, обрамленное черными полудлинными волосами лицо, озарялось каким-то божественным светом, и все остальное в его жизни уходило на задний план, становилось незначительным и далеким, пустым и каким-то несуществующим вовсе, хотя  реально все было ровно наоборот. А у меня просто не было сил оторваться от него… Но ничего не должно было случиться, я это знала…
Между тем, проанализировав ситуацию, сейчас могу сказать точно, что никогда бы не стала давить на него, прилипать к нему, навязываться как-то и, тем более, заставлять сделать выбор, хотя это именно он выбрал меня изначально, и он мечтал обо мне в тот теплый летний день, а потом спасовал перед внезапно открывшимися возможностями. В моих действиях и поступках не было абсолютно ничего, что надавило бы на него хоть как-то, я вела себя практически безупречно, и я горжусь этим в какой-то мере… Каждый человек в своей жизни сам должен принимать важные решения и никто не должен и не может сделать это за него, это должна быть только добрая воля и полное осознание своей правоты, вот именно поэтому я не рассказала про его существование ни одной живой душе на этом свете. Самое печальное в абсолютно любой ситуации с выбором, что какой бы выбор не был сделан сейчас, ты рано или поздно о нем пожалеешь в будущем, и будешь думать, что твой выбор не был правильный, это случится обязательно, но утешиться можно только тем, что, по крайней мере, – это был твой собственный выбор… В моей жизни существовало несколько ситуаций с выбором, и в каждом, особо подчеркну, что именно в каждом, случае я пожалела, что не поступила по-другому, но сейчас я очень сильно сомневаюсь, что другое решение было бы правильнее и принесло бы мне или кому-то еще счастье… А в этом случае я просто «умываю руки»…
Я не верю в «любовь до гроба», но я и не верила раньше в «любовь с первого взгляда». Не могу отрицать сейчас, что такие безумно сильные, абсолютно нереальные, неподдающиеся разуму, неподвластные кому-либо и чему-либо чувства, также утихнут, заглохнут и исчезнут, почти не оставив воспоминаний, как и обычные, более спокойные и рассудительные. Может это и есть то самое, о чем каждый человек мечтает всю свою жизнь, может это и есть та самая нереальная безумная любовь и страсть, описанная и воспетая величайшими умами и поэтами мира и которая дается не каждому, поскольку нам обычно дается лишь то, что мы в состоянии вынести и пережить (ведь мы всего лишь люди). Я не могу этого знать наверняка. Но я знаю точно, что мне осталось немного до окончания диплома, я доделаю то, что должна и больше не вернусь туда. И ничего не случится больше, ни-че-го… А эти чувства, возможно, останутся надолго, если не навсегда… Хотя с другой стороны, если бы все сложилось, то, возможно, они бы когда-нибудь исчезли, прошли, заглохли и были бы забыты, поскольку, как мы знаем, все в этой жизни имеет свое начало и свое завершение, а теперь, возможно, они будут мучить и давить вечно и не только меня и не только в этой жизни, не давая найти покой, вызывая постоянное вечное  сожаление... И каждый раз с течением времени этот выбор будет казаться все более и более чудовищным и ошибочным… Но в любом случае выбор не мой, и не мне решать, я для себя все решила уже…
 

P.S. Да, мой парень, тот самый с которым у нас была пауза в отношениях, сделал мне предложение, именно сейчас на Новый Год с кольцом и разрешением моих родителей. И, честно говоря, я даже не знаю что ему ответить, но я как-нибудь справлюсь, я ведь привыкла справляться сама со всем на свете с детства… And I don't know what to do absolutely... И я решила сделать так, как Скарлет О’Хара: «Я подумаю об этом позже», может быть завтра или послезавтра.
 
DolgovДата: Воскресенье, 10.02.2013, 05:29 | Сообщение # 15
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Репутация: 0
Статус: Offline
участник № 9
В Разливе.
рассказ
 
Мне нравится после дрянной ненастной слякотной погоды, зайти в теплый вагон и расположиться возле мутноватого окошка, наблюдая за пассажирами с узлами, сумками, чемоданами, бегущими по перрону или торопящихся за носильщиком и потом  обступивших  кондуктора, чтобы затем оживленной и шумною толпой вбежать в вагон и укрыться в нем от  непогоды.  Народу в купе,  приютившем нас, было немного, всего трое. Освободившись  от  мокрых своих доспехов и забросивши пожитки на полки, разговорились. Один из попутчиков, молодой  человек, назвавшийся Василием, казался лет двадцати,  веселый и разговорчивый, он привлекал к себе своей простотой. Другой, полный мужчина   в летах, снявши  дымчатые очки, посмотрел  на нас внимательно, сначала  подал каждому руку и затем представился  бухгалтером Олегом Викторовичем. Вскоре поезд тронулся,  чтобы доставить нас из Петрограда в Москву. За день я сильно устал и не был  расположен сам что-то рассказывать. Зато  более  всех говорил  Василий.
      - Уже в самом начале, устроившись на работу, года два  довелось мне осваивать слесарное  ремесло, - сказал Василий. А нынче, почитай,  почти  год   хожу  в помощниках у слесаря-лекальщика  Петра Тимофеевича на Сестрорецком заводе в Питере, проработавшего в этом звании  лет тридцать, а то и сорок.  По велению начальства  долго присматривался  он к слесарям из нашей  бригады и, присмотревшись, недовольно ворча и браня мое умение в слесарном деле, решился все таки выбрать меня, пообещавши им года за три выучить меня своему ремеслу или секрету, как выразился при этом Петр Тимофеевич.
       -  В чем  же  разница между  слесарем и слесарем-лекальщиком, - спросил я.
       -   Мне иногда задают такой вопрос, - отвечал Вася.  Сначала я и сам не понимал большой разницы, и только поработавши некоторое время с Петром Тимофеевичем обрел понимание в этом вопросе.  На заводе у нас, как и на других заводах, много  слесарей, но слесарей-лекальщиков, дай Бог отыскать  одного, двух, а  то и одного, как говорится, днем с огнем не найдешь. Если хотите, для примера, могу рассказать про одну из работ Петра Тимофеевича.
         Такое повествование  меня заинтересовало и расположило к парню. Мы вместе с бухгалтером, как сговорившись,  в одно слово попросили его продолжить рассказ. Вася продолжал.
       Несколько месяцев назад к нам прямо в цех пришел один человек, наверное, большой начальник. Не могу назвать вам ни должности его, ни чина, поскольку и сам не знаю, да он нам этого и не говорил. Одетый в дорогое пальто и костюм, в белоснежной рубашке, пахнущий дорогим одеколоном, он назвался Василием Васильевичем и запросто подошел к нам с Петром Тимофеевичем. Несколько человек окружало его. Он попросил их отойти в сторону и подал руку Петру Тимофеевичу.
       -   Мне представляет  удовольствие  свести знакомство  с Вами, - сказал он.  Рассказы про Вас, про Ваше исключительное мастерство,  приведшие  меня сюда к Вам, дают мне некоторую надежду.  Разрешите, пожалуйста, присесть с Вами за верстак и поговорить за ним. Здравствуйте и Вы, обратился он ко мне, назвав меня по имени и отчеству и подал мне руку.
       Я  прямо  растерялся, до того все было необычно. А по имени и отчеству меня в рабочей обстановке назвали впервые, я стоял у верстака рядом с ними и волны гордости и восторга заливали мою душу.
       -   У меня к Вам просьба, - сказал он Петру Тимофеевичу.
       Петр Тимофеевич кивнул головой в знак внимания.
        -   Самое большее через три месяца нас обязывают запустить важный государственный объект, но мы не можем этого сделать. Не хватает части лопаток для  турбины энергоблока, а без турбины объект не запустишь. Поставщик турбины, известная швейцарская фирма, по имеющимся документам, поставила нам полный комплект лопаток, но то ли они потерялись среди нашей неразберихи, то ли не были получены, черт их знает.
     Василий Васильевич достал пачку дорогих папирос и протянул нам. Мы закурили. Разговор продолжился.
   -  Мы связались с представителями фирмы и просили в срочном порядке изготовить недостающие лопатки, разумеется, за дополнительную плату. Однако, фирма по их условиям должна получить заказ за год вперед, и кроме этого на изготовление требует время около года. Получается, что нужно ждать чуть не два года, а нас за эти два года с кашей съедят.
      Василий Васильевич умолк и держа в руках погасшую папиросу о чем- то задумался, затем снова заговорил.
      -   Вот она, эта злополучная лопатка, посмотрите, нельзя ли такую изготовить.
Доставши ее из кармана, он подал ее Петру Тимофеевичу.
      -   Нужно сделать таких лопаток 160 штук   в течении двух месяцев и ни одного дня больше, - продолжал он.  Дело в том , что швейцарские инженеры, ожидаемые через два месяца,  приедут производить наладку турбины, и нам придется платить неустойку в золотых  рублях, а денег на такие вещи у нас просто нет.  Между прочим, эти швейцарские инженеры клянутся, что без специального оборудования и прецезионных  станков изготовить такие лопатки невозможно, уж очень жесткие требования и к размеру, и к форме, и к чистоте поверхности, и к весу лопаток, да и вообще ко всему.  Кстати, вот и чертежи лопатки.
     Василий Васильевич подозвал  человека из своего окружения, взял у него чертеж и подал Петру Тимофеевичу. Петр Тимофеевич взял в руки лопатку. Он долго тщательно и внимательно рассматривал ее со всех сторон. Потом взял чертеж, тоже долго изучал его, потом снова взял лопатку, и вновь рассматривал ее, проводил по лопатке ладонью, дышал на нее. Затем достал из своего инструментария лупу и стал рассматривать лопатку через лупу. Прошло, наверное, с полчаса. Время для меня тянулось нестерпимо долго, я взглянул на Василия Васильевича. Тот ничем не выказывал своего нетерпения и, казалось, спокойно ждал. Наконец, Петр Тимофеевич произнес – попробовать можно.
     Василий Васильевич облегченно вздохнул, и мне стало понятно, как долго тянулись для него минуты ожидания.
      -   Давно, в прежние времена, еще задолго до революции, здесь мастером слесарей  служил  Семен  Семеныч, - сказал  Василий Васильевич. Не помните Вы его? 
       -  Да  как не помнить, - отвечал Петр Тимофеевич. Много раз драл меня за чуб до слез, я думал все волосы выдерет. Он меня и мастерству выучил, спасибо ему.
      -  И меня не раз за чуб драл до слез, - улыбнулся Василий Васильевич. Я уже заканчивал университетский курс, когда практику у него проходил. В те времена нас учивали и слесарному делу, да и не только слесарному.
      -  Надо бы сюда контролера поставить, лопатки проверять, - сказал кто-то из окружения Василия Васильевича. 
     -  Нет, никакие контролеры здесь не нужны. – сказал Василий Васильевич.
Не тот случай,  такие мастера в проверках не нуждаются.   
     -   Когда будут заготовки, - спросил Петр Тимофеевич.
     -   Завтра с самого утра, - ответил Василий Васильевич, и уже прощаясь, добавил – надеюсь, через два месяца встретимся.
      -  Не стану рассказывать о сложности и тонкости работы, - продолжал Василий. Здесь я был плохой помощник Петру Тимофеевичу, мне не хватало мастерства, уж больно точна была механика. Целых две недели ушло только на подготовку инструмента, шаблонов, креплений и другой оснастки. Часто Петр Тимофеевич оставался работать до утра. Фактически он один выполнил всю работу. Лопатки были изготовлены за день до окончания срока. Их сразу увезли. 
     Прошло несколько дней, тянувшихся для меня   нестерпимо долго. Мне так и  хотелось узнать, что с теми  лопатками, подошли  они к швейцарской турбине или нет.  И сам Петр Тимофеевич  был в ожидании известий, хотя старался и не показывать этого. И вдруг, на четвертый или пятый день за  Петром Тимофеевичем прислали легковую машину, взяли меня с ним, и мы поехали к Василию Васильевичу, так и не успев снять рабочую одежду. В здании, куда мы приехали, везде стояла охрана, но нас с сопровождающими
везде пропускали.  У кабинета Василия Васильевича секретарша попросила нас подождать несколько минут. Действительно, через несколько минут двери кабинета отворились и из него вышло человек двенадцать народу. Последним вышел Василий Васильевич, увидевши нас, он подошел к нам, пожал руки и пригласил пройти в кабинет. 
        Он посадил нас в большие кожаные кресла и вызвав секретаршу что-то сказал ей. Я смотрел на хрустальные  с золотом люстры, свисающие с потолка, шкафы с книгами, украшенные деревянной резьбой с львами, большой стол, обитый зеленым сукном и тоже с львами, ковры на полу  и чувствовал себя неловко в этой богатой обстановке. Вскоре перед нами на столик поставили стаканы с чаем, вазочку с сахаром  и белые булочки. Получая  только один хлеб по карточкам и больше ничего,  да и то по голодной норме, я совсем смутился. 
        Василий Васильевич подошел к небольшому шкафу, и доставши оттуда штоф с русской водкою и  два стаканчика с золотой каймой, сам налил полный  для Петра Тимофеевича и несколько капель себе. Он посмотрел на меня, улыбнулся и заметил – простите меня великодушно, но Вам по Вашим летам водку пить еще рановато.
       -  Разрешите, Петр Тимофеевич, выпить это вино за Ваше умение, Ваше мастерство и Ваши золотые руки, - сказал он. Спасибо и Вам, обратился он в мою сторону. Ведь Вы, Петр Тимофеевич, утерли нос швейцарским инженерам,  Вы изготовили эти чертовские лопатки чуть не в два раза точнее, чем их специалисты на своих прецезионных станках. Они до сих пор не верят, что лопатки изготовлены вручную.  Я неспеша, смакуя каждый глоток, пил вкусный чай с сахаром и булочками.  Василий Васильевич встал, поднял свой стакан и с поклоном выпил, Петр Тимофеевич залпом выпил свой.   
      -   Отступать было некуда, за державу старались, - сказал Петр Тимофеевич. Не хотели осрамиться перед иноземцами, мы сделали все что могли. В случае чего, обращайтесь еще, постараемся не подвести.
      -   Обратимся обязательно, - сказал с улыбкою Василий Васильевич. А сейчас вас проводят в кассу и вы получите премию за ударную работу, я  распорядился об этом. Сейчас же мне, к сожалению, приходится расстаться с вами, и прошу за это меня простить, но я не всегда располагаю своим временем. Вас на машине развезут по домам, а на работу сегодня уже не ходите.  Я надеюсь, что мы еще встретимся. Дай вам Бог удачи.  С благодарностью буду помнить о вас,  кто знает, что было бы  без вашей услуги, времена нынче суровые.
       Василий Васильевич замолчал и задумался. Мы тихонько вышли из кабинета, получили свои деньги и поехали домой. По всему было видно, что Петр Тимофеевич очень расстроган. У меня на душе было  радостно, но  нет, нет, да и  незваное  грустное чувство перебивало радость.  Оба мы молчали, каждый думая о своем.
         Давно наступил вечер и в вагоне стали зажигать  лампы, но спать не хотелось.       
     -  На этом и закончилась история с Василием Васильевичем? – спросил я. Вы больше не видались с ним?
     -  Нет не видались, хотя, по правде сказать, очень хотелось бы встретится еще. Да и Петр Тимофеевич заметно скучал первое время. Но история на этом закончилась не совсем, и на  нашем заводе нам тоже дали  премию.
       Мы с бухгалтером приготовились слушать продолжение занимательной истории.
      -  Прошло месяца два. Нам с Петром Тимофеевичем в качестве премии от завода за выполненную  для Василия Васильевича работу дали бесплатные билеты на экскурсию в местечко Разлив верстах в пятидесяти от Питера, где до революции от жандармов скрывался Ленин. Прошло как раз десять лет после смерти Ильича. Петр Тимофеевич сослался на нездоровье и не принял участие в экскурсии. Я поехал без него. Часа через полтора автобус привез нас на место. Местечко представляет собою зеленый, почти нетронутый человеком уголок природы. Воздух был густой  и свежий, легкая дымка тумана лежала  на раскинувшихся небольших лугах.
      Нам показали шалаш, где от дождя скрывался Владимир Ильич и пенек. на котором он сидел. Я тоже присел на тот пенек, ничего, хороший и ровный пенек. Потом нам рассказывали о Ленине, о том, как хотели найти и схватить нашего Ильича жандармы. Но вот именно здесь и  прятал его слесарь сестрорецкого завода  от ненавистных жандармов целых два дня. В общем, много интересного. Услышав, что тот слесарь тоже работал на сестрорецком заводе, как и я, мне стало интересно слушать и про слесаря. Показали дом этого слесаря, он стоял рядом. Дом был большой и хороший, наверное, комнат на десять, лучше не могу сказать, поскольку нас туда не водили.
Сказали также, что зарплата этого слесаря была 157 рублей в месяц. Потом еще раз сводили взглянуть на пенек и шалаш, и на этом экскурсия кончилась.
      Я  рассказал Петру Тимофеевичу  о поездке, о жандармах, о Ленине, а также о знаменитом шалаше и пеньке. Не забыл и про зарплату слесаря в 157 рублей, спросивши его,  большая это была зарплата  до революции или так себе. К моему удивлению Петр Тимофеевич замялся  при таком вопросе, 
хотел что-то высказать, потом махнул рукой, сказавши, что запамятовал и перевел разговор на другое. 
       Как-то вскоре у своего деда повел я рассказ про поездку в разлив, спросивши у деда про зарплату того слесаря.  Дед рассказал.  
      -  Даже сравнить не с чем теперь, - говорил дед. В те времена на эти деньги можно было жить широко. Я получал 120 рублей в месяц, но помню, это золотое время, как будто это было вчера. Я мог позволить себе зайти  отобедать в настоящий трактир, хотя бы раз в месяц и истратить там рублей пять. За эти пять рублей там подавался обед, наверное, из пятидесяти блюд, закусок и вин.
     Бывало, придешь, сядешь за стол, а половой сейчас тебе перечисляет, что сегодня можно выкушать за обедом. Селяночка  с осетриной, со стерлядкой, раковый суп с растегаями, балычок янтаристый,  лососинка, икорка белужья парная, паюсная икорка, банкетная телятинка, как снег белая, жареный поросенок цельный, семга, как сливочное масло нежная, гурьевская каша и много много другого, а вин и водок море целое. Сейчас и названия  эти  забыли, да, видно, и не  услышишь их больше никогда. Теперь  и остается только, что с грустью вспоминать те ушедшие времена. Да что там говорить. Хороший обед в столовой стоил десять копеек, причем подавался полный горшок мясных щей и блюдо гречневой каши с мясом,  не съесть. Прежде семьи большие были, одних детей по десятку бабы рожали, сами бабы не работали да и некогда им было работать,  и слесарь содержал такую семью.
     -  А  мне на мою зарплату с трудом удается прокормить даже самого себя, - сказал Василий. Да и Петр Тимофеевич, классный  специалист, получает зарплату немногим больше меня. На свою зарплату я не могу купить даже лишнего куска хлеба, хорошо еще, что хлеб по карточкам дают. И теперь, частенько вспоминая поездку в Разлив, мне хочется понять и осмыслить, чего же  ждал тот слесарь сестрорецкого завода от революции, и как он хотел жить после нее. Поговорить бы с ним.
     Василий закончил свое повествование и стал укладываться спать. Меня тоже клонило ко сну. Бухгалтер из купе вышел ненадолго и вскоре пришел.
     Часов через пять поезд остановился на станции Бологое. Бухгалтер нас разбудил. В купе зашли двое в форменной одежде, они подошли к Василию и надели на него наручники. Когда его выводили, человек, назвавшийся бухгалтером, ему заметил – в органах тебе объяснят, чего ждал тот слесарь от революции, а за те десять лет, которые тебе припаяют, уже в лагерях, ты это и осмыслишь.
     Бухгалтер довольный и веселый  вышел из купе и пересел в другой вагон. Я понял, кем он работал на самом деле. Тайные агенты КГБ  были повсюду. Мне было грустно и обидно за Василия, но что я мог поделать.  Стояла глубокая ночь, было тихо. Вскоре поезд тронулся. Место Василия осталось не занятым.
                                                                                     Март 2007 г.
 
Форум » Архив форумов » Архив номинаций » Номинация "Проза" сезон 2012-2013 (размещайте тут тексты, выдвигаемые Вами на премию)
  • Страница 1 из 2
  • 1
  • 2
  • »
Поиск: