|
Номинация "ПРОЗА" сезон 2011-2012 гг.
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 02.03.2012, 17:53 | Сообщение # 46 |
 Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 24
Борис
(глава из книги)
Ещё в первые дни, как только семья Бориса поселилась в общежитии, их посетил
бывший односельчанин, Дима Вайс. Он уехал из России два года назад и в настоящее время жил в городе Регенсбурге, учился там, в профессиональном училище. Диме нравилось здесь. Про Кам, где жил Борис и его семья, он сказал: «Этот город - одно название, деревня, а вот Регенсбург - это классный город». В следующие выходные Дима обещал Борису показать его, свозить на дискотеку, познакомить с нормальными ребятами и, если он не будет против, то и с нормальными девчатами.
Борис вместе со своими родственниками посещал курсы немецкого языка. Программа, преподаваемая на занятиях, оказалась, знакомой Борису, он изучил её в России. Она была почти такой же, даже учебники одинаковые, с той только разницей, что здесь не было перевода с немецкого языка на русский. Те, кто в России изучил эту программу или по другой причине знал немецкий язык, не имели от неё пользы. Те же, кто впервые услышали немецкую речь, приехав в Германию, а в России пытались постичь немецкий по самоучителям, из-за отсутствия объяснений на русском языке, ничего почти на уроках не понимал. Сколько по этой программе переселенцев освоило азы немецкого языка, и кому пришла такая «выдающаяся» мысль учащимся не говорили. Учителям вообще было запрещено разговаривать на русском языке, и они не разговаривали. Даже, если видели, что большая часть из учеников ничего не понимает, просто сидит на уроках, отбывая время, оплачиваемое биржей труда, всё же продолжали вести урок и работали с теми, в основном, которые «привезли» знания из России. Учили всех в одной группе: учителя немецкого языка из русской школы, немца, с детства говорившего на немецком языке, окончивших курсы или институты иностранных языков в России и впервые услышавших немецкую речь, по приезду в Германию. Самым комичным было то, что, всем по окончании курсов, выставляли отметки за полученные знания и выдавали аттестат. В дальнейшей жизни в Германии его никто не требовал и, практически, он никому не был нужен. Хорошими учениками выходили те, кто имел знания раньше, плохими - те, кто не имел совсем. Среди обучающихся иногда встречались возмущающиеся. Своё не довольствие они высказывали очень тихо, чтобы слышали только сами обучающиеся. Те, кто выслушивал возмутившихся, говорили так: «Ну что вы возмущаетесь? Платит Вам биржа труда за то, что вы ходите на занятия? Ну и будьте довольны. Понятно же, что за шесть месяцев не изучить немецкий язык, понятно и то, что ситуацию биржа труда не знать не может, стоит ли на это тратить время, силы, нервы? Самое правильное - тихо отсидеть так называемые курсы, найти работу и на работе изучать немецкий язык.
Тихо повозмущавшись, большая часть из них, хорошо понимая ситуацию на новом месте жительства и реально её оценивая, обзаводилась дополнительными учебными пособиями, аудио и видеокассетами, изучала язык самостоятельно. Были и такие, которые ничего не делали, а на занятиях читали художественную литературу, разумеется, на русском языке.
Борис, по совету своего дяди Эдуарда и с помощью родителей, тоже стал изучать немецкий язык дополнительно, самостоятельно, по другой программе. После времени, проведенного на курсах, немного отдохнув, он надевал наушники, брал в руки учебники и учил, учил, запоминая фразы, новые слова.
Борису нравилось в Германии всё: красивые дома, цветы в садах, чистые улицы, множество машин, люди - неторопливые, аккуратно одетые и очень вежливые.
Рассказ Димы о красивом и большом городе Регенсбурге заинтересовал его. Он представлял его со старинными домами - особняками, узкими улочками и с большими, причудливыми фонарями на столбах. Борис любил сказки, особенно, когда ему и его сестре Рае их читала баба Эмма. Голос её был мелодичным и напоминал бабушек-рассказчиц из фильмов-сказок. Когда сказка подходила к концу, Дима прикрывал глаза, и очень ясно представлял в роли сказочницы бабу Эмму, закрывавшую окно с надписью большими буквами.
«К О Н Е Ц». Ему так сильно нравилось это видение, что, засыпая, Борис улыбался. Сам он любил читать сказки с картинками, где были нарисованы фонари на столбах, обычно - это были немецкие сказки.
Регенсбург Борис тоже представлял сказочным городом и с нетерпением ждал Диму. Всю неделю у него было отличное настроение. За это время он исписал много листов в своём дневнике, написал большое и подробное письмо Наташе о том, как они устроились на новом месте, о своих впечатлениях, о Германии и о том, как он здесь встретил Диму. Борис сочинил два стихотворения: одно о Германии, другое - посвятил Наташе. Он очень скучал и думал о ней каждый день, каждую минуту. Последний день и последняя ночь перед их расставанием возникала у него в его видениях всегда, когда он ложился спать. Иногда ему казалось, что он чувствует ее красивое нежное тело в своих объятиях. Наташа тоже должна будет приехать в Германию. Документы на выезд для её семьи оформлялись, но номера они ещё на руках не имели. После школы Наташа поступила в медицинское училище и уже проучилась год, ещё ей осталось учиться - полтора. Совсем недавно Борис получил от неё письмо; Наташа написала, что очень скучает о нём, и если её семья получит номер и вызов в этом году, то она не будет оканчивать училище - они сразу же приедут.
Дима приехал не один, а со своей подругой Ритой. Рита была симпатичной девушкой, невысокого роста, немного полноватой. Похоже, что она не комплексовала от своего недостатка, так, как одета, была вполне современно, так, как обычно одеваются стройные девушки: коротенькую маечку и брюки, плотно обтягивающие её полноватое тело. Они сели втроём в Димину машину и поехали в город Регенсбург.
- Сегодня мы тебя выведем в люди, точнее, вывезем. Едем в город Регенсбург на дискотеку. Был ты когда-нибудь на дискотеке в большом городе? - спросил Дима.
- Ну, если наш районный центр Рубцово считать большим городом, то был.
Дима рассмеялся и сквозь смех сказал, обращаясь к Рите:
- Мы когда-то с Борькой в этом городе на подростковых велосипедах за один час все улицы объезжали... Деревня – тьма тараканья.
Борису стало как-то не по - себе, когда он назвал Рубцово «тьмой тараканьей», даже не «Тмутаракань». Ему нравился их большой посёлок: он сочинял о нём стихи, там он родился, там осталась Наташа, его детство, но он не стал возражать Диме.
- Около трёх тысяч семей раньше там проживало - много немцев. Сейчас, наверное, уже все свалили в Германию. Ну, что-то там хоть изменилось в лучшую сторону с тех пор, как я уехал? - заговорил снова Дима.
- Нет, конечно же, я тебе уже говорил, и не все ещё немцы уехали, - Борис вздохнул, подумав о Наташе, - учителям, врачам зарплату не дают, дороги не ремонтируют, скот на фермах режут, кормить нечем; представляешь, в наших Алтайских краях скот кормить нечем?
- Да, представляю. Если до такого дожили, то точно колхозам и совхозам хана пришла, надо отдать должное «перестройщикам», быстро они их уничтожили, быстрее, чем большевики кулаков. Но ты-то молодец, хорошо успел, вовремя от службы в армии открутился.
- Да, мама сильно переживала, вдруг не успеем уехать, а мне первого октября - 18 лет стукнет.
- О! Да ты у нас скоро именинник!
- Да, скоро.
- В армию сейчас идти в России, наверное, страшно каждому здравомыслящему человеку? - спросила Рита.
- Всем страшно - и здравомыслящему, и дураку тоже, а ещё страшней родителям: дедовщина, Чечня, Кавказ, только от одних этих слов всех в дрожь бросает, а если ещё послушать, что мужики отслужившие говорят, так хочется куда угодно бежать, исчезнуть с лица земли, только не в армию.
- Здесь другая армия, как в «цивильной» стране. Неделю служишь, как на работу ходишь, выходные дни - дома. Ещё и «бабки» платят. Я старше тебя почти на год, пойду служить первым, в Германии с 20 лет можно служить, потом тебе подробно расскажу, что значит служить в немецкой армии, - сказал Дима.
В машине на какой-то момент наступила тишина, все замолчали. Рита включила радио. После известия об авариях на автострадах Германии, зазвучала красивая современная музыка. Машина ехала по хорошей дороге, за окнами мелькали красивые дома с ухоженными двориками, церкви, проходящие мимо машины известных во всём мире марок. Борис вдруг почувствовал, как тёплая, неведомая до этого волна радости прихлынула к его груди и заполнила её. В этот момент стало так хорошо, радостно... Борис подумал: «Как бы мне сейчас хотелось, чтобы ты, моя Наташка, была со мной».
- Ты что притих, новый аусзидлер? - спросил Дима, смотря на него в зеркало, - не усни, а то проспишь момент въезда в новую жизнь - свободную, звонкую, не то, что в нашей деревне, Рубцово. Смотри, мы уже катим по автобану, скоро приедем. Они проехали указатель «Барбинг».
- О! Начинается наш любимый город Регенсбург, - сказал Дима, - вообще-то нам надо в Нойтраублинг, но мы заедем сюда ненадолго, заберём одну парочку, тоже хотят на дискотеку, я обещал.
Они зашли в двухэтажный многоквартирный дом. Дима постучал в квартиру на первом этаже. Дверь открыл парень, примерно такого же возраста, как Дима.
- Привет, кореша, мы с Эллкой ждём вас уже целый час.
Дима представил ему Бориса, Борису - парня, назвав его Виктором.
В комнате находилась ещё одна девушка. На вид ей было лет 25. Она сидела в кресле, прикрыв глаза, вытянув ноги и положив их на журнальный столик. Когда все вошли в комнату, она приоткрыла глаза. Не изменив позы, не дождавшись, пока ей представят незнакомого гостя, сказала, как-то странно, растягивая слова:
- Привет, их бин Элла.
Дима представил ей Бориса, она улыбнулась одними губами и снова закрыла глаза. В комнате был включён телевизор, из него громко звучала рок-музыка в исполнении Майкла Джексона.
Борис подумал, что если о чём-то разговаривать, то надо бы убавить звук, но казалось, что на телевизор никто не обращал внимания, все расселись вокруг стола, Виктор налил колу из большой двухлитровой бутылки в высокие стаканы из-под пива.
- Ну, как там, в России? - спросил Виктор и, не дождавшись ответа от Бориса, который не успел даже открыть рот, продолжил, - я из Казахстана, смешно сказать, но в Россию попал впервые, когда в Германию уезжал. Пришлось улетать из Новосибирского аэропорта, а если бы улетал из Казахстана, то так бы и уехал, не познав великую державу.
- Да ничего хорошего, - сказал Борис и хотел добавить, что и в ближайшее время ничего хорошего не ожидается, но Виктор перебил его на полуслове, обращаясь к Диме, спросил:
- Будешь?
- Ну, спрашиваешь!
- А он? - кивнул Виктор на Бориса.
- Не знаю, если захочет, дело добровольное.
Борис понял так, что речь идёт о водке, подумал: «А кто поедет за рулём?», но промолчал. Виктор ушёл в другую комнату, вернулся, неся в руках три сигареты. Дав Рите и Диме по сигарете, Виктор сказал:
- Мы с Эллкой уже. Видите, какая она балдёжная сидит.
- Дай мне, - попросила Эллка, приоткрыв глаза.
- Сиди, хорош тебе, обойдёшься.
- Тогда не мешай мне слушать музыку.
Борис только сейчас понял, почему Эллка имеет пьяный вид и Виктор тоже навеселе. Когда Эллка сказала: «Не мешай слушать музыку», Борис посмотрел в телевизор, где по-прежнему пел Майкл Джексон. Борис знал его хорошо, но не понимал его музыки и не любил. Он несколько раз пытался понять, прослушивал его выступления по видеомагнитофону, по записям на магнитофоне, но так и не понял, как и не понял он и песни группы Битлз.
«Наверное, у меня нет специальной подготовки, поэтому я их не понимаю», - решил он тогда и забросил все кассеты, диски на верхнюю полку своего шкафа, а, уезжая в Германию, подарил их своему бывшему однокласснику.
Дима и Рита закурили.
- Слушай, кто поедет за рулём? Мы же обещали Борьке свозить его на дискотеку, - сказала Рита.
- Ну, я два глотка - не больше.
Он затянулся, откинувшись на спинку кресла, посмотрел на Бориса, сказал:
- Хочешь, попробуй, кайн проблем.
- Ну да, я слышал об этом, сейчас кайн, а потом огромные проблемы.
Они втроём, кроме Эллки, продолжавшей лежать в той же позе, засмеялись.
- Чушь всё это, - сказал сквозь смех Виктор, - так говорят только те, кто ни разу не пробовал, и те, кто боится, т.е. те, кто напуган теми, кто не хочет на это давать деньги. Обычно пугают предки своих малых деток. Взрослые детки плевали на них, потому как сами работают и без их помощи обходятся. Если захотят кайфануть, всегда выкроят себе на это из своей зарплаты - как на пиво, вино, сигареты. Если это употребляешь, то всё остальное не надо, а человеку современному расслабляться просто необходимо, такова жизнь сегодня, много стрессов стало в ней, но и много средств придумали, чтобы от них избавиться. Конечно, это удовольствие стоит денег, так же, как пиво, вино, водка, но оно необыкновенное, «супер», ни с чем не сравнимое. Те, кто это употребляют, - другие люди, они лучше, они умнее, под этим делом мозг работает на всю катушку, музыка становится понятной вся. Слушаешь любую музыку, и кажется, она в тебе самом звучит - ты и она едины, одно целое; ты под эту музыку сливаешься с природой, чувствуешь, что ты дитя этой природы, ты в ней, ты с ней, ты что-то значишь в этой жизни. Если ты значишь, то ты и живёшь по-настоящему, не прозябаешь, - Виктор говорил это громко, восторженно; чувствовалось, что в этот момент он всё это переживает, чувствует, говорит правду. Но надо знать грань, знать и предчувствовать, точно так же, как в водке, чтобы не стать алкашом. Нельзя переступать определённую черту. Это всё враньё, что нельзя остановиться. Можно. В любой момент, стоит только захотеть, всё зависит от человека; вот взять, например, тех, которые не это принимают, а водку или пиво, кофе - среди них тоже есть алкаши-наркоманы. Я знал одного придурка. Он стал наркоманом от кофе. Не мог без него жить, и у него от этого сердце стало отказываться работать. Врачи ему запретили кофе пить совсем; долго; в больнице держали, когда выпустили, он пришёл домой, на второй день нажрался его и сдох. Еще раз повторяю: всё зависит от человека и от того - дурак он или умный, - продекламировал Виктор, - я, например, всегда беру столько, сколько мне надо, и не больше. Для того, чтобы просто было хорошо. Когда хочу, когда позволяет время, и если имею возможность выкроить из своих средств деньги, ну и конечно, если позволяет обстановка. Точно так же, как на водку, пиво, коньяк, вино, что есть. Но, это... - он покрутил в своих пальцах целую, ещё не зажженную, сигарету, - ни с чем, конечно же, несравнимо.
- Мы в своём Рубцово только краем уха слышали об этом, да и то - одни страхи. А здесь другой мир, другая жизнь, другие люди, другие возможности! И если это есть, почему бы не попробовать, не стать такими, как они - свободными в выборе своих желаний. Почему бы не почувствовать настоящую жизнь во всей красе? - сказал Дима. Он уже не курил, но держал недокуренную сигару в руке двумя пальцами, легонько её ими покручивая. Рита курила одна. При каждой затяжке она откидывала голову на спинку кресла и медленно, понемногу, выпускала дым изо рта, при этом блаженно прикрывая глаза. Эллка лежала в той же позе, и казалось, что ей нет дела ни до кого и ни до чего в этом мире, кроме музыки, потому как она иногда открывала глаза и бросала свой томный взгляд на экран телевизора, где по-прежнему пел Майкл Джексон.
«А почему бы мне не попробовать?» - подумал Борис.
- Ну ладно, уговорили, давай попробую, что это за блаженство, коль у меня хватило силы воли школу закончить с золотой медалью, то, я думаю, это мне не страшно, в нужный момент справлюсь.
- О! Нет-нет! Мы тебя не уговариваем. Думай сам, пожалуйста. Это дело добровольное, никакого насилия. Хочешь? - На. Не хочешь - не бери, - сказал Виктор, протягивая ему сигарету. И Борис её взял. Он уже умел курить. Мальчишки из бывшего класса научили, но по-настоящему он так и не стал курить.
Борис некоторое время смотрел на сигару, держа её в двух пальцах, точно так же, как Виктор и Дима, затем протянул её к зажигалке, которую уже держал наготове в своей руке Виктор.
Сделав несколько затяжек, он как-то неожиданно для себя, не думая об этом, услышал красивую музыку, когда он бросил свой взгляд на экран телевизора, то увидел там снова Майкла Джексона. Борис прикрыл глаза, откинулся на спинку дивана.
«О! Господи! Что же это? Вот в чём секрет к этой музыке! Я так долго пытался отыскать ключ к её пониманию. Оказывается для того, чтобы понять Джексона, Битлов, надо, чтобы вот так четко и ясно работал ум».
Борис затянулся ещё. «О! Как же здорово! Как прекрасно! Вот если бы моя Наташенька сейчас была со мной. О, если бы!» Затянувшись снова, он вдруг понял, что если захочет, то сможет сделать так, что она появится. Вот она уже с ним. Он видит её, обнимает, Наташа подходит, целует его. О! как ясно всё, как хорошо! И в это время звучит необычная, красивейшая музыка! Как прекрасен мир сейчас! Как всё ясно и понятно, светло и радостно. И чувства сейчас ещё прекраснее, ещё радостнее, чем были сегодня у него в машине, по дороге в Регенсбург.
«Оказывается, в каждом человеке есть тайна, она скрывает большой запас эмоциональных красок, сил, чувств, и при помощи всего лишь нескольких затяжек их можно обнаружить и почувствовать во всей полноте. Мир так устроен, что люди на протяжении всей своей жизни стремятся ощутить эти чувства посредством своего духовного развития: трудом, учёбой, искусством, спортом, общением друг с другом, а, оказывается, есть средство, позволяющее приобрести их за несколько минут» - так думал Борис, докуривая сигарету, откинувшись на спинку дивана.
А в это время в его голове, в определённом участке мозга, как в компьютере, фиксировались в памяти обострённые, эйфорические чувства, полученные в результате наркотического опьянения.
Через два года, после этого момента, Бориса не стало. Он умер. Врачи определили смерть от передозировки очень сильного наркотика. За день до смерти Борис приехал к родителям из Регенсбурга, где он в последнее время жил. Зайдя в комнату к своей сестре Рае, сказал:
- Ты знаешь, через неделю мой день рождения, уже – 20.
- Ну да, ты у нас уже взросленький.
- Так всё складывается в моей жизни, что в этот день меня с вами не будет. Я тебе оставлю письмо для родителей, отдай его лично маме, - он достал письмо из журнала, который держал в руках в этот момент, - это письмо особенное, обещай мне, что отдашь его только в день моего рождения.
- Ну, каин проблем, отдам, как пожелаешь.
- Поклянись.
- Ты что, с ума сошёл?! Зачем клясться, если я сказала, что отдам твоё письмо маме в твой день рождения, значит отдам.
- В жизни всякое бывает.
- Что ты говоришь? Что бывает?
- Скажи мне, нет, повтори за мной: «Я клянусь передать это письмо родителям, лично маме в руки, в твой день рождения, первого октября»
- Ну, ты даёшь! Ладно, я обещаю или клянусь, как ты желаешь, что отдам твоё письмо, лично в руки маме, в твой день рождения.
Борис отдал ей письмо. Она бросила его в свой письменный стол, не отрывая своего взгляда от компьютера, за которым в этот момент работала. Борис подошёл к ней сзади, поцеловал её в затылок, сказал:
- Ну, пока.
Рая недоумённо посмотрела на него.
- Ты что, Боря, заболел?
- Почему заболел? Всё нормально. Ну, ладно, я пошёл, не буду тебе мешать, занимайся.
Это был последний раз, когда Рая его видела. В этот вечер Борис уехал в Регенсбург и уже больше никогда не вернулся.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 03.03.2012, 10:35 | Сообщение # 47 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 25
Иринола
По матери он был Себастьян, по отцу – Иоган. После победы третьего Рима над Рейхом с тем же порядковым номером мать и отец Цыплеры представили собой две Германии, мать – новую и справедливую восточную, отец – по-прежнему злобную, эксплуатирующую всё на своем пути западную. Так оно потом и вышло. Когда после всех громких дел в странной чужой стране немцев выпустили из поволжских резервации, мать поехала в Лейпциг – к старому отцу-штурмовику, а отец – в Бонн, к старой матери-нацистке. Разобраться с сыном они не смогли, отец милостиво предлагал ребёнка законной родительнице, та же считала, что сыну лучше жить с отцом, так что семья разъехалась, а сын остался. И фамилия его осталась прежней – Цыплер. Соловьиным посвистом она несколько смягчала арийский суверенитет, но Цыплер жизнью решал доказать, что даже с фамилией Цыплер можно стать человеком.
Им он и стал, достигнув шестнадцати лет. В доказательство успеха ему вручили паспорт. При этом из Иогана Себастьяна Цыплера вышел вполне приличный Иван Северьянович Цыплер. В кругу же друзей, вспомнив Цыплера изначального, юный неофит показывал свидетельство о рождении. Делал он это исключительно ради смеха. Друзья понимали его и – смеялись, оправдывая тем самым назначение подобных документов. Экстремисты требовали вручать новорожденным гражданам одновременно со свидетельствами о рождениях и свидетельства о собственноручных кончинах, положив тем самым конец мистике и чертовщине, пацифисты вздыхали, сожалея о столь раннем уходе добропорядочного немца Иогана Себастьяна, но радовались появлению настоящего русского – Ивана Северьяновича Цыплера.
Цыплер блестяще закончил столичный университет по классу романо-германской филологии, к двадцати семи годам защитил кандидатскую диссертацию и сел писать докторскую. Докторская, правда, обескуражила не только начальство, но и его самого. Рабочее название диссертации звучало так: "О хоровом пении в православных храмах" и на вопрос научного руководителя – какое, собственно, отношение имеет романо-германская филология к православным культам? – Цыплер отвечал, что именно разгадке этого вопроса он посвятит свои научный труд.
Цыплера не тронули, поскольку мать его вышла большим партийным работником у себя в Германии, а отец неожиданно обнаружил в душе писательский талант, после чего выпустил несколько нашумевших в Европе книг о далеком Поволжье. В книгах Цыплер-старший клеймил фашизм, тосковал о русских степях и почему-то прославлял Сталина и Мао цзе Дуна.
Иван Северьянович оставался спокоен в суматохе известии. Его родители давно ушли из его жизни, заботиться ему было не о ком, жил он в центре столицы, в большой двухкомнатной квартире, писал докторскую и приближался к тридцатилетнему юбилею, доказав трудовой жизнью, что и Цыплер может стать человеком. На письма родителей он не отвечал, потому что их не было.
По роду своей деятельности Ивану Северьяновичу часто приходилось заглядывать в церкви. В одном из храмов он познакомился и сблизился с о. Александром. Они были одних лет, святой отец также легко поднимался по иерархической лестнице, они нравились друг другу и чем дальше, тем чаще Цыплер приглашал о. Александра к себе на чашечку чая. Не брезговали они и коньяком, и водкой, но, разумеется, в самых скромных и безболезненных дозах. Креститься Цыплер не хотел по двум причинам. Во-первых, он боялся испортить этим шагом свою научную карьеру, во-вторых, он и сам не мог понять, верит ли он в Бога, а если верит, то в какого, и долгие разговоры с о. Александром были больше интеллектуальной разрядкой для него, чем духовной необходимостью. Часто они беседовали на французском, немецком, любили итальянский, латынь, и к чести батюшки, лишь в немецким будущий доктор Цыплер мог блеснуть филологическим превосходством. Так бы и шла дальше жизнь Ивана Северьяновича, если бы не один случай или, как позднее скажет о. Александр, ели бы не Божественное провидение.
После возвращения из Будапешта без пяти минут доктор наук И. С. Цыплер сидел в валютном ресторане сердца России. В капстраны его не пускали, побаиваясь провокаций со стороны верующих буржуев, в братской же Венгрии доклад о протопопе Аввакуме вызвал сенсацию и Иван Северьянович совершенно неожиданно получил заказ от одного иностранного издателя с золотым зубом вместо зуба мудрости, а вслед за заказом – аванс.
Цыплер пылко поглощал волшебные деликатесы, изредка попивая виски из тяжёлого хрустального бокала, как вдруг ощутил на себе пристальный взгляд. Он шёл из тёмного угла. Там стоял отдельный столик с проступающей сквозь мрак таблицей – "Заказной". Иван Северьянович всмотрелся, зацепился за изучающие его зрачки, – и вздрогнул. Подобных глаз он в жизни ещё не встречал. Видимо, глаз, подобных этим, не встречал никто в жизни. Даже на фоне таинственной угловой тьмы они выделялись неправдоподобной чернотой и глубиной. В них пульсировали бездны других измерений. Только за одни эти глаза – понял неожиданно Цыплер – он встал бы на колени перед обладательницей оных.
Но тут из мглы, навстречу свету, вынырнула сама хозяйка. Лёгкой, будто на пуантах, походкой девушка направилась к Цыплеру. Она была столь гибка, что в течение каждого шага, – нет, скорее – перелёта, её трепещущий стан находился сразу в нескольких местах пространства. Позже Цыплер узнает, что даже самые отъявленные иностранцы, миллионеры и скупердяи, а также отечественные потребители женских красот терялись и краснели, договариваясь с Иринолой о цене ночных услад. А сейчас Иван Северьянович понял лишь одно – его жизни пришёл конец, Последняя мысль перед тем, как девушка села напротив Цыплера за блестящий чистотой столик, перед тем, как носок Цыплер в югославских кожаных ботинках почувствовал прикосновение чудной ножки, была несколько странной. "Хорошо, – пронеслось в его голове, – что мой папа не Тарас Буль ба!" Ему даже стало несколько стыдно за то, что в школе он шельмовал Андрея Бульбенко. И ещё он решил, что если уж родине довелось родить такую женщину, то кто прикажет цыплеровскому сердцу любить мать больше дочерей?
Но Иринола уже сидела напротив, подошва её плетеных туфелек покоилась на коже югославских животных, и девушка то слегка ослабляла нажим, то даже чуть толкала кандидатскую ногу. Щёки Цыплера набирали красноту, словно планета Марс стремительно вырвалась в суровый перигелий над обильным столом. Что такие перигелий, Иван Северьянович так никогда и не узнал. Из души его вылетело русское восьмиголосие и в образовавшиеся каверны вторглись дикие звуки дионисийских пиршеств. Этой ночью всё звёзды в небе поменялись местами и прямо над головой Ивана Северьяновича мерцала лазурная Венера.
Тот первый разговор во всех подробностях Цыплер смог вспомнить лишь через два месяца, когда Иринола уже жила в его квартире. Ей было девятнадцать лет, два года тому, сразу же после школы, она приехала поступать в столичный университет – на журналистики. Провалилась, родителям сообщать было стыдно, и домой она решила пока не возвращаться, а готовиться к следующему разу. Тут же нашлись люди, готовые ей помочь. Одним из них был декан факультета. Цыплер знал его и даже здоровался за руку. У декана имелось двое детей и жена-филолог. Декан пообещал Ириноле поступление через год и неожиданно признался в вечной любви. Иринола привыкла к признаниям в любви, декан же не привык к отказам. Кончилось всё это медовым месяцем на даче у друга – главного инженера важного "ящика". Тот также не преминул влюбиться в горскую красавицу, и потянулась череда воздыхателей. Декан как-то незаметно ушёл в туман, вакансию замещали попеременно: директор парфюмерной фабрики Октябрь", известный модельер со вставным глазом, толпа великих режиссёров, актёров и художников, два поэта в очка и один прозаик в шляпе, который отличался от всех вышеназванных лишь цветом и длиной бороды, а также скоростью произнесения словосочетания "трансцендентальный экзистенциализм", в котором он не выговаривал букву "з". Затем снова возник директор, но на этот раз ресторана "Октябрь", затем крупный партийный чин, единственный, кто не носил ни очков, ни бороды, ни даже усов, затем зам. генерального директора объединения "Октябрь" по производству тайного оборудования, который носил очки, бороду, усы и заикался, словом, весь интеллектуальный цвет нашего общества. Иринола рассказывала, что привыкла жить богато и свободно, могла выбирать и форму и содержание, предложение опережали спрос, но уже через полтора года она испугалась того, что в памяти её живут лишь два воспоминания: первый вечер на даче с деканом и потные руки его многочисленных друзей и друзей его друзей. И Иринола ушла к иностранцам. С ними не нужно было разговаривать, а это вполне устраивали гетеру.
Цыплер легко забыл о многочисленных мужьях Иринолы, но первый вечер с деканом, обрисованный Иринолой тогда в ресторане, нет-нет да и всплывал в больной памяти. Гордая семнадцатилетняя богиня сидела на веранде, сквозь её чёрные, почти до колен волосы, просачивался лунным свет, скрипучий стол восемнадцатого века был украшен вазами с цветами, подносами с апельсинами, виноградом, хурмой. Таинственно мерцал изнутри янтарный коньяк "Наполеон", таинственно отсвечивала лысина декана, подчёркивая мощный зрей череп мыслителя, воздух был сражен женской красотой и лежал, благоухая, у ног Ириной, Они разговаривали о Лермонтове. Иринола чувствовала вину перед поэтом. Она сказала, слегка картавя на звонком звании, что живи она в те времена, непременно добилась бы права называться женой лейб-гусара, – не только с лишней буковкой, но и влажно, – несмотря на его внешнюю непривлекательность постоянное разлитие желчи и непостоянство После столь интимного признания декан поцеловал пахнущую бальным ветром прошлого века ладонь, отдавая этим дань и Лермонтову, и Ириноле. При наклоне головы лунный луч упал и под тем же углом восстал из блестящей лысины, уносясь за пределы нашей смертной системы.
Стоило Цыплеру представить тот вечер, как он заболевал на несколько дней. Иринола ухаживала за ним, хотя не догадывалась о причинах внезапной тоски Ивана Северьяновича.
Цыплер также помнил, что в день их знакомства Иринола долго говорила о Верлене. Она жалела, что не могла быть рядом с поэтом, чтобы поддержать его слабую голову после очередной попойки. Ей хотелось оттирать его виски грязным полотенцем, почему грязным, – подумал Иван Северьянович,- когда можно постирать? и смахивать с тяжёлого сократовского лба большие капли пота. Стоило пробиться сквозь чердачные ставни парижскому огню, как она прикрывала целебными ладонями припухшие красные веки с прожилками ликёрной синевы.
Иринола долго читала Верлена по-французски. Помнится, Цыплер даже всплакнул. Это и решило тогда его судьбу. Но позже, у себя на квартире, Иван Северьянович понял, что чуда не произойдёт. Он предложил Ириноле руку и сердце. Она в ответ рассмеялась и заломила несусветную сумму. Тогда Цыплер отдал ей ключи от дома, машины и дачи, Иринола вначале отказалась, затем согласилась, и теперь они жили в одной квартире, в разных комнатах. Иногда Иринола исчезала на несколько ночей, но подобное происходило всё реже и реже. Цыплер мог любоваться ею почти ежедневно, Иринола привыкла к Цыплеру, деньгами он её обеспечивал, ничего не требуя взамен, они сдружились, но полюбить его она не смогла. Цыплер не был красив.
Однажды она призналась, что всегда считала Цыплера евреем. Он удивился, но затем задумался. В конце концов, он даже решил написать отцу письмо. Но отец его в это время выпустил клеветническую книг о России, о жизни в резервации, признался, что на самом деле он был евреем, но по ошибке в 1946 г. его взяли, как немца, что, собственно, и спасли ему жизнь в пятьдесят втором, и что поэтому он по гроб благодарен Сталину, хотя и ненавидит его. Ещё Цыплер-старший написал, что ненавидит всех людей, призывает их к третьей мировой воине, сам же хочет жить на необитаемом острове и строить там коммунизм, что вполне вероятно на острове, где некого эксплуатировать, кроме себя самого. Хотя всякое бывает – добавлял он в конце книги.
Цыплер понял, что писать отцу бессмысленно. Размеренная жизнь с Иринолой, постоянное присутствие её красоты и даже боль от безответной любви гнали Цыплера вперёд, приближая заветный миг докторской. Цыплер работал как одержимый. Несколько его сочинений о православной церкви были напечатаны на Западе, имя его приобрело известность .Даже внезапное сообщение о том, что мама-Цыплер (недавно мне называли предпоследнюю её фамилию, кажется – Цепенко), попросила политическое убежище в Гондурасе, с грохотом бросила партию и пошла клеймить восточную Германию, западную и азиатскую Россию, Кубу и Эфиопию за отсутствие свобод, не выбило Цыплера из седла.
Чуть позже, когда страсти вокруг маминого предательства улеглись, Цыплер с удвоенной энергией взялся за работу. Компетентные органы нашли его непричастным к деятельности старика. В это же время в гости к нему приехал Рахим.
Рахим был одной национальности с Иринолой, красив, умён и писал стихи. Стихи Цыплера удивляли. В них все слова постепенно трансформировались в слово "я". Вселенная спала, положив голову на звёздное ухо, Рахим спал в одной комнате с Цыплером.
Ровно через неделю после приезда Рахима, когда все трое гуляли в парке над рекой, Цыплер попросил слово. Он был в лучшем своём костюме, от него пахло дорогим мужским одеколоном, кроме того от него пахло коллекционным шампанским. Он был торжественен, но закашлялся, когда начал говорить. Он соединил руки Рахима и Иринолы, отчего те покраснели, удержал их ладони в своей, большой, как и он сам, – кстати, это было первое прикосновение к Ириноле – и сказал, что понял всё с первого взгляда. Он рад, что столь достойные люди полюбили друг друга и считает своим долгом поздравить их со счастливой жизненной развязкой. При этом он отнял руку, чтобы вытереть пот со лба (лоб его был высоким и тяжелым), влюбленные тотчас разняли руки, и Цыплер, неловко обхватив ладонь Иринолы, ткнулся мокрыми губами в пульсирующую на запястье жилку. Жилка была тёплой. От Иринолы пахло то ли небом, то ли бальным ветром прошлого века. Кстати, это был первый и единственный поцелуй в адрес Иринолы, да и тот односторонним, как наш мораторий.
Ещё через два дня Рахим увёз Иринолу к себе. На прощанье она плакала, Рахим говорил, что Цыплер – лучший человек в мире, она говорила, что если когда-нибудь Цыплеру станет так худо, так... тут она запнулась и всхлипнула, не подобрав эпитета к слову "худо", в общем – чуть протяжно и картаво, она всегда говорила "в общем", когда волновалась, – так худо, что хуже не бывает, пусть Цыплер, тут она снова спохватилась, Господи, сколько же можно, всё по фамилии да по фамилии, Ванюша, приезжай, обязательно приезжай, ты даже не знаешь, как мы тебя любим – Рахим поцеловал её в щёку, она слегка отмахнулась, её рука мелькнула в воздухе и Цыплер увидел, как просвечивает Солнце сквозь трепещущую кисть и мерцает таинственным алым светом – в общем, поклянись, что приедешь. "Приеду", – сказал Цыплер и подумал, что тогда ему придётся ехать сразу же вслед за ними, потому что куда уж хуже может быть, чем сейчас. И ещё он понял, что сейчас ему хуже, чем было минуту назад, и через минуту ему станет хуже, чем было сейчас, и что это будет продолжаться всегда, независимо от времени, даже от хода его судьбы, что боль и любовь будут существовать отдельно от течения времени, что всегда он будет любить э т у Иринолу, и когда сама Иринола постареет, и он постареет, он будет любить её всё сильней и сильней, потому что будет любить э т о лицо в каждую из э т и х – приблизивших Иринолу к нему и отнявших от него – минут, с каждой – сильней и страшней, и если выход есть, то он лишь один – расстаться с ней, выбросить её из жизни, как соринку из глаза, чтобы не затуманивать слезами мир, и ещё он понял, что даже если уберёт из своей судьбы Иринолу, он все так же будет её любить и разница между тем новым – без нее – существованием и теперешним состоит лишь в том, что тогда, без нее – он не почувствует в ответ на свою любовь живое и тёплое безразличие.
И ещё он понял в эту минуту, что через минуту будет любить Иринолу больше, чем любит сейчас, и что минуту назад он любил её меньше, чем в эту минуту, и что столь грустный график будет тянуться по возрастающей, так что перерастёт его собственную жизнь и станет в стороне, как наблюдатель, вернее, встанет или повиснет над его жизнью, его судьбой и движением во времени, и что бы он не предпринял теперь: любить Иринолу – есть и будет его существованием, впрочем, это он понял ещё в первую минуту их встречи, но тогда была надежда, и до последнее момента была надежда, а теперь вот останется любовь, в общем – перехватив её вставку в чуть картавую и протяжную речь – я приеду, дорогие Иринола и Рахим – это, чтобы поставить точку – решил Цыплер – раз и навсегда думать о них, только вместе называя, приеду: конечно, приеду – еще раз сказал он.
Собственно, на этом мы могли бы закончить рассказ, над каждой буквой "i" порхает присущая ей точка, самые свободолюбивые прописаны авторским пером над соответствующими крючками, жизнь Цыплера зафиксирована, жизнь Иринолы и Рахима (дай им Бог долгия лета), течёт счастливо и легко, в общем – чуть протяжно и картаво – и я там был, мёд и безалкогольные напитки пил, к сожалению, по усам текло, просто напасть – в пасть попадало, но всё же задержим еще чуть-чуть ваше внимание, любезный читатель, на судьбе Ивана Северьяновича.
Ощутив пустоту и безжизненность оставленной квартиры, Цыплер заболел. По ночам к нему являлась Иринола, он видел ее юной и непорочной, видел веранду и стол из венского дерева с оранжевыми ликами апельсинов, видел лысину декана, посеребрённую пылью Селены, видел лица всех друзей Иринолы, видел в подробностях все сцены её жизни ,о которых она успела поведать ему за два года соседский жизни, видел всё это отчётливей и живей, чем реальную дневную жизнь.
Диссертацию он бросил, запил, квартира приобрела вид парижского чердака, на котором умер Верлен. Ходить по улицам становилось все труднее. Его шатало от слабости и горя. Часто среди толпы од видел Иринолу. Видел её прозрачную ладонь, когда смотрел на Солнце. Видел взмах её тонких рук, её шаги-перелёты, бесшумные и слишком долгие для обычного шага. Он стал дичиться людей, однажды в дневной толпе он не выдержал и погнался за Иринолой. Ее длинные, почти до колен, волосы долго мелькали перед глазами, он догнал девушку, бессвязно шепча что-то, и схватил за плечи. Девушка обернулась женщиной лет сорока, а волосы – черной шалью, тут Цыплер вспомнил, что Иринола после ночи с деканом убила свои небесные волосы, женщина закричала и Цыплер тоже закричал от испуга. Кончил он тем, что его, грязного и постаревшего, уложили в больницу учёных, в неврологическое отделение. Вышел он через два месяца, но заниматься наукой уже не смог. Неотвязно преследовала его мысль увидеть Иринолу вживе.
Наступил Новый год, кончился январь и на Масленицу, в лютые морозы, Цыплер очутился в церкви, где служил о. Александр. Внутри было тепло, пахло ладаном, свечи стрекотали, как сверчки. В углу, у иконы Богоматери, стояли два молодых человека с высокими лбами. Они истово крестились и кланялась. Цыплер им позавидовал.
Когда служба кончилась и о. Александр переоделся, Иван Северьянович подошёл к нему. О. Александр давно не видел Цыплера, но сразу понял, что тому плохо. Они вышли на улицу. Теперь снег под ногами скрипел то ли подобно свечам, то ли – сверчкам.
"Отец Александр, – сказал Цыплер, – я задам вам только один вопрос. Можно?" "Можно" |- ответил о. Александр. "Как вы думаете, нужен ли я Богу – больной, издёрганный, страдающий бессонницей и депрессиями, разуверившийся во всём человек?" О. Александр, памятуя прошлые интеллектуальные игры, попытался уйти в сторону. "Сын мой, – сказал он, положив руку на цыплеровское плечо. – Это не Вы нужны Богу, а Он нужен вам. Поймите же". Цыплер выслушал эти слова и так же мрачно сказал, вернее, попросил даже будто и не у о. Александра: "Святой отец, скажите, ведь Ему не нужны такие, как я. Мы никому не нужны". И уже с упрямством добавил: "Пусть Он меня отпустит, я хочу уйти отсюда, я ведь не нужен ему здесь. Зачем я Ему? если я даже ей не нужен?" И тут же, предупредив заинтересованный вопрос о таинственной "ей", сбиваясь, постоянно возвращаясь к одному и тому же центру – вечеру на веранде, внутренне убедив себя в том, что причина его несчастий идёт оттуда, рассказал о. Александру всё, что было с ним за эти годы. Иногда он всхлипывал и тут же вытирал глаза уголками рукавов. На длинных ресницах лежали кристаллики льда. В конце он снова попросил разрешение у о. Александра, как будто подразумевая нечто большее за отцом, чем право давать ответы. "Я так не могу дальше. То, что я делаю, не есть жизнь, – сказал он, горько усмехнувшись. Мне надо уйти из мира. – И тут же неожиданно для себя добавил, – но перед этим я должен увидеть её, – и попросил, как ребенок, – ещё хоть раз". О. Александр ухватился за эти слова. "Само провидение подбрасывает соломинку несчастному – подумал он, – езжайте, милый, езжайте, а после возвращения обязательно ко мне загляните. Я очень ждать вас буду. Может, вам креститься пора?" "Как же креститься? Я ведь еврей", – обречено произнес Цыплер, ставя этим как бы последнюю точку в своей неудавшейся судьбе.
"Господи, – подумал о. Александр, глядя вслед уходящему. – Господи, когда же Ты сойдёшь на землю и спасёшь всех несчастных? Господи, ведь они же виноваты только в том, что беспомощны и больны". А ещё он почувствовал, глядя на ставшего уже точкой Цыплера, как мала земля, как быстро она бежит к горизонту, уменьшая людей, и как мало на земле людей ,и как они растеряны и беспомощными, и как он их любит всех и жалеет. А ещё он любит Бога, и Бога он любит больше всего на свете, больше себя, и этих маленьких людей, и земли – по размерам людским, и Бога он очень любит и очень боится прогневить Его. но если Бог скажет – оставь этих людей и иди ко мне, он откажется, он откажется, веруя, что Бог погорячился и простит его, и останется жить среди людей так же, как они, и будет также мучаться и страдать, и умирать вместе с ними, и по-прежнему жалеть их.
А Иван Северьянович через день очутился на черноморском по-бережье. Здесь вместо снега шёл дождь, было сыро и тепло. На горы сел туман. Там, видимо ,шёл снег и гремел ветер. От города, где находился аэропорт, до города, где жила Иринола, ездили автобусы. Автобус, на который Цыплер взял билет, отправлялся через два часа. Иван Северьянович решил прогуляться. Он брёл по широкому бульвару. Справа шумело море. Слева, по ходу, он заметил стеклянную забегаловку. На витрине местный Пиросмани изобразил подвыпившего краба в окружении больших кружек со сдвинутыми набекрень шапками пены. Краб мог полностью поместиться в любую из них. Это привлекло Цыплера. Было рано, но внутри, чего нельзя представить теперь в России, предавали пиво. Иван Северьянович взял пять бокалов и сел в угол за расшатанный столик. За соседним сидели два милиционера в тулупах и зимних шапках. Они пили пиво и ели чахохбили. Открылась дверь и появился сумасшедший. Его ждали и пока он пробирался к стойке, буфетчица успела выложить на узорчатую алюминиевую тарелку мясо и хлеб. Мясо дымилась.
Сумасшедший ходил с трудом. Он то приседал, то вскидывался, руки разлетались в разные стороны, а голова вращалась вокруг шеи независимо от остальных телодвижений. Несмотря на это, он добрался до стойки, после нескольких приседаний ухватил тарелку и теперь пытался сесть за свободный столик. Все знали его и никто, кроме Цыплера, не обращал внимание на происходящее. Сумасшедший садился долго и когда сел, не мог сразу успокоиться – радостно что-то мычал, вздёргивая головой и размахивая руками. Затем он постепенно сосредоточил внимание на тарелке, хотя голова его по-прежнему дёргалась.
Он протянул левую руку к мясу, продолжая беспрерывно двигаться, хлопнула дверь и появился кто-то из местных. Сумасшедший оторвал взгляд от еды, хрипло закричал, приветствуя вошедшего и вновь, видимо непроизвольно, начал раскачиваться на стуле, загребая воздух руками. Вошедший кивнул ему, взял пиво и подсел к милиционерам. Сумасшедший долго успокаивался, затем снова сосредоточился на тарелке, почти замолк и продолжал вздрагивать и кривляться ,но значительно меньше.
К сожалению, Иван Северьянович так и не увидел, удастся ли сумасшедшему поесть, или он вновь начнёт трястись и мычать, встречая очередного посетителя. Цыплер торопился на автобус, он быстра допил оставшееся пиво и выскочил на улицу.
В салоне он занял место у окна. Дневным рейсом, в основном, ехали старухи. Они были в чёрных платках и чёрной одежде. Спереди сидело несколько мужчин. На одном красовалась плоская серая кепка. Затем вошла женщина с девочкой лет пяти и попросила Цыплера уступить ей место у окна. "Пусть на море сверху посмотрит", – сказала она ласково. Цыплер пересел. Судя по выговору, женщина была приезжей. Она разговаривала с дочкой по-русски.
Автобус тяжело полз вверх. Вначале Цыплер косился в окно. Дорога шла серпантинам и Цыплер видел попеременно то склоны приближавшихся влажных гор, то зимнюю серую воду внизу. Как только поднялись чуть выше, пошёл град. Он вставлял на тыльной стороне стёкол косые следы. Потом следы расплылись и стекло стало мокрым. Цыплера разморило после пива, ему захотелось спать и он закрыл глаза. Сквозь дрёму он услышал слово: "Оползни". Очнулся от сильного толчка и удара в нос. Его швырнуло вперёд – на спинку переднего сидения, и тут же отбросило назад. Стало больно, из глаз непроизвольно потекли слёзы. Впереди кричали, девочка испуганно плакала. Цыплер почувствовал, как голова соседки уткнулась в плечо. Он взглянул в её сторону. Стекло треснуло, и от дырки на уровне глаз разбежались паутинные нити. Видимо, пошёл камнепад и один или несколько камней угодили в автобус. Он стоял поперёк дороги, зависнув передним правым колесом над обочиной,
Цыплер осторожно приподнял женскую голову со своего плеча. Голова тут же упала назад. Цыплер в ужасе вскочил. Левая часть лица была залита кровью. Вместо виска зияла страшная рана.
Ивана Северьяновича затошнило и он бросился к выходу. Навстрчу, что-то крича на непонятном языке, видимо, ругаясь, пробирался водитель. Цыплер вернулся вслед за ним и вместе они вынесли бьющуюся в истерике девочку. Двое других мужчин, один из которых был в кепке, вынесли женщину. Её положили на обочину, после чего стали выводить старух. Старухи кричали и плакали. Одной переломило руку, другой, видимо, выбило челюсть. Она прикрывала дрожащими ладонями лицо и тихо стонала. Почти у всех были разбиты лица. Цыплер отошёл от автобуса и взглянул вверх. по склону ещё сползали мелкие камни. Спереди и сзади автобуса стояли машины. Из многих выскакивали водители. Только теперь Иван Северьянович заметил, что идет сильный град.
Цыплер сел на глиняную кромку дороги и протянул вдоль по склону ноги. Ему стало грустно и он подумал, что сегодня вряд ли увидит Иринолу, разве что его подбросит другая машина. А может, дорогу вообще перекроют, пока не пройдут грады и не кончатся осыпи. Затем он подумал, что града уже нет, лишь немного моросит, но это, видимо, ненадолго – небо вверху было чёрным и море внизу тоже. Прямо на глазах оно становилось всё темней и тяжелей.
Потом он подумал, что ему не повезло, потому что он не смог доехать до Иринолы, а скорее, повезло, всё-таки остался жив и, значит, рано или поздно доедет, но эту мысль он от себя отогнал, А потом он перестал что-либо думать, потому что заснул, сидя на обочине и упираясь спиной в покосившийся белый столбик.
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 03.03.2012, 10:41 | Сообщение # 48 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 26
Там, в тени тутового дерева
"Цадик смотрит человеку в глаза и оба знают, что нет между ними тайн, раби видит и знает все, что было, есть и будет."(с)
...
Красное солнце повисло на черной ветке.
Опоздание на минуту грозит разрывом длиной в вечность.
Состав отъехал, а я все еще машу рукой, строчу письма, полные надежд и раскаянья
***
Допустим, о том, что ты аутсайдер. Ничего не получилось. Ты всегда в проигрыше, даже когда прет шальная карта. Вот оно, думаешь ты, но выигрыш ничтожен по сравнению с бездной, в которую тебе приведется взглянуть.
Держи спину, обвал неминуем.
Спину, ногу, поступь.
Еще можно видеть силуэт, балансирующий на краю чего-нибудь там вдали, на линии горизонта, за которой обрывается перспектива.
***
Темой может быть мысль о смерти. Нет, не сама смерть, - всего только мысль о ней.
Или о любви. О дрожи, о предчувствии, о вселенской печали, которая после.
Просто мысль, за которой не угнаться, не зафиксировать, не застолбить.
Повествование может быть линейным. Заунывным, как песнь акына.
Уходящим вглубь, развертывающимся как свиток, застывшим как глаза хасида на фоне разрушенной синагоги в местечке без имени, без истории, без будущего.
Либо раздувающимся от непомерного тщеславия и пустоты. Лопающимся как мыльный пузырь.
Итак, я сижу под тутовым деревом, перебираю янтарные четки.
***
В детстве смерть кажется недоразумением, ошибкой, несправедливой случайностью.
Со временем она приобретает черты тягостной определенности.
Кто-то чужой и бездушный входит в твой дом, скользит взглядом по стенам, по дорогим тебе предметам. Топчется в прихожей. Задает будничные вопросы. Далекий от твоих содроганий, человек с лопатообразной ладонью, выгнутой лодочкой. Лодочка колышется, набухает, настойчиво тянется в вашу сторону.
***
А вот и солнечный луч. Сквозит в проеме штор. Игривый, неуловимый, капризный. Закрой глаза, как будто не к тебе. Не к тебе, не тебя, не с тобой. Сегодня мы боги, возлежим на Олимпе, пьем молодое вино. Готовые в любой миг сойти со сцены.
Так не хочется уходить. Те, другие, у них все будет не так. Они перепутают слова, действия. Непременно забудут важное
**
Сегодня вы дитя, мироздание любит вас, покачивает на ладони. Мальчик с голубиной улицы. Дервиш, сидящий под тутовым деревом. Сидящий вечность, пребывающий в вечности, пребывающий в согласии с вечностью.
***
Об одиночестве, блаженном, горьком, беспечном, желанном, постыдном. Скорбном, мечтательном, бездонном.
О прихотливости желаний.
О непостоянстве. О возмездии.
Однажды. Когда-нибудь. Никогда. Там, в тени тутового дерева.
Допустим, жизнь
НАПРИМЕР, УЛЫБКА
Улыбка без грусти возможна только у идиотов и младенцев. Улыбка без грусти неполноценна. Губы улыбаются, глаза грустят.
У ваших детей - армянские глаза, с грустинкой, - сообщила моему отцу одна хорошая знакомая, - ну да, ну да, - знаем мы эту грустинку, - с привычным сарказмом парировал отец, - ему-то доподлинно было известно, что таит в себе эта самая грусть в уголках глаз, - сидя за столом со взрослыми, я "входила в образ" и всячески подыгрывала однажды созданному, хотя срывалась, конечно, и в самый неуместный момент разражалась лошадиным ржанием.
Да здравствует грусть, - армянская, еврейская, испанская, любая, - грусть, не переходящая в черную меланхолию, не угрожающая распадом химических соединений, гарантирующих само желание жить.
Потому что грусть - это желания, которые еще не исполнены или уже не исполнены, но это еще и призрачная надежда на исполнение их, - грусть сопровождает влюбленность и наоборот, - да здравствует грусть, легкая, как брызги
шампанского...
ИЛИ, ДОПУСТИМ, СУМЕРКИ
Уже с утра. Ну, про утро я мало что понимаю, я вообще утром плохо понимаю. Но сквозь затянутые шторы проступает белесая полоска чего-то, отдаленно напоминающего свет.
Жалкая доза ультрафиолета.
Изнурительно-долгое израильское лето оставило привычку жить в уюте плотно сдвинутых штор.
Я слишком нежна, трепетна и уязвима, чтобы впускать в себя этот, право же, тусклый свинцовый. Полусвет. Полумрак.
Люблю это полулегальное существование, ограниченное рамками штор, рам, окон. Этот сонный угол со смещенными границами дня и ночи.
Себя, вплывающую в новый день, он же вечер. В нескончаемом торге выдирающую право на временную летаргию, на пронзительную литургию в однажды заданной системе координат.
ИЛИ, ДОПУСТИМ, БАХ
Все-таки странные эти филармонические тетеньки, - кажется, они и двадцать лет назад были те же, в аккуратных шарфиках, - неброских, конечно же, подобранных со вкусом, с надлежащим месту и событию вкусом, - блейзер или свитерок незапоминающегося цвета, - темная юбочка, - сердитый взгляд совы из-под толстых стекол. Или вечные мальчики с усыпанными перхотью девственными воротничками. Неухоженные, трогательные в своей несмелой зрелости, - так и не созревшие, впрочем, перескочившие благополучно период возмужания, вместе с сопутствующими ему, этому периоду, важными и второстепенными событиями, - как дружно оборачиваются они на шорох, каким нешуточным возмущением пылают их глаза.
Пока оглядываете вы зал, убеждаясь в случайности собственного нахождения в нем, - да, ведь кроме Баха с Моцартом существует множество иных соблазнов и наслаждений, отнюдь не чуждых...
Пока думаете вы свои суетные, право же, недостойные произнесения вслух мысли, которые игриво скачут, перебегают, заглядывают, ведут себя несообразно важности момента, - так вот, пока вы мнете в руке шарф, перебираете кнопки телефона, посматриваете искоса на спутника, принимаете соответствующую моменту позу, - бессознательно, конечно, бессознательно, - нога за ногу, - пальцы сплетены как бы немного нервно, - подушечка среднего отбивает ритм, - а сейчас, - сейчас, допустим, тень задумчивости наползает на ваш склоненный профиль, - вы и сдержать не в силах этот вздох, как бы невольно рвущийся из груди, - неподдельный, абсолютно уместный в эту минуту, когда крещендо взвивается до высот запредельных и обрывается стройной чередой рассыпающихся, будто ошеломленных собственным совершенством звуков, - пока мысленно вы завершаете пируэт смычка, задерживая дыхание, роняя шарф, сумочку, телефон, роняя кисть руки на колени, - потому что Бах - он гораздо более нежели страсть, томление или вожделение, гораздо глубже нежели отчаянье, - вы понимаете это как-то вмиг, все более уверяясь в том, что Бах - это не музыка, - это религия, философия, - это алгебра, гармония, синтез, анализ, распад, тезис, синопсис, оазис, апофеоз.
Это вы сами, взирающие на мир прозревшими внезапно, омытыми глазами, как будто видите его впервые, - все его тайны, - все укромные и жаркие углы его в своей неизмеримой, несоразмерной и соразмерной красе.
Не музыка, но сокрушительность скорби и неизбежность ее, накрывающей, но не сражающей наповал, - исцеляющей скорее.
Вот, говорит Бах, - вот твоя жизнь, - твоя печаль, твои радости и твои страхи, - сейчас я возьму их и смешаю, будто глину, будто воду, муку и яйцо, - сахар, муку и воду, - томление и страсть, тоску и отчаянье, опьянение и пресыщение, твои грешные помыслы и мысли достойные, все тайное и явное, - я буду месить их ладонями, пока не потечет прозрачнейшая, будто слеза, ярчайшая, исполненная величия и любви к каждому мигу несовершенной, суетной, друг мой, несовершенной и бесцельной, казалось бы, жизни...
Пока не сотворю эту примиряющую с горем скорбь и эту парящую над нею радость, пока не завладею твоей душой и не вдохну в твою грудь новое дыхание...
ИЛИ, ДОПУСТИМ, СКОРОСТЬ
с которой несетесь вы домой после концерта симфонической музыки, допустим, Баха, или Моцарта. Скорость, с которой преодолеваете вы два, а то и три пролета в полуосвещенном подъезде, недра которого уже не сбивают с ног чересчур откровенными ароматами, с которыми свыкаешься постепенно, - возмущаешься, кипишь, брызжешь слюной, миришься, а после и вовсе не замечаешь, как не замечаешь запаха старой собаки, которая вот уже сидит на пороге, нет, виснет на твоей ноге, оставляя следы слюны и собачьих слез
скорость, с которой бежишь обратно, вниз, уже с поводком, а потом вновь наверх, освобождаясь по пути от куртки, шарфа, ботинок, быстрей, быстрей, - потому что ничто так не способствует разжиганию аппетита, как симфоническая музыка и наперсток эспрессо, сваренного, впрочем, толково.
Крепость кофе я оценю уже после, во время изнурительной бессонницы, а пока я стремглав несусь к балкону и волоку кастрюлю с отчаянно нелюбимым, но сваренным по всем правилам, - с жаром, с перцем, с корешками и стеблями сельдерея, - я не люблю борщ, не люблю с детства, - эту хваленую опьяняющую сытость, которая наваливается уже после третьей ложки, - этот интенсивный цвет, - не люблю вареные овощи, - терпеть не могу свеклу, морковь и лук, а еще картошку, - все эти по отдельности достойные продукты, соединенные совершенно противоестественным образом, - разве что в качестве натюрморта, когда все это великолепие подмигивает алым глазком, подкатывает к краю тарелки.
Пока греется борщ, который как нельзя более уместен после холодного зала филармонии, после откровений, снизошедших на меня в процессе...Пока греется борщ, я успеваю включить ноут, пробежаться по последним новостям с фронтов, - оторвав взор от экрана, я замечаю опрокинутое мусорное ведро с вывернутым наружу пакетом, с цветным серпантином ошметков невнятного происхождения, - так и есть, - пока я бегала на балкон, эти твари перевернули ведро.
Пока борщ наливается жаром там, в маленькой кастрюльке, я хватаю канареечного цвета резиновые перчатки, висящие на решетке, и проворно берусь за дело, - собаки неотрывно следят за моими действиями из-под стола, не слишком, впрочем, пугаясь и не ощущая особой вины, - еще минутка-другая, - ну вот, как будто порядок, - перчатки, снятые с рук, поспешно взлетают на решетку, но отчего-то не долетают до нее, а описывают невиданной траектории полет и коварно плюхаются в кастрюльку.
МОЯ ОДЕССА
Как жаль, что Одесса - не город моего детства.
Но моя Одесса - это солнечный удар, настигающий в черноморский полдень на раскаленном берегу.
Коммуналка, Ланжерон, бронзовые спины мальчишек, бельевые веревки. Переполненный трамвай. Массовки нет. Здесь каждый - главная роль. Вам тудой, а не сюдой. И, вообще, вам не в ту сторону.
Хозяйка, отгоняющая зеленых мух и прячущая "двадцатку" в глубоком декольте. Изольда. Или Инесса. С претензией на шик. Комната с оравой клопов и нераскладывающейся раскладушкой.
Кошки, да-да, кошки, тут и сям, - разноцветные, разномастные, домашние, холеные, беспризорные, тощие, драные, - а ну, иди до мами, киця моя, иди, дам рыбки. Рыбка. Вяленая, сушеная, сырая, любая. Чешуя. Привоз. Холера. Понос. Уборная во дворе. Цветущая акация.
Лунная соната. Полуголый мужчина за роялем. Половина клавиш западает, но мужчина прекрасен. Он жмет на педаль и мурлычет. И любуется собственным отражением в зеркале.
Ночная Одесса прекрасна.
ИЛИ, ДОПУСТИМ, НОВЫЙ ГОД
Нельзя в Новый год одному. Вокруг должны быть близкие. Должна быть суета, предвкушение. Звонки, восклицания.
В новогоднюю ночь я звонила домой. Важно было дозвониться в полночь. Нет, можно, конечно, звонить за день до того, или за час, или уже после, но так не считается. Непременно в полночь, продраться сквозь гудки "занято", сквозь километры, сквозь немыслимое расстояние, чтобы услышать...
А что на столе? Кто за столом?
А у вас? Что у вас? - чрезмерное оживление в голосах родителей не могло обмануть, но хоть успокоить...
У нас все хорошо. Так надо. Все хорошо, а будет еще лучше. Не бывает плохо, когда куранты, шампанское и салат, и курица в духовке, и дети звонят, - ровно в полночь. Сначала по-московскому, потом - по-израильскому, и по киевскому, а потом - хоть до посинения, - в Австралии полночь только завтра или уже вчера, а в Сан-Франциско...
Снять трубку и вслушиваться в гудки, короткие, длинные, вновь короткие, - пребывая в счастливой уверенности, что занято не навсегда, - еще каких-нибудь пять минут, десять, двадцать, час, - но что-то там щелкнет, и бесконечно далекий и близкий голос произнесет, - привет, у нас все хорошо.
НАПРИМЕР, СОСЕДИ
Ничто так не объединяет, как катастрофа.
Пусть не глобальная, пусть районного масштаба, пусть даже мелкая, бытовая...
Нет ничего прекрасней внезапной солидарности еще вчера абсолюдно чуждых друг другу людей. Например, я и мой сосед этажом выше, он же ваадбайт, что в переводе на русский - управдом, - а поконкретней - сборщик податей.
Не стану скрывать, - мы как-то сразу прониклись не то чтобы ненавистью, но вполне, отстраненной неприязнью. Недолгое путешествие в кабине лифта не сблизило, а, напротив, отдалило нас еще более.
Насупившись, стоял он, прижав молитвенник к накрахмаленной груди. Видимо, до начала субботы оставалось каких-то несколько минут... Он не смел спросить, ибо кто говорит о долгах в канун шабата...
Что я умею, так это "смотреть волком".
- Прекрати смотреть волком, - говорила мне мама в далекие дни отрочества. А я все равно смотрела, не отводя глаз. Тренировала силу духа. Взгляд должен быть подобен клинку, - им можно ранить, убить, отразить.На бедной маме, на ком же еще было мне отрабатывать свое мастерство?
Газ, - отчетливо произнесла я.
Газ, - повторила я уже уверенней, раздувая ноздри.
Действительно, в кабине лифта пахло газом. Газом пахло на лестничной площадке, на первом этаже, - вы слышите? - легкая судорога пробежала по лицу соседа, но и только. Молчаливый и надменный, как арабский шейх, вышел он из подъезда, оставив позади шлейф дорогих духов и легкое облачко газа.
Хорошо, у него шабат, у них шабат, у меня шабат.
- Сейчас рванет, - мстительно выпаливаю я в его удаляющуюся спину.
Сейчас рванет, - колочу в соседские двери, вытаскивая на свет божий готовых к молитве и застолью людей, - еще какая-то пара минут, - и они толпятся во дворе, вопросительно поглядывая вверх, как будто распоряжение о взрыве должно поступить оттуда. И о спасении, разумеется. Ибо кому позаботиться о своих жестоковыйных прихожанах, если не Ему.
Слушай, народ мой, - я указываю рукой по направлению к заброшенному пустырю, единственно достойному молитвы месте, в котором юдоль земная и космическая бездна соприкасаются видимыми и невидимыми гранями.
Слушай, - народ, мой, - восклицаю я не без пафоса, озирая поникшую в печали и тревоге о дне сегодняшнем паству, - старых и младых, - еще не успевших познать голод и жажду, и тяготы долгого пути.
От паствы отделяется бородатый муж и пронзительно высоким голосом превозносит хвалу Господу, заглушая позывные подъезжающей аварийной машины.
В небе загорается первая звезда.
ДОПУСТИМ, КОНЕЦ СВЕТА
Cлушайте сюда.
Конца света не будет. Я это точно знаю, - буквально вот только что поняла. Как? Очень просто.
Пока под окном моим суетятся Хорь и Калиныч, конца света не будет.
Он в принципе невозможен для таких как они. Пока они надрывают глотки, смачно харкают и беззлобно кроют друг друга, пока говорят о смесителях и прокладках, пока тащат в подвал рухлядь с мусорки и приводят ее в "божеский вид", ни о каком конце света и речи быть не может.
Кому в преддверии конца хочется поменять прокладку? Кому, я вас спрашиваю?
Вначале я возмущалась, роптала даже, замышляла мелкую месть, - а сегодня осенило меня почти знамение.
Пусть, пусть всегда будут Хорь, Калиныч и иже с ними! Пусть носятся под моими окнами, харкаются и чешут, пусть сморкаются и матерят, пусть перебирают крепкими ножками, пусть голоса их звучат с каждым днем зычней и уверенней.
Это, если хотите, хозяева Вселенной.
Пока они здесь, рядом со мной, мне не страшно. Пока они здесь, земля худо-бедно, но вертится. Ей не страшны Хиросимы и Чернобыли, потому что, - на одном конце рванет, - другой залатаем, хлопцы, правда ведь?
Залатаем, сморкнемся, обматерим
ИСТОРИИ
я люблю истории, чужие, свои, любые.
хорошо, когда упоение передается слушателю.
нет ничего смешнее рассказчика, вещающего о чем-то в упоении и абсолютном одиночестве. Для хорошей истории нужны уши и глаза. Сидящего напротив.
ОЖИДАНИЕ
Ожидание. Ждать книги. Ребенка. Любви. Вдохновения.
Вестей. А что, если продолжительность жизни измерять количеством ожиданий?
|
| |
| |
| stogarov | Дата: Суббота, 03.03.2012, 10:42 | Сообщение # 49 |
|
Подполковник
Группа: Администраторы
Сообщений: 212
Статус: Offline
| Участник номер 26
продолжение
Предчувствие синего
Не смотри так на мужчин, - бедная мама, - едва ли она могла удержать меня, - на запястьях моих позвякивали цыганские браслеты, а вокруг щиколоток разлетались просторные юбки, - каждый идущий мимо подвергался суровому испытанию, - выпущенная исподлобья стрела достигала цели, - пронзённый, он останавливался посреди улицы и прижимал ладонь к груди, но танцующей походкой я устремлялась дальше, - жажда познания обременяла, а тугой ремень опоясывал хлипкую талию, - чем туже я затягивала его, тем ярче разгорались глаза идущих навстречу, - купленный после долгих колебаний флакончик морковного цвета помады разочаровал, - отчаявшись, я искусала собственные губы до крови, и вспухшая коричневая корка стала лучшим украшением моего лица, если не считать глаз, разумеется, дерзких и томных в то же время, и нескольких розоватых прыщиков на бледной коже.
Водоворот новых ощущений увлёк меня, светлому времени суток я предпочитала сумерки, - раздувая ноздри и уподобившись звенящей от напряжения струне, кружила я по городу в поисках того, кто даст мне это.
Мои мужчины были невероятно щедры. Коротконогий жилистый татарин подарил мне это в пролёте тринадцатого этажа, - раскинув юбки, я приняла его дар всем своим неискушённым телом, - вполне достаточно было его руки, властно завладевшей моим коленом, и горящих в полутьме глаз, - всё последующее не разочаровало, за считанные секунды горечь разрыва с предыдущим бой-френдом, юношей-поэтом, мнительным и самовлюблённым, утонула в душном облаке наслаждения, - теряя сознание, я проваливалась всё глубже, а взмывающее надо мной пятно чужого лица расплывалось, превращаясь в гипсовую маску со сведёнными на переносице бровями и тёмным оскалом рта.
Темноглазый попутчик в вагоне метро, томный бисексуал в шёлковом белье, страстный поклонник Рудольфа Нуриева, пожилой эльф в широкополой шляпе, сочиняющий хокку, полубезумный коллекционер-фетишист, обладатель подвязки непревзойдённой Марики Рёкк, а также просто одинокий мужчина за столиком напротив в кондитерской, - поедание миндального пирожного превратилось в своеобразный мини-спектакль, разыгрываемый для единственного зрителя, - глаза его напряжённо следили за моими движениями, а ложечка без устали вращалась в кофейной чашке, - одёрнув юбку, я встала и прошлась к стойке, а, возвращаясь, напоролась на его взгляд, - безусловно, волчий, - всё последующее напоминало стремительное бегство и преследование одновременно, - торопливо вышагивая по направлению к его берлоге, мы боролись с внезапно налетевшим шквальным ветром, - я пыталась удержать разлетающийся подол юбки, а он сражался с зонтом, - я шла на подгибающихся ногах, распознав в идущем рядом того, кто заставит меня познать это.
Несостоявшийся писатель и вечно голодный художник, безнадёжно и бесконечно женатый еврейский юноша с пропорциями микеланджеловского Давида, - больше неги, нежели страсти испытали мы в нежилых коммунальных закутках, оставшихся любвеобильному наследнику после кончины очередной престарелой родственницы, - прощаясь, грели друг другу пальцы, соприкасаясь губами с губительной нежностью.
"О, живущий в изгнании, куда бы ты не подался, рано или поздно ты вернёшься туда, откуда начал", - тягучая мелодия в стиле раи ранила моё сердце, - под музыку эту можно было танцевать и печалиться одновременно, от голоса Шебб Халеда сердце моё проваливалось, а температура тела повышалась вдвое, - Аиша, Аиша, - повторяла я вполголоса, растворяясь в монотонном волнообразном движении, - Кямал казался мне настоящим суфием, смуглый и голубоглазый, он восседал на ковре у низкого столика над дымящимся блюдом с пловом, - мы поедали виртуозно приготовленный им рис, - от аромата специй кружилась голова, белые одежды струились и ниспадали, юноша был благороден и умён, в его жилах текла, несомненно, голубая кровь, не феллахов и не бедуинов, - я очарованно наблюдала за движениями тонких смуглых рук, но «тысяча и одна ночь» закончилась внезапно, не подарив и сотой доли ожидаемых чудес, - мои еврейские корни смутили прекрасного принца, - лицо его приняло надменное и несколько обиженное выражение.
Завершив трапезу в напряжённом молчании, мы с облегчением распрощались, будто дальние родственники, сведённые неким печальным ритуалом, но песнопения Дахмана эль-Харраши ещё долго преследовали меня, - эмигрантская тоска совсем не то, что тоска изгнания, - тоска эмигранта – это тоска одной жизни, а тоска изгнания – это квинтэссенция одиночеств нескольких поколений, мне суждено было познать и то, и другое.
Камни и облака, облака и камни. Что поделать, если я предпочитаю рубашки свободного кроя, чаще мужские, - однажды я долго искала рубашку такого особого оттенка, включающего в себя и пронизывающую синеву танжерского неба и цвет полоски моря у самого горизонта, - не только в цвете дело, но ещё и в качестве ткани, - рубашка должна плескаться, ниспадать, едва касаться кожи, разумеется, подчёркивать белизну шеи, хрупкость запястий и ключиц, - в сочетании с выгоревшими до белизны джинсами и открытыми сандалиями она может стать совершенно необходимым компонентом надвигающейся свободы, - тем самым флагом, который я готова буду предъявить по первому требованию, - предвкушение было во всём, - в густой кофейной гуще на дне чашки, в ночной бодрости, в расплывающемся от жары асфальте, в йодистых испарениях, достигающих третьего этажа, - с мучительным периодом было покончено, - непременным атрибутом новой жизни под стать рубашке должно было стать море, - побережье, небольшой городок у моря, влажная галька под ногами, праздные посетители кафешек, фисташковый пломбир увенчанный шоколадной розочкой и бразильским орехом, по вечерам – бесхитростный стриптиз в местном стрип-баре, - это не могло оставаться просто мечтой, - вы не задумывались над тем, что самые важные решения принимаются в обыденные и даже тривиальные моменты, - например, во время стрижки ногтей на правой руке любимого мужчины, - ситуация требовала не просто осторожности, но щепетильности, - его жена в это самое время громко разговаривала с кем-то по телефону, - о каких-то пайках, подписях и долгах, - никогда ещё я не стригла ногти мужчине, но это только придавало ощущение жертвенности всей ситуации, - немножко сестрой милосердия ощущала я себя, - помню, рубашка на мне была цвета хаки, - это была великолепная рубашка из хлопка с незначительной примесью полиэстера, и цвет её сочетался с той жертвой, которую я приносила, расставаясь с любовником во время стрижки ногтей, - какие-то люди входили и выходили, трезвонил мобильный, - что я точно помню, так это его глаза, - совершенно оленьи, взирающие на меня с библейской кротостью, - они вопрошали и молчали, - слова были не нужны, - на чаше весов оказалась чья-то жизнь, - с одной стороны, - все эти люди, мобильные телефоны, металлические нотки в голосе его жены, и одна единственная ночь, казалось бы, невозможная, но перевернувшая всё, - все мои соображения о верности, добродетели, морали - изменившейся походкой я вышла из его комнаты и ничуть не смутилась при виде юркнувшей в коридоре тени, его престарелой матери, ушлой дуэньи, - в единственное наше утро мы пили чай и, как всякие влюблённые, играли в молчаливую игру легчайших прикосновений, - ну, я пойду, - вернув ножницы на место, я наклонилась, чтобы поцеловать его, - не так как раньше, - нет, свои желания я загнала в дальний угол до лучших времён, - в полной уверенности, что они наступят, - что-то изменилось, - улыбаясь уголками глаз, произнёс он, - наверное, гораздо раньше меня он узрел зародившуюся во мне жизнь, - хотя не мог знать наверняка, что через восемь месяцев в небольшом городке на побережье я разрожусь от бремени девочкой по имени Мишель, но это будет потом, а пока, облачённая в зелёную рубашку, я верну ножницы на место и выйду из этого дома, не оборачиваясь, почти бегом, - что поделать, рубашки я предпочитаю свободного покроя, цвета морской волны, - ещё люблю сидеть скрестив ноги прямо на песке, смотреть, как волны набегают друг на друга, а потом опрокинуться навзничь и считать проплывающие облака, - один, два, три..
Макарена
Макарена - зимняя женщина мсье.
Сейчас я поясню. Мсье - человек солидный. И, как всякий солидный господин, он вынужден немножко...планировать свой досуг. Нет, не чтение "Маарив"* и не субботняя "алиха"** вдоль побережья, которое, как он утверждает, совершенно особенное, не такое, как, скажем, в окрестностях Аликанте...
С этим трудно не согласиться. Побережье в Тель-Авиве уютное, шумное, располагающее к неспешному моциону, особенно вечернему, в глазастой и зубастой толпе фланирующих пикейных жилетов, юных мамаш, просоленных пожилых плейбоев, наблюдающих закат южного светила с террасы приморского кафе.
Не чужды романтическим настроениям сезонные рабочие с явно выраженным эпикантусом нижних и верхних век. Сидя на корточках, с буддийским смирением взирают они на беспечную толпу. О чем думает сезонный рабочий, блуждая по гостеприимному берегу? О далекой родине, об ораве детишек, о жадных подрядчиках, о растущей плате за "схардиру"***?
О чем думает нелегальный рабочий, сидящий на корточках у телефонного аппарата? Чеканным профилем устремившийся в далекую даль, в темнеющую с каждым мигом морскую гладь...
О чем думает краснолицый румын, вытянув в песке натруженные ноги, - о лежащей неподалеку чьей-то сумке? О маленьком мсье, как раз в это мгновение проходящем мимо с заложенными за спину руками?
Вряд ли существует точка пересечения маленького мсье и краснолицего румына в сооруженной из газетного листа наполеоновской треуголке.
Впрочем, разве что однажды, в косметическом салоне гиверет Авивы, отдавшись безраздельно смуглым пальчикам юной колумбийки, задумается мсье о тяжкой судьбе нелегалов.
Отчего так несправедлива человеческая жизнь? Видите ли, философствовать в приятном расположении духа это вовсе не то, что восклицать, воздевая руки к небу, скажем, в приступе отчаянья.
Отчего пленительное, видит Бог, создание, - юное, гладкокожее, достойное, вне самых сомнений, самой завидной доли, - отчего взирает оно на него, маленького мсье, снизу вверх, в божественной улыбке обнажая ряд жемчужных зубов.
В том году на побережье царила Макарена. Ламбада ушла в далекое прошлое, но разнузданное вихляние оказалось весьма заразительным, - два крепко сколоченных немолодых сеньора с живыми бусинами глаз, похлопывая себя по ляжкам, уморительно вращали уже черствеющими суставами.
Макарена! - восклицали они, - будто два заводных зайца, хлопали в ладоши, приглашая весь мир радоваться вместе с ними.
Тель-Авив плясал Макарену. Вялые, будто изготовленные из папье-маше клерки, мучнистые банковские служащие, жуликоватые подрядчики, их мужеподобные жены, их дети, девери, падчерицы, их русские любовницы, - все они, будто сговорившись, дружно прихлопывали, потрясывая ягодицами, щеками, разминая затекшие кисти рук, ленивые чресла.
Пока маленькая колумбийка вычищала известковые залежи из-под ногтевых пластин мсье, побережье переливалось тысячью обольстительных огней.
Огромная бразильянка неистово вертела отдельным от остального шоколадного тела крупом. Будто намекая на то, что в жизни всегда есть место празднику.
***
Эта графа называлась "сомнительные удовольствия". Будучи от природы человеком маленьким и довольно боязливым, мсье предавался фантазиям. Фантазии эти носили самый непредсказуемый характер.
Например, собственный публичный дом. Не грязная забегаловка, каких полно на тахане мерказит**** и во всем южном Тель-авиве, а приличное заведение для уважаемых людей. Закрытый клуб. С отборным товаром. Жесткими ограничениями членства. Неограниченным спектром услуг. О, - фантазии мсье простирались далеко...
Склоненная шея педикюрши лишь распаляла воображение, подливала масла в огонь.
По ночам мсье любовался широкоформатным зрелищем в окне напротив, - там жила девушка, явно русская, явно свободная, - возраст девушки колебался в диапазоне от двадцати до пятидесяти. Изображение было размытым, почти рембрандтовским. Очертания полуобнаженного тела в сочетании с каштановой копной волос, - о, кто же ты, прекрасная незнакомка? - волнение мсье достигало апофеоза, и тут трисы***** с грохотом опускались.
О зимней женщине нужно было заботиться загодя. Запасаться впрок. Как зимней непромокаемой обувью и зимним же бельем.
Зимнюю женщину нужно пасти, выгуливать, доводить до наивысшей точки кипения. Зимняя женщина должна возникать на пороге, мокрая от дождя, стремительная, робкая.
Только зимняя женщина способна сорваться по одному звонку, - едва попадая в рукав плаща, помахивая сумкой, взлетать на подножку монита, такси, автобуса, - покачиваясь на сиденье, изнемогать от вожделения, пока маленький мсье, щелкая подтяжками и суставами больших пальцев, прохаживается по кабинету, прислушивается к звонкой капели там, снаружи, к легким шагам за дверью.
Только зимняя женщина способна медленно, головокружительно медленно подниматься по лестнице, - закусив нижнюю губу, срывать с себя... Нет, медленно обнажать плечо, расстегивать, стягивать, - обернувшись, призывно сверкать глазами, - пока он, маленький мсье, будет идти сзади, - весь желание и весь — надменность, - властный, опасный, непредсказуемый малыш Жако.
В этом фильме он постановщик и главное действующее лицо. Голос за кадром, - вкрадчивый, грассирующий, иногда угрожающий, - героиню назовем, допустим, Макарена, - сегодня она исполнит роль юной бродяжки, покорной фантазиям мсье. Действие разворачивается на крохотном островке между рулонами ватмана и массивной офисной мебелью.
Для роли юной бродяжки куплены — впрок, необходимые аксессуары, - светящееся прорехами белье цвета алой розы, изящный хлыст и черная же повязка для глаз. Облаченная в кружева, бродяжка мгновенно становится леди, - возможно, голубых кровей, настоящая аристократка, - униженная, заметьте, аристократка, - она ползет на коленях, - переползает порог, - тут важны детали, каждая деталь упоительна, - униженная леди не первой свежести, в сползающих с бедер чулках, - она справляется с ролью, тем самым заслуживая небольшое поощрение.
Громко крича мсье бьется на этой твари, на этой чертовке, - брызжа слюной, он плачет, он закрывает лицо желтыми старыми руками. Раскачивается горестно, сраженный быстротечностью прекрасных мгновений. Обмякшая, вся в его власти, она открывает невидящие словно блуждающие в неведомых мирах глаза, - будто птичка, бьется мсье меж распахнутых бедер. Как пойманная в капкан дичь, мон дье...
Старый клоун, он плачет и дрожит, щекоча ее запрокинутую шею узкой бородкой- эспаньолкой, мокрой от слез и коньяка.
О чем же плачет он, - неужели о маленькой шлюшке из Касабланки, о маленькой шлюхе, растоптавшей его юное сердце, - да, вообще-то он француз, но истинный француз появляется на свет в Касабланке, Фесе или Рабате, - он появляется на свет и быстро становится парижанином, будто не существует всех этих Марселей и Бордо, - французской провинции не бывает, моя прелесть, - Париж, только Париж... Первый глоток свободы, первое причащение для юноши из приличной семьи, для маленького марокканца с узкой прорезью губ, пылающими углями вместо глаз, - для болезненного самолюбивого отрока, воспитанного в лучших традициях. Будто не было никогда оплавленного жаром булыжника, узких улочек, белобородых старцев, огромных старух с четками в пухлых пальцах, огромных страшных старух, усеявших, точно жужжащие непрестанно мухи, женскую половину дома, выстроенного в мавританском стиле, с выложенным лазурной плиткой прохладным полом и журчащей струйкой фонтана во дворе.. Будто и не бывало спешащих из городских бань волооких красавиц в хиджабах.
Плывущий в полуденной дымке караван белокожих верблюдиц.
Они будет медленно отдаляться, оставляя глухую печаль и невысказанную муку...
Будто не было никогда этой дряни, исторгавшей гнусную ругань на чудесной смеси испанского, арабского и французского, - этой роскошной портовой шлюхи, надсмеявшейся на его мужским достоинством, над самым святым, мон дье!
- Скажи, меня можно любить, скажи? - мычит он по-французски, - играет с ее грудями, будто с котятами, а потом вновь берет, - он берет ее, дьявол, наваливается жестким, сухим как хворост телом.
Задрав всклокоченную бороду, хохочет беззвучно, - седобородый гном в белой галабие и черных носках из вискозы, он исполняет танец любви, мужской танец, танец победителя, захватчика, самца.
Действие фильма разворачивается стремительно, и сворачивается по сценарию, без лишних прений. Отклонений и вольностей быть не должно.
Застегнутый на все пуговицы, спускается мсье по ступенькам, - главное умение зимней женщины — исчезать так же незаметно, как появляться, - с зажатой в ладони 50-шекелевой купюрой сворачивает она за угол и взлетает на подножку проезжающего мимо такси.
* ежедневная газета
**пробежка
***съемная квартира
**** центральная автобусная станция
***** жалюзи
|
| |
| |
| Tasha | Дата: Суббота, 03.03.2012, 14:43 | Сообщение # 50 |
 Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Участница номер 27
Про тебя
Одним осенним вечером в клубе одинокая девушка заказала колу со льдом.
Максимально удаленное местечко от посторонних глаз ,и расположенный далеко от метро клуб сделал свое дело - она успокоилась и полностью расслабилась. Тихая атмосфера, два-три столика, занятые парой подвыпивших мужчин, скоро опустели.
Одиночество? Нет, просто тяжелый день. Сцена, полностью пустая, тихий мягкий голос:
-Вы тоже выступать?
-Нет, я просто погреться.
Я поняла, что парень, который стоял рядом со мной и курил сигарету, молодой певец.
Сильные теплые мужские руки, гитара, приютившаяся за столиком рядом с моим, была тоже его.
Частичка меня ощутила приятное волнение. Музыка мое хобби, моя жизнь и попытка реализовать себя с детства.
Молодые люди- это я про посетителей, которые вскоре подошли, - стали ждать начала. Я замешкалась.
- Ну, так я пойду? Спросил он .
Я медленно ощутила его прикосновение, он прошел мимо, едва задев меня своими руками. Поднялся на сцену и опустился на стул. Медленно докурил сигарету, отправил ее одним метким движением в урну, запел. Этот голос я помню до сих пор. Эту мелодию я запомню навсегда, этот вечер был сказочно богат на эмоции, этот человек запомнился мне и я помню его!
Зал, вскоре после его выступления, опустел. Это были явно *не те* слушатели, скупые на эмоции и еще, кажется, на чаевые.
Но он все еще оставался на сцене. Загорелые руки, приятный тихий голос, еще одна сигарета, еще одна песня: «Твое дыханье было рядом, мы обменялись с тобой взглядом».
Я запела, не зная слов. Помню ту минуту, когда я увидела, что он встал. Казалось, что его выступление продолжалось так мало, хотя на самом деле он пел уже больше часа. Он был особенный. И вечер, и клуб и то, что я осталась одна единственная в этом дурацком клубе, поздно вечером, промокшая до нитки под этим осенним дождем. Этот парень, этот мартини, что мы пили после вдвоем, и его песни. Он пел мне без музыки, и его голос казался еще более загадочным, и чем дольше мы говорили, тем сильней я заблуждалась насчет своих мыслей. Стало странно одиноко - вроде бы мы сидим так близко, и нет никого, но одновременно стена моего страха начинает медленно укреплять свои позиции. Он опять запел. Но вот стена тает. Он продолжает петь, и его голос ломает лед. Стало жарко, немыслимая жара, куда-то меня несет. Песня, река, озеро, океан. Я лечу, нет, я, улетая, пою. Я пою его песню, я вижу его душу, и поверьте мне, она прекрасна.
Не надо забирать меня, я сама исчезну в этой глубине слов, смыслов, текстов и подтекстов. Мы единое целое. Он, музыка и я. Три составляющих этого тихого дождливого вечера. Просто среда, просто клуб и просто музыка.
Хотя для вас это только слова. Для меня это целая жизнь, просто самый яркий день моей жизни в ту среду, в том клубе, без зонта, зато рядом с ним.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Воскресенье, 04.03.2012, 17:04 | Сообщение # 51 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 28
Колыбельная для души
Еду я значит в автобусе, самом трясучем из красноярских автобусов, под гордым номером 88. Сижу, никого не трогаю, ногами болтаю, жвачку жую, в ушах наушники, в руках «Госпожа Бовари». Кстати, когда кто-то произносит или я читаю: « Бовари», - мне сразу представляется большая кастрюля с содержимым, издающим пар. Но сегодня не об этом, а о чем-то поинтереснее. Хотя, может и звучит самоуверенно.
Так, я остановилась на том, что сижу, никого не трогаю. «Бовари» задолбала необыкновенно. Флобер, надо сказать, я ожидала от тебя большего! Ну что это за гоголевские наклонности: обсасываем мелочи, причем не самые приятные, то ли дело Толстой… Ну что я сегодня все время ухожу от дела?! В общем, «Госпожу» я засунула поглубже (не поймите превратно – в сумку), И стала глазеть по сторонам. Наткнулась на вдохновенное лицо, открывающее рот очень поэтично и явно издающее звуки, надеюсь приятные и не бредовые. В общем, я вытащила из уха никогда не унывающих «Уму Турман» и прислушалась. Леди, с распущенными волосами, повязанная уютным шерстяным шарфом в растрепанном пальто и десяти кофтах, выглядывающих из-под него, в коричневых ботинках, выплевывающих из себя носки болотного цвета и в очках с толстыми стеклами ( еще на Флобера жалуюсь… Это все из-за его влияния!) вещала своему забавному другу что-то с листочка. Мальчик в красном свитере, поверх которого он напялил фиолетовую куртку и замотал ее клетчатым шарфом (ладно-ладно, шучу, больше никаких описаний! Ближе к делу…) Так вот, девушка обладала приятным бархатистым голосом, который (все-все, больше не буду!) В общем, вот что она читала. Примерно. В моей поэтической обработке, естественно. Думаю, вам понравится, если нет – пропустите и читайте дальше. В общем – та-дам:
«Клен, по соседству с домом опал и на нем остались лишь самые отчаянные листочки, со всей неистовостью цепляющиеся за жизнь. Ветер треплет их, но оставляет надежду. Солнце глядит уже не жгучим, а золотистым глазом сквозь сплетение ветвей клена, он кажется черной, но ласковой клеткой для светила. Оно лениво и томно разбрасывает лучи, словно устало и хочет расслабить руки, вытягивает и оставляет их на черных домах, их почти не видно из-за солнца. А небо… Вы только поглядите, какое сегодня небо! Светлая синева с востока переходит в почти прозрачную голубизну запада, все полотно подернуто нежной молочной дымкой, а посреди неба развалилась ленивая светлая туча. Она даже не ползет – зависла и молчит, она заворожена видением. Солнце обнимает ее с одной стороны, от радости туча перестает хмуриться и часть ее становится белоснежным облаком. Но такое бывает только осенью. Только осенью солнце не жжет, не слепит, не висит равнодушным кружком, а нежно, ласково целует в щечку».
Ну, разве не мило? Не мило?.. Что, правда, фигня? Ну ладно, далее произошло то, что заинтересует вас больше. Зашел дядечка, вида этак колхозного и бодрого, сел рядом с тетечкой того же розлива со словами: «Дамочка, не подвинетесь? Симпатичный мужчина не прочь сесть рядышком». «Дамочка» лет пятидесяти обрадовалась «симпатичному мужчине» и подвинулась. И не зря! Они завели разговор, интересный всему автобусу. Короче – Прохоров. Это же так давно было, что уж мусолить? Но ведь плакаты же еще висят… Может, я давно новости не смотрела/читала/слушала/нюхала (ой, последнее – лишнее!), но вот что я увидела/учитала/услышала/унюхала (к сожалению) в автобусе. Теперь вместо поэтичной девушки центром общественного внимания стал дядечка-колхозник. Он вещал тихо, но в то же время стрелял глазами, смотрел – все ли внимательно слушают? Короче, к делу. Вот что он изрек: « Прохоров приехал в Красноярск, и собирает здесь новую партию, молодую, сильную, вот честное слово». Люди, услыхав это заявление, стали обращать на дядечку больше внимания, потому что Прохоров – это вам не в тапки… Далее:
-Я его видел, вчера пошел в магазин, а он там стоит и покупает сигареты!»
«Дамочка» рядом с ним явно почувствовала подвох:
-Что, сам, что ли? Он что, дурак? Его же здесь схватят!
- Да ты что, никто не знает же, что он здесь! - округлил глаза мужичок.
-Так ты всем только что рассказал!
- Так вы же все свои! Или тут Единая Россия собралась на совещание в этом автобусе? Эй, выходите, мы вас не боимся, у нас Прохоров есть!
Молодой, в костюмчике встал и изрек:
-Я из Единой России, есть претензии?
- Нет-нет, все в порядке, а что вы суетитесь-то, сядьте, успокойтесь.
-Я и не беспокоюсь, только теперь вы обязаны без сопротивления власти подробно рассказать, где, когда и как вы выдели господина Прохорова?
- А вы что с ним сделать хотите?
-Уничтожить, что же еще. За него в любом случае проголосует большинство, если он соберет партию из молодых и сильных, тем более из Красноярска.
- Да нет, я ж пошутил, Прохоров – это Сашка, мой сосед, зашел я значит в ларек, а он там стоит и покупает пиво…
-Вы же сказали сигареты, гражданин, вы в показаниях путаетесь…
- Да я пошутил… О, моя остановка!
«Симпатичный мужчина» пулей выскочил из пресловутого 88, в который собралась на совещание вся ЕР. Парень заулыбался и сел, как ни в чем не бывало. Дамочка, рядом с которой сидел колхозник испугалась:
-Вы его теперь преследовать будете?
- Кого? – удивился молодой человек.
-Ну, того, кто про Прохорова вам рассказал.
-Да не переживайте вы за своего знакомого, я студент, и не единоросс, серьезно. Просто пошутил…
«Интересно,- подумала я, выходя на следующей остановке, - мужичок тоже боится преследователя… И как там Прохоров?» И надела наушники, но там уже завывал Би-2: «Здравствуй, мой черный день!» В тему, знаете ли.
Где-то лето…
А у нас в Сибири осень шесть месяцев, сразу после весны начинается. Это и к лучшему, потому что я люблю осень, если вам это интересно. Она настраивает на лирические размышления, и вот что я надумала.
Расскажу вам один день Ивана Денисовича. Решила значит я, вечнозанятый частоустающий и завсепереживающий юный журналист, который летом все равно найдет повод из-за чего волноваться, абстрагироваться от всего: от ремонта, от работы, от обязанностей. Выбрала день, не потому что вдруг захотелось, а потому что я просто не в состоянии была что-то делать. Погода была как раз моя любимая – тучки толпились на небе, явно замышляя какие-то проказы, ветер уютно подвывал из розетки, а листья недовольно перешептывались о приближающейся осени. Я проснулась в обед и – не поверите! – еще валялась в постели, пока мои мышцы не пригрозили мне атрофированием. Прохладная вода и легкая гимнастическая разминка приказала отступить мышечной меланхолии и тогда заговорила моя душа. Она явно была в сговоре с мозгом, а, может быть, они говорили хором, или наперебой, потому что сначала я не поняла, чего они хотят, но быстро сообразила, чего совершенно не желают. Не бежать на интервью, не ждать согласования, не созваниваться с редактором, не исправлять тексты, - скромные требования. Надо сказать, несмотря на скромность, их довольно трудно выполнить, потому что моя голова совершенно не хотела даже думать об этом, а назойливые мыслишки про количество знаков и небольшой недочет в третьем абзаце последнего интервью в «Собаку. Ru», за который мне обязательно влетит, так и стучались в мой измученный мозг. Что-то я утомила вас репортажем из моей головы, поэтому перейдем к следующим событиям Одного Дня. Как я в детстве отвечала на вопрос: «Чем занималась?» - «Пока проснулась, пока весь дом обошла…» - я так и сделала. Заварила огромную чашку какао с мороженым, сварила своей любимой перловой каши и уселась в кресло-качалку, укрывшись, словно мой дедушка, розовым пледом, не забыв ублажить мои ноги теплыми мягкими носками. Мягкий свет начал пробиваться сквозь проказливые тучки и листья клена, скучающего за моим окном, я взяла любимую сказку в руки и,попивая любимый напиток заедала его любимой же кашей. Все любимое. Не знаю, сколько времени прошло, я решила, что сегодня с часами не дружу, тем более, что они хором встали и не желали бежать, видно, взяли пример с хозяйки. Насладившись книгой и домашним уютом, я обрела силы, а назойливые мысли перестали донимать меня. На смену им пришли более приятные, на тему: «Нельзя все время бежать и пичкать день миллионом событий» . Наверное, я всем порядком надоела данной теорией, но не устаю повторять, что нельзя смешивать кучу эмоций, чтобы не потерять вкус хотя бы одной. Нельзя постоянно не высыпаться, потому что это убивает твои - и чужие – нервы, здоровье и просто хорошее самочувствие. Нельзя переживать из-за всего и каждого. Нельзя постоянно быть в тонусе, нужно давать себе расслабиться и почувствовать жизнь, такую разную и интересную, такую многогранную. Честное слово, я могу часами пересказывать длинный трактат, который диктует мой разум, но боюсь вас им утомить. Пора вернуться к Одному Дню. Грех было бы не прогуляться в погоду, полностью тебя удовлетворявшую, поэтому я натянула свой любимый вязаный свитер, укуталась в уютный шарфик, пахший моими свежими теплыми духами и нацепила старые, но такие верные, правда уже уставшие кеды. «Где-то лето…» - почему-то крутилась в голове песня Жанны Фриске, которая меня раздражает. Скорее всего это было навеяно разгулявшимся ветром, заигрывающим с тучками и гонявшим по телу мурашки, а также холодной землей и травой, излучавшими влажную прохладу. Сибирское лето – не самое подходящее для купания и загара, за это я его и люблю. Хотя, нет, я люблю осень. И она как раз передавала мне привет погодой. Я села в троллейбус, потому что он был одинок и угрюм, а главное пустынен. Нацепила очки и полностью изолировалась от мира, как же здоровао просто смотреть на волнующиеся деревья, продрогшие, но утные каменные дома, кутаться в свитер и держать в руках любимую книгу, которую лет триста откладывала на полку: « Обязательно перечитать!» Я не встретила ни одной знакомой души, и, надо признаться, была этому ужасно рада. Не то чтобы я такой ужасный мизантроп, нет, просто устала. Серый день был отличным компаньоном в моей прогулке по проспекту Мира, он не мешал моим размышлениям и не подсовывал тех, с кем надо было разговаривать, кому надо было улыбаться. Старинные «барские» дома, как всегда, умиляли и вызывали кучу фантазий, в которых фигурировали дамы в каретах и мерзкие светские интриги, которые вызывали насмешку, а сгрудившиеся на первых этажах кафе и ресторанчики отпугивали огромным количеством народа. Я зашла в неприметный маленький магазин и купила булку хлеба для объевшихся уток, которые жили на берегу Енисея и предоставили себя в его полное распоряжение. Дойдя до пешеходного моста медленными, музыкальными шагами я увидела серо-черную воду и вдруг вспомнила, что через несколько дней еду на море. Вот там настоящее лето, но я люблю осень. «На самом деле для отдыха мне нужен просто такой день, а не отъезд куда-то за тридевять земель, или несколько дней. Без телефона, Интернета, компьютера и ненужных людей», - подумала я и пошла к старому другу, с которым мы редко встречаемся. Наверное, не надо объяснять, почему так редко видишься с близкими, замечательными людьми, что происходит во время встречи, и как потом приято возвращаться домой, смотреть в лужицы света от фонарей и вдыхать запах восходящих звезд. Вот где лето – в душе.
Мир полон чудес, нельзя забывать об этом
Каждый день происходит миллион событий, которые стоят того, чтобы их запомнить. Они значимы и нужны, хотя длились, может быть, всего несколько секунд.
Обыкновенное чудо
Сегодня в двенадцатом часу я выходила гулять с собакой. Весь день была неустойчивая погода, а под вечер разбушевался сильный ветер и полил мелкий ледяной дождь. Ледяной, в смысле, холодный, а не град. Это моя любимая погода. Обожаю порывы ветра, вздымающие волосы над головой и заставляющие тепло одеваться. А я очень люблю теплую одежду, если вам это интересно. Я вышла, на улице никого не было, поэтому я выгуливала собаку недалеко, прямо под окнами, по газонам, в которые повтыкали таблички с надписями типа: « Не ходить по газону, штраф 1000», «Выгул собак запрещен, штраф 5000». Интересно, а кто их собирает? Может, мне пройтись, собрать штрафы? Тем не менее, в этот вечер никто за штрафом не пришел и даже не сказал ничего. Потому что никого вокруг не было. Я медленно прохаживалась туда-сюда, любовалась подвижным страстным небом и вдыхала сладкий озон. Собака неторопливо нюхала мокрые травинки, некоторые и них жевала. Тихо и сладко. Приятно. Я повернулась и дернулась от неожиданности, потому что рядом стоял пожилой человек. Он был одет в плащ бежевого цвета, годов этак 80-х, в панамку в тон, и в перчатках, а на носу сидели коричневые круглые очки. Он смотрел на меня ясными глазами чайного цвета, которые выглядывали из-за очков, а я наматывала поводок потуже. Зачем? Ведь собака проскользила мимо него взглядом, она уже старая и давно не реагирует на прохожих. Человек сказал тихим теплым, с хрипотцой, голосом: «Ужасная погода, не правда ли?» Никого же не было вокруг, откуда он взялся? А вдруг он маньяк? Или сумасшедший? А вокруг никого нет! Но от незнакомца не чувствовалось никакой агрессии. Более того, он излучал тепло. Как будто я что-то давно забыла, то, чего забывать нельзя, а он мне напомнил. Только не словами, а чувствами, теплом. «Это моя любимая погода…» - тихо сказала я. «Моя тоже». Он снял перчатку и дотронулся до моей руки, взял мои пальцы в свою старую, сухую, но теплую ладонь. Я только сейчас заметила, что одежда на нем совершенно сухая, хотя моросил дождь. «Закрой глаза», -тихо сказал он. Это было произнесено ласково, по-отечески, поэтому я ему поверила и закрыла. И он закрыл, я это почувствовала. Мы стояли: юная девушка и старец, с закрытыми глазами, держась за руки. На душе стало очень легко и как-то щемяще. Мы стояли и слушали свои мысли, они текли медленно, словно золотистый свет разливался внутри головы. Не знаю, сколько времени мы так простояли, а потом он отпустил мою руку. Я открыла глаза, спустя несколько секунд, но старый человек уже куда-то ушел.
Август 2011
Легкое чудо
Я давно поражаюсь одному человеку в моей жизни. Она легкая, позитивная, воздушная. С ней не надо задумываться, какой ты. Как ты выглядишь, какое у тебя настроение, с чем ты к ней пришел – не важно, она всегда выслушает, поймет. Она не будет нравоучать и закидывать полезными советами, ведь это по большому счету никому и не надо. Надо, чтобы просто выслушали, просто помолчали, просто. Все просто, зачем мы все усложняем? Все в своей жизни? Накручиваем себе, делаем доводы, мыслим впустую? Ведь нужно просто смотреть вперед, спокойно, тогда все будет видно. Вот она – такая. Мне кажется, что она – облако. Легкое, веселое, белое, быстрое, устремленное куда-то, отсюда не видно. Этот человек может слушать твои рассказы, а потом резко сказать: « О, самолет летит, посмотрите, если хотите!» Причем, это происходит каждый раз, когда она видит самолет, здорово, правда? Это потому что она замечает мелочи, потому что они ее интересуют, трогают. Для нее: « потому что я так чувствую» - веский довод, и это прекрасно. Ей можно рассказать все, что угодно, она не забудет. Хотя, может и забыть, может триста лет тебя не видеть, а потом говорить, будто последний раз вы с ней виделись вчера. Она всегда говорит правду, всегда. Даже если ты укладывал прическу целую вечность, но концы у тебя секутся, она обязательно скажет: « ну что с ними случилось, у тебя раньше были такие волосы!» и тогда мне почему-то становится смешно. Я поражаюсь ее мудрости. Странно, такая невесомая, а стержень есть. Есть то, что в ней никаким буром не пробьешь, ничем. Я бы так, наверное, не смогла. Люблю туман. Просто посмотрела сейчас в окно, а там туман. Так здорово. Она любит тепло. Собирается в теплую страну, на родину. Там все говорят на ее языке, там тепло, там ее настоящий дом. Но когда этот кусочек лета долго не появляется в моей жизни, я тоскую. Облако, где ты? Летишь, опять, стремишься куда-то , отсюда не видно.
Август 2011
Волшебное чудо
Я думала, что я самый наивный человек в мире. Нет! Я жестоко ошибалась, присваивая себе это лестное звание. Ты, мое чудо – самый наивный человек на земле. Нет, вот как: Самый Наивный Человек На Земле. Но очень любимый. Ты не понимаешь многих шуток, острот и смешных колкостей, не умеешь юморить и совсем не знаешь о том, что в мире есть что-то злое и жестокое. Это потому что ты совсем юный. Но ты вырастешь, твои мудрые синие глаза засветятся не только восторженным чувством счастья, но и осмысленностью многих жизненных вещей. Не тех, эфемерных, в которых ты сейчас витаешь, хорошо их знаешь и чувствуешь, а чего-то бытового, обыденного, некрасивого и не приукрашенного. Но это будет не сложно и не страшно. Может быть, и произойдет крушение иллюзий и разочарование в чем-то. Это нормально. Но это будет потом, а сейчас ты чистое невинное дитя, светящееся неземным светом, поражающее всех своей необычностью и красотой и пышущее обаянием. А еще, я забыла сказать о самом главном – ты – Волшебник. У тебя неимоверно чудесная фантазия, безграничная, необычная, очень индивидуальная. Такой больше ни у кого нету. Ты можешь лечить людей, животных и растения, и творить настоящие чудеса. Доброта и любовь во плоти. Как такое вообще могло появиться на свет. Но ты – реальность, ты живешь и существуешь, тебя можно потрогать и чмокнуть в пухлую щечку. Пшеничные серебристые волосы похожи на мои темные с рыжим отливом. Невероятно. Ты – мое любимое чудо.
Август 2011
Близкое чудо
Мы не можем сказать и фразы без того, чтобы не пошутить. Если нам нечем заняться, а такого почти не бывает, то мы начинаем вспоминать, но вскоре оставляем это дело. Потому что животы уже болят от смеха, а арсенал воспоминаний не истощается, более того, он постоянно пополняется. Ты – тот человек, который всегда найдет что сказать. Самое замечательное – что все, что ты говоришь – правда. В лицо, прямо, без утайки. Можешь оборвать мои нудности, можешь рассмешить, когда я рассержена, можешь будить меня, когда самой не спится, и устраивать мне «Двухдневный экстренный курс по привыканию к близнецам». Болеешь за мою любовь, даже больше чем я. За мое благополучие, и за то, чтобы я не уставала, не перетруждалась и не болела. Люблю тебя, это подарок судьбы – то, что ты у меня есть. Это необыкновенное чудо. Ты смеешься над всеми бедами и невзгодами, над тем, что случается, и хочешь домой после каждого посещения работодателей. Ты можешь месяц не выходить из дома, а потом приехать ко мне и не спать сутками, отрываться и балдеть. Не спать, когда я не сплю и писать в тетрадку переводы наших фирменных фраз на турецкий, чтобы когда наша мечта сбылась и мы поехали на море вместе, мы могли смеяться без остановки и смешить других. Не было ни одной недели без бешеный приключений. Но мы растем и уже думаем о семьях, о детях, как будем катать колясочки и сидеть на лавочке и смотреть, как наши малыши катаются с горки. Твоя белокурая синеглазая топотушка и мои два оторви да брось. Когда мы идем и ты тыкаешь меня в бок и говоришь: «Смотри-смотри!» Я отвечаю: «Уже знаю!» Потому что у нас даже мысли сходятся, а ржем мы подавно над одним и тем же. Это великолепно! Забавно, хотела написать про тебя, а пишу про нас с тобой. Это потому что наши судьбы уже так тесно переплелись, что жизнь вне нашего общения становится маленькой и не такое яркой. Хотя, что писать. Все равно главного и не напишешь, оно внутри, оно с нами, оно – чувство.
Август 2011
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Воскресенье, 04.03.2012, 17:22 | Сообщение # 52 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 29
Роман у мусорного бачка.
Отрывок
Она сидела, привалившись к облупившейся стенке старой пятиэтажки, в тихом, так называемом, спальном районе Очень Большого Города, подстелив под себя обрывок пожелтевшей газеты и безучастно смотрела по сторонам. Эта часть дома выходила на пустырь, с одного края которого домохозяйки обычно вывешивали для просушки своё бельё, а чуть поодаль пацаны усердно гоняли мяч, поднимая при этом невероятную пыль, чем очень огорчали последних. По вечерам же на бетонной балке, забытой строителями в незапамятные времена и заменяющую теперь скамейку, собирались разные люди. В основном БОМЖи или опустившиеся алкоголики, среди которых было много её знакомых. Несколько тополей и жидкий кустарник по краю придавали некий комфорт этому уголку, который все называли почему-то «Старой подворотней». Никто не знал - почему, но и не это важно. Главное здесь было не скучно вечерами и она в последнее время, чтобы как-то скрасить своё одиночество, любила проводить время именно здесь. Однако днём в «Старой Подворотне» было обычно безлюдно и ей было немножко скучно. Настроение - не очень, да и голова всё ещё болела после вчерашнего, хотя она и успела уже с утра себя подлечить. Собственно говоря, это было привычное её состояние, поэтому она не особо обращала на это внимание. Мысли её были заняты другим - чем бы себя развлечь. Хотя выбор был и не очень большой. Можно было бы пойти к «Красной Башне»,популярной среди местного населения пивнушке, потолкаться среди разношёрстного народа (может знакомых кого встретить) или просто побродить по городу, хотя в такую жару не очень-то и хотелось куда-то идти. Время тянулось, как старая жевательная резинка прилипшая к ботинку и никак не желавшая отстать от него. У кустов спорили, что-то не поделившие между собой, растрёпанные воробьи. Какая-то женщина с накрученными бигудями, выглянув из окошка, звала своего отпрыска,
- Иго-о-орь! - и, после небольшой паузы, снова,
- Иго-о-орь, домо-о-ой! - расстягивая при этом «О» до бесконечности.
Игорь же, весь извазюкавшийся шестилетний пацан, ковырял лопаткой пыльную землю в том месте, которое когда-то называлось песочница, совершенно не обращая внимания на призывы своей беспокойной мамаши.
Вдруг внимание её привлёк один мужчина. Он стоял неподалёку, немножко надменно, как ей показалось, склонив голову вниз, рассматривая содержимое мусорного бачка. Его фирменные кирзовые сапоги, сильно потёртые на подошвах, что очень подходило к стилю его одежды, почвякивали весело при каждом его движении, а элегантная фуфайка с лэйблом "Райпошивсоюз", свежевыстиранная вчерашним дождиком и отбеленная утренним солнышком, выдавала в нём респектабельного, далеко не юного, но довольно-таки бравого господина. Рядом, сверкая на солнце своими отпалированными деревянными ручками, стояла крутая тачка, дожидаясь своего хозяина.
- Ого! Что за люди на верблюде, - подумала она, с любопытством рассматривая незнакомца.
На вид ему было лет пятьдесят, может чуть больше. Коренастый, с несуразно длинными, угловатыми руками и начинаюшей лысеть головой, прикрытой фетровой шляпой. Большие чёрные очки с проволкой, заменяющей обломленную дужку, красовались на его чуть-чуть широковатом носу. Фуфайка была одета на голое тело, но не это было самое поразительное. На шее была повязана бабочка. Самая обыкновенная бабочка, которую обычно любят носить молодые, никому пока неизвестные поэты и знаменитые артисты. Атласная, слегка потёртая местами, но ещё сохранившая свой прежний блеск, она смотрелась вызывающе на фоне его не очень, надо сказать, широкой, но достаточно волосатой груди, что однако придавало всему его внешнему виду некую экстравагантность. Ей почему-то захотелось с ним познакомиться.
Она поднялась с грязного асфальта "Старой подворотни" и спрятав недопитую бутылку тёплого "Солнцедара", подаренную ей вчерашним фрэндом, в холщёвую сумку, как-будто невзначай, слегка покачивая бёдрами с приклеившимся случайно окурком, прошлась мимо, кокетливо взглянув на него слегка косящими, украшенными свежим синячком, глазами. Казалось, что он совсем не обращает на неё внимания, сосредоточенно ковыряя что-то тростью, искустно изготовленной из редкого в наши дни и качественного штакетника. Она прошлась ещё раз, остановилась невдалеке и как бы между прочим, с лёгким «Йокширским» диалектом, заметила,
- Классная штучка! Вы любите дорогие игрушки? -томно опустив ресницы, спросила она поскрипывающим голосом. Услышав эти слова, мужчина сразу как-то оживился. Видно было, что она попала в самую точку, упомянув его шикарную тачку. Он повернулся. Приподняв голову, с интересом посмотрел в её сторону.
- Что вы, - отхаркавшись и смачно сплюнув себе под ноги, вымолвил он. - Для меня это вовсе не "игрушка", а средство, так сказать, передвижения. Видите ли, я много путешествую и она мне просто необходима.
- А вы любите путешествовать? Как интересно!
- Это моя работа. Мой бизнес, так сказать. Вы только посмотрите, -промолвил он, выуживая из недр замызганного бачка тускло поблёскивающую пустую «стеклотару», -Люди выкидывают такие ценные вещи в помойку, только потому, что им лень пройтись два шага до пункта приёма, чтобы сдать. За наличные, кстати. Я это делаю за них. Раз они не хотят иметь эти деньги, тогда их буду иметь я. Конечно, слишком большой доход это дело мне не приносит, но на жизнь вполне хватает. А вы, простите, здесь живёте? - с взаимным интересом рассматривая её, спросил он.
- Нет, что вы! Я захожу сюда иногда, чтобы встретиться с друзьями, а живу я там, - и неопределённо махнула куда-то в сторону рукой.
- А чем вы занимаетесь?
- В данный момент, ничем особым. Просто живу, - рассмеялась она удачной, как ей показалось шутке.
Так они проболтали минут тридцать. О чём? Да,собственно говоря, ни о чём и обо всём. О житьё-бытье, о погоде, о рыбалке и даже об исскустве. Мужчина оказался довольно-таки начитанным человеком и нравился ей всё больше и больше. Да и он проникался к ней всё большей симпатией.
-А знаете что, - вдруг вымолвил он. - Я знаю здесь недалеко один французский ресторанчик, где мы могли бы совсем недорого неплохо пообедать. Там, кстати, работает мой друг. Я думаю, он будет рад нас видеть. Слегка удивившись такому предложению, она сначала немного помялась (но больше для приличия) и конечно же согласилась. Что ни говори, но только при упоминании слова «обед» у неё засосало в желудке. Сказано - сделано. Разговаривая и смеясь они вышли на проспект имени какой-то знаменитости и направились в сторону старого города.
Шли не очень долго, по крайней мере так им показалось. Незаметно приблизились к старинному двухэтажному зданию, искусно украшенному лепниной на фасадной его части. Обойдя его, свернули за угол и пройдя через узкую калитку, заросшую кустами шиповника и почти что не заметную со стороны улицы, очутились на заднем дворе. Вековая липа, стоящая посередине и широко разбросавшая свои могучие ветви, закрывала почти все пространство, бросая густую тень на землю. Кое-где сквозь листву пробивались, играя бликами на траве, веселые лучики света, придавая всему какую-то таинственную, волшебную окраску. В углу у забора, под нешироким навесом, находились, аккуратно составленные друг на друга, пустые ящики. Несколько из них, вырисовывая неровный овал, стояли неподалеку от липы, в самой гуще ее тени. Посередине этого овала, немножко возвышаясь над остальными и накрытый старой газетой, стоял еще один, завершающий эту идиллическую картинку. Хотя в это время двор был еще пуст, по всему было видно, что это место было очень посещаемо. Кругом валялись бумажки, смятые салофановые пакеты, пустые пачки от Беломора. На обломанных нижних ветвях дерева, как на растопыренных пальцах узловатой руки, висели граненые стаканы, пустые баночки из под майонеза и другая утварь. Все это придавало какой-то особый шарм этому райскому уголку. С любопытством озираясь и немножко оробев она остановилась у дерева. Заметив ее замешательство, он подошел к ней, достал из внутреннего кармана салфетку и постелив ее на один из ящиков, предложил ей сесть а сам решительно направился к двери с романтической надписью «Служебный вход». Постучав несколько раз, он повернулся к ней, подбадривая ее взглядом. Через несколько минут послышались шаги, дверь открылась и в проеме появилась стройная фигура в фирменном кителе и с элегантным платком, повязанном в виде галстука, на шее. Как только увидев, кто стоит на пороге, лицо кельнера озарилась широкой, белозубой улыбкой. Разведя руки в стороны он восторженно воскликнул,
- Ба-а! Сколько лет, сколько зим! Привет, Профессор! Сто лет тебя не видел. И где же ты на этот раз так долго пропадал? - С любопытством заглядывая в глаза поинтересовался он.
- Здравствуй, Серж. Ой, не спрашивай, долго рассказывать, - улыбаясь в ответ проговорил Профессор, (отныне так и будем его звать) - Как-нибудь в другой раз.
- Скажи-ка мне, не найдется ли у тебя сегодня что-нибудь особое для меня? Видишь ли, я сегодня с дамой, - немножко смущаясь проговорил он, доставая горсть монет и протягивая их молодому человеку.
- С дамой? Никак ты, старый бродяга, решил наконец-то взяться за ум!
Он посмотрел в ее сторону, восхищенно цокнув языком, приветливо помахал рукой.
- Конечно, для тебя у меня всегда есть что-нибудь особенное, - проговорил он, положив не считая предложенные ему деньги в карман. - Подожди немножко, я скоро, - и наклонившись к нему с заговорщицким видом, прошептал на ухо,
- А она ничего. Вкус у тебя, я скажу, что надо. Не жди меня здесь, иди к своей приятельнице. Я сам сегодня вас обслужу, - и хитро подморгнув скрылся в глубине ресторана.
Долго ждать не пришлось. Не успел Профессор занять место рядом со своей новой знакомой, как дверь вновь открылась, пропуская Сержа, пятившегося вперед спиной и выкатывая осторожно тележку, на которой красовались какие-то кастрюльки, тарелки, пакет и даже, отпитая всего наполовину, бутылка какого-то дорогого вина. Представляете! Приблизившись к парочке и все так же белозубо улыбаясь, молодой человек быстро расставил посуду. Разложил вилки. Конечно размер ящика не позволял произвести полную сервировку, но и это уже было вполне достаточно, чтобы у женщины в глазах загорелись восхищенные огоньки.
- Обычно мы это не делаем, - кивая на все это, сказал Серж.
- Но сегодня особый случай. И шеф отлучился куда-то по делам. Так что пользуйтесь моментом, - рассмеялся он, аккуратно выкладывая содержимое кастрюлек на тарелки. Господи, чего там только не было! Картофель-фри ласкал взгляд своими золотистопрожаренными боками, спагетти, политые аппетитно пахнувшим соусом, кусочки рыбы, салат из каких-то экзотических фруктов, куриные ножки и даже настоящий, всего один раз надкушенный, бифштекс, вальяжно развалившийся на отдельной тарелке. Все это так и просилось скорее в рот.
- Сегодня ты превзошел самого себя, - довольно рассмеялся Профессор.
- Ну, у нас и дамы не часто бывают, - тем же тоном ответил Серж.
- А с тобой, так по-моему в первый раз. Отдыхайте ребята. Не буду вам мешать, -промолвил он и удалился.
Они остались вдвоем. Первым ее желанием было - наброситься на еду и поглотить всю эту вкуснятину в один присест. Все-таки за последние два дня, кроме «Солнцедара», в ее желудке почти что ничего не было, не считая вяленой воблы, которой угостили ее мужики, взбадривающие себя пивом перед ночной сменой, и горбушки хлеба, которую она, набравшись наглости, отобрала у разжиревших голубей на площади у памятника в фуражке и с протянутой куда-то в светлое будущее рукой. Но сдержав себя, все-таки ситуация не позволяла, аккуратно взяла вилку и выжидающе посмотрела на своего нового знакомого.
- Так вот, значит, как вас зовут. А вы и правда профессор?
- Нет, нет, что вы! Когда-то я действительно защитил диссертацию, но только кандидатскую. Подавал неплохие надежды. Но это было уже так давно. А как ваше имя, если не секрет?
- Ну какой же секрет. Меня все здесь зовут Актриса.
- А вы и правда актриса? - вторя ей, шутливо спросил Профессор.
- Когда-то я так мечтала ей стать, - словно не заметив шутливого тона, серьезно ответила она.
- Даже пыталась поступить в театралку. Но, но, но… В один прекрасный момент все пошло наперекосяк. Сначала отца завалило на шахте, потом мать спилась. И пошло, и поехало. В общем из дому я убежала. Молодая еще совсем была. А вы знаете, - вдруг оживилась она, - я и сейчас иногда закатываю спектакли. Там, у «Старой подворотни» или у «Стекляшки». Да вы знаете, конечно, эту забегаловку. Недалеко от городского рынка. Прямо на улице, перед мужиками, такие спектакли разыгрываю. Некоторые считают меня за дуру. Ну и пусть. Мне все равно. Другие жалеют. Дают что-нибудь поесть или угощают вином.
Немножко помолчав,
- А есть и поклонники, - игриво добавила она. - Но давайте о чем-нибудь другом.
- Я вас понимаю…
- А давайте лучше выпьем, - перебила она его.
- И то верно, - сменив тон, засмеялся он.
Быстро разлив вино по стаканам и протянув ей один, спросил,
- За что же пьем?
- За знакомство конечно. За наше, по моему очень приятное, знакомство, - поправилась она.
Они выпили и принялись за еду. Как она не старалась есть помедленней, тарелка опустела, на удивление, очень быстро. Профессор, напротив, ел размеренно, тщательно пережёвывая пищу, украдкой наблюдая за собеседницей. Лет ей было около тридцати. По крайней мере, выглядела так. Светлые, короткие волосы. Немножко с горбинкой нос. Лёгкое, местами потёртое, платье красиво облегало стройную фигуру. Кофточка. На ногах найковские, изношенные до дыр, кроссовки. Конечно, вид ее оставлял желать лучшего. И все-таки она не была лишена некой привлекательности, а фингал под глазом даже придавал какую-то пикантность в ее внешности. Вот только ранние морщины и обветренная кожа немножко портили впечатление, а в остальном очень даже ничего, как ему показалось.
- У меня сегодня совершенно нет аппетита, - как бы невзначай обмолвился он.
- Хотите, я отложу половину из своей тарелки?
- Нет, нет, что вы! - смущаясь отказалась она.
- Да вы не стесняйтесь. У меня и правда что-то нет аппетита и я вижу, как вы голодны, - и он, не обращая внимания на ее сопротивляющиеся жесты, все-таки отсыпал ей половину.
- Спасибо. Только вы не думайте, что я всегда такая прожорливая, - и рассмеявшись, подвинула еду к себе поближе. Время бежало незаметно. Солнце, устав за день, медленно клонилось к закату. Насытившись и допив остатки они сидели просто так, наслаждаясь приятным вечером. Неожиданно пошел дождь. Сначала как-то нехотя, потом все сильнее и сильнее. И вдруг, на мгновение озарив все неоновым светом, сверкнула молния, а следом ударил гром. Да такой сильный, что казалось сейчас повылетают все стекла в здании. Профессор, вскочив и взяв свою собеседницу за руку, увлек ее под навес, где стояли ящики и где вполне хватило места и для них двоих. Актриса немножко испуганно смотрела на буйство природы и кажется дрожала. Ее напарник, смущаясь, обнял ее за плечи рукой, пытаясь согреть своим телом. Она совсем ничего не имела против этого, хотя поначалу попыталась отстраниться, но как-то слабо и в конце концов, прильнув к его груди, затихла.
Стемнело. Дождь давно кончился, основательно прибив дневную, надоевшую всем пыль. Сырой асфальт игриво поблёскивал в свете уличных фонарей, заманивая влюблённые парочки прогуляться по своей лоснящейся, местами потрескавшейся спине.
Они медленно шли , ничего вокруг не замечая, и оживлённо беседовали. Она что-то ему рассказывала, как-то невпопад жестикулируя руками, то и дело поправляя модную когда-то в незапамятные времена шапочку и весело улыбалась. Вдруг, увидев на дороге нарисованные мелом и чудом не смытые дождём клеточки, запрыгала по ним на одной ноге, как девчонка, приговаривая какую-то детскую считалочку. Раззадорившись и совсем забыв про свои года, Профессор, повторяя за ней простенькие слова, запрыгал рядом. Со стороны это выглядело наверное смешно. Хотя в этот момент улицы были пустынны, да они, собственно, совсем и не думали о том, как это выглядит со стороны . Мешковато переваливаясь, Профессор подскакивал с правой ноги на левую, и опять на правую и при этом так махал руками, что наверное любая мельница позавидовала бы этому. Он хохотал, обнажая свои поредевшие зубы, что-то выкрикивал, совсем позабыв, что люди, вообще-то, в это время давно должны бы спать и вдруг, потеряв на секунду равновесие, покачнувшись и ища опоры, ухватился за свою попутчицу, навалившись на неё всем телом. А она, чтобы поддержать его, инстинктивно обняла его. Так они и стояли в какой-то нелепой позе, прижавшись друг к другу. В это мгновение они были так близки, что казалось даже их сердца слились в одно, и это одно большое сердце стучало так громко, разрывая барабанные перепонки, что казалось весь город слышит это, а громадный, чёрный тополь, нависающий сказочной птицей над их головами, как будто улыбался при виде этой сценки, укрывая своей тенью от посторонних случайных взглядов. Они стояли лицом к лицу, глаза в глаза. Губы невольно потянулись навстречу друг другу для первого поцелуя. Лёгкий ветерок, лаская их лица, казалось что-то шептал им на ухо, то-ли усмехаясь, то-ли подбадривая. Весь город словно замер в этот миг, ожидая чуда. И вдруг… Вспарывая ночную тишину рёвом мотора, из-за угла выскочила какая-то иномарка.
Надо сказать, что как раз на этой стороне улицы, на проезжей её части раскинулась , словно дебелая баба, большая, отливающая синевой, лужа, которую, впрочем, очень легко можно было объехать. Машина, однако, не сбавляя скорости, лихо пронеслась по самой её середине, обдав холодной водой с головы до ног нашу парочку. Это было так неожиданно, что даже дыхание захватило. Они даже, собственно, не сразу и поняли, что же произошло. Растерянно глядя друг на друга, стояли мокрые и жалкие, словно их только что вынули из стиральной машинки.
- Идиоты! - Крикнул Профессор им вдогонку, интенсивно помахав при этом своим, честно говоря, не очень внушительным кулаком. Машина проехав метров сто, затормозила и начала сдавать назад. Поравнявшись с ними, остановилась. Из неё выскочили трое парней. Совсем молодых. Самому старшему из них наверное не было и девятнадцати.
- Ты кому это угрожать вздумал, козёл? - вызывающе спросил первый надвигаясь на Профессора.
- Не трогайте его, ребята, - попыталась разрядить обстановку Актриса, - он же ничего не сделал.
Но тут один из них так оттолкнул её, что она отлетев в сторону метра на три, ударилась об дерево и затихла, на какое-то время даже потеряв сознание. Сокрушительные удары посыпались на Профессора. После первых же он упал на землю, скрючившись в какой-то нелепой позе, лежал, даже и не пытаясь сопротивляться, инстинктивно стараясь только прикрыть лицо и голову руками. Парни размеренно, упиваясь своим превосходством, пинали его ногами. Из окна автомобиля выглядывали смазливые мордочки ещё двух девиц. Сильно возбуждённые то ли от принятого на душу алкоголя, то ли от всего происходящего они подбадривали своих рыцарей выкриками.
- Давай его, Жекань!.. Давай!.. Ещё!..
А удары всё сыпались и сыпались на бедного Профессора и казалось конца этому не будет. Тем временем Актриса, кое-как пришедшая в себя, вся какая-то взъерошенная и перепуганная сидела съёжившись на земле и как-то отрешённо, монотонно, словно сама себе, повторяла,
- Не бейте его. Ему же больно. Не бейте его.
И только слёзы катились и катились из глаз, оставляя две неровные, серые дорожки на её щеках.
И вдруг схватив случайно оказавшийся под её рукой камень, вскочила и с перекошенным от ненависти ли, от страха ли, лицом бросилась на обидчиков. В этот момент она казалась совершенно невменяемой.
- Вы же его убьёте, сволочи! - отчаянно, с надрывом крикнула она и с размаху, ни на секунду не задумываясь, ударила первого же, который был ближе всего к ней, по голове. Тот даже не успев прикрыться, (так быстро всё это произошло) сразу как-то сник. Кровь брызнула ему на лицо, заливая глаза. Парни опешили. Никто просто не ожидал такого выпада с её стороны. Но тут у одного из них блеснул в руке нож. Дело принимало серьёзный оборот.
- Атас! - вдруг послышался крик. - Менты! Сваливаем отсюда.
Вдалеке действительно показался приближающийся свет фар. Двое, подхватив своего товарища, быстро сели в машину.
- Мы тебя ещё встретим, сука. Берегись, - прошипел тот, у которого был нож. Иномарка, рванув с места, исчезла за поворотом. Машина же, которую они приняли за милицейскую, немножко не доехав, однако, свернула в проулок. Воцарилась тишина. Как будто ничего и не случилось. Всё так же светила луна, безразлично взирая с высоты на происходящее. Так же сонно шелестела листва, обдуваемая прохладным ветром. Птицы, вспугнутые было шумом, снова угомонились, занимая потаённые места в густых кронах.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 09.03.2012, 19:38 | Сообщение # 53 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 30
Ноющий рыцарь.
Ты расстроена, дитя мое? Плачешь? Я не знаю ничего о жирафах и озере Чад, но я расскажу тебе сказку. Одну из самых красивых своих сказок, а главное – самую честную.
Ты говоришь, любви не бывает? Бывает. У меня же была. И еще – у нее бывает вкус и цвет, и звук, и запах.
Моей первой любовью был ноющий рыцарь. Не смейся, пожалуйста. А, впрочем, смейся – тебе полезно, а он не обидится. Я не влюбилась в него с первого взгляда. Но я сразу поняла, что он тот, в кого я могу влюбиться.
То, что он рыцарь, я поняла почти сразу, хоть и не видела его первые тридцать секунд нашего знакомства. Я стояла к нему спиной и смотрела в окно. Я была худая и вечно уставшая старшеклассница, и у меня должен был быть последний урок. И я мечтала только том, чтобы попасть домой. Я с плохо скрываемой завистью смотрела на людишек с портфелями, спешащих из этого адского места в свои уютные логова. И он подошел. Наверное, даже по моей спине можно было угадать мое удрученное состояние, потому что он спросил:
- Все так ужасно?
Первая моя мысль была – он точно не из нашей школы. Потому что обладателя такого голоса я бы точно запомнила.
- Тебе не помешает шоколад, - заметил он. А потом положил передо мной на подоконник шоколадку. И тут я поняла, что он рыцарь. И повернулась. И улыбнулась.
Он, ободренный моей реакцией, проговорил:
- Не расстраивайся! У меня тоже все плохо.
И я поняла, что он настоящий ноющий рыцарь. И этим похож на меня. Тогда я сказала:
- А у меня уже все хорошо! – и постаралась улыбнуться как можно очаровательней.
- Правда? Тогда можно я подожду тебя и провожу домой?
И это было предложение, от которого я не смогла отказаться.
Я влюбилась в него через два часа после знакомства, когда мы стояли у моего дома, и он говорил мне что-то про Достоевского. Он потом признался, что влюбился минут на сорок раньше. По дороге мы съели шоколадку, и у меня уже было хорошее настроение. Так вкусом моей первой любви стал шоколад.
В моей школе он оказался в тот день каким-то чудом. Он был старше меня на два года. Мы часто виделись и много разговаривали. Иногда мы полночи что-то обсуждали шепотом – чтобы не разбудить родителей. И в конце одного из таких разговоров, когда уже нужно было вставать, а мы еще не ложились, я полюбила его. От этой мысли мне стало хорошо, я сказала ему «спокойной ночи», он мне – «доброе утро», я положила трубку. Так цветом моей первой любви стал цвет зимнего предрассветного утра.
Он был мастером нытья. Нет, кстати, он был гениален во всякого рода утешениях, ободрениях и вселениях веры в себя. Он был очень заботлив. Но его же при этом ободрить было невозможно. Больше всего меня удивляло то, что он все-таки оставался рыцарем. Он говорил «я не смогу», а потом делал безукоризненно. Я его любила, и принимала этот его недостаток. Он любил меня, но не мог от него избавиться.
Однажды он пришел ко мне домой. В тот день мы, словно издеваясь друг над другом, были абсолютно в противоположных настроениях. Я была счастлива, он - на самом дне своей депрессии. Мы пытались о чем-то поговорить, но разговор не клеился. Тогда я включила арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Он немного удивился, но ничего не сказал. Тогда я сделала одухотворенное лицо. Вошла в образ. И стала подпевать. Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen…Я визжала, пищала и выла, пытаясь повторить все колоратуры. Я была грозой всего на свете и все ненавидела. Я была великой и ужасной. Он слушал и смотрел, не отрываясь. Наверное, это было очень смешно. Он долго сидел молча. А потом не выдержал и засмеялся. Он хохотал, а я, кое-как сдерживая смех, допела арию, попытавшись в финале сделать как можно более мстительное выражение лица. Он изобразил бурные аплодисменты.
- Ты поешь совсем не как Мария Каллас! – проговорил он, перестав смеяться. - Но в этом-то и вся прелесть.
Потом он вдруг изменился в лице и серьезно добавил:
- Я больше не буду.
И весь день мы смеялись.
Так мелодией моей первой любви стала ария Царицы ночи.
И после этого все изменилось. Не дожидаясь его депрессивных высказываний, я говорила ему: «ты сможешь». А он отвечал – «конечно». И он мог все. Тогда я поняла, что он гениален. Он приходил счастливый, и мы садились пить кофе. Так запахом моей первой любви стал запах кофе.
Так что, скажу тебе по секрету, дитя мое: настоящего рыцаря из мужчины делает женщина.
Что? Да, конечно. Такие истории заканчиваются. Но я до сих пор люблю своего рыцаря.
Спрашиваешь, что стало с ним? Ну, так спроси у него. На вопрос о первой любви он смеется и отвечает: « Я вот женился на своей первой любви. И что из этого вышло?» А из этого вышла одна прелестная девочка и один замечательный мальчик.
Мы с рыцарем все так же пьем кофе и любим Моцарта с Достоевским. Он кормит меня шоколадом.
Ты говоришь, так не бывает? Конечно. Сейчас думай что хочешь, ты поймешь это чуть позже. Это же все-таки сказка. Всего лишь сказка.
Но ты видишь меня? Я счастлива. Так что, правда или нет, - решать тебе. А теперь спи. Спокойной ночи.
Торговец рифмами.
- Что это у тебя, а? – удивленно спросил парень в темном пальто, разглядывая странного человека с мешком.
Человек, явно уже замерзший, устало улыбался:
- Иди, тебе здесь ловить нечего.
Парень, нисколько не обидевшись, пожал плечами и отошел. Шумный рынок был сегодня полупустым, но все-таки находились любопытные, подходившие к человеку с мешком. Некоторым он что-то долго объяснял и показывал, некоторых вежливо отправлял к другому ряду.
Маленькая девочка удивленно рассматривала рынок. Она, видимо, первый раз была здесь одна. Уставший человек с мешком заметил ее и ласково улыбнулся:
- Здравствуй, красавица! С наступившим тебя!
- Спасибо, - ответила девочка, поправляя свою голубую шапочку.- И вас с новым годом. Дядя, скажите, а что у вас в мешке?
- Рифмы, - ответил человек.
- Рифмы? А зачем?
- Не зачем, а кому, - улыбнулся продавец.
- А кому? – не унималась девочка.
- Очень хорошим людям… Или не очень. Я не знаю пока.
- Аа… А ты здесь давно стоишь?
- Стою? Да, с утра.
- И что, берут твои рифмы?- по-деловому спросила малышка.
- Нет.
- А подари мне тогда! – она смотрела на человека с мешком своими блестящими зелеными глазами.
- Нет, ты еще для них маленькая. Я тебе другое подарю, - он вытащил из-за пазухи маленькую коробочку. Девочка осторожно взяла ее, открыла.
- Шар со снегом! – ахнула она. – Спасибо, дядя. А когда я вырасту, можно мне за рифмами прийти?
- Можно. Мне как раз еще и сюжеты привезут, так я тебе дешевле отдам. Договорились? – он радостно улыбнулся, и девочка ответила ему тем же.
- Конечно, договорились. А меня Ксюша зовут, а тебя?
- Неважно. Я тебя запомню. Тебе сколько лет?
- Восемь.
- Вот и хорошо. Приходи лет через семь. Я тебя узнаю, не беспокойся. Я все на этом месте буду стоять.
- До свиданья, дядя!
- Счастливо.
Девочка вприпрыжку побежала домой, а продавец остался ждать новых покупателей, как-то странно глядя ей вслед. Было не очень холодно, но он замерз в легком плаще. Казалось, скоро он превратиться в ледяную скульптуру, но, несмотря ни на что, не выпустит из рук свой мешок.
- Добрый день…
Тяжелый, низкий мужской голос. Продавец поднял голову.
- Я не думаю, что смогу вам что-то предложить, - грустно отозвался он.
- Вы даже не знаете, что я хочу, - мягко, но настойчиво проговорил покупатель. - Вот что у вас там?
- Рифмы, - вздохнул человек.
- Вот, это-то мне и надо. Можно мне подобрать что-нибудь нежное, для девушки?
- Можно, у нас в ассортименте… - устало произнес продавец. – Выбирайте. – он вытащил несколько вялых, замерзших рифм, показал покупателю. Тот задумчиво пощипал ус, нахмурился и стал усиленно думать.
- Вы не обращайте внимания, они просто замерзли и не выспались, - заверил продавец, - а дома отогреются и будут нормальные. Ну, какую будете брать?
- Давайте вон ту, слева которая. Упакуйте, пожалуйста.
Хозяин рифм вытащил откуда-то подарочный пакетик, аккуратно положил туда рифму.
- Вы купите еще розы красные, - посоветовал он, - оно вместе очень хорошо будет. Девушке понравится.
- Спасибо, - сухо ответил усатый покупатель, забирая пакет. Он отдал торговцу несколько бумажек и отошел на несколько метров. Походка у него была медвежья – тяжелая и неуклюжая. Продавец вздохнул. И вот такой, приземленный, возьмет сейчас его рифму, как свою, и подарит какой-нибудь блондинке с метровым маникюром. А она будет глазами хлопать, ахать, хлопать в ладоши… А ведь рифмы – они как дети. Их сначала нужно вынашивать, потом рожать, растить… А вот потом приходится продавать за бесценок. Если бы не отсутствие денег, никогда бы он не взялся продавать свои рифмы. Но больше он ничего не умел. А есть хотелось каждый день.
«Вот она, красавица», - тоскливо подумал продавец, заметив приближающуюся девушку в дорогой шубе.
- Здравствуйте, мужчина, - сказала она приторным голосом.
«Боже, только не это…»
Но это было именно это.
- Добрый день, девушка. Вам что-то показать?
- Да я… Ой, а что это у вас там? – она показала наманикюренным пальчиком на мешок.
- Рифмы.
Девушка обаятельно тряхнула профессионально уложенной гривой и улыбнулась:
- Рифмы? Ой, а покажите!
Торговец вытащил из мешка несколько сонных рифм. Они недовольно запищали, пытаясь вернуться в мешок.
- Ой, какие хорошенькие! – умилилась девушка. – Прелесть! Уси-пуси мои! – она попыталась погладить рифмы пальчиком.
- Осторожно, кусаются, - предупредил продавец. Девушка тут же отдернула пальчик.
Несколько секунд оба стояли молча, потом торговец поинтересовался:
- Вы поэтесса?
Девушка несколько раз поменялась в лице, потом ответила:
- А вы хам!
Она повернулась куда-то и прокричала:
- Русла-а-ан!
- Да, Людочка, - покорно отозвался этот самый Руслан.
- Заводи машину, поехали домой!
- Сию секунду!
Девушка отошла от торговца, тот вздохнул и аккуратно сложил свои рифмы в мешок.
День не удался. Сегодня покупателей почти не было, хотя обычно их было достаточно. Торговец рифмами грустно наблюдал за людьми, снующими туда-сюда.
На небе, до этого ясном, появились вдруг тяжелые серые облака. Небо стало ровно-серого цвета, а потом на землю стали падать крупные снежные хлопья.
Снег вначале шел медленно и торжественно, мягко окутывая землю, дома, деревья, а потом вдруг разошелся, пошел быстрее, быстрее, началась прямо настоящая метель.
Торговец рифмами стоял, словно в оцепенении. Он мог бы уйти, но что-то его держало. Снег, тяжелое небо, люди, спешащие по домам. И его несчастные, с таким трудом созданные рифмы в мешке, которые сегодня никому не нужны. Были бы слезы, зарыдал бы, был бы голос, закричал бы. Но этого нельзя делать. Нужно терпеть. Просто в остальном нет смысла.
Вдруг он издалека заметил какого-то человека. Он шел широкими шагами прямо к торговцу, и его плащ развевался на ветру. Он подошел к продавцу, тот оглядел его с головы до ног. Черный плащ, небрежно обмотанный вокруг шеи шарф, творческий беспорядок на голове. И – глаза. Посмотришь – будто током. 220 вольт. А девушкам вообще опасно. Можно не очнуться. Никогда.
- Здравствуйте, - голос что надо, мужской. Ну, в смысле, всякое бывает… Ну, то есть, хороший тембр. Сразу располагает.
- Добрый день.
- У вас, я слышал, рифмы? Покажете? – и как-то так лукаво улыбнулся.
- Не дождетесь! – усмехнулся продавец.
- Что это вы так? – весь разговор звучал, как игра.
- Да у вас своих хватает!
- А вы откуда знаете? – прищурился человек.
- Да я поэта не просто по слову или по внешности – по чиху узнать могу! Ты вот еще и рта не раскрыл, а я сразу заметил.
Собеседник в ответ лишь улыбнулся. Торговец завязал свой мешок.
- Пойду, пожалуй, домой. Тебе, поэт, не по пути, случайно?
- Да мне все равно. Я вроде как мозг проветриваю…
Они медленно пошли по узкой, заметенной снегом улице. По дороге ездили разношерстные машины. По тротуарам бегали разношерстные люди. Жизнь текла. Все как обычно. И снег.
- Ты как до такой жизни докатился? – спросил вдруг поэт.
- Очень просто, - отозвался торговец. - Могу тебя научить. Хочешь?
- Не знаю пока…
Пару минут оба молчали, потом торговец вздохнул и сказал:
- Это все потому, что ничего другого я не умею. Веришь, нет, все из рук валится. Я бы совсем крест на себе поставил, если бы не стихи. Но характером я тоже не вышел… Слабый слишком. Вот и приходится…
- Слабый? – глаза поэта потемнели. – Да и я не силач. Только вот себя не продам.
- Я тоже так думал вначале, по молодости. Потом просто посмотрел на это по-другому. Я ведь людям помогаю. Тем, у которых своих рифм нет.
- Это значит, вроде как доброе дело… Может, мне тоже попробовать?
- Не надо, - спешно отговорил его торговец. – Рифмы должны принадлежать тому, кто их создал. У тебя же работа есть? – Поэт кивнул. – Ну вот, и хорошо. Видишь, как бывает. Дар у обоих, только ты – Поэт, а я торговец. А знаешь, какой вывод?
- Догадываюсь.
- Молодец. Дар-то даром, только вот нужно уметь им правильно распорядиться. Банально, правда?
- Так банально, что аж тошнит. Зато правда.
- Чистейшая. Я бы, если бы мог, искал бы тех, кто не знает, что с даром делать. И помогал бы. Вот ты, ты же это можешь. А почему не делаешь?
Поэт задумался.
- Ну, знаешь, - проговорил он наконец. – Сказать просто. А ведь таких людей… ну, очень много. Очень. А я один.
- Какие нюни, - поморщился торговец. – «Я один»… Ты, вроде, неглупый…
- Надеюсь.
- Ну вот. А таких простых вещей понять не можешь. Пока есть такие, которым нужна помощь, ты не один. А они всегда есть – иначе бы все уже на Земле вымерло.
- Почему это?
- Закон такой. Нет свежих идей, мыслей - нет и жизни. Она застаивается, как вода в реке без ветра.
- Ну да. А из реки тогда получается гиблое болото. Логика ясна.
- Люблю сообразительных, - улыбнулся торговец. – Только вот просто так эта соображалка никакой пользы не приносит. Ты запомни, что я тебе сказал. Запиши на жесткий диск, - он постучал пальцем по лбу.
- Обязательно, - рассмеялся поэт, - в папку «Избранное». Со звездочкой.
Они дошли до перекрестка и остановились.
- Тебе куда? – спросил торговец. – Мне направо.
- Ну, а мне, наверное, налево… - вздохнул поэт. – Ну, то есть, домой.
- Ну, тогда счастливо.
- И тебе того же.
Они пожали друг другу руки.
- Слушай, - сказал вдруг поэт, - я тебе сейчас… - он пошарил во внутреннем кармане и вытащил оттуда спящую рифму. – Вот!
- Спасибо, - ответил торговец, осторожно принимая рифму. Он положил ее в карман, пояснив: - Пусть спит, дома разбужу. Я тебе тоже… - он засунул руку в мешок, вытащил рифму и отдал поэту. Тот улыбнулся и аккуратно положил ее во внутренний карман.
Они уже собрались расходиться, как вдруг торговец хлопнул себя по лбу:
- Вот склеротик-то! Самое главное забыл! Как тебя зовут?
Поэт рассмеялся:
- Да, хорошо хоть теперь вспомнили… Оненский моя фамилия.
- И что, тебя так все зовут? – удивился торговец.
- Да нет. Умные друзья меня Чацким зовут.
- А, понимаю. А неумные?
- Хм… Неумных не держим-с!
Поэт и торговец засмеялись, потом торговец как-то резко стал серьезным.
- Ну, ладно, - сказал он, - мне уже идти надо. Удачи тебе.
- Спасибо…
Оненский отвернулся на секунду, потом повернулся, чтобы что-то сказать торговцу, но того уже не было. Поэт завертел головой во все стороны, но нигде не увидел своего нового знакомого. Вздохнув, он пошел к себе домой, то и дело оборачиваясь, в надежде увидеть торговца.
Больше Оненский никогда не встречал своего знакомого – как ни приходил он на рынок, его не было. Некоторые говорили, что он уехал, другие - что умер. Так поэт и не узнал, кто был его странный знакомый, открывший ему так много жизненно необходимой правды.
Но в тот вечер, возвращаясь домой, Оненский еще надеялся, что встретит торговца. Торговец же, стоя за углом высотного дома, устало вздохнул, сдул с нимба городскую пыль. Да, вредная работа. За нее награда – либо вот такой Оненский, либо смерть. Он надеялся получить и то, и другое.
В домах загорались окна. Торговец смотрел на них, и глаза у него блестели. Бедные люди, он их не любил, но так жалел… Бедный, несчастный мир… Ну, ничего. Будет побольше таких вот Оненских, или таких Ксюш, подающих надежды, и все выровняется. И глобальное потепление остановится, и концы света больше будут не нужны. Торговец устало оглядел дома, улыбнулся и исчез, пропал неизвестно куда. Хотя… Известно, конечно. Просто ни один нормальный человек в это не поверит. А зря.
Человек.
Было уже поздно. За окном круглосуточного бара шел мелкий искрящийся снег. Федотов сидел за столиком, задумчиво глядя в окно. Он был еще не очень пьяный, но уже в том философском настроении, по которому всегда можно угадать влияние алкоголя. Рядом с ним, совершенно трезвый и очень усталый, сидел его друг Смирнов. Федотов долго молчал и о чем-то думал.
- In vino veritas, - выдал он вдруг, глядя куда-то мимо всего.
- Ты домой не собираешься? – устало выдохнул в ответ Смирнов. Федотов скорчил гримасу и махнул рукой.
- Понятно, - подытожил Смирнов, и на его красивом лице выразилось бесконечное страдание.
Оба сидели молча, глядя то в окно, то на людей в баре. Федотов что-то долго и мучительно обдумывал, тер пальцами виски и морщился. Наконец он заговорил:
- Вот ты знаешь, зачем ты сюда пришел?
- Тебя забрать, - машинально выдал Смирнов.
- Правильно. Только это неправильно. Вот смотри, новый год же скоро? А смысл? – он сделал мхатовскую паузу и продолжил свои размышления: - Я вот уже давно взрослый, в Деда Мороза не верю. Ну и черт бы с ним, с этим дедом. Главное ведь – что чуда больше ждать не получается. Просто знаешь, что ночью не будешь спать, что будешь пить и уснешь потом под елкой. Какие тут чудеса? Мне вот кажется, что я что-то потерял в жизни. А я вот смотрю – не я ведь один. Никто не радуется. Всем чего-то не хватает. Вот тебе – чего не хватает? – он выжидательно уставился на Смирнова.
- Мне не хватает сна. И еще не хватает, чтоб ты встал и домой пошел сейчас. Очень не хватает, -мрачно ответил тот.
- А тебе что, есть дело до меня? – засмеялся Федотов. – До меня никому дела нет! Сижу тут, пьяный, а дома меня все равно никто не ждет, да и ты…
- Ой, да иди ты к черту!, - поморщился Смирнов. – Давай, начни, что ты несчастный… Знаешь же, что мне не все равно.
- Может, и знаю. И я - не несчастный. Я просто идиот. И если мне чего-то не хватает, то я только сам виноват. Я вот думаю: пойти, взять фонарь и искать Человека. Уже который день прихожу сюда – и думаю. Может, если найду, успокоюсь.
- Да, а я пока бочку тебе поищу, - с сарказмом отозвался Смирнов.
- Ты не понимаешь, - сокрушался Федотов, - ну как же ты не понимаешь? А?
Он посмотрел на друга пьяным взглядом. Видно было, что он усиленно пытается восстановить оборванную цепочку мыслей.
- Ты не понимаешь, потому что ты трезвый, - заключил он, наконец.
- Вот как? – усмехнулся Смирнов. – А по-моему, я не понимаю, потому что ты не объясняешь.
- Ну, может и так, - согласился Федотов после нескольких секунд раздумья. – Но чего тебе объяснять-то? Все равно не поймешь.
Они помолчали немного. Но Федотова, видимо, переполняли мысли и жажда их озвучить, поэтому он снова начал:
- Вот я сюда часто прихожу. Почти каждый день. Меня уже тут, наверное, все знают. Чувствую себя алкоголиком. А все почему? Потому что – неудовлетворенность жизнью.
Смирнов усмехнулся неизвестно чему, но промолчал. Федотов продолжал:
- Я вот и думаю: чего мне не хватает? Может быть, человека? Вот, нет его – человека. А мне его искать. Иначе же невозможно.
Он вдруг как-то засуетился, забегал глазами и хотел подозвать официанта, но Смирнов остановил его:
- Нет, нет. Человека – пожалуйста, но пить не надо.
- Да ну тебя, - угрюмо отозвался философ, - кому говорю вообще?
- Ну я же слушаю. Продолжай.
- Так вот, - вновь воодушевился Федотов, - я бы, может, и забыл. Я трезвый вообще про это мало помню. Но вот тут видел несколько раз… Как во сне. Девушка приходила. Сюда вот, прямо здесь у окна тогда сидела. И сидела одна. Ничего не пила. Просто сидела и смотрела. А я сидел – и подойти к ней боялся. Как во сне, честное слово. Потом я только отвернулся – а ее уже нет. А на следующий день снова была. И я потом каждый день ходил, искал… Но больше не видел. Один раз только в окне здесь… и все. Исчезла. Прямо так красиво – и жутко. Как у Блока, знаешь…
- Дыша духами и туманами, она садится у окна, - задумчиво произнес Смирнов.
- Да, да, - торопливо заговорил Федотов, - и шляпа… с траурными перьями, и в кольцах узкая рука… И я теперь думаю – а для чего ей, такой, сюда приходить? И почему незнакомка приходила? И я, кажется, понял. Она ведь тоже искала. Человека. И я теперь… ищу.
- Так почему бы вам с ней не найти друг друга? – с каким-то необыкновенно живым интересом спросил Смирнов.
Федотов вдруг как-то потемнел и мрачно с нажимом проговорил:
- Как это вдруг? Это невозможно, как всемирное равенство.
- Но она же Человек… - пробормотал Смирнов и вдруг спросил, будто под внезапным озарением: - Ты ведь знаешь, да?
- Она – да, - с пьяной уверенностью ответил Федотов. – Но я-то вот – нет.
Повисла тишина, такая, от которой звенит в ушах, хотя в баре были люди, а за окном ездили машины. И вдруг Смирнов, не в силах больше терпеть свое озарение, заговорил с жаром:
- Человека, человека… Да ты хоть что-то пытаешься понять, не то, что я! Но ты не там ищешь, дурная голова! Человека ему! Да ты бы по сторонам хоть посмотрел. Люди все друг друга ищут. И все такие же как ты. Философы. Мыслители, черт вас дери. Делать надо! Себя найди для начала.
Федотов слушал, беспокойно всматриваясь в лицо друга. Тот выдохнул и добавил уже спокойнее и с каким-то удивлением:
- И не пил вроде. Ну, все же просто. Если незнакомки существуют, их надо находить.
- А ведь и правда, - изумленно проговорил Федотов. – Я ведь один и трезвый… ни за что бы не догадался. А что, - добавил он вдруг радостно, - может, и в новогоднее чудо верить?
- Конечно, - невозмутимо ответил Смирнов. – А если не верить, как же? Верить, верить.
Они посидели еще немного. Федотов жестом подозвал официанта, молча расплатился и значительно проговорил:
- Хорошо. И теперь домой.
Они встали и вышли на улицу. Еще шел снег. Влажный прохладный декабрьский воздух прояснял мысли.
Было уже сказано безмерно много лишнего, но говорить еще хотелось.
- И каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен…
- И влагой терпкой и таинственной как я смирен и оглушен…
Они шли, пошатываясь, и громко декламировали Блока. Люди вокруг - и откуда только взялись люди? - понимающе улыбались: новый год скоро. И у каждого из них был свой Человек. Найденный или нет – детали. Но ведь – есть же Человек, и счастье есть.
В моей душе лежит сокровище. И ключ поручен только мне…
И каким сокровищем были этот снег, и этот декабрь, и эта ночь. Стоило только понять.
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Пятница, 09.03.2012, 20:17 | Сообщение # 54 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 31
Мы кому-то нужны…
На лесной опушке цвёл да рос один Цветок.
Вверх тянулся, лепестками помахивал да вокруг поглядывал.
Увидит Солнышко – к нему потянется, улыбаясь его весело и ласково игравшим лучикам. Увидит чудища растущие с ручищами большущими, мохнатыми – к земле от страха клонится. Откуда было знать Цветку, что эти необъятные «цветы» были самыми обычными, безобидными деревьями.
Вокруг беззаботно порхали дивной красоты бабочки, летали стрекозы, деловито жужжали шмели. Присел было шмель на Цветок отдохнуть, да не тут-то было: Цветок спугнул его своим вопросом: «Простите, вы случайно не знаете, кто я?». Но шмель в ответ лишь прожужжал сердито и улетел. Цветочек попытался поговорить со своими соседями – деревьями, но они его просто не замечали, ведь деревья были такие большие, а Цветок такой маленький. И он понял, что совсем одинок, что никто не замечает его, никто не хочет с ним общаться.
Прошёл месяц. Цветок рос, наполнялся красотой, набирался сил и всё задавался всякими вопросами: Кто я? Зачем появился ? Есть ли ещё такие цветы, как я? И что там дальше, за этой полянкой -- такой же мир, как этот, который вокруг, или другой? Но ответов не было, и Цветочек затосковал. А когда он грустил, лепестки его становились вялыми и страшно некрасивыми. И тогда у него появлялись тяжёлые, тоскливые мысли. Он думал: «Я такой одинокий, маленький, беззащитный… Никому не нужен…видно, зря я появился на свет…».
Но однажды, наш герой услышал ласковый, добрый голос: «Привет!».
Цветок от неожиданности замер, потом тихонько и как-то неуверенно сказал:
«Привет! А ты кто?».
В ответ раздался нежный, лёгкий смех:
«Посмотри вверх и увидишь».
Цветочек посмотрел вверх и -- о чудо! -- увидел над собой большую, раскидистую, густую крону дерева.
«Я давно за тобой наблюдаю, с самого твоего рождения. Я местный Ясень… я оберегаю тебя своею кроной от дождей и палящего солнца, а по утрам стряхиваю на тебя капельки росы. Теперь, когда ты вырос, пришло время узнать ответы на твои непростые вопросы». После этих слов Цветок почувствовал невероятный прилив радости, счастья и сил. Лепестки его расправились и стали ещё прекраснее, чем раньше. Он понял, что не один в этом сложном мире. Что, оказывается, есть на свете кто-то, кто заботится о нём. И наш Цветочек воспрянул. Его лепестки заиграли яркими, невиданной красоты красками. И стали они с Ясенем беседовать. Они говорили долго-долго…
Ясень рассказывал Цветку, что есть ещё мир за пределами полянки, что тот, другой мир самый разный, необычный: добрый и злой, прекрасный и безобразный; что есть много таких же цветочков, как он. Рассказал, что Цветы приносят большую пользу. И о том, как они всех радуют своей красотой. О том, что пчёлы, благодаря цветам, дают миру очень вкусный и невероятно полезный мёд, который лечит от разных болезней. А сами цветы целебны своим запахом и соком, листиками и стебельками. Вот что узнал наш Цветочек от своего друга.
И это так поразило и удивило его, что он не удержался и спросил Ясеня:
«Значит, я не бесполезен? Значит, я могу приносить пользу другим? Значит, я могу быть счастлив от этого?». И снова послышался ласковый и тёплый смех:
«Конечно же. Теперь ты понял, для чего родился, в чём смысл твоей жизни и в чём счастье?».
«Понял, конечно же, понял! – воскликнул Цветок, – теперь я счастлив!!!».
Шло время. Цветочек так привязался к своему другу, что не представлял себе жизни без него. Их беседы продолжались. И дружба продолжалась. Ясень по-прежнему оберегал Цветок от ненастья. Когда Солнце пригревало так сильно, что лепесточки едва не вяли, Ясень укрывал его своими листьями. А по утрам, как и прежде, угощал Цветочка росой. Но такая безоблачная жизнь продолжалась недолго. Незаметно для всех приближалась беда…
Однажды Цветочек проснулся утром от ужасного шума и грохота. Страшные, неизвестные и непонятные, дурно пахнущие чудовища ползали вокруг. Цветок увидел, что они подползают к деревьям, что-то делают и потом уползают, а деревья после этого падают, скрипя и плача от боли. Цветочек закричал: «Не трогайте, зачем вы… им же больно…ведь они живые!». Но никто на него не обращал никакого внимания. Вдруг он услышал тихий голос, полный страданий и сожаления: «Прощай…». Он повернулся и, к своему ужасу, увидел, что с его другом-Ясенем происходит то же самое, что и с другими деревьями. Цветок горько заплакал и снова закричал в бессилии: «Не-ет!!! не трогайте!! это мой друг…». Закричал и, в отчаянии опустив лепестки, согнулся сам, приникнув к самой земле. А тут и его придавило одно проползавшее мимо чудище, сломав ему несколько листиков… От нестерпимой боли он потерял сознание…
Очнулся Цветок от холода. Посмотрел вокруг: трава была жёлтого цвета, уцелевшие деревья стояли почти без листьев… «Что произошло с миром?» - спрашивал себя Цветочек. Он не понимал, да и не мог понять, ведь Ясень не успел ему объяснить, что такое Осень… Цветочку стало так тоскливо, что он заплакал. Он оплакивал своего погибшего друга. Оплакивал то, что так и не смог быть кому-то полезным: никого не вылечил, никого не порадовал своей красотой… От такой тоски у него стали желтеть листики, вянуть и опадать лепестки. И настал момент, когда Цветок остался без всего, только сиротливо торчал полусухой стебелёк… В полузабытьи, в последнее мгновенье он успел увидеть, что вокруг тихо падают откуда-то сверху, белые-белые хлопья-звёздочки…
Прошла Осень, Зима, наступила Весна… Весело зажурчали ручейки, запели птички; земля и всё живое потихоньку стали просыпаться после долгой, зимней спячки. Окончательно проснулся и наш Цветочек. Но он был грустным, не радовался Солнышку, птичкам, красивым бабочкам. Лепесточки и листики его уныло висели, ничто его не радовало… Ведь он помнил гибель своего друга-Ясеня и других деревьев. Он опять затосковал и слёзы текли по его стебельку… «Опять один…», -- думал он.
Вдруг Цветочек насторожился. Ему показалось, что кто-то его позвал. Прислушался… Ничего. Опять опустились листочки. Вот опять… Нет, не может этого быть… Он ясно услышал знакомый, тёплый, ласковый и нежный смех. Цветочек повернулся и… замер от удивления. На том месте, где раньше рос его Друг, теперь из земли торчал небольшой пенёк и из этого пенька тянулся вверх маленький, нежный росток. Цветочек не мог поверить в то, что видел! Это был…это был Ясень. Почти как прежний, только намного меньше, но такой же добрый и родной… Цветок был вне себя от счастья, его накрыла волна Любви, Радости и Нежности. Росток наклонился к Цветочку и нежно-нежно прошептал «Привет, я вернулся!!!»
|
| |
| |
| Parfumer | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 17:35 | Сообщение # 55 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 1
Статус: Offline
| Участник №32
Солнце умалишённых
«Эрец-Исраэль... Здесь нельзя бросить камень,
чтобы не попасть в святое место или безумца».
Меир Шалев, «Русский роман».
Каждый раз, когда я записываю очередную историю из жизни моих подопечных, мне приходится перебирать в памяти их имена - а их более двух сотен, - чтобы ненароком не назвать никого именем настоящим. Все истории, описанные здесь, правдивы.
Вымышлены лишь имена героев.
Рассвет над Даун-Тауном.
Микки. В этом году ему исполнилось двадцать восемь лет, четырнадцать из которых он живёт в интернате для умственно отсталых. Страдает синдромом Дауна. Все эти годы он просыпается на рассвете и… будит солнце. Просто, выходит во двор, становится лицом к востоку, протягивает перед собой руки ладонями к небу, и очень медленно поднимает их. И солнце отвечает ему взаимностью. Случается, что Микки запаздывает с пробуждением - это означает, что день будет пасмурным и дождливым.
Шелли. В интернат её привезли пожилые родители вместе со старшим сыном перед началом обеда. Из рассказа родителей выяснилось, что они очень долго противились этому, но аргументы старшего сына и трёх старших дочерей заставили их пойти на этот шаг.
«Отцу уже семьдесят. Да и мама немолодая. Что будет с Шелли, когда их не станет, ведь ей скоро тридцать один исполнится, а она кроме как родственников, больше живых людей не видела, - оправдывался брат».
От обеда Шелли отказалась. Она стояла рядом с матерью, вцепившись той в запястье, и рыдала, дрожа всем телом: «Я покончу собой, если вы меня оставите здесь, - твердила бедняжка». Спустя два часа родители уговорили Шелли съесть йогурт, в который медсестра предварительно подмешала успокоительное. Ещё через час она уснула, что позволило родителям уехать.
Обо всём этом я получил подробный отчёт, когда заступил на ночное дежурство по интернату.
Проснулась Шелли, когда все воспитанники смотрели телевизор после ужина. Обнаружив, что родителей нет рядом – дитя (а иначе и не назовёшь), спрятав лицо в ладонях, закатило новую истерику.
- Здравствуй Шелли, - обратился я к ней.
Услышав незнакомый голос, Шелли освободила прикрытое ладонями лицо. Лицо – визитная карточка; лицо – история болезни, в которой записано: «Синдром Дауна».
- Я хочу домой, к маме и папе, - вместо приветствия ответила она.
- Хочешь, я буду твоим папой, здесь, в интернате.
- Вот глупый человек. Ну как ты можешь быть моим папой? Ты же ещё не такой старый, как мой отец. Если хочешь – будь моим братом.
- А твой брат согласится?
- Я мне не нужно его согласия, - с вызовом ответила Шелли и тем самым отомстила в душе брату, за то, что тот упрятал её сюда.
Первая ночь на новом месте для Шелли была нелёгкой. Она долго ворочалась в постели или ходила по комнате, пока, - далеко за полночь, - усталость, наконец, не свалила её.
Поводом для ссоры послужило… солнце.
- Это моё солнце, - в слезах доказывала Шелли. – Моя мама всегда говорит, что солнце всходит для меня, - и только для меня.
Увидев меня, Микки в недоумении развёл руками:
- Что ей от меня нужно? Я же не отнимаю у неё солнце! Я только бужу его!
И дальше, уже обращаясь к Шелли, предложил сделку:
- А хочешь – мы будем вместе будить солнце?
- Но я ведь не умею, - почти заискивающе ответила Шелли.
- А я тебя научу, - пообещал Микки.
- Это будет наше солнце. Моё и твоё.
Война
Центральный выпуск новостей длился уже целых полтора часа, вместо положенных тридцати минут. Оно и понятно - ведь теперь ракеты падают уже на Хайфу. А тут ещё объявили, что противник обладает ракетами ещё большего радиуса действия – а это значит, что и мы тоже не в безопасности.
Наш интернат для умственно отсталых рассредоточен в разных районах города: кроме основного здания, в котором живёт большинство воспитанников, есть ещё несколько небольших домов. Я работаю в одном из таких домов. Работаю, в основном, ночами и в одиночку. Я и двадцать три воспитанника. Три этажа и без бомбоубежища. Дом старый. В первый день войны наш завхоз невесело пошутил:
- Зато у вас шикарный ремонт, кондиционеры и телевизоры в каждой комнате, посудомоечная машина, микроволновка и аж целых два холодильника! Ни у кого больше такого нет. Вы слишком избалованы, бомбоубежище вам подавай. В случае чего – гони всех на крышу, чтобы сразу и без мучений...
Потом обнял меня за плечи и продолжил, но уже, серьёзно:
- Не переживай, всё будет нормально. Они же почти святые, ангелы. И место, в котором они живут – тоже святое. С ними ничего плохого не произойдёт. Тут вся земля святая и Господь защитит нас.
Как тут не вспомнить пословицу про надежду на Бога и собственную оплошность?
Я выключил телевизор и попросил всех собраться в гостиной. Сразу же последовала реакция – плач, крики, невообразимый гвалт. Несколько человек окружили меня.
- Ты от нас уходишь? Почему? Не уходи! Останься! Мы тебя любим! Мы не хотим никого другого!
Тут я вспомнил, что два последних раза всех собирали в гостиной, чтобы объявить об уходе кого-то из персонала.
- Нет, нет. Успокойтесь, никуда я от вас не денусь. Я тоже всех вас люблю, и уходить не собираюсь. Просто, скоро вы пойдёте спать, а мне надо кое-что объяснить вам.
Мне сразу же поверили и успокоились. Они мне всегда верят, потому, что я ни разу никого из них не обманул. Никто не захотел сидеть на диванах и креслах. Все расселись на полу, потому что так было ближе ко мне; потому что я тоже не сидел на диване; потому что все чувствовали важность момента. Я остался стоять на ногах, чтобы привлечь максимум внимания.
- Друзья мои, - начал я, - вы знаете, что происходит в стране?
- Знаем! Война! Катюши! – сразу с десяток возгласов.
Глупый вопрос – все всё знают.
- А кто помнит, что надо делать, когда в День Памяти по погибшим солдатам звучит сирена?
- Встаём и стоим! Стоим без движения, пока не закончится сирена! Если мы едем в машине, то останавливаемся, выходим из неё и стоим! – и вновь с десяток возгласов.
- Отлично! – похвалил я. – Скоро вы все пойдёте спать. Если ночью вдруг зазвучит сирена – такая же, как в День Памяти – вам нужно будет быстро встать, разбудить соседа по комнате – только не ждать, пока он проснётся - и спуститься на первый этаж в коридор. Не толкать друг друга, не заходить ни в какие комнаты, не подходить к окнам.
Я попросил всех выйти в коридор и сесть на пол, спиной к южной стене. После чего сказал всем разойтись по комнатам и как только я крикну: «Сирена» - спуститься вниз и вновь рассесться вдоль стены. И ещё раз.
- Всем всё понятно? – спросил я.
Кто-то ответил тихо, а кто-то – просто кивнул. Никто не кричал. Можно ли смотреть телевизор допоздна? Конечно, можно, - ничего не изменилось, всё как обычно. Война нас не коснётся, потому что Господь нас защищает. А если не защитит Господь, - то я здесь, чтобы их защитить.
Они мне верят, потому что я никогда им не вру.
Господи, помоги мне, чтобы не пришлось врать и на этот раз!
Услышит ли?
Беременность
"Убью того, кто сказал ей это!", - была первая мысль, и в продолжение её - несколько матерных слов по-русски, процеженных сквозь зубы.
Мои воспитанники (воспитанники - слово-то, какое! некоторые из них старше меня!) уже привыкли к тому, что, если я перехожу на русский - что случается крайне редко, - значит, они в чём-то провинились и предстоит серьёзный разговор.
Мириам сидела в тени навеса на качелях, почти завершивших свой маятный шаг. Заметив меня у калитки, она приветственно помахала мне и вытерла рукавом глаза. Похоже, что она плакала.
Я решил подойти.
- Почему ты плачешь? - я присел рядом и предложил её сигарету.
- Нет, спасибо! Мне теперь курить нельзя.
Мириам курила много, порой до четырёх пачек сигарет в день. Все попытки убедить её, если не бросить курить, то хотя бы сократить количество выкуриваемых сигарет - ни к чему не приводили.
- И почему тебе теперь нельзя курить?
- Я беременна!
Мне вспомнился недавний разговор по телефону с одной из наших медсестёр о противозачаточных инъекциях, которые применяются для наших воспитанниц: медсестра позвонила и попросила прислать к ней пятерых из них для уколов. Тогда я напомнил ей, что согласно "Личным делам", двое из пятерых - девственницы. Зачем же им делать противозачаточные инъекции?
"На всякий случай", - таков был ответ.
Стало понятно, что руководство пансиона решило застраховать себя от непредвиденных случаев, - таких, как, нежелательная беременность в результате изнасилования. Беременность, как таковая, - была нежелательна в любом случае. У нас многие воспитанники живут парами. Семейные пары без права на потомство. Этим несчастным запрещено иметь детей, дабы не порождать себе подобных.
- Поздравляю!
- Спасибо! Теперь мне будет о ком заботиться. Я счастлива - оттого и плачу! Только почему ты ругаешься по-русски? Я в чём-то виновата?
Я встал.
- Нет, ты ни в чём не виновата. Всё в порядке. Ладно, пойду принимать смену.
После пересменки я попросил утренний персонал задержаться для разговора. Выяснилось, что "утка" о беременности Мириам, была запущена, с целью отучить её от курения.
Я чуть не завыл:
- Идиоты! Больше мне нечего вам сказать!
Было понятно, что мне предстоит трудная ночь и долгий разговор с Мириам. Хорошо, что это была ночь перед выходными, и Мириам не придётся рано вставать и идти на занятия в реабилитационный центр.
Почти в полночь, после того, как все улеглись, я заварил крепкий кофе, разлил его в две чашки, и пригласил Мириам в гостиную для беседы.
Я не знал с чего начать. Среди двадцати пяти моих подопечных, только Мириам и ещё одна женщина не являются умственно отсталыми.
Обе эти женщины страдают психическими заболеваниями - результат изнасилования, рана далёкой юности.
- Ты же сказал, что я ни в чём не виновата, - забеспокоилась Мириам. - Почему ты меня позвал?
- Посмотрим телевизор, выпьем вместе кофе. Ты ведь любишь кофе?
- Кофе? Люблю. Конечно, люблю.
- Мириам, расскажи мне, как ты себя чувствуешь? И что ты чувствуешь? - Я приглушил звук телевизора.
- Чувствую себя нормально. Ничего нового.
- Ты ведь знаешь, что уже больше месяца принимаешь новое лекарство... ещё одно. Мне кажется, что ты стала лучше спать.
- Да, но вот только по утрам вставать тяжелее стало.
- Ничего, ты скоро привыкнешь, и просыпаться станет легче.
Я встал, чтобы принести из шкафа персональную кассету с лекарствами Мириам. От одних только названий препаратов бросало в жар.
Шесть таблеток утром, две в обед и четыре вечером - всего двенадцать, на протяжении многих лет - с ума сойти!
В течении всей ночи я рассказывал Мириам о назначении того или иного препарата и влиянии его на организм человека.
Ни единого слова о беременности. Несколько раз мне пришлось прервать свою "лекцию", для того, чтобы в очередной раз заварить кофе.
Сигарета после каждой чашки, снова кофе, и снова сигарета.
- Угости сигаретой, - попросила Мириам.
- Ты же бросила курить!
- Я обещаю, что когда-нибудь брошу. И с сегодняшнего дня стану меньше курить.
- Хорошо, бери, - я дал ей сигарету и поднёс огонь.
Мириам глубоко затянулась.
- Хорошо, что я не беременна! Ведь все эти лекарства могли бы убить моего ребёнка!
- Ты уже передумала? - пошутил я.
- Просто я вспомнила, что не могу забеременеть из-за этих уколов.
- А, - ну да...
По лестнице, со второго этажа, протирая кулаками свои заспанные глаза, спускался Микки. Это означало, что близится время рассвета - и Микки идёт будить своё солнце. Жаркое июльское солнце, не успевшее остыть за ночь.
Тяга к совершенству
Эден грустно разглядывала своё лицо в небольшом зеркале на прикроватной тумбочке. Со стороны всё выглядело довольно смешно. Наигранная грусть – мимика печального арлекина. Эден - очень хорошая актриса. Она умеет строить рожицы на все случаи жизни. Даже сейчас, заметив, что я обратил на неё внимание, она мгновенно пустила слезу – Эден сделала это легко и непринуждённо, так, что ни один мускул на её лице не выдал и сотой доли миллиметра напряжения. Как ей это удаётся – знает только она. Вслед за этим – гортанный выдох с нотками безысходности. Она сделала это для перестраховки – на тот случай, если я не разглядел слезу. Внимание было привлечено, я подошёл к ней.
- Чего грустишь? – спрашиваю.
- Некрасивая я, потому и грущу, - последовал выстраданный ответ из надутых губ. Эден полностью вошла в роль.
Справедливости ради надо сказать, что, несмотря на врождённую умственную отсталость, внешний вид Эден почти ничем этого не выдаёт и выглядит она вполне презентабельно. Она понимает это и использует на свою выгоду.
- Как же, как же... Все парни нашего интерната влюблены в тебя по уши, - сообщил я ей то, о чём она давным-давно знает сама.
- Да? А почему тогда никто из них не признаётся мне в любви?
- Так ты же никого к себе близко не подпускаешь, всех отпугиваешь.
- Это я-то не подпускаю?! Ты пойми – не я их отпугиваю. Моё уродливое лицо их отпугивает, - парировала Эден.
В этот момент ко мне подошёл один из воспитанников с какой-то просьбой. Я решил использовать его в «спектакле».
- Слушай, Даниэль, вот я говорю, что Эден красивая. А тебе она нравится? – задал я провокационный вопрос, будучи уверенным в том, что Даниэль – один из её воздыхателей.
Но Даниэль засмущался и поспешил исчезнуть из нашего поля зрения.
- Ну, что я говорила?! – восторжествовала Эден. Даже этот очкарик...
- Стоп! Стоп! Давай оставим в покое Даниэля с его очками, - прервал я её. – Ты же знаешь, какой он стеснительный.
- Хорошо, давай оставим, - Эден надела наушники и включила плейер, давая понять, что первый акт «спектакля» - закончен.
Я точно знал, что «антракт» продлится недолго и «спектакль» будет продолжен. Какую цель преследовала Эден – я пока не разгадал. Но время – покажет...
Утром следующего дня Эден пожаловалась на плохое самочувствие и отказалась идти на работу. Выглядела она и в самом деле неважно. Эден - одна из «продвинутых» воспитанников, вполне самостоятельна и работает не в реабилитационном центре, как почти все остальные, а в каком-то кафе, и неплохо зарабатывает. Я позвонил координатору по трудовой занятости и сообщил о проблеме, сделал соответствующую запись в медицинском журнале и отправил Эден в санчасть. Я так и не сообразил, что это был второй акт «спектакля»...
Вечером, как я только появился на работе, но ещё не успел заступить на ночное дежурство, Эден приветствовала меня издалека и прибежала ко мне с сияющим и счастливым лицом.
- Ты чего это такая красивая сегодня? Неужели кто-то, наконец-то, осмелился признаться тебе в любви? – подшутил я над ней.
- Пока ещё нет, да это и неважно. Просто сегодня приходила косметолог. Хорошо, что я не пошла на работу...
И тут до меня дошло! Я совершенно забыл о косметологе.
Так вот для чего был разыгран весь этот «спектакль»!
"Голуби целуются на крыше..."
Даниэль сидел на длинных качелях, изготовленных из парковой скамейки и, запрокинув голову наверх, с приставленной к бровям ладонью, смотрел на крышу интерната. Даниэль очень любит раскачиваться на качелях, но сейчас они были неподвижны. Похоже, он наблюдал что-то очень интересное.
- Даниэль, что ты там увидел? - полюбопытствовал я.
- Голуби... они... ц-целуются, - заикаясь, ответил он.
Даниэль - даун. Заикается с детства, носит очки от близорукости, и у него не очень здоровое сердце. А ещё он обладает отменным чувством юмора, легко запоминает числа и хорошо играет в шашки. Ещё никому из персонала не удалось у него выиграть!
- Не смотри долго, шею сломаешь!
- Не волнуйся... з-за меня... Лучше… п-позаботься... о своей... шее. З-забыл? - не отводя взгляда от голубей, полушутя-полусерьёзно Даниэль напомнил мне о моём позорном поражении в шашки и долге в три затрещины по шее.
- Что ж, - говорю, - делать нечего. Пойду шею мылить.
- Э-э... п-погоди... Не надо... м-мылить шею. Я... п-пошутил. Ты мне... л-лучше... в-вот что... с-скажи. А... г-голуби - они как... л-люди... ц-целуются?
- А ты разве сам не знаешь? У тебя ведь раньше была подружка. Или ты с ней не целовался?
- Ц-целовался, но я... в-ведь... не г-голубь. Откуда мне... з-знать?
- Так ведь и я не голубь.
- Эх... а я... д-думал, что ты... т-только в шашках... с-слабак. Оказывается, ты и в... ж-жизни... н-ничего не... п-понимаешь.
Иди.., м-мыль ш-шею... Я... с-сейчас... п-подойду...[u]
Сообщение отредактировал Parfumer - Понедельник, 12.03.2012, 17:43 |
| |
| |
| Dedal | Дата: Пятница, 16.03.2012, 14:35 | Сообщение # 56 |
|
Рядовой
Группа: Пользователи
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Участник №33
Неделю назад Елизавету Петровну скрутил радикулит. Сегодня утром она проснулась, вставать не хотелось, и женщина лежала, не открывая глаз. Она вспоминала сон, с которым очень не хотелось расставаться, потому что был он на удивление ярким и цветным: синее-синее небо, зелёная лужайка на берегу знакомой реки. Она, маленькая Лиза, в платьице в красный горошек, бежит навстречу любимой бабушке, а та, наклонившись, раскрыла объятья и ждёт, когда же внучка подбежит и повиснет на её шее. Прокрутить сон ещё раз помешал телефонный звонок, Лиза протянула руку к трубке:
– Бабушка, с днём рожденья! – звонил внук-студент из Берлина, – жаль, что не могу приехать, но ты у меня, бабулечка, самая добрая, самая лучшая, я тебя очень люблю!
Елизавета Петровна окончательно проснулась. После разговора с внуком с трудом встала, размышляя о том, какие эмоции в течение жизни человек испытывает в ожидании дня рожденья: если до наступления совершеннолетия это, несомненно, радость с прыганьем на одной ножке: „А мне уже 8!“, 10!, или 15!, то потом, пару десятилетий эмоции более сдержанные, это когда ещё идут числительные на -дцать, и, наконец, наступает день, который навевает каждый год скорее грусть, чем радость, это когда -дцать уже проехали и вступили в эпоху тоже двузначных, но с окончанием -десят. Здесь она подумала о мудрых народах, в частности, вьетнамцах, которые день рожденья не считают событием, достойным какого-то внимания, и не отмечают его ни в каком возрасте, чем избавляют себя от грустных размышлений в пору „золотой (или медной, это у кого как) осени“.
Елизавету Петровну любили за ум и сердечность не только дети и внуки, которые теперь жили далеко от неё, но и друзья, знакомые, а также её бывшие студенты. Несколько лет назад у неё изменился не только домашний адрес, но и страна проживания, но, благо, в теперешнем тесном мире потеряться нельзя.
Вот и сегодня, до обеда часто звонил телефон, а когда она открыла электронную почту, то почтовый ящик был полон поздравлениями чуть ли не со всего света.
На новом месте жительства она успела обзавестись знакомыми – тоже, естественно, новыми, но быстро заметила, что этот круг значительно отличался от того, к которому она привыкла, живя на Родине. Казалось бы, и люди были почти все её уровня, т. е. имели высшее образование, занимали, как любили пошутить эмигранты, „в прошлой жизни“ значительные посты, а взаимопонимания и желания общаться не было. И как ни тянулись бывшие советские друг к другу в чужеродном окружении, но тесной дружбы в привычном понимании не складывалось. Чаще всего симпатии, возникавшие при первой встрече, уже при повторном общении бесследно улетучивались подобно эфиру.
Ближе к обеду поток телефонных звонков постепенно сошёл на нет. Всю неделю женщина из-за недомогания не выходила даже в магазин, но сегодня ей уже легче, и она решила, пусть не торопясь, потихоньку, но сделать уборку в квартире, что с больной спиной очень даже непросто. Конечно же, быстро устала.
Сразу после обеда позвонила Галина, которую Елизавета Петровна знала с первых дней эмиграции. Лиза насторожилась, и, как оказалось, не зря:
– Лизавета, сегодня мы придём поздравить тебя с днём рожденья – в голосе подруги (так обозначала их взаимоотношения Галина) слышались умильные нотки.
У Лизы это сообщение восторга не вызвало:
– Спасибо, но юбилей, если ты помнишь, у меня был в прошлом году.
– Ну как же, конечно, помню! Ну и что за проблема? Мы тебя поздравим не с юбилеем, а с днём рожденья.
– Галя, у меня не круглая дата, и я не собираюсь её отмечать.
– Так и не надо отмечать, мы заскочим вечерком, просто, чтобы пообщаться.
Вот-вот, подумала Елизавета Петровна, как раз этого мне в данный момент не хватает, и попыталась отбить атаку:
– Ты знаешь, я не очень хорошо себя чувствую, и не готова ни к общению, ни к приёму гостей.
– Да ну, что ты, какие же мы гости? Мы знакомы уже тыщу лет, поэтому какие могут быть церемонии?
Ну, по поводу того, какие они гости, и какие при этом бывают церемонии, Лиза знала слишком хорошо, поэтому сопротивлялась, как могла:
– Галя, у меня радикулит.
– Ах ты, бедная моя Лизавета! Так мы же специально для тебя уже и тортик купили!!! – с необыкновенным подъёмом сообщила Галина, видимо, решив, что Лиза давно забыла, когда последний раз едала подобное чудо кулинарного искусства, и что это её известие непременнейшим образом должно привести приятельницу в состояние буйного восторга.
– Да? Даже купили? Когда? – спросила Лиза предусмотрительно.
Вопрос был вовсе не праздный, потому что за годы „дружбы“ Галина и Вадим, супруги Лупырь, чем только Елизавету Петровну не „баловали“. В Лизину мусорку ушли и красивые коробки заплесневелых конфет, и пряников железобетонной прочности, и упаковки прогорклых орехов, и ещё много чего, принесённого этой парочкой – всего того, что когда-то было деликатесами.
Каждый раз, „подарки“ дарились не просто так, а с помпой: важно сообщалось, что то или иное яство куплено не где-нибудь за ближайшим углом улицы заштатного немецкого городка, в котором они жили, и не в каком-то плебейском „Альди“. Это приобреталось если не в самом престижном магазине биопродуктов „Гурман“, то было получено из Нью-Йорка, или из Парижа, а то, вообще, прямо из Катманду.
В довершение каждый раз напоминалось, что сладостей, в отличие от неё, Лизаветы, супруги не едят (почему Галина так называла Лизу, не знал никто), поэтому оба они будут несказанно рады, если эти лакомства доставят пару приятных минут именно ей, а не каким-нибудь Гликманам или Бердянским, у которых куры уже зажрались. Лизу каждый раз от всего услышанного брала такая оторопь, что она не находила, что ответить. Одним из её принципов было выражение „худой мир лучше доброй ссоры“, она по возможности старалась избегать острых углов, поэтому молча брала всё, приносимое Лупырями. В общем, Лизе ничего другого не оставалось, как объяснить себе, что помешать „красиво“ жить этой паре не в её силах.
Когда Лизин сын, которому она иногда со смехом рассказывала об очередном подарке, возмущаясь, говорил, что смеху здесь мало, и советовал не пускать эту публику на порог, Лиза втолковывала ему, что всё не так просто, как ему кажется. Из года в год, под праздники, она пытается предотвратить вторжение неприятеля в свою крепость, но каждый раз, после героического сопротивления, ей приходится бастион сдавать.
– Когда торт купили? – удивлённо переспросила Галина, – а почему ты спрашиваешь? Это мы с собой из Москвы привезли, специально для тебя, ты ведь знаешь, что мы о тебе никогда не забываем.
То, что это семейство не забывает о ней каждый праздник в течение всех лет эмигрантской жизни, Лиза знала, но радость от этого сознания приходить не торопилась. Лиза тотчас же вспомнила, что Лупыри, действительно, несколько недель назад вернулись из России.
– Галь, слушай, мне сегодня не до чего, ты же знаешь, что со мной, мне довольно паршиво, я с трудом передвигаюсь. Вот сейчас я уже успела устать, нужно полежать.
– Ну, так и ложись, а я тебе ближе к вечеру перезвоню.
Лизавета обречённо положила трубку, так и не дав своего согласия, которого, естественно, никто и не добивался. Но в душе её теплилась слабая надежда, что скидка на болезнь будет сделана. Повозмущавшись про себя, Лиза угнездилась на диване, с намерением вздремнуть, но быстро заснуть ей не удалось. После долгих и мучительных переворачиваний с боку на бок, она, наконец-то, начала проваливаться в тяжёлый сон. Но, увы, не тут-то было. Раздался телефонный звонок, от которого женщина вздрогнула. Упасть в желанные объятия Морфея не удалось.
– Слушаю – вздохнув, сонным голосом сказала она.
– Лиза, это я!! – радостно возвестила трубка голосом Галины.
– Слышу, что ты... – буркнула в ответ Лиза.
– Ой, а ты спишь?
– Уже не сплю...
– Скажи, это я тебя разбудила, да?
– Га-а-аль..., – досадуя, начала Лиза.
– Или не я? – не дожидаясь Лизиного ответа, продолжала Галина.
– Какая разница... – недовольно произнесла Лиза, но Галина её не слушала, она продолжала:
– Или до меня тебе ещё кто-нибудь звонил?
В Лизе начало накапливаться раздражение:
– Чего ты от меня домогаешься? Объясни мне, пожалуйста, что изменится от того, если я тебе скажу, что разбудила меня ты? Или если я скажу, что разбудила меня не ты? Я ведь уже всё равно не сплю, тебе это не ясно? Чего ты хочешь?
– А-а-а... – озадаченно протянула трубка.
На пару секунд воцарилось молчание.
– Так я тебе, собственно, вот зачем звоню, – в голосе снова звучал жизнеутверждающий напор, – через час мы будем у тебя.
Лизавета тихо выругалась, как только могла.
– Что-что?
– Галя, я не в той кондиции...
– Да успокойся ты, со своей кондицией... нам же ничего не надо, мы заскочим всего-то на пару минут!
Все эти „заскакивания на пару минут“ Лиза знала наизусть, потому что визиты семейства Лупырей каждый раз проходили по одному и тому же сценарию с поправкой на ситуацию.
Она поняла, что и на этот раз окончательно влипла, что ей уже не удастся отвертеться от проявления чуткости к одинокой женщине, которую решили обогреть своим теплом эти добрые, интеллигентные люди. Болящей пришлось превозмочь себя, с охами и вздохами встать, чтобы к приходу Лупырей развернуть скатерть-самобранку. Вскоре стол был уставлен всякими разностями: солёными огурчиками, грибочками, нарезками колбасы, ветчины и сыра, благо, перед тем, как слечь, Лиза успела закупиться. Сил хватило даже на котлеты и картошку к ним – стола без горячего она себе не представляла. День рождения всё же. Когда всё стояло на своих местах, заварила чайничек зелёного чая, и только успела выпить чашечку, как раздался звонок в дверь.
– А вот и мы!!! Бедная Лизавета!!! – засияла Галина с порога, протягивая Лизе цветок в горшке, – сейчас мы зарядим тебя положительной энергией и поднимем настроение!
На постной физиономии именинницы готовности к подзарядке не отразилось ни в одном глазу.
Следом за Галиной шёл Вадим, её муж, молчаливый и смиренный человек, худющий и сутулый. Супруги были примером пары, глядя на которую закрадывалось сомнение, чьё именно плотно обтянутое кожей ребро стало исходным материалом для второй половины. Вадим держал в руках пёстрый продолговатый пакет на тонких тесёмках, из которого торчало горлышко бутылки и какая-то небольшая упаковка, похожая на коробку печенья. Он протянул его Лизе:
– Вот недопили... – начал Вадим.
„Так..., кажется, начинается...“ – при этой мысли сердце Лизаветы сжалось в недобром предчувствии.
– О! Стол у тебя полностью соответствует событию! – перебив мужа, выступила с сольной партией, „мадам“ Лупырь, снимая при этом шляпку и плащ.
Лупыриха заглянула сначала в зеркало, потом из передней в зал, и расплылась в улыбке, обнажая до самых дёсен свои крупные зубы, не преминув при этом картинно повернуться перед зеркалом, а заодно и перед Лизаветой, демонстрируя себя „во всей красе“. Определённо, она надеялась вызвать у хозяйки приступ если не восхищения, то зависти. Но у Лизы, хоть лопни, были свои представления о красоте, а чувства зависти эта женщина отродясь не ведала, поэтому поворот вокруг своей оси худосочной ветлы, обтянутой тесной юношеской кофтёнкой, не вызвало у неё ничего, кроме жалости и грустных мыслей о том, что когда-нибудь Галина доиграется со своим здоровьем до беды.
К таким выходкам Галины Лиза была готова, потому что все годы знакомства та пыталась объяснить Лизе (а выражалась она всегда только „умно“), что Лизавета должна следить за своим рационом питания. Дальше шли поучения, что лучше всего есть Лизе, чтобы „не потерять форму“ (хотя излишков веса у Елизаветы Петровны и так не было), и что Лизе не помешало бы взять курс на эталон красоты, за который держала Галина, естественно, себя. Но у Лизаветы не было абсолютно никакого желания стать последовательницей полуголодного существования, которое очень советовала вести Галина. Мало того, она старалась как можно меньше вспоминать своё, теперь уже такое далёкое детство, именно потому, что оно (мягко сказано) не было сытым. Но Галина с завидным упорством не уставала давать Лизе наставления по телефону, иногда часами, что та должна есть гороховый суп, каждый день, и только он сделает её настоящей, презентабельной женщиной. На что у Лизы был всегда один ответ: она никому ничего не должна и от вступления в общество любителей гороха воздерживается.
– Хорошая ты баба, Лиза, – с явным удовольствием окинув взглядом накрытый стол, похвалил гость хозяйку.
– Подвиг совершила – вяло ответила Лизавета, – не обессудьте... собрала по-быстрому, что было...
– Ну, ты даёшь! Стол ломится, а она – что было! – тихо восхитился Вадим.
– Что пить будете? Есть вино... и ещё вот, от компрессов, остаток водки, рюмки на две, не больше. Галя, ты, как всегда, вино?
– Нет, сегодня я водку пью! – заявила Галина.
„Ну да, ясное дело, именно потому, что остаток“, уловила ход развития Галиных мыслей Лизавета, и вслух добавила:
– Ну, как знаешь, тогда мы с Вадиком пьём вино.
– Вот, оцени: как здорово, что мы не забыли о твоём дне рожденья! Движение есть жизнь, вот ты и поднялась, и подшевелилась малость, а то ползаешь тут в четырёх стенах, да внушаешь себе, что тебе плохо. Посмотри на себя, ведь совсем закисла, на женщину не похожа! – окинула Галина осуждающим взглядом Лизавету, которая без особой резвости несла из кухни горячее.
– Ну, спасибо, обласкала!
– Ах, Лиза, самое главное – в себе не сомневаться. Все болезни пройдут, скоро будешь козочкой скакать, – несмело вдохновлял Лизу Вадим.
– Благодарю... что не даёте погаснуть лучу надежду, – со скрытой иронией ответила хозяйка.
– Ну, что ж, за тебя, Лизка! В такой день! Что б ты без нас делала!
– Ох, не говорите... – без лишнего энтузиазма отозвалась Лизавета.
Лиза с Вадимом пригубили бокалы, а Галина, предварительно объявив, что у неё есть настроение напиться, осушила рюмку до дна и налила вторую. С пышными котлетами и горой картошки-пюре, поданными Лизаветой, супруги справились в мгновение ока. Вадим поднял преданные глаза на хозяйку и она поняла, что гость созрел для добавки. Лиза встала, держась за поясницу:
– Ну а ты как, тоже? Ещё малость? – спросила она Галину, когда Вадим начал уписывать очередную котлету.
– Я? ... Ты ведь знаешь, я много не ем, – откинулась на спинку стула, Галина, и жестом, очередной раз, обратила внимание на свой стан. Она опять начала рассказывать Лизе, что в любой компании она получает комплименты пачками, никто не верит, что ей за шестьдесят, все говорят, что выглядит она как девочка. А однажды её даже приняли за балерину на пенсии. Лизавета слышала это уже раз пятьсот.
„Ясно, – поняла Лиза, – села на любимого конька“. С момента знакомства Лиза знала, что фигуру Галина очень блюдёт, это предмет её особой гордости, но молодость она продлевает не только себе, о муже тоже не забывает. В основу философии семейной жизни эта мудрая женщина с самого начала заложила постулат – еда вредит здоровью, все болезни именно от неё, она зашлаковывает организм. Что отсюда следует? А вот что: меньше ешь – дольше живёшь. Вон, йоги, вообще ничего не едят. Хотя Лиза предполагала, что это была всего лишь теория „на вынос“.
Преданный муж очень поддерживал жену во всех её начинаниях, и в этом тоже. „Да ты посчитай, сколько времени уходит на приготовление всяких первых и вторых блюд! Это же анахронизм. От этих предрассудков надо избавляться“, – явно пел с чужого голоса Вадим, которому тоже очень хотелось жить долго-долго. Правда, наивная Лиза (по определению супругов, завязшая в скучных книжках, которые они ещё в детстве перечитали), никак не могла понять, зачем это Вадиму самому, и есть ли кому в этом мире от его долголетия хоть какая-то польза.
– Но, так и быть, сегодня можно, только ради тебя, – сделала исключение Галина, – тем более что у тебя всегда всё, ну, просто озверительно вкусно! Даже вот эти несчастные котлеты..., – Галина тыкнула вилкой в опустевшую тарелку, а Лиза непроизвольно ахнула.
– Лизка, зачем тебе надо было университет заканчивать? У тебя же поварской талант! – продолжала Галина, – вот и варила бы борщи на радость людям! Так нет – литературу ей подавай! Что тебе твоя докторская принесла? – с некоторым злорадством вдруг осклабилась Галина
– Галь, давай не будем... а то я начну тебя спрашивать, на кой шиш было учиться тебе, – усмирила её Лиза.
– Ну, так и быть, давай сюда твои котлеты! – снизошла „балерина на пенсии“.
Елизавета Петровна принесла добавку и ей.
– Лиз, да ты не обижайся, я уже пьяная, – хохотала гостья, а Лиза не могла понять, какой процент правды в её заявлении.
В спальне зазвонил телефон. Лиза вышла, её поздравляли с днём рождения.
– Спасибо большое, я позже перезвоню, у меня сейчас гости.
– Ну, и кто же это был? – поинтересовалась Галина.
– Да ты не знаешь, – в этот момент Лиза вышла в коридор и увидела, что Галина стоит на кухне и достаёт из холодильника сливочное масло.
– Галь, что ты там делаешь? – ошеломлённо спросила Лиза.
– Я? – масло ищу. Чтобы не опьянеть, нужно жирно намазать хлеб маслом и съесть, – просветила Галина „тёмную“ Лизу.
– Как по мне, так чтобы не опьянеть, нужно просто не пить, – возразила Лиза, с трудом сдерживая возмущение, а про себя подумала, что их отношения уже давно развиваются по принципу „чем дольше – тем дальше“.
– Лизавета, а ведь водки больше нету! Что я теперь пить буду? – Галина подошла к столу, и одним из привычных манерных жестов, которые она всегда пыталась выдать за природную грациозность, взяла пустую рюмку. Потом она перевернула её, и жестом Василисы Прекрасной повела руку над столом, в подтверждение, что из этой бесполезной теперь рюмки не вылетит не только ни один лебедь, но даже ни одна капля не вытечет.
– Галюша, ты будешь с нами пить вино, – почти прошептал Вадик.
– Лиза, неси кипяток!
– Зачем это? – неподдельно удивилась та, даже не обратив внимания на повелительную интонацию.
– Буду вино горячее пить!
Елизавета Петровна приподняла брови: такого за Галиной не водилось... развитие ситуативных вариаций принимало совсем уж непредсказуемый оборот.
К горячему вину Галина затребовала сахар.
Вслед за котлетами „ушли“ грибочки, огурчики и всё остальное.
– Ну, что, теперь чай? – весело спросила разрумянившаяся Лупыриха.
– Ой, прошу прощенья, чай у меня закончился, я перед самым вашим приходом последний заварила, но зато зелёный! Галь, твой любимый! Ты же каждый раз просишь зелёный. Вот и заварка ещё горячая.
– А что, разве у тебя чёрного нет? Ты же, Лиза, всегда чёрный пьёшь.
– Говорю же, закончился, а в магазин идти сил не было.
– А я сегодня чёрный хочу! Вадик, ну почему мы не захватили с собой чёрного чая? – капризно отставила губу Галина.
– Ну, Галюша, ну, кто же знал... – сокрушённо развёл Вадим руками.
– Там торт достань, что мы принесли! – указала Галина Лизе на принесённый пакет.
– Где торт? Здесь какое-то печенье, – Лизавета нервничала и, как всегда в таких ситуациях, чувствовала себя растерянной и беспомощной. Она достала из пакета какую-то узкую коричневую плитку, завёрнутую в целлофан, и положила её на стол. Галина оскорбилась:
– Никакое это не печенье, это вафельный московский тортик.
– Кто бы мог подумать, – удивилась хозяйка.
Лиза выставила для чая сладости, какие были в доме: печенье, зефир, конфеты. Разрезала знаменитый тортик. Принесла чайничек с заваркой и стала разливать чай.
– Лиза, я же тебе сказала, что этот чай я пить не буду, – заявила Галина.
– Почему? – не поняла Лиза.
– Зелёный чай нужно пить сразу, через четыре минуты после заваривания.
Вадим, как всегда, молчал, но во взгляде его прочитывался ужас приговорённого к смерти через отравление безжалостным судиёй в образе Лизаветы.
– Галь, ты что, всю жизнь именно так зелёный чай пила? – поинтересовалась Лиза и выругала сама себя за то, что в прошлом году её угораздило рассказать Галине, что она в какой-то книжке вычитала о том, как надо „по науке“ заваривать зелёный чай.
– В нём уже образовались яды! – продолжала со знанием дела Галина, не удостаивая её ответом.
– Галь, прости, ну какой яд может взять тебя? – не вытерпела Лиза.
Галина в ответ только хохотнула.
– Ох, подруга, мало тебя в детстве драли! – заметила Лизавета.
– Ещё чего, „драли“, да меня как принцесску воспитывали, всё было на блюдечке с голубой каёмочкой!
– Вот и воспитали... – вздохнула Лиза.
– Лично у меня к моим родителям претензий нет, – хрустя московской вафлей возразила Галина.
– Ну, дорогая, как знаешь... кроме воды у меня ничего нет, – у Лизы от возмущения вспотели руки.
– А кофе у тебя есть? – последовал вопрос.
– Как назло тоже закончился, – сконфузилась Лиза, хотя знала, что Галина кофе вообще никогда не пила, тем более, вечером. А потом вдруг вспомнила:
– Ах, да, к счастью, есть неоткрытая ещё банка растворимого. Будешь?
– Дай сюда, я гляну! – протянула руку Галина.
Лиза не сразу поняла, что она собирается высматривать, но банку подала. Галина, сильно прищурившись, вглядывалась в этикетку. Очков супруги не носили, потому что оба считали, что от них портится зрение.
– У твоего кофе срок годности истёк больше года назад!
Лизу затрясло, она не выдержала:
– А я его специально для тебя хранила, – медленно, с напором проговорила она и выхватила банку из рук Галины. Нашла дату и громко её назвала, кофе был, конечно же, свежий.
– Так будешь пить или нет?
– Давай! – был невозмутимый ответ.
Галина, а за ней и муж, дружно поднялись из-за стола, взяли свои чашки с налитым туда зелёным чаем, отнесли их на кухню и выплеснули содержимое в раковину. Лиза готова была расплакаться.
Кофе, как ни странно, пришёлся незваным гостям по вкусу, да настолько, что они даже захотели взять его с собой. Хозяйка не возражала.
Когда Лиза провожала Лупырей от стола в переднюю, взгляд её упал на подарочный пакет, из которого одиноко выглядывало горлышко бутылки. Она взяла пакет и заглянула внутрь:
– Ой, так вы полбутылки коньяка принесли! – спохватилась именинница, – а я-то и внимания не обратила.
– Да ты уже вообще до ручки дошла, – усаживая шляпку на голову, с обидой отреагировала Галина, – ни на что не обращаешь внимания. Хорошо ещё, что мы тортик с собой принесли... такой вкусный... а то бы давились твоими противными конфетами!
– Ну, бывай, не болей! – махнул рукой Вадим, – мы тебе непременно позвоним!
Дверь за гостями закрылась.
Елизавета Петровна ещё какое-то время стояла у вешалки с цветным пакетом в руках.
День рождения „удался“ на славу.
Сообщение отредактировал Dedal - Суббота, 17.03.2012, 10:37 |
| |
| |
| Dolgov | Дата: Суббота, 17.03.2012, 03:54 | Сообщение # 57 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 34
Подарок
Дима проснулся с радостью: что-то особенное обещало ему это утро. И сразу вспомнил: день рождения! Сегодня - день рождения! Будет вкусный торт, вишневый компот и подарок!
День рождения вообще самый лучший праздник. Каждый год, сколько он себя помнил, просыпаясь в этот день, он видел улыбающихся папу и маму, а затем получал то плюшевого медвежонка, то железную дорогу, то машинку с дистанционным управлением, то лыжи, то коньки с клюшкой, то снегокат… Теперь папы не было. Несчастный случай. В цехе упала какая-то железная балка – и папы, уцелевшего в Афгане, не стало. Первый свой день рождения Дима встречал без него. И мама тоже не поздравляла: с раннего утра убежала на рынок, а ведь на улице тридцатиградусный мороз. После того как они остались одни, ей пришлось оставить работу в школе, потому что прожить на учительскую зарплату троим было невозможно.
Ждать, конечно, не самое приятное занятие, но ничего, скоро мама вернется и обязательно что-то ему подарит.
Дима соскочил с кровати, оделся и подошел к окну. Никольские морозы закуржавили инеем деревья и двери подъездов, а дома было тепло, хорошо, не то, что на улице. И ни в какую школу спешить не надо, потому что воскресенье.
В комнату заглянул Миша.
- О, проснулся! С днем рождения, брат!
Подошел, крепко, как ровеснику, пожал руку и достал из кармана трико наборную ручку.
- Это тебе от меня!
- Ух, ты! – восхищенно протянул Дима. – Лучше, чем у Петьки Харитонова! Где взял?
- Сам сделал! – гордо сказал Миша.
Дима обнял его.
- Ты у меня самый лучший брат в мире!
- А то! – шутливо задрал нос Миша.
В холодильнике красовался любимый всеми бисквитный торт с аппетитным кремом из сгущенки и сливочного масла. Мама постаралась на славу. Оформлен он был лучше всякого магазинного. По бокам вились узоры нежно-кофейного цвета, сверху посыпан крошкой из шоколадных конфет, а посредине надпись, сделанная розоватым кремом: «С Днем рожденья, Митя!» такого красивого торта мама еще не делала. Вот уж торт так торт! Дима знал, как мама делает разноцветные кремы. Розовый получался при добавлении в крем свекольного сока, а чтобы получился кофейный цвет, требовался обычный кофе.
«Бедная мама, - подумал Дима, - я спал, а она стряпала. И как она успела, утром ведь на работу?»
Торт притягивал к себе: «Попробуй меня, я вкусный, я очень вкусный! Ты никогда такого не ел». Устоять было трудно, но это уже не праздничный стол с нецелым тортом. И потом, разделить все наслаждение с первого куска можно только мамой; без нее неинтересно и подленько; да что там говорить, невозможно – и баста: она так старается для них с Мишей. И до самого ее возвращения Дима все заглядывал в холодильник, чтобы полюбоваться тортом.
Мама вернулась пораньше, не в пять часов, как обычно, а в два.
- Мама пришла! – радостно закричал Дима и бросился встречать ее к входной двери.
Посиневшие мамины губы с трудом раздвинулись в улыбке. Сняв шубу и шапку, она обняла Диму.
- Ну, сынок, с днем рождения тебя. Чтобы рос большим, сильным, умным и чтобы мы гордились тобой. Ты ведь у меня теперь совсем большой – двенадцать лет. Ну, пойдем в зал.
Мама взяла сумку, но Дима перехватил ее руку.
- Ма-а, давай сумку, я сам донесу, а то ты и так устала.
- Не-е-етушки, - рассмеявшись, мама прижала к себе сумку, - не отдам, а то неинтересно будет. Пошли, пошли.
Дима догадался – подарок! и, заинтригованный, пошел следом. На что-то особенное он не рассчитывал. Неловко: мама и так выбивалась из сил, мерзла на морозе, чтобы заработать для них денег – жалко ее очень. Даже на мгновение стало немножечко не по себе, оттого что она потратилась на его подарок. Но радость и любопытство тут же взяли свое: что же там, в маминой сумке? Хорошо, если красивая рубашка или спортивный костюм; даже всего лишь брюки от него – и то здорово! А то у него простое хлопчатобумажное трико, а мальчишки на физкультуре в модных китайских костюмах занимаются.
Пределом Диминой мечты были кроссовки и железная дорога, потому что старая сломалась, а он с друзьями любил играть в нее зимними вечерами. Но никакой коробки в сумке не было. Что же она в себе таит? Сергей тоже нетерпеливо поглядывал на сумку.
Мама расправила белоснежную тюль на окнах. Свет на улице уже начинал сгущаться, чтобы вскоре превратиться в сумерки.
- Ой, снег пошел! – обрадовалась мама. – Потеплеет, значит, а то я сегодня вся продрогла до костей, аж зубы стучат, - она в шутку стукнула зубами. И они застучали по-настоящему.
Мама рассмеялась; видно было, что одеревеневшие губы разжимаются с трудом, но разве маму удержишь, когда она начинает смеяться.
- Они меня не слушаются, - сказала она про зубы.
Миша бросился к ней и усадил на диван.
- А ну-ка, мама, садись давай! – и принялся растирать и массировать ей ступни. Дима убежал на кухню и принес стакан горячего травяного чая.
- Какие вы у нас молодцы, - немного отогревшись, похвалила их мама и грустно улыбнулась, - как папа. Ну ладно, сейчас будет праздничный обед. Я быстро.
- Мам, а подарок, - Дима скорчил просительную гримасу.
- Ах да, - спохватилась мама, - сейчас…
Зазвонил телефон, и мама, отставив сумку, поспешила в коридор.
- Я сейчас, сынок.
Пока мама разговаривала, Дима, не утерпев, заглянул в сумку. Колбаса, сыр, яблоки, хлеб и… красная фигурка Деда Мороза. Это и есть подарок??? Дима еле сдерживал наворачивающиеся на глаза слезы: подарок для малыша. А ведь ему уже двенадцать!
Миша угрожающе поднес к его лицу кулак.
- Какой есть – такой есть. Все равно подарок. Понял!
Дима зло посмотрел на брата и ничего не ответил.
- Мама старалась, - продолжал брат, - ей и так сейчас тяжело. Не расстраивай ее. Договорились?
Он приобнял брата и слегка потрепал по затылку.
- Митя, прошу тебя как старший брат: сделай вид, что подарок тебе очень понравился. Ну чего молчишь? Добро?
Дима понимал правоту брата, а еще ему стало приятно от такой, скрываемой за внешней грубоватостью братской ласки, и, преодолевая себя, он сказал:
- Договорились.
Войдя в зал, мама раскрыла сумку и достала из нее Деда Мороза в красном накрахмаленном кафтане, с увитым золотистой лентой посохом. Добродушные глаза молодцевато глядели на Диму. Он улыбнулся в ответ.
- Ма-а, какой классный подарок! Как раз скоро Новый год, поставим его под елкой. Здорово! – Диме представилась пушистая елка, украшенная сверкающими шарами и мишурой, и стоящий под ней на куске белой ваты Дед Мороз. И от предчувствия скорого Нового года огорчение немного отступило.
Мама обрадовалась, заулыбалась.
- Как я рада, что тебе понравилось, а то я так переживала, что не угожу. Торговли-то никакой, холодно ведь все-таки вон как. Народу, естественно, никого, и выручки тоже. Хорошо, хоть с бабушкой одной поменялась. Я ей - кофту, а она мне вот – Деда Мороза. Все равно у меня никто эту кофту не брал. А с деньгами на дорогой подарок в этом месяце туговато, иначе я бы сегодня дома сидела, а не на рынке морозилась.
- Мама, ты у нас самая лучшая мама в мире! – обняли ее братья.
Мамино лицо словно осветилось изнутри, и Дима понял, что день рождения у него и в этот раз что надо.
Свет за окном окончательно сгустился. Вот-вот зажгутся фонари, и станет видно, как вокруг их светового ореола плавно кружатся снежинки. Кружатся и ложатся на ворсистую ткань пальто, на меховые воротники и шапки прохожих, чтобы, оказавшись затем в тепле их домов, превратиться в крохотные капельки воды.
…Я сидел в просторном кабинете управляющего банком. Когда-то один год я вел физкультуру в его классе. Об этом он рассказал мне сам, потому что учителя, к сожалению, не всегда узнают повзрослевших бывших учеников.
Мы пили зеленый чай. За окном пели птицы, и светило солнце. Лето. А на шкафу зачем-то стоял Дед Мороз, который был, как сейчас любят говорить, ни к селу, ни к городу в этом оформленном в строгом деловом стиле кабинете.
- Это тот самый, о котором я рассказывал, - перехватив мой взгляд, сказал Дмитрий Васильевич. – Мой счастливый талисман. Вожу его с собой из кабинета в кабинет. Знаете, Владимир Олегович, мне иногда так надоедают просители, что хочется послать куда подальше. Но взгляну на него, - управляющий с доброжелательной усмешкой кивнул в сторону Деда Мороза, - и вспоминаю тот день: озябшую маму, ее руки-ледышки, синие губы, красное от мороза лицо и то, как мы сидим втроем, обнявшись на диване; и кажется, большего счастья в жизни быть не может. Вот для того Дед Мороз и стоит здесь, чтобы я не забывал, потому что, как вспомню, – не могу не помочь… ну, само собой, если человеку действительно плохо, а то проходимцев хватает. Всем, понятное дело не поможешь, но вашим мальчишкам обязательно помогу. Будет у них и новая форма, и бутсы, и мячи. Не забудьте только на финал пригласить.
- Ну, до финала нам еще далеко, но теперь придется попадать.
Дмитрий Васильевич сдержанно улыбнулся мне в ответ, но я успел заметить, как собрались чуть заметными лучиками морщинки вокруг его глаз, точно такие же, как у озорно косившегося в мою сторону Деда Мороза.
БАБУШКА.
Дверь в подъезде громко хлопнула, и по лестнице стали подниматься две девушки, по виду - старшеклассницы. Проходя мимо двери, за которой работал включенный на полную громкость телевизор, одна из подруг недовольно покачала головой:
-Совсем из ума бабка выжила.
-Ну да, как тетя Лена куда уходит, так телесеанс для всего подъезда.
Бабушка, о которой они говорили, и подумать не могла, что ее скромная персона еще может вызвать чей-то интерес. Она много лет не видит и едва слышит, поэтому одиночество – уже привычная участь, хотя назвать ее отшельницей нельзя: когда дочка не на ночном дежурстве в Доме Культуры, а дома – какое-то подобие разговора все-таки происходит. Лена о чем-нибудь рассказывает, бабушка старательно поддакивает, согласно качает головой, иногда сокрушенно (в зависимости от того, что сумела расслышать) поцокивает языком, потом забывается и начинает переспрашивать, пока Нине не надоедает кричать одно и то же по несколько раз и она не замолкает, сердито поджав губы.
Когда позволяет погода, бабушка выходит посидеть на лавочке у подъезда. Спускается она долго, очень долго, так что два шустрых брата-мальца с пятого этажа успевают не один раз сбегать вверх-вниз, пока бабушка медленно, опираясь на толстую сучковатую палку, полубочком добредет до лавки. Обычно она составляет компанию такой же старенькой бабушке из соседнего подъезда. Та слышит хорошо, и все-таки они почти не разговаривают. Со стороны смотрится немного странно: сидят рядом две женщины – и часами не произносят ни звука. Странно…А они сидят так изо дня в день. И, если уж кто-то заговаривает, никогда не перебивают друг друга. Странная, удивительная дружба.
Сегодня с утра идет дождь, и бабушка смотрит телевизор, точнее сказать, слушает то, что удается уловить лучше слышащему левому уху с приложенной к нему, как рупор, ладошкой. А передача интересная, и слушает она внимательно. Какая-то женщина с редким именем, которое бабушка все никак не может расслышать, рассказывает о своей жизни.
«Я сильная женщина»,- доносится из телевизора резкий, с хрипотцой, голос, - после той трагедии я не сломалась, смогла справиться с собой. Слез, во всяком случае, не лила». Бабушка вздыхает: «Бедненькая, так ждать ребенка – и выкидыш на четвертом месяце. Тяжело, что тут скажешь». Она задумывается: да, с таким жестким голосом нельзя быть слабой. А ей вот похвалиться нечем: обычная, ничем не примечательная жизнь, такая же, как у большинства ее сверстниц. С самого детства приходилось много работать, тятя даже не дал второй класс закончить: зачем, мол, девке грамота – читать-писать умеет - и достаточно. В шестнадцать лет отдали замуж, причем жениха впервые увидела только на свадьбе. Увидела и заплакала: лицом хоть и приятен, да зато куда ниже ее. Степан хоть с виду и не здоровый был, зато драчливый. В селе его побаивались: чуть что не так – за кол – и в драку. Не одного парня покалечил. И ей тоже доставалось. И хотя сама она была крупнее и силой не обижена, а терпела: мужик ведь все-таки. Дети, правда, от него ладные рождались, да только не успевала на них толком порадоваться: из семерых вырастили только троих, остальных схоронили в младенчестве или раннем детстве. «Нет, я не сильная, - задумывается она, - столько лет уже прошло, а до сих пор, как вспомню, плачу. Обычная я».
Женщина в телевизоре рассказывает об изнурительных гастролях, хроническом недосыпании, нервном истощении, которым эти гастроли заканчиваются. Бабушка снова ее жалеет: да, без сна очень тяжело – уж она-то не понаслышке знает. В сорок шестом, когда ледоход пошел на спад, вылавливала бревна из реки, да от постоянного недосыпания вдруг отключилась прямо на ходу, оступилась – и под льдину. За себя даже не испугалась – только за детей: как же они без матери останутся? Да, видать, не судьба была: старший сын, Саша, успел багром уже под водой за фуфайку зацепить. Как они, ее мальчишки шести и восьми лет, сумели вытащить крепкую бабу в тяжеленной от воды одежде, в кирзачах, - и сейчас-то подумать страшно. И зареванные глаза перепуганных детей до сих пор перед ней, и до сих пор сжимается сердце.
Из телевизора до бабушки доносится: «Я ничего в этой жизни ни от кого не получала, всего добивалась сама. Прежде чем я пришла к успеху и материальному благополучию, мне много пришлось пережить, я очень много работала. И я считаю, что я заслужила то, что имею».
«Да, жизнь – нелегкое дело, - вздыхает бабушка, - и ничего в ней даром не дается. Даровитых-то ведь много, да не все пробиваются. Видать так уж сильно хотела, - говорит сама себе бабушка про женщину с редким именем, - значит, так и должно быть. Меня ведь тоже звали в Москву петь, так ведь тятя не отпустил». Бабушка вспоминает, как много лет назад приезжал в их село руководитель какого-то хора и, услышав, как она пела на посиделках, уговаривал тятю отпустить ее с ним в Москву. «Пустое дело», - отвечал на уговоры тятя. На том и уперся. А она ночь проплакала – да из головы вон: работы много - не до слез. А москвич на прощание только головой покачал:
-Глупый ты мужик. Не ведаешь, что творишь.
-Сам ты глупый, - рассердился тятя, - бедовая она у меня, вечно с ней что-то случается. В четыре года цыгане чуть не украли, потом коза чуть не убила, насилу выходили. Нельзя ей без моего присмотра. И не уговаривай: мое слово твердое, сказал – так сказал.
-Эх, - только и махнул рукой москвич и ушел.
А с ней и в самом деле нередко что-нибудь случалось, и смерть не раз за плечами стояла, да не тронула. Во время войны в окрестных лесах расплодились волки, и, голодные, злые, подходили они близко к человеческому жилью, по ночам крали овец и даже задирали дворовых собак. Однажды пришлось поздно возвращаться от сестры из соседнего села. Расстояние-то – всего верста, и никак не могла подумать, что могут напасть волки. Если бы не Огонек - загрызли бы, да конь не сплоховал. Рванул прямо на вожака и проскочил мимо отпрянувшего от неожиданности волка.
«Да, вправду Огонек,- улыбается бабушка, - рыжий, вспыльчивый. Зато преданный. Спаситель… и бабник», - глаза ее краснеют, увлажняются, по морщинистой щеке прокатывается крупная слеза, затем вторая, третья, и вдруг она улыбается, вытирает ладонью продолжающиеся наворачиваться слезы и все улыбается.
Да, что говорить, нелегкая выпала жизнь, а что тут поделаешь: все так жили. Голодали в первые послевоенные годы, работали через не могу, недосыпали. И ничего тут не попишешь: жить-то надо. Зато нынешней молодежи не понять, как вкусна бывает круто посоленная горбушка простого черного хлеба, запитая холодной ключевой водой. Не знают они и тошнотиков. «Да и слова-то, поди, такого не слышали», - вздыхает бабушка. А вот их дети по весне, едва дождавшись вспашки, рассыпались грачиной стайкой по колхозному полю в поисках прошлогодней картошки, мелкой, которой во время осенней копки пренебрегли или случайно обронили. Вечно голодные сорванцы, с запавшими глазами, шли за плугом и собирали вывороченные из земли подгнившие картофелины, от которых отворачивалась даже скотина, и торопились отдать матерям, чтобы наесться затем досыта нажаренными из них оладьями – тошнотиками.
Да, все это было. И все-таки не только из этого состояла жизнь. Бабушка любит вспоминать что-нибудь интересное. Это для нее теперь главная отрада. Глухота пришла не так болезненно, к тому же хоть и плохо, но все же слышала, а вот когда еще и ослепла, жить стало тягостно. Изредка не сдерживалась и причитала, раздражая дочь: «Скорее бы умереть, чтобы никого не мучить». Потом свыклась.
Конечно, ничего такого необычного, как у этой артистки, не вспомнить. Даже в областном центре была три раза за всю жизнь, да раз повезло побывать в Москве, когда младший сын, Иван, возил ее к себе погостить в Белгород. И на море, понятное дело, не была, в отличие от артистки, любящей охотиться под водой. Что ж, кому-то должно везти. Да и ей, по-своему, тоже повезло: детей со Степаном подняли; и хотя умер он рано, успел понянчить старших внуков и от Саши, и от Ивана, и от Лены; дети устроились в жизни хорошо, особенно Иван – главным инженером на кирпичном заводе. Саша же хоть и работает простым шофером, зато зарабатывает неплохо, дом большой построил, «Жигули» купил. Лену только жаль: вдовой рано стала – в сорок пять. Впрочем, Лене тосковать некогда было: репетиции в Доме Культуры, песенные конкурсы, да и уже со своими внуками нянчиться приходилось.
«Да, - вздыхает бабушка, - зажилась я уже, прабабкой стала, а все помереть никак не могу». В детстве смерть ей всегда представлялась в виде пропасти, до которой бесконечно далеко и долго. Горизонт, за которым находилась пустота, скрывался за множеством спин впереди идущих. Во главе шли дедушка с бабушкой, затем тятя с мамой, после них дядья с тетками, а потом, после похорон младшей маминой сестры, тети Поли, она вдруг поняла, что впереди уже никого и что теперь только ее спина заслоняет детям эту пропасть за горизонтом. Поняла – и словно на целую жизнь стала старше. Скоро и ее черед. При мысли об этом становится больно, что ее детям предстоит познать ту же горечь внезапного откровения и одиночества перед приближающейся пустотой, что и ей. Еще минуту назад бабушка приняла бы смерть как счастливое избавление от того бессмысленного существования, в какую превратила ее жизнь болезненная, слепая и глухая старость, но теперь умирать уже страшно, оттого что перед ее детьми не останется ничьей спины. «Эх… надо жить… - тяжело вздыхает бабушка, и губы ее кривятся, сдерживая готовые вот-вот хлынуть слезы.
Бабушка мысленно возвращается в прошлое и понимает, что даже одними воспоминаниями жизнь интересна. Если бы еще при этом не быть никому в тягость… лишь эта мысль отравляет существование. А иначе можно бы было жить и с потерянными слухом и зрением, потому что воспоминания по прошествии времени становятся светлее, чем были когда-то, и, освобожденные от боли и разочарований, приносят одну только радость.
Чаще всего ей вспоминается, как она стоит после уроков на заднем крыльце школы с подружкой Валей. Бабье лето в самом разгаре, и тайга кругом села красно-желтая и притихшая. Летнего задора уже не чувствуется, а только ровная покойная печаль, которая тем острее, что солнце по-осеннему нежаркое и потому особенно нежное, но нежное печалью расставания. Они с Валей срывают с клена семена и бросают с высокого крыльца вниз. Те крутятся и, раскачиваясь от легкого ветерка из стороны в сторону, плавно опускаются на землю. Позабыв про то, что надо идти домой, они восторженно смеются: «Вертушки, вертушки, летите от нашей избушки, кланяйтесь земле-матушке».
Бабушка уверена, что жить ей осталось недолго, но даже теперь не верит в Бога, хотя в своем неверии и не тверда. «Господи, если Ты есть, - шепчет она, - то мне не нужна вечность, дай мне, пожалуйста, только одно – снова прожить тот день».
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Суббота, 17.03.2012, 04:18 | Сообщение # 58 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 36
… НО ИЗБАВИ НАС ОТ ЛУКАВОГО
рассказ
1
«Потесненному» отцу Аввакумию новый настоятель не поглянулся. Когда после приветствий и братского целования рук отец Аввакумий повел его осматривать храм, то держался подчеркнуто с показным почтением, поодаль: «Из интеллигентов, видать, - неприязненно подумал. - Книжки всякие почитывал, в комсомоле активистом был, если не в партии состоял. А теперь уверовал вдруг, примазался, почуял кормушку. Знаю я... Но ничего, салагу легче под себя подмять. Подо мной ходить будет и в рот мне глядеть.»
Настоятель обернулся, и Аввакумий тотчас заискивающе и жалко заулыбался. Успел...
Вскоре вышла закавыка.
Храм в буднюю службу пустовал, лишь в углах, словно мыши копошились старушонки, счищая застывший воск с подсвечников; за занавеской на клиросе дремали на лавке, привалившись друг к дружке, певчие; осоловелый чтец, осипший со вчерашнего похмелья, монотонно бубнил под нос.
Аввакумий дремал, блаженно развалясь в кресле в алтаре. Подлец чтец резко оборвал чтение, и Аввакумий много запоздал рявкнуть ектенью. Он очнулся от собственного всхрапа в тишине, засуетился, пытаясь выпростать из кресла свое полное тело с огромным животом, но зацепился широким рукавом рясы за подлокотник и - вот так, борющегося с седалищем, прихватил его появившийся невесть откуда отец настоятель.
- Где ваша вера? - спросил растерянно - укоризненно и вышел из алтаря.
Прохрипев осипшим просевшим голосом ектенью, Аввакумий, переполошенный и перепуганный, заметался: «Знает, конечно, за какие грехи меня сюда сослали! И сейчас обязательно доложит начальству. Да хоть что я такого вытворил-то? Но все равно вызовут и...»
А как потом дома понесет его по кочкам мать - это еще хуже!
Родной матери он боялся больше всего на свете…
«Все она, все она! - пуще разгорячался он, переваливаясь мелкими шажками вокруг престола. - Я ей все выскажу! Когда-нибудь...»
Но он молчал перед разгневанной матерью, как рыба. И что там молчал - трепетал! И ни шагу без нее не смел ступить...
Доправив кое-как службу, Аввакумий, с шумом выпустил воздух, так что огромное его брюхо осело ровно кузнечный мех, и опять рухнул в удобное кресло. « Ведал бы, выскочка - настоятель, прежде чем в безверии-то меня упрекать, как все со мною было!..»
Он любил к месту и не к месту с удовольствием рассказывать, как уезжал еще в «советские» времена учиться в семинарию. Его, прежде чем числить «белобилетником», в военкомате довели до слез, издеваясь и насмешничая; он, отсиживаясь до назначенного срока в квартире, боялся даже высунуться на балкон; и глухой ночью специально нанятая легковушка унесла его из города.
Аввакумий, замолчав, поглядывал задорно и свысока из-под стеклышек очков: дескать, вам-то, «неофитам» молодым и старым, нынче что - никто не помеха и никто не указ, а я вот...
Было все и так и не так....
Мать Аавакумия много лет вкалывала санитаркой в дурдоме, там же пребывал конюхом и батька. Долгожданному единственному сынку, достигнув юношеских лет, удалось, ссылаясь на настоящий энурез и липовую справку о «дебильности», «откосить» от армии, попасть в медучилище и закончив его, вернуться опять-таки в обслугу дурдома к матушке под крыло. И до скончания века, может быть, колол бедняга идиотам задницы, ставил горчичники, кабы не на иную стезю спихнула его мамаша...
У нее свояченица устроилась секретарем-машинисткой в местную епархию. Галина Дмитриевна удивилась немало - за одно крещение ребенка власть столько кар могла на голову наслать, а тут... Вроде и не шибко верующая была. Сама Галина Дмитриевна церковь в городе по дороге на работу обходила стороной, от попадавшихся иногда навстречу людей в черных одеяниях шарахалась. Правда, после того, как мужа застарелая болезнь доточила, в храм свечку поставить и торопливо лоб перекрестить, все-таки изредка заглядывала.
Опешила, когда свояченица предложила:
- Ты бы, Галя, своего Кумушку к нам в обслугу отпустила. Чего ему за дураками с градусниками и клизмами бегать? А там, глядишь, в семинарию, потом в попы - и почет тебе и денежки, не как тут копейки.
- Его - попом?! Да в своем ли ты уме?
- Теперь не культ личности, попов не стреляют.
Галина Дмитриевна разговор всерьез не приняла, но вскоре заколебалась. Кумушку, как раз, по тыковке дурак треснул - кровищей бедняга залился, а потом взвыл: не пойду больше на такую работу, одно смертоубийство.
И повела сыночка к свояченице, вздохнув, что уж сами неверующими выросли, так хоть деды и бабки были православными.
Услужливый, ласковый, хоть и мешковато-неуклюжий, хитроватенький Кумушка подавал на службах посох старичку архиерею и быстро обратил на себя внимание. Стал готовиться к семинарии, молитвы зубрить, но перед отъездом сгузал, уперся - боюсь от дома отрываться...
Галина Дмитриевна хорошую трепку ему задала, и зареванного недоросля затолкала собственноручно в нанятый «москвичонок».
2
Новый настоятель фортель выкинул - каков умник! - запретил с «панихидника» брать. Гор яств, как в былые времена, по большим праздникам и родительским субботам на помин душ усопших близких народ не приносил, но Аввакумий неизменно волок, отдуваясь, после службы едва не лопавшиеся по швам сумки. Налетал он на «панихидник» коршуном, расталкивая пухлыми руками в широких рукавах рясы ошеломленных прихожан, жадно сгребал все со стола в разверстую пасть огромной авоськи. Главное - успеть, иначе мелюзга-обслуга растащит!
Допирал до дома, сваливал все в кучу и дальше как-то не волновало его, что станется с этой грудой сухарей, хлебных краюх, яблок, огурцов, яиц, слипшихся карамелек; все плесневело, тухло, гнило. Потом мать сбачивала накопившееся какой-нибудь соседке на прокорм поросенку.
Пока настоятель правил службу, Аввакумий не раз и не два, бросив исповедывать прихожан, мчался к заветной «сокровищнице». Даже алтарный служка, старостихин отпрыск, узрев Аввакумиеву слабинку, купил попа ни за грош. Влетел в алтарь, пуча хитрые глаза:
- Отец, чего стоите, там на «панихиднике» жареная курица!
Аввакумий, раскрылив фелонь и расталкивая прихожан, помчался со всех ног - мало ли что пост - уведут! Но вот досада: уже пусто...
- Не успели? - сожалеюще почмокал губами алтарник и
сочувственно скорчил скорбную рожицу. Потом, отвернувшись к печке, где тлело кадило, зашелся в беззвучном хохотке, только плечи пацанячьи затрялись.
Настоятель за «рейды» одернул, морщась:
- Вы бы, отец, людей постеснялись! Не на базаре же... Подумают невесть что.
- Че!..Че... - притворился, будто не дослышал, Аввакумий. - Я ведь только малость беру, на пропитание. Служащий у алтаря, от алтаря да кормится. Жалко вам?
Бледное, оттененное черной с ранней проседью бородкой лицо настоятеля тронула легкая розовая краска:
- С сегодняшнего дня все, прекращайте таскать. Хватит на посмешище выставляться. А приношение в детский приют благословляю отправлять, детишкам-то оно нужнее.
Аввакумий так и застыл с раскрытым от изумления ртом. Опомнясь, он догнал настоятеля, забормотал сбивчиво:
- Дети-то те чужие. Зачем им?..
3
К старушкам на исповеди отец Аввакумий, занятый своими думками, обычно не прислушивался, не вникал особо в чужие грехи и грешочки, прощал их по-быстрому, а сам мысленно вовсю «воевал» со своей мамашей. Но про мать забыл, когда вдруг в притворе храма под зарешеченным, едва пропускающим свет окном увидел знакомого... беса.
Тот стоял перед иконой Николы Угодника, тени от свечных огоньков плясали, причудливо извиваясь, на его лице. Аввакумий угадал его по широкоплечей борцовской фигуре. Он ведь не был заросшим густой косматой шерстью, с рогами, хвостом и копытами, со свиным пятачком вместо носа образиной, а представлял прилично, но строго одетого человека. Правда, за минувшие с последней встречи годы постарел, огруз, изрядное брюшко рвало брючной ремень; волосы, аккуратно зачесанные, поредели, посеклись. И лицо как-то посерело, подурнело.
Когда Аввакумий, пытаясь угодливо согнуться, заторопился навстречу, глянули на попа по-прежнему холодно-голубые, жесткие глаза. Дожидаться же Аввакумия пришелец не стал: развернулся кругом и, не перекрестясь, выскользнул из храма.
...Те люди приходили на исповедь все чаще. Случился даже год, когда шел их целый поток, и местных и заезжих невесть из каких весей. Но прежде таких исповедников, приводящих Аввакумия в смятение и паче - в недоумение, были единицы.
В храме они жались в полутемных углах, озираясь, крестились неумело, и, торопливо затеплив у образов свечку, спешно уходили. Не какие-то выжившие из ума старики или безродные красноносые шаромыжники - вполне приличные мужчины и женщины, молодые и средних лет. Не то что от священника - от простого алтарного служки они боязливо шарахались, и если приспичивало кого-либо из них что-то спросить, обращались впору: «Товарищ поп!». Осмелев, а может и отчаявшись, кто-то из них подходил на исповедь и нес немыслимую крамолу: Аввакумию просто выслушивать-то страшно было, поджилки тряслись. То ли дело бабки - не интеллигентики паршивые - и с грехами ихними все понятно, и рублишко лишний сунут в потную ладошку.
Голубоглазый отчаянного бедолагу-человечка то ли вычислял, то ли чувствовал особым нюхом, то ли подслеживал. Едва стоило такому растерянному, порою шмыгавшему носом исповеднику отойти от аналоя, как Аввакумий тотчас сталкивался с холодным ожидающим взглядом знакомых голубых глаз и, ежась от бегающих по спине мурашек, лихорадочно готовился вскоре выложить все, что услышал. Памятью Бог Аввакумия обидел, но тут вспоминалось на удивление до словечка, иначе и быть не могло. Аввакумий все еще трепетал, стоило представить ему первую встречу с Голубоглазым:
« Не будешь нам помогать, загремишь кое-куда!»
« Не имеете права. За что?» - лепетал Аввакумий.
« Найдем!»
И он раскис хлебным мякишем под жесткой, не сулившей пощады, усмешечкой...
Того исповедника Аввакумий больше в храме не видел, но спустя какое-то время к нему подходил кто-то другой, и хотелось остановить, одернуть его, пока не поздно. Голубоглазый тотчас мерещился в полутемном, едва освещенном редкими блестками огоньков зажженных свечей притворе, стоял, усмехаясь, и Аввакумий не решался искушать судьбу, послушно заставлял себя запоминать каждое услышанное слово.
Угрызения совести все-таки его мучили; переодевшись в цивильное, он закатывался в ресторацию, «накачивался» капитально, но поскольку чрево его было просторно и безразмерно, выходил, лишь слегка икая, и, втиснувшись в такси, бормотал:
- Грех, грех какой!.. Отвечать ведь мне перед Господом, тайну исповеди нарушаю! Но заставляют, вынуждают... Боюсь я! Ох, искушение, ох соблазн!
И задремывал, выливая на бороду струйку слюны. Растолканный раздраженным таксистом, он испуганно верещал: « Не виноват я!» и потом, в квартире, на диване проваливался в крепкий сон под причитания и проклятья матери.
Так минуло немало лет... Людишек, кающихся в нелюбви к государству и помышляющих супротив властей поприбавилось. «Осмелели те, что затаились!» - решал Авввакум и пыхтел самодовольно, ощущая даже вроде солидарности с Голубоглазым, который теперь хмуро интересовался далеко не каждым, уж если шибко оголтелым.
Принимали крещение целыми семьями, приходили креститься и в одиночку, запрятав дома партийный билет. И все без оглядки, без утайки, куда у людей и страх исчез: прежде не то что в храм зайти, мимо пустого и полуразрушенного иные пройти боялись.
И Аввакумий осмелел - друг-то, Голубоглазый, отстал от него, долгонько не появлялся, не стоял над душой, и - тут же приключился казус!
Где черт сам не успеет - бабу пошлет!
Посудомойкой в трапезной работала Софья Ивановна, дебелая, краснорожая и разговорчивая пенсионерка, позволявшая себе пропустить стаканчик-другой. Она и завлекла Аввакумия в свое жилище.
Нет, до женского пола он был не охоч, еще и целибатский обет его сдерживал: согреши - сан снимут. Дщери Евы, устрашенные его чревом и клочковатой полувылезшей бороденкой не пытались обольщать его. Да и сам Аввакумий от мысли одной об этом трясся как овечий хвост, падая в привычное ему трусливое состояние.
Тороватую бабку Соню он не интересовал как кавалер, по ней ли амурные дела, ей собеседник, а пуще слушатель нужен и собутыльник, конечно. В чуланчике у бабки функционировал самогонный аппарат, он-то и втянул Аввакумия в грех...
Искали пропащего целую неделю, сбились с ног, по городу ползли самые страшные и невероятные слухи, а Аввакумий в это время потчевался «первачом» и закусывал солеными огурчиками, коих у бабки оказалось тоже изобилие. День для него смешался с ночью, и после периодов краткого забытья, когда монотонный голос
хозяйки переставал долбить его по отупевшим мозгам и затихал где-то, блазнились ему синие чертики, и однажды среди них вывернулся и Голубоглазый.
Он и вытащил Аввакумия из бабкиного вертепа...
- Разбрехает обо всем старуха, на каждом углу! До начальства дойдет. - сжимая ладонями трещащие виски, раскачивался, сидя дома на диване, Аввакумий.
Напротив его недобро усмехался Голубоглазый :
- Старушенция твоя, как нарочно, языкастая оказалась. Заткнуть бы ей хлебало, как прежде, да поздно. Теперь весь город над твоим приключением потешается.
- Что делать? - захныкал Аввакумий; слезы двумя обильными ручьями потекли в бороденку, вмиг смочив ее и сделав похожей на истертую клокастую мочалку.
- Помогите, заступитесь! Неужели я ничего не заслужил? Верой и правдой столько годиков!
- Не то ныне времечко! - Голубоглазый жестко прищурился. - Совет тебе - ложись на койку в психушку. С дурака какой спрос.
- Куда-нибудь в «дыру» потом загонят! - с тоскою взвыл Аввакумий.
- Ничего, не сдохнешь. Ты ж советский поп! И там пригодишься. Может, еще орден тебе похлопотать...
4
Голубоглазый раньше появлялся всегда внезапно, таясь, но в этот раз возле храма, при людях, открыто подошел к Аввакумию, не ведавшему радоваться или печалится сему внезапному явлению; разговаривая ласково, усадил его в шикарную «иномарку».
Аввакумий поразился перемене в Голубоглазом: лицо его лоснилось, сияло самодовольной улыбкой, прежде поджарая по-волчьи фигура раздалась вширь, выперло пузцо, и вместо ширпотребовского мешковатого костюма надето было что-то заграничное.
- Дело у меня к тебе, батюшка...
Не мог припомнить Аввакумий, чтоб называл его так старый знакомец, обычно подходил молча или манил пальцем.
- Я директор филиала инвестиционного фонда «АИД». Не освятишь ли наш офис?
И тут впервые Голубоглазый вежливо попросил, не приказал безоговорочно; Аввакумий от растерянности вовсе язык проглотил.
Опамятовался - закивал поспешно.
Офис, отремонтированный старинный особнячок в центре города, вид имел под стать хозяину - шик-блеск: по натертому паркету Аввакумий, кропя водичкой стены и раскормленные хари сотрудников, елозил, как корова по льду, боясь грохнуться; стол, уставленный невиданными марочными винами и закусью, совсем Аввакумия допек - он без особого приглашения бросился поглощать «халяву», на насмешливые взгляды сотрудников фонда ему было наплевать.
Как он сдался?.. То ли охмурило башку «забугорное» вино, то ли пухленькая пачка банкнот, небрежно сунутая под занавес фуршета ему Голубоглазым, согрела заманчиво ладошку - это не скуповатые подачки бывших «партайгеноссе» и не замусоленные рублишки бабулек. Или наглому взгляду холодных голубых глаз Аввакумий не смог, как обычно, противостоять, только все свои «лимончики» в этот «АИД» по заманчивому совету вложил...
5
Донос на настоятеля Аввакумий сочинял, громко сопя от удовольствия: худое дело - не хитрое. Жаль только Голубоглазому вручать бумаженцию не придется: по боку ему, видать, теперь такие дела. Ничего, свое начальство разберется, накрутит хвост!
Он свирипел в предвкушении расправы, даже шаркал по полу ногами. Потом вскочил со стула, подбежал к комоду, нетерпеливо потыкав в замочную скважину ключом, выдвинул ящик и, который уж раз за день, стал бережно перебирать разноцветные бумаги с печатями и завитушками подписей на них. Златые горы Голубоглазый насулил!
Внезапный грубый стук в дверь поверг Аввакумия в ужас - сердце дало сбой, из затрясшихся рук чуть не выпорхнули голубоглазовские бумажки. Но он овладел собой: тщательно запер ящик комода и , стараясь ступать неслышно, подкрался к двери.
- Кто?..
Голос он, конечно, сразу узнал.
Мать, в сбившемся набок платке, из-под которого торчали растрепанные космы седых волос, с багровым от злости и, видимо, от быстрой ходьбы лицом, стремительно перевалилась через порог в комнату и принялась охаживать сынка сумкой.
- Вот тебе, дурачине!..
Аввакумий , еще отпирая дверь, по голосу понял, что мамашин
визит не сулит ничего хорошего, но то, что он, уворачиваясь от шлепков, услышал от нее, так шибануло его, что ноги подкосились, и он беспомощно, мешком, плюхнулся прямо на пол.
- Обвели тебя, дурака, нищим сделали! - причитала мать. - «АИД» твой упорхнул невесть куда, а директор его, говорят, за границу с денежками подался! Сколько вас теперь таких простофиль волосье на себе рвать станет!
Аввакумий, припомнив насмешливо-холодный взгляд Голубоглазого при последнем расставании, захныкал поначалу тоненько, горько, а потом зарыдал в голос, что мать испуганно осеклась:
- Дитятко, не расстраивайся так...Проживем. На все воля Божья!
Прижав к себе голову сына, она гладила, успокаивая, своей шершавой ладошкой по его усыпанной крупными рыжими конопушками потной лысине...
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Суббота, 17.03.2012, 04:19 | Сообщение # 59 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 36
(окончание)
БРАТ ВО ХРИСТЕ
рассказ
Руф Караулов считал себя все-таки приличным работягой, в праздничные дни выбривался чисто – бородку отпустил, когда в церковь ходить стал, оболакивался в незатасканную рубаху и штаны с надрюченными «стрелками». В будни-то ладно, можно и кое-как бродить, в рабочем: мастеровой мужик – невелик кулик.
Коля Шибаленок и в будни и в праздники вышагивал в одних и тех же замызганных, давным-давно потерявшим первоначальный цвет и форму обносках с чужого плеча. Маленькие поросячьи глазки на опухшей от постоянной опохмелки роже с кустами щетины на щеках заплыли, превратились в хитрющие щелочки; под грузным коренастым телом - кривые ноги враскоряк: не сразу поймешь, что «поддал» ли хорошенько Шибаленок накануне или «прозрачен, аки стеклышко».
Коля труждался экспедитором-грузчиком в общепите, помимо кое-какой силенки , обладал пронзительно визгливым голосом. Ошалев от его раздраженного тембра, а еще пуще – от выражений, разбегались, бывало, даже грузчики, а бабы-продавщицы боязливо-заискивающе обращались к Шибаленку по имени-отчеству.
Руф, он и до седых волос – Руфик, Руфка, а тут шаромыжника – и так уважительно!.. Обидно!
С начальством Коля был ласков и обходителен, подобострастен до неприличия, до распускания слюней, и еще одно обстоятельство присутствовало: Шибаленок мог запросто «настучать» на ближнего. За что Колю , в изрядном подпитии, не раз подкарауливали и метелили мужики.
Руф и Шибаленок жили на одной улице, правда. в разных концах, были ровесники, учились в одной школе. У обоих были неласковые суровые матери – Шибалиха голосиной обладала еще покруче сынка, не дай Бог, какой ротозей забредал на территорию возле общепитовской конторы, где бабка орудовала метлой, и невзначай ронял окурок. Шибалиха не только орала благим матом, но и норовила отхлестать нарушителя своим орудием труда. Часто попадало на орехи и подвыпившему сынку, мать на расправу не скупилась.
Коля и Руф, получалось все время, как-то нигде не «пересекались». Ни в мальчишеских потасовках, ни потом – за столиком в пивнухе или за одним стаканом на бревнышке под забором, ни тем более – в библиотеке, где Руф брал почитать исторические романы и книги «просто о жизни», а Коля, наверное, кроме букваря, ни одной книжки больше не осилил.
Руф был удивлен, да куда там! – потрясен, когда увидел знаменитого матюкальщика стоявшим на воскресной службе в церкви. Шибаленок, скромно потупив глазки, топтался возле солеи, на самом виду, напротив «царских врат», оттеснив испуганно поглядывающих на него старушонок. Заметив Руфа, он дружелюбно подмигнул ему, как старому приятелю.
С какого уж бока сумел Шибаленок подкатиться к настоятелю отцу Павлу – Бог весть…Для батюшки, говорят, всякий брат во Христе – свой.
Коля вваливался всегда шумно, заполняя настоятельскую каморку-келью смрадной вонью перегара, мочи, табачища. Растягивая в умильно-заискивающей улыбке помятую, с линялым «фингалом» под глазом, рожу, бросался к отцу Павлу, хватал его руку и принимался смачно ее лобызать. Потом облапливал за плечи худощавую фигуру священника:
- Лучший друг ты мой, отец святой!
Руф, починивающий оконную раму, тоже удостоился дружеского кивка: привет, столяр!
- Тетку надо причастить, он уж там на последнем издохе, давно лежит, не встает, - затараторил Шибаленок. – В пригороде это, в Луках! Я там тебя, отец родной, в любое время с автобуса встречу и в нужное место проведу.
- Да, тут дело такое, отлагательства не терпит, - согласился отец Павел. – Давайте, договоримся – где и когда?..
В сопровождающие батюшка взял Руфа, все-таки местный житель. С городом приезжий отец Павел был еще плохо знаком, а тут пригород, поселок. Руф там тоже никогда не бывал, но промолчал о том.
В тряском, дребезжащем всеми внутренностями, автобусе – «сарае», видимо, только что выпущенном в рейс, пока добирались до места, отец Павел продрог в своем тонком осеннем пальтишке. На конечной остановке путники поспешно выскочили из промороженного салона – на улице показалось много теплее. Возле покосившегося, с исцарапанными всякими похабными надписями стенами, павильончика их никто не ждал.
- Может, задерживается где Коля? Сейчас прибежит? – с надеждой вопросил отец Павел, озираясь по сторонам.
- Чего его ждать-то? Пойдем сами! – спустя какое-то время предложил Руф, глядя на съеженного вконец на пронизывающем до костей мартовском ветру батюшку. Аж стекла очков на носу у бедного изморозью покрылись.
И тут выяснилось, что ни названия улицы, ни номера дома, где ожидала болящая старушка, ни тот и ни другой не знают.
Руф махнул безнадежно рукой на длинную череду одинаковых, как близнецы, бараков-времянок пристанционного поселка:
- Поехали, отец Павел, обратно! Где тут искать?!
- И все-таки давай попробуем… - стуча зубами, не согласился священник.
В ответ на расспросы, где обретается недвижная богомольная бабулька, встречные прохожие, поглядывая с удивлением на двух бородачей, недоуменно пожимали плечами.
Поплутав вдоволь по всяким проулочкам, путники окончательно приуныли, и тут Руф хлопнул себя по лбу – вот уж верно: «хорошая мысля приходит опосля»!
Первая же небритая, красноносая, слегка пошатывающаяся личность изрекла:
- Шибаленок? Да он, вон, в пивнухе возле остановки гужбанит!
И точно. Едва заглянул Руф в питейное заведение – и за ближним к выходу столиком обнаружился притулившийся там Шибаленок. Он лениво, вроде б как нехотя, дотягивал из кружки оденок пива, дремал-не дремал, раскачиваясь на кривых ногах и с блаженством жмуря щелки глаз. Но стоило его соседу, тщедушному мужичку, от переизбытка пития заикать и устремиться на выход, как Коля, не кумекая долго, подвинул к себе его недопитую кружку и стремительно выглотал из нее пиво.
Руфу так и зазуделось подойти и треснуть хорошенько по этой мятой довольной харе! Шибаленок опередил: сначала по его лицу промелькнуло удивление, потом в более активно зашабарошившемся мозгу возникло воспоминание – и вот Коля, скорчив виновато покаянную мину, заторопился навстречу Руфу:
- Ой, с батюшкой меня простите! Давно вас жду! Забежал вот на минутку погреться…
Увидев на улице продрогшего отца Павла Шибаленок и умильную слезу бы наверно пустил, кабы священник сурово не подгонил его:
- Веди!
- Это рядом! Вон там!
Коля вбежал на крылечко неказистого домика, не особо церемонясь, забарабанил кулаком в дверь. Вскоре дверное полотно заходило ходуном уже под его пинками, но по-прежнему никто не спешил открывать.
- Уф! – Шибаленок грязной ладонью вытер испарину со лба, оставляя на нем черные полоски. – Васька, гад, сын ейный, не иначе, на работу убежал. Нас, мудило, не дождался! А она, хозяйка-то, больше года с кровати не встает. – он подошел к окну с приоткрытой форточкой, постучал в стекло. – Бабуля, слышишь? Мы с батюшкой тут, не виноваты только, что к тебе не попасть…
И потупил свои плутоватые глазки под сердитым и уничтожающим взглядом отца Павла из-под стеклышек очков.
В дверном замке вдруг заскрежетал ключ. Дверь распахнулась; на пороге стояла, целясь за дверные косяки, иссохшая – одна тень! – старуха в исподнем. На застывшем, неподвижном, будто маска, испитым жестокой болезнью, землистого цвета лице ее жили одни только глаза, и было во взгляде их что-то уже далекое от мирской суеты, ведомое человеку лишь на последнем пределе. И еще вера была в них.
Мгновение – и бабулька упала на руки подоспевшему отцу Павлу; Руф с Шибаленком застыли, распялив рты. Старушку унесли в дом; отец Павел едва успел накинуть ей на голову край епитрахили, принимая от нее «глухую» исповедь, и причастить ее Святых Христовых Тайн, как старушка, просветлев ликом, отошла в мир иной.
- Видели? – спросил священник у своих растерянных и потрясенных спутников. - Вот как верить надо!..
Шибаленку порою, видимо, надоедало трястись от холода под грудой тряпья в своей нетопленной комнатушке в коммуналке или ночевать после «возлияний» по городским кочегаркам. Он выдумывал причину для заболевания и заползал в палату местной больнички понежиться на чистых простынях и пожрать, пусть и скудновато, зато размеренно. Благо старые доктора еще полуголодной советской поры хорошо помнили Шибаленка, как экспедитора продуктового склада, и благодарность их за прежние Колины благодеяния не улетучилась с приходом капитализма.
В конце зимы Шибаленок не стал дожидаться теплых дней, с загноившемся пальцем залег в больницу. Тут его и повстречал отец Павел, пришедший соборовать одного старичка. Дедуля где-то упал и сломал бедренную кость, лежал на койке с ногой – на вытяжку, впрямь как летчик-испытатель после катастрофы.
Коля, радостный, вышмыгнул из соседней палаты, с бодрым кликом полез лобызаться к батюшке, засуетился возле него, норовя ему подсобить: зажег свечку и тут же, шумно вздохнув, загасил ее.
Закончив таинство соборования, отец Павел, морщась от ядреного духа, исходящего от старичка, спросил Шибаленка:
- Ты истинно верующий?
- Да! – Шибаленок, состроив торжественно-скорбную мину, торопливо обмахнулся заскорузлой щепотью.
- А слыхал, что вера без дел мертва есть? – с лукавинкой посмотрел на него отец Павел.
Коля в ответ промычал что-то невразумительное, развел руками.
- Вот тогда за дедушкой поухаживай! Видишь, старичок не прибран, ни родных ни близких! Ну как? Благословить тебя на доброе дело?
Шибаленку ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть…
Обихаживать деда он взялся с круто подсоленным матерком, не особо кого из соседей или врачей стесняясь. Созывая всех чертей на голову бедолаги, вытаскивал из-под него судна и «утки». Притащив из столовки поднос со скудным обедом, пичкал им старичка, совал тому в беззубый рот ложку с кашей, а то и мимо ее просыпал.
Все как бы ни было, но дед споро пошел на поправку, а Шибаленок потом обосновался у выписавшегося из больницы старика на топчане возле жаркого бока печки. Дедуля пенсию получал и делился по-отечески с Колей харчами, выдавая иногда ему и на винишко.
Жаль только, что «лафа» скоро кончилась: у старичка родственнички объявились, и Шибаленка без церемоний выставили за двери.
Тут он и вовсе стал возле отца Павла виться…
Дела от Шибаленка мало, он больше горазд был трескать еду в три горла в трапезной и молоть языком. Отец Павел поначалу избегал его, даже прятался, да разве скроешься от Коли! Притулится он на приступок возле двери настоятельской каморки-кабинета и будет, ожидаючи, часами сидеть-рассиживаться тут, задирая пробегавших мимо по всяким надобностям служек. Потом все-таки батюшка смирился, особенно после того, как Шибаленок опять оказался бесприютным, приноровился, занимаясь своими делами, слушать его болтовню и пропускать ее мимо ушей, наподобие трепа диктора из радиоприемника на стене. И ночевать оставлял Колю в своем кабинете на старом диванчике.
Что поделаешь, раз послал Господь такое чадо духовное, надо же его окормлять и наставлять!..
В начале лета на острове посреди Святого озера в окрестностях города собрались восстанавливать монастырь. До настоящих насельников-монахов было еще далеко; несколько трудников – бригада заезжих реставраторов по благословению архиерея пыталась обустроиться среди хаоса из груд битого кирпича, завалов гнилых балок и бревен, всякого мелкого хлама, оставленного рыбацкими артелями.
Островок напоминал гигантский валун, зашвырнутый Всевышним при сотворении мира точно в середину озера. Вздымалась одиноко колокольня без креста с одиноким же большим колоколом с подвязанным «языком». На озере день тих, да час лих: налетит буря, вздыбит волну на мелководной, доселе вроде бы и безобидной, «луже», и держись тогда и Богу молись, зазевавшийся рыболов, коли не успел до беды добраться до берега!
И вот из сумрака, сквозь заполошный вой ветра и водяной рев, до слуха отчаявшихся людей доносится звон колокола. Рядом – остров! Спасены!
В седые времена здешний удельный князь тоже спасся от бури на острове, едва не пойдя ко дну в утлой лодье. Монастырек в честь того основал, и несколько веков тихая обитель обреталась тут, пока в «безбожную пятилетку», угодливо обезьянничая с негодяев, взорвавших в Москве храм Христа Спасителя, здесь тоже местные «активисты» не раскололи взрывом собор. От громадных кирпичных глыб попытались было отколупывать по кирпичику, найдя вроде б и применение – для постройки скотных дворов в колхозе на «материке», да куда там – ломы беспомощно отскакивали от старопрежней кладки.
Звонницу тогда не тронули и один колокол на верхотуре оставили: пусть послужит вроде маяка в бурю – Бог-то запрещен да кто знает…
Теперь, бродя по монастырским руинам, кто-то из молодых реставраторов предложил:
- Вот глыбы-то эти соборные поднять да и смонтировать бы на специальный клей!
- Придет время… - откликнулся ему руководитель группы пожилой мужчина, московский профессор родом из села на берегу озера. – Нам бы сейчас тут зацепиться, осмотреться, обустроиться. Трудников бы! Сколько работы черновой, сколько разгребать всего!
- Вам – первый! – отец Павел легонько подтолкнул к нему Шибаленка, таскавшегося по острову за батюшкой по пятам со значительно скорченной миной на роже.
- Я? – Коля смешался, глазки его беспокойно забегали, и, когда отец Павел и Руф стали садиться в лодку, чтобы плыть обратно на «материк», и он сунулся было следом.
- Благословляю! Оставайся, трудись! – священник размашисто перекрестил Колю из отчаливающей лодки. – Здесь ты нужнее!..
Шибаленку копаться в горах хлама на острове скоро наскучило. Жалился он на жуткие боли то в спине, то в голове, а то и еще где, норовил с видом страдальца поваляться и погреться подольше на солнышке, но пуще – нес без умолку всякую околесицу, пересыпая ее просоленными словечками и заставляя брезгливо морщиться профессора и криво ухмыляться молодых.
Потому оказался вскоре Коля в подручных у кашевара, одинокого бобыля из прибрежного села. Тот тоже на старости лет вернулся в родные края, с разницей только, что профессор почти всю жизнь прожил в Москве, а кашевар «кантовался у хозяина» на суровом Севере. Шибаленок с боязливым почтением косился на вытатуированные синие перстни на его пальцах, заглянув в ощерившийся фиксами «под золото» его рот, беспрекословно мчался рубить дрова или послушно заседал чистить картошку. Впрочем, кашевар больше что-то делать Колю и не заставлял. Сварганив обед, он уходил с удочками на дальний утес, Шибаленка от себя не отгонял и, сосредоточенно глядя на поплавки, хмыкал в ответ на все того побасенки.
И Коля рад-радешенек: это тебе не в кирпичных завалах неведомо зачем день-деньской ковыряться. Тут слушает тебя старый «блатырь» вроде б и с интересом и еще довольно подхохатывает. Вот только со взглядом его – исподлобья, черные зрачки глаз, точно сверла, до донышка душу достают – лучше не встречаться…
Однажды сверлышки эти бесцеремонно и больно впились Шибаленку в нутро, отчего затрусило беднягу бездомным щенком перед волкодавом. Брякал языком, как обычно, Коля да и похвалился: дескать, батюшке-то Павлу он – друг самолучший, что бы с ним не приключись, тут же примчится отец Павел на выручку.
- К тебе, фраерку?! – усомнился кашевар. – Да нужен ты ему сто лет! Они, попы, до «бабла» жадны, а у тебя, как у латыша – хрен да душа!
« Сам хренов…атеист! – Шибаленок поднахватался в церкви новых для него слов, но вслух, конечно, ничего сказал и, когда в черных глазах кашевара растеклась ядовитая насмешка, вздохнул: - Погоди уже!..»
Что там Коля задумал, что с ним случилось, но на другой день кашевар пришел к палатке реставраторов встревоженный:
- Слышь, начальник! – обратился он к профессору. – Там у меня этот придурок, напарник мой, в натуре загибается!
Шибаленок и вправду лежал в лачуге на куче тряпья и страдальчески кривя рожу, прижимал сложенные крестом руки к груди.
- Хватанул наверно втихаря какой-нибудь «барды» у старух… Утром мы с ним плавали в село за продуктами. Может, продрищется? – предположил кашевар.
- Да тут что-то серьезное… - склонился над жалобно постанывающем Колей профессор и попытался разобрать его шепот. – Что, что?! Отца Павла зовет! Тут фельдшера, пожалуй, надо!
- Нет! – еле слышно прошептал Шибаленок. - Отца Павла…Хочу исповедаться и причаститься.
- Так не поедет, поди, попина-то! Что с этого «чушка» возьмешь! И не по суху еще добираться. Вон, какой ветерок по озеру тянет! – засомневался кашевар.
- Что ж! Позвоним! – решил профессор, доставая мобильник…
Подплывающую почти в сумерках к острову лодку заслышали по стуку мотора. Уже можно было различить на ее носу нахохлившегося в рыбацком плаще отца Павла и Руфа на корме. На мелководье малоопытный кормщик неосторожно подставил разгулявшейся волне борт, и посудина перевернулась.
Руф вынырнул , отплевываясь, махнул было на «саженках» к острову, но опомнился, закружился на месте, а потом и вовсе легко достал ногами дно – воды только по горло. Увидел неподалеку от себя черное осклизлое днище лодки и… все. На острове перестали орать и бестолково бегать по берегу, кто-то уже плыл навстречу.
Руф громко позвал отца Павла, хлебанул воды. Его, подхватив с двух сторон, ребята-реставраторы повлекли к берегу. Позади еще плескались, ныряли.
На берегу, трясясь от холода и недавнего страха, Руф увидел, наконец, что и отца Павла островитяне вынесли из воды, стали делать ему искусственное дыхание.
- Поздно! – кашевар, приложив ухо к груди священника, горестно поморщился. – Сердчишко, видать, у бати было ни к черту.
Своим тяжелым, волчьим взглядом он нашел Шибаленка, до того голосившего громче всех и по виду – совершенно здоровым бегающего по берегу. Тот съежился, захныкал жалобно и, ослабнув в коленках, повалился на землю.
- Батюшка! Отец Павел, друг родной, как я без тебя буду-у?! – Колю прорвало, тело его сотрясали рыдания. – Кому нужен, куда пойду? – ревел Шибаленок в голос. – Прости меня глупого!..
|
| |
| |
| Dolgov | Дата: Суббота, 24.03.2012, 17:36 | Сообщение # 60 |
|
Генерал-майор
Группа: Администраторы
Сообщений: 266
Статус: Offline
| Участник № 37
История любви
(фантастическая повесть о странностях любви)
ЧАСТЬ 1
- Сигареткой не угостите? – маленький толстый плешивый человечек заискивающе заглядывал в глаза.
- Пошёл вон! – ласково ответил Миша и отвернулся к окну. За грязным замызганным стеклом, украшенным ржавой решёткой в виде лучей восходящего солнца, не было ничего интересного. Дежурство только началось и предстоящая двенадцатичасовая казенная скука не вызывала ничего кроме раздражения.
- А может, позволите окурочек докурить? – продолжал канючить толстяк.
Лысина с нежно-розовой кожицей и мягким пушком на затылке, по-детски наивные глазки вызвали ненужную жалость и Миша, неожиданно для себя, протянул ему недокуренную сигарету.
Жадно затянувшись, тот с наслаждением выпустил струю дыма и задумчиво сказал:
- А вы знаете, я ведь почти Нобелевский лауреат. Да-с, очень успешно в науке продвигался. На «нобилевку» тянул…. Вот только любовь проклятая сгубила…. Через неё можно сказать и оказался в таком бедственном положении. Хотите, расскажу?
Слушать подобные истории не хотелось. Ни к чему хорошему это, как правило, не приводило. Однако упоминание о любви заинтриговывало, как впрочем, и нетипичный облик этого несчастного. Снова, вопреки своим правилам, Миша согласился:
- Ладно, давай валяй. Может время быстрее пролетит…
Человечек шмыгнул носом, с сожалением взглянул на короткий окурок и начал свой рассказ:
- Ещё совсем недавно работал я в одном крупном учреждении, имел научную степень, свою лабораторию и лаборантку в помощниках. Собственно говоря, эта лаборантка по имени Света и сыграла немалую роль в моих несчастьях. Фигурой она была похожа на огромный спичечный коробок, к которому кто-то наспех прилепил обвислые груди и крошечную головку с неправдоподобно пухлыми щеками, губками сердечком и причёской а-ля «конский хвост». Отличалась эта особа редкостной стервозностью и повышенным вниманием к моей персоне.
В то памятное утро, по пути на работу, я стал свидетелем жуткой аварии. Два мотоциклиста на полной скорости врезались в бетонное ограждение. Лужи крови, искореженный металл и исковерканные тела нисколько не взволновали меня. При виде кусков мозга, раскиданных по асфальту, в мою голову вдруг пришла безрассудная мысль. Я незаметно подобрал самый крупный окровавленный ошмёток и бережно завернул его в носовой платок.
Дело в том, что темой моих исследований была регенерация нервных клеток и ещё, попутно, биоэлектроника. Проверить новые препараты и методики на свежем человеческом материале было бы совсем не плохо.
Придя в лабораторию, я поместил подобранный кусок мозга в сосуд с питательным раствором, подключил специальное электромагнитное поле и, честно признаюсь, забыл про него.
Удивлению моему не было предела когда на следующий день обнаружил, что цвет мозгового вещества изменился на светло-серый, а приборы зафиксировали слабые альфа- и бета-импульсы. Заинтересовавшись, я продолжил эксперименты. Вскоре приборы зафиксировали устойчивое излучение биотоков. Мозг ожил и какие-то странные процессы, очень похожие на мыслительные, происходили в нём!
Не буду утомлять вас техническими подробностями о преобразовании биоимпульсов в звук. Скажу только, что современные достижения науки вполне позволяют это сделать.
Собрав схему и не особо волнуясь, я переключил тумблер на приём. Работы мои были ещё достаточно сырыми, чтобы надеяться на какой-либо результат. Вдруг, на фоне тресков, шорохов и помех, совершенно внятно прозвучали слова, произнесённые бездушным компьютерным голосом:
« …Блин!... Как же мне плохо в этом аду!... Боже, помоги мне!...»
От неожиданности я чуть не упал с высокого стула и огляделся по сторонам. Первая мысль была о том, что это чья-то нелепая шутка. Однако Света, ничего не подозревая, стояла спиной ко мне и звякала в мойке пробирками. Больше в лаборатории никого не было. Я снова надел наушники:
«… Кто нибудь! Помогите!... Помогите!...»
Не в силах больше слушать, поспешно отключил аппаратуру и задумался.
Только сейчас я осознал происшедшее и почувствовал себя преступником. Прямо передо мной за стеклом с проводами и датчиками, находилось живое существо. Это существо жило и, судя по всему, невыносимо страдало. А я был ответственен за эти мучения!
Быстро перенеся сосуд с мозгом и необходимые приборы в подсобку, где мы обычно пили чай, я закрылся там и приступил к работе. Лаборантке строго настрого запретил заходить ко мне и не беспокоить без крайней нужды.
После нескольких дней напряжённой работы мне удалось усовершенствовать аппаратуру и создать на выходе к мозгу импульсы, преобразованные от микрофона. Теперь я мог общаться с этим бывшим человеческим существом. Волнуясь, задал первый вопрос:
« Кто вы? Как вас зовут?», - и тут же услышал в ответ:
« Лена! Ленка я с Ворошиловского района. Ну, наконец-то человеческий голос. Где я? Что со мной случилось? Вы мне поможете?»
Не будучи психологом, я неосторожно рассказал Мозгу-Лене о том, что произошло и что она из себя представляет. В ответ послышались жуткие стоны, означавшие, как я догадался, рыдания. Несколько дней эти звуки доносились из наушников, а я не мог найти себе места. На мои утешения и вопросы Лена никак не реагировала. Когда я пытался представить что может ощущать мыслящее существо, не имеющее никаких органов чувств и плавающее в большом лабораторном стакане, мне становилось жутко.
Чтобы хоть как-то успокоиться, я налил себе в мензурку спирта, и тут меня осенило! Несколько капель алкоголя, добавленные в питательный раствор, произвели чудо. Вместо душераздирающих стонов в динамиках послышалось пение. Лена пела! И пела очень хорошо. Удивительно, но, не имея голосовых связок, мозг рождал музыку в своём воображении и передавал почти идеальную мелодию. Я наскоро придал механическому голосу женское звучание и вскоре по лаборатории разносились трогательные слова незнакомой песни:
Рядом, но далеко
Что не достать рукой
Рядом со мной ты,
Но уже чужой.
Слова как волны били сильно
И ночь смывала нас с земли
Все это кадры кинофильма
Но он уже не о любви…
(Виктория Дайнеко - Фильм не о любви)
Не скрою, тогда я расплакался и бился головой об стол от жалости к этому несчастному существу, лишённому всего человеческого.
Шло время. Опытным путём добившись оптимальной дозы спиртного в питательном растворе, мне удалось разговорить это существо. Вскоре выяснилось, что Лена раньше была высокой, стройной двадцатилетней блондинкой. Родители её рано умерли и воспитывалась она у престарелой родственницы, которая не смогла дать её надлежащего образования. Имела несчастье влюбиться в красавца-байкера, что в итоге привело к такому трагическому финалу.
Со временем мне стало не хватать общения с Леной, и я частенько оставался на ночь в лаборатории, чтобы ей не было так страшно и тоскливо одной. Она оказалась прекрасной собеседницей.
Обычно я наливал себе стопочку чистого спирта и, чокнувшись со стеклом, капал в сосуд, служащий Лене жилищем, каплю из пипетки. Потом мы пели песни и болтали обо всём. Ей нечего было скрывать от меня, а я тоже был с ней предельно откровенен. Меня поразил природный ум этой девушки, если конечно можно было назвать девушкой этот кусок мозгового вещества. Впрочем, бесформенным и некрасивым он не был. Я видел особую прелесть в глубоких и прихотливо изогнутых извилинах, нежной светло-серой блестящей поверхности.
Однажды Лена, с трудом подбирая нужные слова, призналась, что очень тоскует по сексуальным ощущениям и настоящему оргазму. Не зная как ей помочь, я задумался. Вдруг словно молния ударила меня! Именно в тот момент я понял, что безумно влюблён в неё. Это было какое-то наваждение накрывшее меня как смерч, как горная лавина, как тайфун…
Волнуясь, я признался в своих чувствах и услышал в ответ, что она тоже уже давно любит меня. Не медля залез на стол и, приспустив брюки, встал на четвереньках над сосудом. Медленно и осторожно дотронулся возбуждённым членом до самой глубокой извилины…
Неописуемое наслаждение и экстаз охватили меня…
Из динамиков неслось: «ДА! ДА!... Так, так!... Ещё, ещё…О! Ооо!... Сильнее, сильнее!!!...» ….
Здесь голос рассказчика дрогнул и прервался. Вытерев повлажневшие глаза, он горестно взглянул на выкуренный до самого фильтра окурок и бережно опустил его в урну. Не поднимая взгляда, продолжил:
- Это был самый счастливые миг в моей жизни… На самом пике блаженства дверь распахнулась и в комнату ворвалась лаборантка Светка, шпионившая за мной, в сопровождении завотделом и охранников. Я, застигнутый за этим занятиям и заботясь о чести Лены, отказался давать объяснения. Вот поэтому очутился здесь…
- Может, всё-таки угостите сигареткой?
Не выдержав несчастного взгляда собеседника, Миша молча достал из кармана халата початую пачку сигарет и протянул ему. Пройдя в кабинет врача, нашел историю болезни нового пациента.
На первой странице было написано:
Косенко Захар Петрович
Образование: средне-техническое.
Профессия: токарь
Диагноз: шизофрения…
ЧАСТЬ 2
Время дежурства медленно, но неумолимо подходило к концу. Близился сладкий миг свободы, когда можно будет, наконец, вырваться из душных, пропавших хлоркой и испражнениями больничных стен. Хотелось курить, но сигарет, опрометчиво отданных утром, не было, а «стрелять» у больных было западло.
Миша стоял у окна, предвкушая как скоро он купит сигареты и с удовольствием закурит на свежем воздухе. Кто-то осторожно тронул за локоть. Оглянувшись, увидел того самого странного больного и всё раздражение дня выплеснулось в одном коротком, без размаха, ударе в мерзкое круглое личико. Толстячок охнул и зажал нос ладонями. Сквозь стиснутые пальцы стремительно начали просачиваться ручейки крови. Миша поморщился. В принципе, бить больных не запрещалось, даже наоборот, но следы от побоев не приветствовались. Главврач за такие штучки легко мог премии лишить и даже с работы выгнать. За непрофессионализм, так сказать.
Пришлось пинками гнать больного в процедурку и приложить пузырь со льдом к сломанной переносице. Раздражение прошло. Миша по натуре не был злым человеком, поэтому с жалостью смотрел как медленно расплываются синюшные пятна под глазами, полными слез.
Теперь, во избежание проблем надо было уболтать толстяка чтобы он всем говорил что сам упал. Или запугать.
Неожиданно больной, гнусавя и мерзко хлюпая разбитым носом, заговорил быстро и горячо:
- Вы извините меня за то, что я обращаюсь к вам, но вы единственный человек, который может всё спасти. Я только вам рассказал утром правду. Врачу я всё наврал! Я назвал ему чужое имя. Я не работаю токарем… Я профессор! Надо спасать Лену! Если ей не менять питательный раствор то она умрёт!
Мише опять захотелось ударить шизофреника. Между тем тот, испуганно моргая наивными близорукими глазками, продолжал:
- Вы не сомневайтесь, я очень достойно отблагодарю вас! Моя квартира на улице Гоголя, дом 6, квартира 47. Ключ спрятан справа в щели между косяком и стеной. Потяните за проволочку и достанете его. На кухне под газовой плитой доллары. Берите их все - они ваши! Только помогите! Умоляю, помогите! Я никому не скажу что вы меня ударили. Я вас очень хорошо понимаю – здесь такой контингент…
Толстяк округлил глаза:
- В палате меня хотят изнасиловать! Я не могу больше оставаться тут! Если я здесь умру, то погибнет и Лена. Она такая беспомощная… Спасите нас!
* * *
Меся ногами весеннюю снежную кашу, Михаил брёл по улице. Жизнь была беспросветна и уныла. Хотелось носить новые фирменные ботинки-«казаки» и гламурную косуху в застёжках-молниях. Хотелось водить красавиц в кабаки, рассекать на крутой тачке, иметь собственную квартиру. Вместо этого он носил китайский ширпотреб, ночами дежурил в вонючей психушке и прозябал в общаге. В виду мизерной зарплаты санитара, красивая жизнь пролетала мимо. Даже взяток ему никто не давал!
Слова больного не выходили из головы. Навязчивая мысль о долларах под кухонной плитой не давала покоя. Проходящий мимо автобус, с надписью на маршрутной табличке: «ул. Гоголя», решил всё. Проскочив в закрывающиеся двери, Миша, стыдясь своего решения, поехал за деньгами. Была – не была! В конце концов, если всё это окажется бредом, он ничем не рискует. В очередной раз посмеётся над своей доверчивостью и всё!
Мрачноватый подъезд был традиционно исписан тинейджеровскими надписями и мерзко вонял кошачьей мочой. Квартира номер 47 выделялась добротной бронированной дверью. Миша засомневался. Так недолго было в какую-нибудь скверную историю влипнуть. В раздумье присел и, к своему удивлению, обнаружил щель в указанном месте. Пошарив там и нащупав какую-то проволоку, потянул. Вместе с ней из недр строительных огрехов выполз ключ!
Стало не по себе. Миша огляделся по сторонам. Никого. Ключ лежал на ладони и поблескивал никелем в полумраке подъезда. Появилось желание бросить всё и убежать. К чувству стыда примешивался страх. Он осознавал, что проникновение в чужую квартиру может быть чревато последствиями. Между тем ключ словно сам по себе мягко вошёл в узкую щель замочной скважины, легко повернулся и дверь приоткрылась… Как зачарованный Михаил шагнул через порог.
В квартире витал застарелый запах несвежих носков и ещё чего-то химического. Не включая света, он прошёл в комнату и присвистнул. Среди полуразвалившейся мебели, мусора, пустых пивных бутылок стоял современный компьютерный стол с гигантским монитором и раскрытым ноутбуком. Несколько системных блоков весело перемигивались крошечными огоньками. На жилище токаря не было похоже. Скорее всего здесь действительно обитал сумасшедший профессор.
Стараясь не наступить на разбросанные кругом листы бумаги, Миша прошёл на кухню заваленную банками из-под консервов, заплесневевшими объедками и грязной посудой. Стайка тараканов прыснула во все стороны при его появлении.
Под плитой действительно лежал увесистый свёрток формой похожий на небольшой кирпич. Не веря до конца в происходящее, Миша развернул плотный полиэтиленовый пакет и заглянул внутрь. Он держал в руках сказочное богатство!
|
| |
| |
|
